Город заблудших

Глава 5

Обжигающая белая вспышка. Звук такой мощный, будто мою башку засунули в реактивный двигатель. Я рассыпаюсь на тысячи кусков, кости и ошметки мяса веером летят в стену у меня за спиной.

Все чернеет. Проходит секунда. Может, две. А потом все возвращается обратно, как будто кто-то отпустил растянутую резинку.

У меня нет нижней челюсти и левой половины лица. Чувствую, как мне на грудь льется кровь. Ничего не вижу одним глазом. Наверное, потому что его нет.

Правая нога дергается в судорогах. Видимо, не получает необходимых сигналов от мозга. Кажется, я чувствую, как что-то шевелится в черепе. И вот ведь странность — ничегошеньки не болит.

Я ощущаю, как медленно движется плоть, отрастает заново. Правда, насколько медленно — понятия не имею, потому что мое представление о времени напрочь испарилось. Мозговая ткань восстанавливается. Кости, плоть, кожа растут, как дурацкий плед сумасшедшей тетушки из ночных кошмаров. Из заживающих дыр в башке сочится кровь.

Проясняется зрение, слух становится острее. В новенькой челюсти появляются зубы. Сами по себе соединяются нервные окончания. В голове шумит, будто у меня там чертова стая ворон. Нога больше не дергается.

Представления не имею, что сейчас, черт возьми, произошло.

— Надо же, как все… иначе. — Джаветти смотрит на меня так, будто я только что положил Венский хор мальчиков прямо на сцене.

Минута уходит на то, чтобы вспомнить, как говорить. Голосовые связки еще не пришли в норму.

— Дай мне пушку, — сиплю я, — и я покажу тебе, как это выглядит отсюда.

— Думаю, я пас, — спокойно отвечает он.

— Советую посолить пистолет, — говорю я, — потому что, как только я отсюда выберусь, я его тебе в глотку затолкаю.

Джаветти молчит. Отступает назад, выходит из пятна света, льющегося с потолка. Полностью исчезает в тени.

В полном офонарении я сижу под стеной. У меня на коленях валяется кость из челюсти и какой-то розовый шершавый кусок мяса, не знаю откуда. Я выплевываю пару старых зубов.

Вопросы. Слишком много гребаных вопросов. Шум в голове мешает разложить их по полочкам, но один таки выплывает на первый план. Как на него ответить, понятия не имею.

Я умер?

Не может быть. Мне только что разнесли башку, и вот он я, как будто снова накачали спустившее колесо. Я все еще двигаюсь. Все еще могу думать. Cogito ergo, черт меня дери, sum[8].

Постепенно на меня снисходит спокойствие. Со мной все в порядке. Наверняка. Или я совсем тронулся.

Минут двадцать я собираюсь с духом. Мне уже приходилось такое делать. Много раз. Правда, все по-другому, когда ты собираешься ломать собственные пальцы.

Изо всех сил тяну наручники, надеясь найти другой способ. Мне трудно сосредоточиться. Уже несколько раз я забывал, что делаю, но в конце концов опять начинаю сначала.

Обхватываю левый большой палец пальцами правой руки, делаю глубокий вдох, который отдается эхом в моей пустой груди, и дергаю. С громким щелчком палец выскакивает из сустава. Смахивает на то, как лопаются пузырьки упаковочной пленки. Где-то на краю сознания от этого звука вспыхивает отвращение, но мне не больно, как и когда я поймал пулю в голову.

Я протаскиваю руку с висящим пальцем через наручник, прикованный к куску ржавой трубы. Уже чувствую, как срастаются сухожилия, вставляю палец обратно в сустав. На это уходит несколько секунд, но когда все готово, палец выглядит, как новенький.

Встаю с пола. Натекшая с меня лужа крови насквозь пропитала штаны. Выдергиваю из сустава второй палец, освобождаю руку, браслеты падают на пол.

Первым делом надо выяснить, куда меня черти занесли. Душевая явно видала лучшие дни. Причем давным-давно. Исходя из того, что осталось от кранов, я бы сказал, их не меняли с сороковых. И кафель тоже.

Шума дорожного движения не слышно. А в этом городе такого быть попросту не может. Я на Голливудских Холмах? Нет. Местечко вроде этого здесь сто лет назад с землей бы сровняли.

Горы Санта-Моники? Там уйма мертвых зон. И на такое место могли бы годами не наткнуться. О нем могли бы просто-напросто забыть посреди каньонов и койотов. Такие места в Лос-Анджелесе заметают под коврик в надежде, что никто не станет приглядываться.

Душевая еще не в самом плачевном состоянии. Я ковыляю по раздевалке. Дверцы металлических шкафчиков сорваны с петель. Дальше — лабиринт коридоров с поворотами то туда, то сюда. Окна заколочены и покрыты граффити. Пустые дверные проемы ведут в помещения, которые выпотрошили и перевернули вверх дном сто лет назад.

Ход времени я ощущаю смутно. Словно по болоту, брожу по коридорам в поисках выхода. Что-то зудит на задворках сознания, но я никак не могу уловить, что именно.

Надо срочно отсюда выбираться. Пока не узнаю, что конкретно со мной произошло, надо свалить как можно дальше от Джаветти. Перегруппироваться. Составить план. Прочистить мозги. Может быть, даже в буквальном смысле.

Я хватаюсь за эту мысль. Она придает сил идти вперед. Однако где-то посреди темного коридора, где я вечно спотыкаюсь о сломанную мебель и собственные разрозненные мысли, до меня вдруг доходит: уходить нельзя. Еще рано.

Мысли все еще путаются, но туман в голове рассеивается. Наверное, восстановить клетки мозга не так-то просто. Тем не менее, время идет, и я все больше и больше думаю о том, что все это значит.

Если я правильно понимаю, я теперь не могу умереть. По крайней мере от меня так просто не избавиться. Я как гребаный Супермен. Валяйте, стреляйте мне в башку. Мне насрать.

Это вроде как даже круто. Вот только, чем активнее мозги включаются в работу, тем менее заманчивой кажется эта мысль.

Что будет через сто лет? А через двести? Если я останусь таким, как сейчас, а все, что я когда-либо знал, станет таким далеким, что я с трудом смогу вспомнить?

Господи. Даже двадцать лет — это долго. Что мне делать с двумя веками? Ну, наверное, как-то справлюсь. То есть не надо насиловать мозги, чтобы представить себе, как проходит день за днем. Проще вообразить, что завтра я все еще буду здесь, чем меня не будет вообще.

И все-таки что-то не дает мне покоя. Я не сразу понимаю, что именно.

Выбор. Старый ублюдок лишил меня права выбора. Не скажу, что позарез хочу вернуться к старой жизни. Елки-палки, я только что получил что-то новое. Кто знает, к чему все это приведет. Может, мне понравится. А может, нет. Не могу утверждать, что не хочу быть бессмертным. Но чего я точно хочу, так это иметь возможность сделать выбор.

Ключ ко всему — чертов камень. Без него Джаветти не смог бы такое со мной сотворить. Может быть, с помощью камня можно все вернуть назад. А может, нельзя. Но пока камень у Джаветти, у него в руках козырный туз.

Я поднимаюсь по лестнице, заваленной сгоревшими кроватями и гниющими матрасами. Стараюсь обходить мусор, но под подошвами все равно хрустят битые ампулы и пустые пивные банки.

На полпути в нос бьет дикая вонь. Что-то гниет совсем рядом. Мясо, провалявшееся в тепле слишком долго. Много мяса.

Поднявшись наверх, я вижу, откуда ноги растут.

Трупы. С полдюжины. Может, больше. Вздувшиеся тела, из разрывов на коже сочится какая-то хрень. С костей оплывает мясо. На вид им уже несколько недель, но я точно знаю, что одно из них здесь совсем недавно. Я вижу татуировку дракона, покрывающую всю спину Хулио, вижу открытые раны. Там, где разодрана кожа, копошатся личинки. Я спрашиваю себя, сколько шансов, что его жена тоже здесь.

Трупы сложены вдоль стены лицами вниз. Интересно, кто эти люди. И все ли они действительно мертвы.

А еще знает ли Джаветти, что он, мать его, творит.

Приглушенные голоса. Из комнаты в конце коридора просачивается тусклый свет. Но я слишком далеко, чтобы рассмотреть силуэты. Зато голоса разбираю легко, как будто они говорят прямо рядом со мной. Это Джаветти. И Саймон. Саймон, который должен быть в Сан-Диего.

— У нас договор, — говорит Саймон. — Я помогаю тебе добыть камень, ты превращаешь нас обоих.

— Условия сделки изменились, — отзывается Джаветти, — когда ты решил меня подставить.

— Проклятье, не делал я ничего такого. Говорю же, они увидели шанс и воспользовались им.

— Ну конечно. И об этом шансе рассказал им ты, верно? Все это должно было остаться в секрете. Мне нужно было всего лишь несколько человек, чтобы достать чертов камень. Таких, которые не задают вопросов. Мне хватило глупости тебе поверить. Больше такого не будет.

Груз предательства Саймона наваливается мне на плечи. Я в таком офонарении, что несколько секунд только слушать и могу. Он обо всем знал. Знал, где скрывается Джаветти. Знал, что он может сделать. И что сделает.

И все равно швырнул меня в акулью пасть.

Прижавшись к стене, я медленно пробираюсь к ним. Вокруг меня мерцают оранжевые тени. Почему я раньше ничего не понял? Ясен пень, Саймон все знал. Он никогда не заключает сделку, не разнюхав все от и до. Значит, с самого начала он все это спланировал. Джаветти принимает на себя удар, а Саймону достается камень.

Однако все полетело псу под хвост, верно? Саймон дал Джаветти нескольких рисковых парней, но ведь они работали на Саймона. А когда попытались умыкнуть камень, Джаветти их убрал. Нам же с Хулио предстояло замести следы.

— Сам знаешь, все было совсем не так. — Голос Саймона становится выше, будто он вот-вот впадет в истерику. Я никогда не слышал, чтобы он говорил таким тоном. Даже хуже, чем когда звонил мне в бар, где умер Хулио.

— Ну конечно. И кстати, чтоб ты знал, о твоем головорезе, которого ты ко мне подослал, я тоже позаботился.

— Господи, ты… Тебе не надо было превращать его в гребаного зомби.

— Ой, даже не знаю. Между ним и твоим вторым хмырем я успел кое-что подправить.

Тишина.

Затем раздается едва слышный шепот:

— О чем ты говоришь?

— Обо мне, Саймон, — отвечаю я, заходя в комнату.

У Джаветти в руке «Беретта». Саймон пялится на пушку, как мангуст на кобру.

— Джозеф?

— Что ж, теперь мы знаем, зачем тебе так нужен этот камень. Поэтому ты здесь, Саймон? Поэтому подставил меня? И Хулио? Из-за треклятого камня?

Джаветти смеется:

— Ох, просто умираю от любопытства, как ты выкрутишься на этот раз. В душе я прям рыдаю, честное слово.

— Я… я волновался. Хотел убедиться, что…

Я сбиваю Саймона с ног ударом слева, его шнобель хрустит под моим кулаком.

— Ты все знал. Все это время ты знал, черт тебя дери. Знал, чем он занимается. И что он может с нами сделать.

— Конечно, знал, — подливает масла в огонь Джаветти. — Речь о бессмертии, сынок. Разве от такого можно отказаться?

— Нет, я… — Голос Саймона обрывается. Он пытается вдохнуть, чтобы что-то сказать. Из разбитого носа хлещет кровь.

Я хватаю его за шиворот, поднимаю над головой. Он рыдает, глаза распахнуты. Кранты мангусту.

Швыряю его в стену. Слышу треск. Саймон тяжело падает на пол, пытается встать.

— Я… я не знал, — твердит он. Распухший нос становится малиновым.

— Не смей мне этого говорить, — рявкаю я. — Скажи лучше Хулио. И его жене.

Я наклоняюсь к нему. Еще не знаю, что буду делать, но ему точно конец.

Однако решение за меня принимает Джаветти. Раздается выстрел. Пуля бьет Саймону в грудь, на рубашке расцветает алое пятно. Саймон хватается рукой за рану, заваливается на спину.

Мы смотрим, как он истекает кровью. Никто из нас и пальцем не шевелит, чтобы ему помочь. Я только жалею, что не я всадил в него пулю.

Несколько долгих секунд мы с Джаветти оценивающе пялимся друг на друга. По его морде трудно сказать, но мне кажется, собственные шансы его не радуют.

— Похоже, остались только мы, — говорит он. Достает из кармана пачку сигарет, вытряхивает себе одну и бросает пачку мне. — Угощайся. Вряд ли это тебя убьет. — Он зажигает «Zippo», прикуривает, швыряет зажигалку мне.

Я тоже прикуриваю, глубоко затягиваюсь. Превращаю в столбик пепла чуть не полсигареты, прежде чем решаю остановиться.

Джаветти вынимает из кармана опал, перекатывает в узловатых пальцах.

— У меня к тебе предложение.

— Я весь внимание.

— Не хочешь вернуть себе жизнь?

Я смотрю на него, обдумываю сказанное. Значит, он может это сделать. Или попросту пудрит мне мозги. Больше склоняюсь ко второму. Но вопрос, так сказать, по существу. Хочу ли я вернуть себе жизнь? Как быть живым — это я понимаю. К тому, чтобы быть мертвым, придется привыкать. Но здесь есть свои плюсы. Я стискиваю челюсти, чувствую сухожилия и кости. Как новенькие.

Но где-то там присутствует чувство пустоты. Словно меня вскрыли и вынули все нутро. Я как Пиноккио наоборот. Настоящего мальчика превратили в деревянную куклу.

А если я все-таки поведусь на предложение Джаветти? Хулио нет. Саймона тоже. Нравится мне это или нет, теперь все будет по-другому.

— В чем подвох? — спрашиваю я. — Тебе-то какая с этого польза?

— Ты от меня отвяжешься. Я тебя верну, и ты пойдешь домой. Как ни в чем не бывало.

Ага, а если вы сделаете заказ прямо сейчас, то получите в подарок симпатичный поплавок. Даже если он в состоянии это проделать, с чего мне думать, что он станет заморачиваться? Нет. Он меня вернет и снова всадит пулю мне в лоб. Конец игры.

— Вечная жизнь не для всех, сынок. Что-то мне подсказывает, что ты для такого не создан. Я единственный, кому известно, как вернуть тебе жизнь. Единственный, у кого есть все ответы.

Может быть, он прав. Может быть, я не создан для вечной жизни. Но помирать тоже как-то не хочется.

Я смотрю на тело Саймона. Под ним уже целая лужа крови. Он меня подставил, верно, но без Джаветти этого бы не случилось.

— Как-то не шибко верится.

Джаветти пожимает плечами:

— А ему ты, значит, доверял? Не я тебя втянул в это дерьмо. Он использовал тебя как наживку, сам знаешь. Ну так как? Хочешь вернуть себе жизнь? Тогда заключаем сделку. Хочешь ответов? Это единственный способ их получить.

— Если бы ты мог меня убить, — говорю я, — давно бы убил. — Я делаю шаг к нему. О да, я собираюсь от души надрать ему задницу.

Джаветти поднимает пушку, будто от нее будет какая-то польза.

— Не стоит этого делать, сынок, — говорит он.

— Он прав, Сандей, — раздается знакомый голос у меня за спиной. — Не стоит этого делать.

На свет выходит Фрэнк Танака, тычет пушкой то в меня, то в Джаветти. Надо же, прибыла кавалерия. Вот только я пока не знаю, слишком рано или слишком поздно.

— Чтоб меня, — бормочет Джаветти и начинает разряжать обойму.

Пули решетят стену позади нас. Одна попадает мне в грудь, вторая вырывает кусок мяса под коленом. Нога подгибается под моим собственным весом, я падаю. Ору Фрэнку не стрелять, но годы службы в полиции берут свое, и он спускает курок.

От точного выстрела голова Джаветти дергается назад. На его лице ни страха, ни ярости. Только спокойное смирение. Словно это не более чем временные трудности. Он пошатывается, шлепается на пол.

Я подползаю к нему, пытаюсь придумать, чем помочь. Бесполезно.

Джаветти мертв.