Горе побежденным

Глава 21

— Может быть, все же напрасно будем руганью эфир на всех волнах засорять, ваше превосходительство? Ведь в европейских газетах будет множество упреков в нашей не цивилизованности и невежестве, — капитан 1 ранга Смирнов говорил тихо, и Фелькерзам его хорошо понимал — ночь сама по себе так действует на человека, особенно на военного, когда нервы натянуты стальной струной в ожидании неизбежного боя.

— Зато мы легко отличим вражескую «морзянку» от нашей ругани. Если просто забивать эфир бессмыслицей, которая будет походить на японские иероглифы, то на одной волне могут отработать несколько наших кораблей. А так все понятно — раз лается, значит, наш родимый. Я только приказал ни в коем случае не трогать в «загибах» кандидатуру самого Того и их почтенного императора — незачем монарха облаивать!

— Это правильно, ваше превосходительство, — согласился командир броненосца, но после короткой паузы, вздохнул. — Но ведь все равно обругают, ведь непонятно будет, с какого корабля венценосную особу обложили, пусть и воющей с нами державы.

— Приказ есть — кто меня сможет обвинить в чужих словах, Владимир Васильевич? Ведь не я хулу возводил, наоборот, запретил, — пожал плечами Фелькерзам, прекрасно памятуя о «краснозадой обезьяне», про которую Ходжа Нассредин запрещал думать родственникам горбатого ростовщика во время процесса «излечения». Так и тут — раз запрещено, то никто не удержится от оскорблений, зато эфир забьют капитально.

И тут все обусловлено низким уровнем подготовки радистов — смогли наладить устойчивую связь лишь с флагманами и бронепалубными крейсерами, да «Урал» с «Алмазом», понятное дело. Но ведь нужно чем-то занять остальных, полезным — а раз не умеешь сам работать, так и неприятелю не давай «морзянку» сыпать.

— Все же нехорошо бой с ругани начинать, — Смирнов опять тихо посетовал, все же нервишки у него, как и у всех, «вибрировали». Первый бой такую особенность имеет, потом потихоньку привыкаешь, хотя каждый раз приходится страх сдерживать — каждый боится смерти, кроме умалишенных. Вот потому разговорчивым человек становится, особенно в подобные минуты ожидания схватки с вооруженным врагом.

— Знали бы, как японцы нас ругают, Владимир Васильевич, мы для них не люди, а заморские дьяволы. Да и в плен по собственной воле сдаваться не советую — если у тебя есть оружие, то дерись. И не вздумай ту же винтовку с патронами бросать на землю, как многие наши солдаты поначалу делали от испуга, не желая сражаться. Видел я их пакостные картинки, когда бедного солдатика ставят на коленки и используют на противоестественный манер, вроде содомского греха. Мужеложство, короче, принудительное — когда десятком одного по очереди принуждают, как проститутку прихоти мужские обслуживать, только в задний клюз.

Фелькерзам говорил серьезным голосом — подобные рисунки он видел, много «эротических моментов» имеется в японской пропаганде в эти дни, ведь доминирование одного самца над другим в подобных позах самой природой обусловлено. Вот только, понятное дело, то пропаганда для «своих», с русскими пленными так не забавлялись. Но хотелось нагнать жути, ведь он хорошо помнил, вернее знал, что офицеры и команда этого броненосца потенциально может сдаться в плен.

— Понятно, господ офицеров не тронут, а вот квартирмейстера, — Фелькерзам показал на застывшего изваянием рулевого, — вполне могут оприходовать как гейшу пятого разряда, подзаборную проститутку, короче. Японцы росточка маленького, а наши матросы рослые и крепкие, вот их после «использования» по борделям и раскассируют, распишут, чтобы самураев ублажали в противоестественной манере.

Адмирал едва сдерживал смех, нарочито сделав голос громче и максимально серьезным тон — и обалдел, когда увидел, что «купились» на его детский розыгрыш. Каменное лицо рулевого с горящими глазами свидетельствовало, что теперь он будет драться насмерть, как и другие матросы, что по расписанию находились в рубке — молчали, но чуть хрипящее дыхание говорило о том, что будут драться до конца, и в плен сдаваться они не намерены. Офицеры чуть ли не отплевывались, а молоденький мичман даже тронул свои брюки с «кормы», так сказать, словно проверяя ее целостность. И засопел, нарушая тем правила хорошего тона — видимо, тоже решил драться до последнего снаряда.

— Корабль противника слева по курсу! Семь кабельтовых — по лунной дорожке идет!

— Осветить прожекторами трубы! Если не желтого цвета — открыть огонь на поражение!

— Ваше превосходительство! Может быть это нейтральный «купец», ведь нельзя же так, не убедившись…

— И хрен с ним, потом дипломаты отпишутся — незачем ночью близ вражеских берегов шастать! А потому, к бабке не ходи, у него полный трюм контрабанды! Трубы, какого цвета трубы?!

Два слепящих луча прожектора протянулись белыми дорожками к смутному силуэту большого корабля. И Дмитрий Густавович сразу увидел две трубы черного в темноте цвета, да и надстройки темные — явно не цивильный «трамп», а вполне боевой корабль.

— Черные трубы! Это «мару»!

— У него на баке пушка!

Теперь вражеский корабль разглядели все, от адмирала до матроса — и четверти минуты не прошло. Смирнов громко крикнул:

— Орудиям левого борта немедленно открыть огонь! Башенное — сегментными снарядами!

Этой команды давно дожидались — в освещенную огромную мишень, словно застывшую на волнах, первой ударило девятидюймовое орудие из каземата. Фугасный снаряд весом в восемь пудов рванул на надстройке, ослепив всех вспышкой — наводчик, видимо, опытный и умелый, раз поразил цель с первого выстрела. Да и цель близка — примерно с версту, не больше, и развернут бортовой проекцией. Какой тут может промах с пистолетной для такой пушки дистанции!

И тут же загремел весь борт, по врагу стала стрелять вторая девятидюймовая пушка, и все четыре старых 152 мм орудия. С кормы ухнула единственная новая шестидюймовая пушка Кане — перед отплытием из Либавы ее успели установить на месте срезанной надстройки на юте. И последней рявкнула башня двумя короткими «огрызками» — 305 мм пушки были установлены старого образца, длина ствола всего в 30 калибров. Запоздание понятное — хотя орудия были заряжены картечными снарядами заблаговременно, но нужно было чуть довернуть саму башню, чтобы навести их на цель.

— Ни хрена не видно, темной ночью, да еще дымный порох, — пробормотал Фелькерзам, стараясь разглядеть через пелену вражеский вспомогательный крейсер. И спустя четверть минуты увидел горящий «мару», прекрасно освещенный лучами прожекторов. Избиваемый русскими снарядами корабль заметно потерял ход, и приобрел крен с внутренним «освещением» — на нем что-то весело горело, причем в трех местах. А еще донесся животный вой смертельно раненых людей — пронзительный, на высокой ноте, от которого захолодело в глубине души.

— Лево руля! Батарее правого борта открыть огонь по готовности! Один залп и задробить стрельбу — нужно беречь снаряды! Передать фонарем на «Буйный» — добить неприятеля торпедой, — Смирнов словно споткнулся, и тихо подвел черту под командой, добавив еле слышно, — торпед у нас много, надо и миноносцам опыт приобретать.

Фелькерзам не вмешивался, слушая приказы капитана 1 ранга Смирнова — все слова были толковыми. Обязательно нужно дать «понюхать» пороха всем артиллеристам, пусть постреляют в горящий вражеский корабль и так «втянутся» в боевой режим, днем будет намного легче — какой-никакой, но первый опыт уже командой получен, причем успешный, что немаловажно для поднятия общего настроения.

Но в кое-чем приказы командира броненосца нужно было дополнить, и Фелькерзам громко произнес:

— И прикажите Коломейцеву от моего имени обязательно взять пленных — нужно знать, кого потопили, пусть выловят офицера! А команду не спасать! Не до пленных — пусть японцы сами своих вылавливают, их джонок тут утром много будет!

Фелькерзам посмотрел вправо, а потом влево — перед глазами словно прочертилась линия прожекторного света и доносились отдаленные орудийные выстрелы. Теперь не было необходимости соблюдать скрытность — нужно начинать поиск врага. Вытянутый на полсотни верст «гребень» из девятнадцати русских броненосцев и крейсеров начал безжалостную охоту на дозорные корабли японцев…

Схема бронирования эскадренного броненосца "Император Николай I"