Гордимся тобой, пионер!

Слыхали вы про деревню с таким названием: «Партизанский холм»? Не слыхали? Я тоже не слышал, пока случай не привёл меня на её околицу. Какой случай? Вы узнаете об этом позднее.

Но начну, как полагается, с начала.

А начало было такое…

Клятва у памятника

Однажды я приехал на встречу с читателями в город Орехов, недалеко от Москвы. На окраине, у линии железной дороги, я увидел скромный памятник. Тёмно-серый гранитный обелиск поставлен в память о воинах, павших в боях с фашистами. Не вянут цветы, положенные на камень чьей-то благодарной рукой, не сохнут травы — кто-то поливает их в жаркие дни. Зимой венки из вечнозелёной хвои, перевитой красными и чёрными лентами, ложатся у подножия обелиска.

Но кто заботится о священной могиле? Я спросил об этом одного из своих юных читателей. Вместо ответа он пригласил: «Приходите завтра к памятнику. Ровно в десять».

На следующий день я увидел, как, старательно держа равнение, подошёл к памятнику отряд пионеров. Коротко пропел горн. Колонна на ходу перестроилась, и чёткий строй замер перед памятником. Шесть мальчиков и три девочки вышли из рядов. Сегодня их принимали в пионеры. На могиле героев давали они пионерскую клятву.

Мне сказали, что это отряд 16-й Ореховской школы, расположенной неподалёку, и что её ученики постоянно заботятся о памятнике. От одного поколения школьников к другому передаётся, как эстафета, эта почётная обязанность. И я вспомнил другого пионера, его историю, историю военных лет.

Образ Пети Солдатенкова встал передо мной. Я увидел его лицо, загрубевшее на осеннем ветру и в дыму костров, слишком загрубевшее и слишком озабоченное для мальчишки двенадцати лет и всё же умевшее быть таким беззаботным и весёлым, когда наша лесная жизнь давала нам передышку. Услышал его ломающийся, чуть хрипловатый голос и привычную его присказку, перенятую им у деда: «Перемелется — мука будет!»

Я давно мечтал написать о партизанах. Встреча с ореховскими пионерами подтолкнула меня.

Поиски

И вот скорый поезд уносит меня на запад. Какими заманчивыми и ласковыми выглядят перелески и поляны, речушки и озёра, деревни и посёлки, когда мир воцаряется на земле!

Иногда мне кажется, что я узнаю эти места. Но вот поворот — и я вижу незнакомые картины, новые строения, неизвестные мне деревни.

И станцию, у которой останавливается на одну минуту наш поезд, я тоже никак не могу узнать. Я стою перед новым зданием с надписью «Щеглы» и думаю: «А ведь это весёлое название сейчас очень подходит к гурьбе молодых берёзок позади станции, к светлой песчаной дороге, петляющей до самого горизонта, к ряду домиков, взбегающих на пригорок аккуратной чередой».

Тогда здесь всё было разбито, покорёжено. Зарево пожарищ, подымавшееся на западе, придавало всему зловещий вид. А надпись «Щеглы» была и тогда, но почерневшая и закопчённая.

Я надеялся отыскать место, где когда-то мы, товарищи по оружию, похоронили друга, пионера Петю Солдатенкова. Но найду ли я? С боями отходили мы тогда в леса, множество событий последовало затем, и я позабыл название деревни. Могилы партизан рассеяны по всему району — ведь это был партизанский край. Какая из них та, которую я ищу?

Я поехал по деревням. Всюду я выступал перед школьниками, рассказывал о боевых днях партизанской поры и продолжал поиски. Лето в тот год выдалось дождливое, листва деревьев и трава оставались ещё «а редкость зелёными. Лишь кое-где жёлтый лист клёна или багряная кисточка рябины подчёркивали сочно-зелёный фон ландшафта. Однажды, под конец непогожего сентябрьского дня, я прочёл на путевом столбике: «До колхоза «Партизанский холм» — 2 километра».

Чайная „Партизанский холм“

Стало уже совсем темно, когда я достиг деревни.

Пошёл дождь, и я поспешил укрыться в чайной, которая называлась «Партизанский холм».

Внутри было тепло от железной печки, в которой трещали берёзовые чурки. И ещё больше, вероятно, от огромного самовара на столе.

Рядом со мной за столом сидел старик в меховой шапке.

Я спросил, здешний ли он.

Старик охотно ответил, что здесь живёт его замужняя дочь, к которой он приехал погостить, да упросили его на время поработать, постеречь колхозные бахчи.

Я слушал рассказ словоохотливого сторожа о том о сём и наконец спросил, почему деревня называется «Партизанский холм».

— А это вон их спроси. Всё от мальцов это пошло, — загадочно ответил старик и кивнул в сторону стойки, за которой заведующая чайной бойко торговала сушками, пряниками и пирогами с грибами.

Около неё стоял мальчик лет двенадцати с пачкой газет, которые он раздавал посетителям.

— Помощник избача, — важно подняв кверху палец, пояснил старик. — Димка, внук мой.

Он подозвал мальчика:

— Объясни вон приезжему человеку…

Я повторил свой вопрос, и Дима произнёс слова, заставившие меня вздрогнуть:

— Деревня наша вся новая, и название старое Обрезково — не подходило.

Обрезково! Да, именно так! Теперь я ясно вспомнил название той деревни!

Дима не заметил моего волнения и продолжал рассказывать:

— Прозвали, значит, колхоз наш сначала «Партизанский». А «холм» это уже потом стало. Когда насыпали самый холм-то…

«Насыпали»!.. Так я и думал. Дима ответил на мой безмолвный вопрос:

— Холм-то на самом том месте, где могила неизвестного партизана.

— А откуда же узнали, что здесь могила партизана? — нетерпеливо воскликнул я.

Дима, удивившись моей горячности, спокойно объяснил:

— Нашли старую дощечку, там обозначено, что партизан погиб от руки фашистов. А имя, фамилия неизвестны. Ну и решили на том месте холм насыпать, а вокруг посадить сад. Подробнее вам скажет Антоша-тракторист. Это теперь он тракторист. А когда дощечку нашёл, был пионером.

— Ты можешь проводить меня на это место?

— Темно сейчас. Дождь к тому же. Завтра утречком я побужу вас — пойдёмте!

Я видел, что Диме очень хочется знать, почему меня так волнует его рассказ, но расспрашивать он постеснялся.

Дима сдержал своё слово. Меня не удивило, что вместе с ним пришёл ладный черноглазый парень. Было воскресенье. Антоша, со сдержанным любопытством оглядывавший меня, вызвался проводить нас на холм. Мы отправились. Дорога сначала вела нас по низине, огибая поля, с которых давно уже был убран лён, а затем стала подыматься чуть в гору. Вскоре мы были на вершине небольшого холма. Здесь был разбит сад, деревья ещё несли на своих ветвях груз желтоватых яблок. Осенние цветы: астры и георгины — стояли под мелким дождём, прямые и стройные, словно несли вахту у этой безымянной могилы.

Но я искал другое… Я увидел могилу, огороженную свежепокрашенным белой краской штакетником. Белый большой камень лежал на ней. Но перед ним… Перед ним, укреплённая на чугунном стержне, высилась старая, с трещиной посредине дощечка, и на ней нацарапанные гвоздём и, видимо, потом уже залитые краской слова: «Здесь похоронили мы погибшего друга, храброго партизана»…

Дальше ничего не было. Фамилия, дата и конец надписи были смыты дождями, стёрты непогодой и временем. И я громко произнёс эти слова, которых недоставало. Они запечатлелись в моей памяти: «…храброго партизана, пионера Петю Солдатенкова. 15 сентября 1942 года. Мы отомстим!»

Я стоял перед дощечкой, которую сам укреплял на могиле девятнадцать лет назад…

Лишь спустя несколько минут, очнувшись от нахлынувших воспоминаний, я смог выслушать рассказ Антоши.

Рассказ Антоши

Было это летом, через два года после того, как закончилась война. Я пас колхозное стадо на лугу, что в двух километрах от деревни. А деревня наша тогда только-только начала отстраиваться. Сами помните, что нам оставил Гитлер… Небогатое было и наше стадо. Коров было мало, и я старался подольше держать их на лугу: пусть хоть попасутся вволю. В полдень пришли доярки. А я лёг в кустах, опустил на руки голову. И вдруг вижу: под кустом, в канавке, — обломок доски. Взял я ту досочку и в ручье отмыл с неё грязь. Тут замечаю: нацарапаны на ней слова…

Позвал я ребят, и решили мы, что маленький холмик у околицы и есть могила партизана, на которой была укреплена доска. Ведь мы нашли её около самого холмика, а холмик-то уже почти неприметный стал среди высокой травы.

Понемногу менялась наша жизнь. Начали строиться, вся деревня новой стала. А место, где был похоронен неизвестный партизан, стало памятным. Здесь наши пионеры насыпали холм, насадили яблонь и вишен. А в память партизан, бившихся на нашей земле с фашистами и погибших тут, назвали мы нашу деревню «Партизанский холм».

Антоша умолк, а я рассказал ребятам о том, кто здесь похоронен.

За линией фронта

Однажды осенней тёмной ночью мы перелетели линию фронта. В течение двух недель мы успешно выполняли задание. Потом гитлеровцы нас обнаружили и окружили наш маленький отряд. Мы отбивались. Никто не дался в руки фашистам в этом неравном бою. Я не помню, когда меня ранило. Последнее, что я увидел, на миг придя в себя, была поляна. На ней не было людей. Странная тишина стояла кругом. Я снова потерял сознание.

Через десять дней в пустой избе, в деревеньке, что нестройным рядком вытянулась по краю оврага, я впервые попытался встать на ноги. Это мне не удалось. От сильной боли в раненой ноге я упал на хозяйскую кровать и долго не двигался.

Я стал перебирать в памяти всё происшедшее за последние дни.

Как я попал в эту избу? Её хозяевами были дед — Андрей Иванович Солдатенков и его внук, Петька, двенадцатилетний мальчик с насторожённым взглядом из-под густых, почти как у деда, бровей. Андрей Иванович и Петька нашли меня в лесу, где собирали хворост для топлива. Я был без сознания, раненный в грудь и ногу. До сих пор не могу понять, как им удалось дотащить меня до избы. Знаю только, что они никого не позвали на помощь и никому, кроме Лёни, Петькиного товарища, обо мне не говорили. Они приютили меня и ухаживали за мной как могли. Почему же я не сказал им правды о себе, а выдал себя за труса и дезертира? Но я не мог рассказать им, совсем незнакомым людям, что я курсант из десантно-разведывательной группы, наверное разыскиваемой немцами. Я сказал им, что был шофёром, возил боеприпасы, очень давно уже скитаюсь по лесам, отбившись от своей части, а ранен был случайным выстрелом: немцы наугад простреливали лес, это часто случалось.

Дед спросил меня тогда строго:

— А машину как же, бросил?

— Бросил, — ответил я.

— Со снарядами бросил?

— Иначе нельзя было, — сказал я неохотно.

Но они не поверили. Ни дед, ни Петька.

Петька

Я сошёл с трёх ветхих ступенек крыльца и остановился у плетня с надетыми на жерди глиняными горшками. Вся деревенька из одиннадцати дворов была мне видна отсюда. Закат предвещал непогоду. Дед вышел встречать Петьку. Где пропадал Петька целые дни, а иногда и ночи?! Вот он подходит своей солидной походкой взрослого человека, на котором, как ни говори, семья: дед да вот ещё раненый…

— Рано вы поднялись, дяденька! — издали говорит он мне ворчливо. — Разбередите ногу, и возись с вами!

Он упорно зовёт меня дяденькой, словно не доверяя тому имени, которым я назвался. И почему всегда так насторожён его не детский, слишком озабоченный взгляд?

— Да я уже поправляюсь. Скоро нога заживёт и уйду от вас, — говорю я.

— А разве вам у нас плохо? — спрашивает он просто.

— Мне-то у вас неплохо. А вам с дедом, может быть, плохо, Петя.

— Ничего. Перемелется — мука будет, — бросает он, проходя в избу. — Фашисты не идут в деревню нашу.

«А далеко ли они от нас? И всего-то пять километров», — думаю я, но молчу и иду вслед за ним.

Вечер. Я лежу на кровати, которую мне уступил Петька. Он сидит за столом, что-то мастерит. Сверчок завёл в углу знакомую песню. Слабо мерцает фитилёк на столе, В бледном свете его задумчивым кажется лицо мальчика. Внезапно он спрашивает:

— Дяденька! Вы правда — шофёр?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Спросил, да и всё! — отвечает Петька грубо.

Мне не дремлется. Неужели поймать меня думал? Какой странный, суровый, колючий мальчик! Да и то сказать, неласковая у него судьба: мать умерла давно, отца убили в первые дни войны. Я вздрогнул, когда сильный стук потряс дверь. Вздрогнул и задремавший было в углу на лавке дед.

— Лёнька! — сказал, вставая, Петька и отпер дверь.

Лёньке, его товарищу, уже шестнадцать лет. Он работает в ремонтных мастерских у немцев, в шести километрах отсюда, и каждый день приходит к Петьке. О чём они шепчутся за печкой, озабоченные какой-то большой, не детской заботой?

— Туча идёт, сейчас прольётся, — сказал Лёня.

И тотчас первые капли дождя ударили в стёкла оконца.

— Отчего так поздно? — спросил Петя. Он неприветлив с другом.

— Ремонт производили. Фрицев понаехало — страсть! Жить им там негде. Как бы сюда не попёрли!

— Что языком трепать прежде времени! — прикрикнул Петька.

Лёнька, несмотря на то что он старше, немедленно умолкает.

— Лёнька, чего слыхать у вас? — спрашивает дед требовательно.

— Аверьяновых братьев забрали…

— За что?

— Говорят, партизаны… Оружие вроде нашли.

— Мы не партизаны. Оружия не имеем. Нам немцев бояться нечего, — вдруг в сердцах говорит Петька и смотрит на меня.

Я невольно опускаю глаза. Он так посмотрел…

Я хотел расспросить Лёньку, но Петька уже принялся выговаривать товарищу:

— И что ты деда мне беспокоишь? Звонишь языком!

Лёнька виновато замолчал.

— А немцы нас учат, — вдруг объявил он.

— Какие учителя выискались! Чему же это? — спрашивает Петька строго.

— На машинах ездить. Шофёров, говорят, им не хватает. Хотят нас выучить.

— Ну и что же, выучился?

— Сегодня первый день только учили. Про мотор рассказывали, про четыре такта.

— Сколько? — спрашивает Петька подозрительно.

— Четыре, — отвечает Лёня, расстерянно сморгнув.

— И Генку учат? — спрашивает вдруг дед.

— Так Генки же нету! — удивляется Лёня. — Его же в Германию угнали.

— Деду, — перебивает Петька звенящим голосом, — ложились бы вы спать, ночь на дворе. И кто тебя, Лёнька, за язык тянет, горе моё?.. Того угнали, того повесили другого разговору нету.

Пауза. Потом Петька спрашивает:

— Что ж, науку постиг?

— Ничего не понял.

— А ты шофёра спроси. Дяденька, рассказали бы ему.

— Пожалуйста, — говорю я, встаю и рисую Лёньке схему четырёхтактного двигателя.

Лёнька всё равно ничего не понимает. А Петя всё время наблюдает за мной. Но я объясняю без запинки, а чертёж оставляю на столе.

…Проснулся я среди ночи, как бы от пристального чужого взгляда. Дождь продолжал лить и стучать в окно.

Я увидел, что Петя, одетый, стоит у стола. Рядом с ним — незнакомый мне молодой человек в чёрной фуражке. Я услышал негромкий разговор.

— Пойдём на крылечко, там поговорим, — предложил Петька.

— Дождь. Озяб я. Спит он, не услышит, — возразил парень.

— Идём-идём, потом обогреешься, — сказал Петька обычным своим ворчливым тоном, которым он говорил даже со взрослыми.

Едва они вышли, я заснул. Снова я проснулся под утро. Совершенно отчётливо теперь я вспомнил, что на рукаве ночного посетителя была белая повязка с печатью и двумя буквами «О. Д.» — «Орднунгсдинст» — полиция…

Я решил уйти, немедленно бежать из этого дома.

Стоял один из редких, в ту осень погожих дней. Последний раз я окинул взглядом деревню, и, знаете, как ни странно, у меня было такое чувство, что когда-нибудь я еще вернусь сюда при других обстоятельствах…

Сразу я не почувствовал боли в раненой ноге и только спустя много времени обнаружил, что рана моя открылась. Но я продолжал идти. Я знал, что нужно дойти до реки и переправиться через неё. У меня не было часов, я ориентировался по солнцу и мху на деревьях — признакам, известным каждому разведчику. Я должен был уже достигнуть реки. Но лес не редел, и даже с небольшого холма я не увидел края его тёмной зелени. Отчаявшись, я свалился в траву и не двигался. И тут я услышал какой-то шум, непрестанный и глухой. Я пошёл на эти звуки и вскоре очутился на берегу. Река была неширока, и отчётливо были видны папоротниковые заросли на другом берегу. Я разулся. На раненой ноге у меня было срезано голенище сапога. С ужасом обнаружил я, что нога распухла и мне не переплыть реки. И тут болезненный сон свалил меня, вероятно, у меня был сильный жар.

Вдруг мне почудился знакомый голос с привычными ворчливыми нотками:

— Горе ты моё! Здесь он, говорю тебе. Куда суёшься? Не в ту, не в ту сторону!

В тот же миг испуганное лицо Лёньки показалось над самой моей головой, и он обрадованно закричал: «Здесь он, здесь, нашёл!» — а Петька, шумно вздохнув, немедленно отозвался: «Я же тебе говорил, бестолковый!»

Подсев ко мне, он вдруг заплакал злыми слезами, бормоча что-то непонятное.

Когда они потащили меня, я потерял сознание. Очнулся я в лодке, спрятанной в камышах. Кто-то, кому Петька недовольно сказал: «Не утопи, дьявол нескладный!» — оттолкнул лодку веслом.

Она сразу оказалась почти на середине реки. Петька остался на берегу.

Вскоре мы сошли на пустынный берег. Светила луна. Мой спутник сложил вёсла и вытащил лодку на песчаную отмель. И здесь я узнал его: это был ночной Петькин гость. Повязка полицейского и сейчас белела на его рукаве.

Через несколько минут нас окликнул партизанский патруль.

У партизан

— Ну и поискали же мы вас! А вы не похожи на фотографию вашу! — сказал мне командир отряда при первой же встрече.

— Откуда у вас моя фотография?

— Штаб армии искал вашу группу и прислал нам карточки. Да если бы не Петька, не нашли бы.

— Петька?

— Ну да, наш партизан, пионер из Овражек.

— А полицай?

Командир засмеялся:

— И он помог. Это лучший наш разведчик.

Я узнал, что моим товарищам десантникам удалось пробиться к своим. А я ещё долго оставался у партизан.

Мне очень хотелось встретиться с Петькой, с этим суровым и смелым пареньком, которого я не смог разгадать.

И мы не только встретились, но пришлось нам и воевать вместе.

Дед Андрей Иванович вскоре умер. Гитлеровцы стали подозревать, что изба, в которой один-одинёшенек живёт мальчик, служит партизанской явкой. И Петьке было приказано уходить в леса. Так он попал к нам.

Мы с ним стали неразлучными. Он был такой же, как раньше, так же походил на деда своим насторожённым взглядом, ворчливостью и приговоркой: «Перемелется — мука будет»… Но теперь, когда он оказался среди своих, он как бы оттаял и всё чаще что-то ребяческое проступало в нём.

Однажды Петька пошёл на задание. Он лучше всех знал лесные тропы и заминированные места. Он вызвался провести к «железке», как называли партизаны железную дорогу, наших подрывников.

Группа нарвалась на засаду. Под огнём фашистов партизаны отступили. Они вернулись в лагерь, неся на плащ-палатке убитого товарища… Это был Петя Солдатенков.

Не успели мы опомниться от этой потери, как наш боевой заслон сообщил, что нас окружают каратели.

В сумятице внезапно вспыхнувшего ночного боя мы похоронили Петю у околицы деревеньки, укрепив на шесте доску с надписью…

Собравшись у могилы, мы дали залп почёта и покинули эти места, идя навстречу новым боям…

Вот что рассказал я пионерам деревни «Партизанский холм».

А когда я уезжал, на могиле, посреди сада, между пожелтевшими уже деревьями белела всё та же старая доска, но на ней было выведено несмываемой краской окончание старой надписи.

Сад у деревни «Партизанский холм» стал называться «Садом имени Пети Солдатенкова»…

Теперь осень, и деревья шумят над могилой под порывами ветра, а весной будут долетать сюда шум трактора и песни идущих с работы колхозников. Отряд пионеров придёт сюда, и другие девочки и мальчики будут приносить здесь клятву на верность делу Ленина.