Горы моря и гиганты

КНИГА СЕДЬМАЯ Размораживание Гренландии

ОЧЕНЬ НЕРЕШИТЕЛЬНО отходили корабли от Исландии. Очень медленно бороздили они могучие воды Атлантики. Глухой рокот бездн еще наполнял уши моряков. Они слышали его, как если бы приложили к уху раковину. Они теперь снова пересекали море, как много месяцев назад, бесконечно долгих месяцев, — когда отошли от Шетландских островов, лежащих на шестидесятом градусе широты. Море горстями швыряло в берега камешки; океан был водой, простирающейся на сотни миль, черным чудищем с волнистой шерстью, которое подчинялось ветру, над которым вечно носились и кричали разные виды пернатых. Когда-то эти моряки покинули Макл-Ро и Фулу, Мейнленд, иззубренные островки Елл, Самфри, Айи, Анст, облюбованные птицами скалы с их неумолчным свистом. Теперь участники экспедиции смотрели на солнце чужими недоумевающими глазами. На этот буйный огонь — испепеляющий ад для всех, кто ползает летает скачет; на бело-пламенное волнующееся море, которое отбрасывает от себя металлические облака, а те потом снова падают на его поверхность, но уже в виде шлаков. Мерцающие металлы, один жаркий выдох за другим, свободно расцветающие прасущности: гелий марганец кальций стронций… Люди прохаживались по палубам, чувствовали порывы холодного северо-восточного ветра, удивлялись волнам. Они лишь смутно помнили то, что осталось для них позади. Они прибыли на Шетланды из Брюсселя и Лондона, из южных градшафтов: их всех тогда собрали вместе. Им предстояло соорудить мосты над исландской землей. Города… Они вспоминали о городах. Какие странные там жители. Ради этих горожан их и послали в Исландию. Теперь под ними течет море. Ну и хорошо, что течет. Они не хотят в города. Как удивительно все высветилось: суть сенатов градшафтов машин и фабрик. В Бранденбурге когда-то сражался Мардук, великий тиран; после него к власти пришел Цимбо. Градшафтам пришлось уступить желающим покинуть города; потому-то их, моряков, и послали в Исландию, Гренландию. Что за люди остались там позади! Никого не слушать. Просто плыть все дальше по морю. Гренландия… Плыть к Гренландии.

Северный Ледовитый океан — арктическое Средиземное море — расположился на двух глубоководных впадинах. Между Шпицбергеном и Гренландией глубина его — пять тысяч метров. Порог Томсона Уайвилла, лежащий ниже поверхности воды всего на каких-нибудь триста метров, широкой полосой отделяет это северное море от Атлантического океана. Другой порог тянется от восточного побережья Гренландии до Исландии. На северо-востоке еще один хребет отделяет глубоководную центральную часть Северного Ледовитого океана от подводной впадины вокруг Новосибирских островов[73]. Корабли градшафтов плыли по холодному морю, следуя (на отдалении, приблизительно) очертаниям восточно-исландского побережья. Теплое тропическое течение, Гольфстрим, уже миновав Атлантику, несло свои воды к Исландии, огибало этот остров, проходило и мимо южной оконечности Гренландии. С севера и востока рядом с ним двигалось, частично перекрывая его, Восточно-Гренландское течение, обремененное кусками льда и плавником; с ним соединялось, продвигаясь с востока, ледяное Лабрадорское течение. Корабли скользили над безмолвными безднами.

И внезапно моряки вспомнили о турмалиновых судах, о плывущем вместе с эскадрами грузе. В чревах этих судов покоились полотнища, заряженные жаром вулканов. Полотнища, вырванные у яростных огнедышащих пространств. Вместе с моряками, значит, плыла сейчас грозная и любимая Исландия. Плыла восьмиглавая Гекла, выбросившая лаву от реки Тьоурсау до самого белопенного моря. Плыли суда дивизиона «Мюватн». (Моряки называли группы турмалиновых судов по именам вулканов, отдавших этим судам свою энергию.) Был здесь и дивизион «Лейрхукр». И были суда, названные в честь широкоплечего Хердубрейда, ужасного Дюнгйи. В честь Катлы, в честь гигантской Эрайвы на южной оконечности глетчера Ватна. И когда люди об этом задумывались, им уже не хотелось плыть в Гренландию, не хотелось отдавать полотнища, впитавшие в себя их жизни и кровь, не хотелось расстилать их по чужой земле, выполняя приказы градшафтов. Хердубрейд, Катла, Гекла, Мюватн плыли вместе с ними; и моряки чувствовали ответственность за них. Никто из командиров и не догадывался, что многие из их подчиненных, которых сейчас несло на юг Восточно-Гренландское течение, вбили себе в голову, будто своей любовью они защищают турмалиновые суда. Защищают от командиров, которые будто бы намереваются их взорвать… Турмалиновые фрахтеры следовали по курсу длинным караваном, защищенные транспортными судами. Легкие ледоколы прокладывали им путь через паковый лед. Осторожно проводили их между айсбергами. Вокруг громоздких фрахтеров постоянно сновали шлюпки, спущенные со всех судов; шлюпки эти всегда находились поблизости, как рука няни. После недели такого бесцельного кружения неожиданно был отдан приказ: суда должны на полных парах подойти к Гренландии и, согласно плану, распределиться вдоль всего ее побережья, от Земли Мелвилла[74] за восьмидесятым градусом широты до мыса Фарвель[75] на шестидесятом градусе. Они должны пересечь на востоке Датский пролив[76], а на западе — море Баффина (до острова Элсмир[77]). Другой приказ гласил, что для защиты турмалиновых фрахтеров следует оставить лишь несколько судов и никто кроме них к этим фрахтерам приближаться не должен. Моряки, которые боялись затопления фрахтеров, решили, что их обманули. Но вскоре они узнали, что принятые начальством меры обусловлены совсем иными мотивами.

Спокойно плыли по воде огромные корабли с грузом вулканического жара. Но они начали обретать странных попутчиков. Вскоре после того, как Исландия осталась позади, моряки с сопровождающих и охранных судов заметили, что вокруг флота собирается множество рыб. Они отнесли это на счет особенностей фарватера. Однако уже через два-три дня люди поняли: рыб привлекают именно турмалиновые фрахтеры. Коричневые водоросли накрепко прилипали к корпусу корабля. И волны их не смывали. Если даже льдины очищали носовую часть судна, почти в то же мгновение на его тяжелом корпусе появлялся, словно притянутый магнитом или выросший из самой обшивки, новый пук водорослей. Турмалиновые фрахтеры обрастали водорослями, как человек обрастает бородой. Стоило судну замедлить ход, как оно покрывалось коричневато-зеленой мокрой щетиной, устрашающе плотной. Винты тарахтели, очищая для себя пространство; в длинном колодце гребного винта разрастались водоросли, они проникали и в темный узкий канал на днище, оплетали вращающиеся металлические валы. Морякам приходилось спускаться в ледяную воду, забираться в это углубление, с помощью крюков и ножей вытягивать наружу пестрые пучки, грозящие задушить судно. К изумлению наблюдавших за ними, они извлекали целые комья тяжелого растительного войлока. Причем состоял этот фитопланктон не из тех студенистых изящных водорослей, которые обычно качаются на волнах, так близко друг к другу, что как бы образуют луга, окрашивая море в оливково-зеленый цвет… А из спрессованных слоевищ толщиной с человеческую руку, сильно ветвящихся, с дюймовыми остро-зазубренными листочками; на слоевищах вырастали ягоды величиной с яблоко, служившие плавательными пузырями и тянувшиеся вверх, словно головы живых существ. Команды чистильщиков работали на всех фрахтерах. Матросы метлами сметали водоросли с трапов, палками сбивали их с рычагов. За турмалиновыми фрахтерами, как если бы от них исходил какой-то сигнал — звук или запах, — плыли киты. Волнообразно поднимаясь и снова уходя под воду, они сопровождали большие фрахтеры, слепо устремлялись за ними, не обращая внимания на охранные суда. Моряки видели, как киты плывут — с открытой пастью, быстро ударяя по воде хвостовыми плавниками. Сотни изогнутых, словно лезвия кос, длинных узких зубов, медвяно-желтых, стояли в громадных челюстях; вода вливалась в глотку через промежутки между зубами; потом выбрызгивалась белыми фонтанными струями сквозь носовое отверстие на черный затылок. Мельтешение блестящих темных спин, высокие фонтанные струи… Эти животные, обычно довольно робкие, будто внезапно ожесточившись, бросались в погоню за фрахтерами. Когда моряки с сопровождающих судов и шлюпок пытались охотиться на них с гарпунами, изготовленными для развлечения, киты легко уклонялись. Но если им преграждали дорогу к фрахтерам, в ярости били хвостом и атаковали шлюпки. В те дни аппаратура для передачи звуковых сигналов и радиосообщений работала на фрахтерах очень плохо. Инженеры пришли к выводу, что причина помех как-то связана с самими «вулканическими» судами. Между тем, никакого жара складированные кристаллические полотнища не излучали. Специалисты осмотрели огромные трюмы, поперек которых — во всю ширину — были натянуты полотнища. Маслянистая изолирующая оболочка нигде не пострадала. Излучались, видимо, какие-то отличные от тепла, неведомые виды энергии. По ночам вулканические корабли тускло светились, их как бы окутывала дымка тумана; время от времени лампы на них, мигнув, гасли. Тогда-то встревоженные руководители экспедиции и отдали приказ: прекратить бессмысленное кружение вокруг фрахтеров; готовиться к атаке на Гренландию.

Но вулканические корабли, с трудом пробиравшиеся сквозь ледяную пустыню, будто подпали под колдовские чары. Они вели себя так, словно сами хотели застрять во льдах. Одной ночи движения на малой скорости хватило, чтобы корабли эти оказались прикованными к морю. Плавающий вокруг планктон — содранный с кораблей, гибнущий — вдруг ожил, стал выгонять из себя новые отростки и листья. Края ледяных глыб покрылись водорослями, которые — своими длинными слоевищами, какими-то органами, похожими на пальмовые листы — дотягивались до корпусов кораблей, цеплялись за них и таким образом соединяли корабли со льдинами. Чтобы освободить фрахтеры, пришлось поджигать или взрывать скопления водорослей. Люди, которые находились на самих этих кораблях или поблизости, почему-то очень быстро утомлялись. Больше нескольких дней никто из матросов работы на турмалиновых фрахтерах не выдерживал. Ибо к концу дня ими овладевала страшная усталость, которую не снимали ни физические упражнения, ни умывание холодной водой. Люди уподоблялись курильщикам опиума: любая работа им давалась с трудом. Даже изменить выражение лица было трудно. Лицо, застывшее как маска, становилось первым симптомом этого странного состояния. В душе же люди с такими лицами чувствовали сладкое умиление; им часто казалось, будто они смотрят на небо (сквозь двери, переборки и палубы), будто видят ландшафты с летящими кувырком деревьями, с медленно движущимися тучами, которые роняют теплые капли на грудь смотрящего, на его губы; и они эти капли слизывали, глотали. Ими овладевало сильное — а вскоре и неодолимое — любовное чувство. Мужчины дрожали от возбуждения, женщин просто трясло, ходили те и другие спотыкаясь и очень медленно. Каждой клеточкой тела они ощущали блаженство, каждый жест вызывал у них головокружение и тошноту. Они обнимались; но даже соединив свои тела и потом разделившись, оставались неудовлетворенными. И тогда начинали целовать-ласкать бухты канатов, терлись о ступени или дотрагивались до них, прижимались к ним всем телом. Через борт свисали могучие слоевища водорослей; люди подтягивали их к себе, потому что и к ним испытывали влечение. Блаженное хныканье, беспомощные вздохи, испуганные стоны тех, кого ничем нельзя успокоить… Потом они, засмеявшись, отпускали друг друга или неодушевленный предмет, в полузабытьи выполняли порученную им работу. Но изо рта текла слюна, в голове все мягко кружилось — и головы безвольно откидывались. Чтобы продолжить плавание среди льдов, пришлось уже к концу второго дня в буквальном смысле отрывать этих ненормальных от борта. Всех, без кого могли обойтись, с вулканических судов удалили. Эскадры на полных парах поплыли через океан к местам своего назначения.

Теперь по ночам уже невооруженным глазом можно было заметить, что с гигантскими вулканическими фрахтерами творится что-то неладное. Когда заходило солнце и на всех других кораблях вспыхивали огни, Гекла Лейрхукр Дюнгйя Катла Мюватн, хотя на них и не горело ни одной лампы, выглядели так, будто они окутаны в тонкие пелены из света. Очертания кораблей, скользящих по черной воде, можно было рассмотреть во всех подробностях, вплоть до киля: винты мачты ванты и налипшие на них массы водорослей излучали, подрагивая, слабый белый свет. С каждым часом интенсивность излучения усиливалась. В темноте люди видели, что и вода на много метров вокруг этих кораблей тоже светится. Транспортные и сопровождающие суда все дальше и дальше удалялись от плавучих ангаров; моряки наведывались туда маленькими командами, да и то лишь на несколько часов. Всеми овладел страх. Люди, подавленные, валялись на койках. Что им теперь делать? Что делать с этими ужасными хранилищами вулканического жара, которые приходится тащить за собой и которые, словно сказочные чудовища, растут не по дням, а по часам? Никто больше и не помышлял о том, чтобы их взорвать. Моряки просили руководителей экспедиции загнать турмалиновые суда во льды и бросить их там, а самим бежать. Но кто знал, что тогда случится с полотнищами. Лед мог растаять, течение погнало бы фрахтеры на юг, их изоляция была бы нарушена; и они, эти ужасные лучащиеся огненные сущности, устремились бы к европейскому континенту. От них, конечно, необходимо избавиться, но в бегство обращаться нельзя. Надо плыть к Гренландии. И руководители, и рядовые члены экспедиции даже думать боялись о том, как все сложится дальше. Но они плыли. В воде металлически поблескивали чешуей многочисленные рыбьи стаи. Голубовато-серые лососи с темными колышущимися плавниками. Косяки робких макрелещук, преследуемых тунцами и прыгучими стремительными бонито. Казалось, целые луга водорослей оторвались от морского дна, всплыли вверх и прилепились к корпусам фрахтеров. Своим весом они еще больше утяжелили гигантские турмалиновые суда. Но те, похоже, ничего такого не чувствовали. Их форштевни с каждым часом поднимались из брызгающих вод все выше. Ночами корабли бежали по волнам, словно живые огненные существа. Приподнималась и средняя часть судна, и корма. Эти корабли словно готовились взлететь над океаном. Невероятно, но вулканические корабли — к ужасу моряков с сопровождающих судов — теперь намного превосходили размерами все другие суда. С открытым бугом и штевенем бежали они, не качаясь, по поверхности моря — словно по рельсам. Казалось, киль вот-вот поднимется над уровнем воды и корабельные винты вхолостую заработают в воздухе. И лишь когда фрахтеры уже словно горы вздымались над другими кораблями эскадр, их корпуса начали шататься. Дико и рьяно тянулись вверх эти корабли. Вокруг них все клокотало и трещало; машины в их чревах продолжали работать; смертельно усталые, преодолевающие свой страх команды, сменявшиеся ежечасно, делали все необходимое, чтобы фрахтеры следовали нужным курсом. Двигаясь вперед, фрахтеры разрывали толстые, как канаты, слоевища водорослей, оплетавшие их борта и мачты. И стряхивали с себя ледяные массы, облепившие их корпуса, наслоившиеся на них. Все птицы в радиусе километра слетались к фрахтерам; они пикировали на палубы, садились на ползучие водоросли, с писком гоготом криками копошились в слоевищах и листьях, опутавших внешнюю обшивку судов. Тысячи полярных гагар с пронзительными криками опускались на провода и ванты, залетали в люки и иллюминаторы, покрывали своими вздрагивающими оперенными телами забортные трапы; беспомощно подпрыгивая, старались удержаться на корпусе судна, прямо над килем. Бесцеремонно напирающие, выныривающие из воды рыбы заставляли их высоко взлетать, сильные фонтанные струи китов оглушали и подбрасывали в воздух. Птиц относило в сторону льдов Гренландии.

Это уже были не корабли. Это были горы с лугами. И они, эти корабли-луга, жужжали. Жужжали на том же высоком тоне, какой исходил от турмалиновых полотнищ, когда эскадрильи летателей вынимали их из исландского огненного моря. Сквозь хлопанье крыльев карканье щебетание пробивался производящий жуткое впечатление звонкий равномерный звук — что-то наподобие того тихого и мягкого гула, какой производит пар, вырывающийся из жерла турбины.

Страну, которую участники морской экспедиции искали между тридцатым и сороковым градусами западной долготы, они, собственно, не могли увидеть. Ее окружал мощный ледовый барьер. Оттуда, где она находилась, веяло резким холодом и прибывали все новые глыбы белого льда. Светлый стекловидный лед двигался по поверхности океана в виде блоков глыб гор. Чем ближе подходили эскадры к восточному и западному побережьям гренландского континента, тем более высокие ледяные горы приходилось им огибать. От берегов, которых моряки не видели, отплывали белые и голубоватые массы. Ледяные глыбы, с горбами и зазубринами, перемещались, подгоняемые северным ветром; крутились, хрустели и трещали при столкновениях, наползали одна на другую, переворачивались под непосильным грузом, покачивались на открытой воде. Ледяные башни с зубчатыми стенами сближались, соединялись в многоярусные конструкции. Ночами они мерцали. Вода, из которой они возникли, обрызгивала их и ручейками стекала вниз. Или обрушивалась на них шквальными волнами, прогрызала в них щели. Сумеречными ночами льдины напоминали сказочные замки, с балконов которых свисают — стеклянно позвякивая — сосульки длиной с человеческую руку; но эти хрупкие балконы и галереи могли в любой момент обвалиться.

Участники экспедиции искали Гренландию. Но уже и теперь, продвигаясь вслед за ледоколами, взрывавшими или таранившими льдины, они находились во владениях этой земли: льдины были предвестницами глетчеров. Как щедрая старая яблоня, которая год за годом приносит плоды, а они вновь и вновь рождаются (все на той же почве, от того же ствола, той же сущности), — такой была Гренландия, раскинувшаяся по ту сторону ледяного барьера, в сумеречном пространстве: беременная, с окружностью талии в миллионы метров, на черной простыне моря; эта земля обрастала льдом и не стряхивала его. Просто ледовые массы рождались в таком изобилии, что, само собой, постепенно соскальзывали в воду.

На востоке за широким ледовым барьером показался наконец берег: что-то вроде не-окультуренного альпийского пейзажа. Темное водяное зеркало фьордов, черные вершины гор. Все уступы покрыты глетчерами, уходящими и вниз, вглубь ущелий. Над гребнями — подвижные ледяные пирамиды. Долины-борозды заполнены белыми обломками. В бухту Гаал-Ханикас, на семьдесят четвертом градусе широты, зашла одна эскадра: пытаясь спастись от тех турмалиновых судов, которые она эскортировала. Моряков эскадры преследовало чувство, что от этих фрахтеров им нужно бежать. Что нужно, чего бы это ни стоило, избавиться от турмалиновых полотнищ. Остров Клаверинг[78] лежал в этой бухте — гористый и покрытый глетчерами, как и сама Гренландия. В скалистый берег острова моряки (плохо соображая, что делают) вмонтировали высокие легкие металлические столбы. А на утесах в мелких прибрежных водах установили растяжки. На столбы и растяжки они сбросили кристаллические полотнища; сами же фрахтеры, освободив от груза, тотчас сожгли. Уподобившись убийце, который, увидев на своих руках кровь, не придумал бы ничего лучшего, как отрубить испачканные кровью пальцы. Под полотнищами моряки, снедаемые лихорадочным нетерпением, разложили пластины — накопители электроэнергии; и опрометчиво отделили несколько проводов от большого кабеля, который эскадры тащили за собой. В одну из ночей ток был подведен к пластинам. Изоляционное покрытие полотнищ тотчас расплавилось. Результат — бело-красная вспышка. Громыхание, всколыхнувшее землю. Остров выбросил кверху белые облака: дым, подсвеченный снизу красным; дико и непрерывно фонтанирующий. Конструкция, которая поддерживала полотнища, рухнула: столбы и растяжки расплавились. Полотнища в беспорядке свалились на глетчер, стали въедаться в него. Глетчер не выдержал, покрылся трещинами, полотнища проваливались в образовавшиеся ущелья. Глетчер обрушился на полотнища; лед начал испаряться. Но тут и две горные вершины качнулись к полотнищам, порванным раскаленными кусками глетчера. И когда они, среди облаков дыма, накренились над горящими гудящими кристаллами, когда, устремившись вперед, приникли к ним, как борец на арене приникает к груди поверженного противника, — тогда кристаллы наконец взорвались и перестали гудеть. Горные массы заскользили-задвигались, словно под ними было живое существо. Они давили похрустывающие обрывки полотнищ, перекатывались, наползали друг на друга, соединялись. С треском взламывались — там, где погребли под собой потухшие полотнища; после чего проломы, будто фабричные трубы, начинали изрыгать дым. Много часов потом над островом колыхались белые и черные дымовые столбы — как струи фонтана, высоко взлетающие и опадающие. Корабли вместе с потерявшими сознание людьми ударная волна отшвырнула через всю бухту; некоторые разбились об утесы, другие затонули, стиснутые глыбами льда.

Похоже, в то время паника распространилась на все эскадры. Несмотря на трагический исход эпизода в бухте Гаал-Ханикас, на очень многих судах осуществлялись подобного рода самовольные действия. По сообщениям, доходившим до руководителей экспедиции, какие-то корабли поворачивали обратно, команды других высаживались на материк и с помощью взрывов пытались продвинуться вперед. Де Барруш Кюлин Волластон сохраняли каменную непреклонность; и регулярно посещали те корабли, команды которых особенно нуждались в поддержке. В таких поездках их обычно сопровождали женщины, которые уговаривали-завораживали сбитых с толку матросов, взывали к их человеческому достоинству: «Вспомните о Мюватне, о Хердубрейде. Вспомните, сколь многого вы уже добились и какие трудности преодолели, что лежит у вас за плечами. Мы не сдадимся. Никто из нас не сдастся. Мы не погибнем. Только не забывайте, кто вы». Задыхающиеся от возбуждения люди, стиснув зубы, овладевали собой. Но продолжалось это ужасное безвременье до тех пор, пока не прибыли корабли с маслянистыми облаками.

НА ЕВРОПЕЙСКОМ сборном пункте эскадр, близ Шетландских и Фарерских островов, родилась мысль, благодаря которой только и стало возможным продолжение экспедиции и применение турмалиновых полотнищ. Здесь на технических судах, в их лабораториях, работали люди, вдохновлявшиеся идеями Анжелы Кастель из Бранденбурга, изобретательницы тучегона. Она когда-то первой начала производить очень медленно движущиеся облака, которые обволакивали и парализовывали воинские части противника. Эти тяжелые черно-фиолетовые массы дыма, изобретенного Кастель, не обладали вязкостью; уже через короткое время они растекались, были неустойчивыми; Кастель очень старалась — но безуспешно — сделать облачные массы настолько компактными, чтобы они не только обволакивали, но одновременно и удушали застигнутого врасплох противника. Так вот, как раз в те недели, когда западные физики биологи химики впали в прострацию под влиянием трагических событий, происшедших в Исландии, и тревожных известий о состоянии тамошнего флота, идея использования инертного дыма была продвинута далеко вперед лондонским ученым Холихедом, который вскоре после своего открытия таинственным образом исчез. Руководствуясь чисто личными мотивами, он изобрел особую смесь, которая перемещалась в воздухе наподобие газа, но представляла собой очень вязкую студенистую массу, наполняла пространство специфическим напряжением и сама постоянно оставалась на определенной высоте: то есть была чем-то средним между газом и жидкостью.

Один сириец, Бу Джелуд, услышав невероятную новость о предстоящей экспедиции в Гренландию, вместе со своими родичами прилетел в Европу. Происходил он из местности к югу от Дамаска. И кочевал по каменистым пустыням Эль-Харра, Эль-Леджа, Дирет-эт-Тулуль. По этим плоским, сухим и жарким ландшафтам, усеянным черными обломками лавы, он вместе с людьми из своего племени, аназа, летом носился верхом быстро, как птица. Зимой же они совершали набеги на Аравию, грабили тамошние деревни. Он только раз в жизни видел большой водоем: Мертвое море. Из средств передвижения знал только лошадей и верблюдов. Эти загорелые мужчины — жилистые, с тонкими черными усиками — теперь с восторгом плыли по окрашенному в штормовые тона морю к сборному пункту эскадр, северным Шетландским островам. Они указывали друг другу на валы, образуемые форштевнем их судна, на полосы вдоль бортов, на пенную кильватерную струю. Для них это была пустыня, новое обличье пустыни. Они не могли вдоволь наглядеться на игру катящихся, раскачивающих корабль, перехлестывающих друг друга волн. Те же дюны, гонимые и разглаживаемые ветром… Уж они-то, сирийцы, знали толк в волнах. Но здесь, в воде, порой мелькали медузы и какие-то черно-бурые многорукие моллюски, зигзагообразно сновали стайки рыб. Бедуины ничего против этого не имели. Им очень нравилось стоять на палубе и даже хотелось очутиться внизу, на самой воде, которую так страстно ласкал ветер.

Ах, если бы был конь, если бы был верблюд, умеющий мчаться по воде! И смуглые мужчины, в своих белых бурнусах наклонявшиеся над железным леером, прищуривали глаза, улыбались: «Черные степи Дирет-эт-Тулуль… Здесь-то, небось, попрохладнее. Вот было бы славно, как славно… поскакать галопом по этой воде, вытянувшись в одну длинную линию». И мечтательно насвистывали что-то, каждый себе под нос.

Холихед, тихий лондонский инженер, улыбнулся Бу Джелуду:

— Я сделаю для тебя лед. И тогда ты сможешь скакать по воде, сколько захочешь.

— Ты разве знаешь, чего я хочу?

— Я распылю песок. Распылю песок по замерзшей воде. И вы все сможете, если захотите, отправиться в Гренландию хоть пешком, хоть верхом.

— Ты мне рисуешь какие-то лунные ландшафты. Ха! Выхваливаешь свой товар, как купец. Но я не против такого представления! И даже готов поверить, что вы, европейцы, умеете всё. Только мне-то что за дело до ваших умений? Меня они не касаются.

Холихед серьезно и по-доброму усмехнулся, когда Смуглоликие торжественно удалились. Однако что-то внутри него оставалось не причастным к этому смеху. У него возникло желание доставить удовольствие стройному Бу Джелуду. Эти бедуины как дети, и они такие красивые! Он бы хотел подарить им что-то такое, что кроме него не может сделать никто. Чтобы они ему снова улыбнулись… Холихед, неуклюжий сутулый меланхолик с черной бородой, уже впал в состояние апатии, как и многие другие на собравшихся здесь судах. Молчание сенатов по поводу хода экспедиции не ввело его в заблуждение. Ужасные события в Исландии, таинственная авантюра, погубившая столько людей: все это лишило его сил, утомило. Как теперь вообще оценивать человеческую жизнь? Он вернулся на свой рабочий корабль. Бу Джелуд должен улыбнуться.

Однажды утром он застал бедуинов за обычным для них занятием: любопытные дружелюбные размягченные, они стояли на палубе своего судна, облокотившись о поручни. Внизу текла вода, дул холодный ветер. Пригнавший с севера льдины. Бу Джелуд, чтобы согреть руки, сунул их за пояс:

— Не хочу больше торчать здесь. Мы подождем еще неделю, ну, может, две, пока не соберется наш флот. Столько я еще выдержу. И потом — в плаванье.

Тучный Эль Ирак, человек постарше:

— Нам следует запастись терпением.

— Зачем, Эль Ирак? Никто нас не принуждает запасаться терпением.

— Что ты имеешь в виду?

— Это дело меня не касается. Эль Ирак, я себя чувствую пленником. Я, как пленник, стою возле решетки и смотрю вниз. Я не люблю корабли.

— Ну-ну, Джелуд.

— Я здесь надолго не останусь.

Они стали переговариваться, зловещим шепотом. Вдруг Эль Ирак рассмеялся и исчез. А когда Холихед приблизился к молодому Джелуду, стройный сириец в бурнусе, неотрывно смотревший на воду, взмахнул руками и крикнул:

— Смотрите! Вон там! Там Ирак! Эль Ирак! Эль Ирак!

У ограждения тотчас столпились курлыкающие бедуины. Внизу — пустая шлюпка. На льдине стоит, наклонившись, тучный Ирак: зачерпывает горстями воду. Воду разбрызгивает над собой и вокруг себя. Потом он, смеясь, прошелся вдоль края льдины. Сверху — счастливые возгласы его соплеменников, которые машут ему и притоптывают ногами. Льдина стронулась с места, обогнула риф. И стала быстро удаляться в сторону. Наблюдатели вытянули шеи. Потом опять показался Ирак, плывущий на льдине: он упал, поднялся на ноги. Сорвал с себя бурнус и стал в страхе размахивать им. Бедуины закричали. С юта взлетел один летатель. Тем временем (на воде) к льдине Ирака приблизилась другая, похожая на гору с острыми гранями, — на ней сидели чайки. Льдина Ирака, захлестнутая волной, с треском врезалась в дрейфующую белую гору, вздыбилась и отчасти разбилась; чайки с криками взмыли вверх. Эль Ирак исчез под стеклянными обломками. Летатели, шлюпки на воде… Большая глыба и обломки льда торжественно уплывали в море. Чайки опять опустились на льдину, прохаживались вдоль ее края…

Несколько дней Холихед избегал сирийцев, которые часами молились на огражденном участке палубы. Потом случайно подслушал разговор помрачневшего Джелуда с какой-то женщиной (у нее были полные загорелые руки):

— Тебе, Джедайда, не хорошо с нами. Ты предпочла бы сейчас быть в Эль-Харре.

— Да, Джелуд, я предпочла бы сейчас быть в Эль-Харре.

— Я тоже, Джедайда. Мы вели себя как ослы. Градшафты хотят создать новую часть света. Но мне-то что за дело до этого?

Джедайда выпятила роскошные губы:

— Ветер красивый. Вода тоже очень красива. И здесь не так уж холодно.

Джелуд сжал кулаки:

— Я покидаю это судно. Мы все покинем стоянку флота. Я не позволю, чтобы надо мной насмехались и чтобы меня искушали, как Эль Ирака. Я вернусь домой. Прыжок в воду… Ненавижу этот корабль. Возможно, они хотят соблазнить нас, чтобы мы все прыгали в воду. Но я не буду торчать на одном месте, как привязанный конь. С меня хватит, Джедайда.

Глаза ее стали грустными. Море шипело, тяжело перекатывалось, облизывало утесы.

«Хочу, чтобы он улыбнулся», — думал чернобородый Холихед. Джедайда из Дамаска — женщина в желтом платье, с тонкими чертами лица — бросила презрительный взгляд в его сторону и сразу прикрыла рот уголком платка. «Она тоже красивая, эта Джедайда. Оба скорбят по погибшему. О, только бы они не уехали! Гораздо лучше делать приятное для них, чем думать о Гренландии!»

Инженер-европеец дотронулся до плеча Бу Джелуда, который тотчас обернулся к нему.

— Я не видел тебя со времени несчастья с Эль Ираком, Джелуд. Ты намеренно меня избегаешь?

— Избегаю тебя? Да кто ты такой?

— Я не обрадую тебя, хочешь ты сказать, даже если брошу песок тебе под ноги, на замерзшую воду. Тебе до этого нет дела, вот что ты хочешь сказать.

Бу Джелуд обнял Джедайду за шею:

— Посмотри на этого человека, Джедайда. Он будет размораживать Гренландию. А со мной хочет позабавиться.

Женщина, потупив взгляд:

— Пойдем же. Давай уйдем с палубы.

Холихед тоже потупился:

— Я не мог спасти Эль Ирака, Джелуд. Но я хотел бы спросить, готов ли ты проявить терпение? Хватит ли терпения у тебя, Джелуд, и у тебя, Джедайда?

Смуглый сириец со скучающим видом прикрыл глаза:

— Чего добивается от меня ученый из Лондона?

Холихед поднял глаза; он обрадовался, уловив боль в голосе Джелуда:

— Пойдем на мой рабочий корабль, Бу Джелуд. Я тебе кое-что покажу.

Джедайда, державшая Джелуда под руку, вздрогнула:

— Не ходи.

— Я не пойду, Холихед. Ты хочешь соблазнить меня: чтобы я прыгнул в воду, как Ирак.

— Я ведь хорошо отношусь к вам обоим — и к тебе, и к твоей жене Джедайде. Гренландия… — не так уж я о ней и пекусь. Это проект больших градшафтов, а для кого еще он хоть что-то значит?! Пойдем — и ты, Джедайда, тоже, если хочешь. Мы сделаем нечто такое, что вы перестанете тосковать по пустыне Эль-Харра. Море тоже прекрасно. Вы обретете радость.

— Я тебе вот что скажу, Холихед, хитрый Белолицый. Ты думаешь, что я — бедуин-простофиля и что хватит десяти слов, чтобы обвести меня вокруг пальца. Но я пойду на твой корабль. Я не боюсь.

Джедайда отпустила руку мужа.

— Да, я пойду на твой корабль. Я тебя не боюсь. Я его не боюсь, Джедайда. Он напрасно думает, что меня легко провести. Я иду с тобой, Холихед!

Джедайда отступила на шаг. Голову она опустила, руки скрестила на груди. Прошептала:

— Обещай, Холихед, что ничего плохого с ним не случится.

Чернобородый инженер:

— Пойдем с нами, Джедайда.

— Обещай мне, что с ним ничего не случится.

Бу Джелуд теперь общался в основном с белым инженером (осчастливленным этим общением, но в глубине души содрогающимся). Сородичи целыми днями его не видели. Однажды вечером он бросился на колени перед Джедайдой, зарылся головой в складки платья. Потом прижался губами к ее груди, потерся лицом о холодные щеки, застонал. У него, дескать, все хорошо.

— Милая родина. Любимая пустыня. Любимые скалы. Любимый песок. Но мы, Джедайда, будем странствовать по волнам — ты только представь, по волнам! Так будет.

Она посмотрела на него сверху вниз: «Во что этот инженер его превратил…» Но Бу Джелуд потянул ее в свою каюту и там обнимал до тех пор, пока сердце Джедайды не растаяло. Потом спал рядом с ней в этой каюте, много часов подряд, — так крепко, как еще ни разу с тех пор, как они попали на корабль.

Она покинула его, пока он еще спал, и поспешила к Холихеду:

— Что с Джелудом?

— Скажи ты, Джедайда.

— Он стонет. Он не в себе. Он лежит в каюте.

— Он так радовался. Он больше не обвиняет меня ни в чем.

— Ты обещал мне, что с ним ничего не случится. Я… Меня его состояние не радует.

Она вернулась в каюту, где еще спал ее муж, нерешительно улеглась с ним рядом. Вслушивалась в его дыхание, потом прижалась к нему.

— Джедайда, — прошептал он в темноту, словно говорил во сне, — я буду скакать по волнам. Попирать воду копытами коня. Мы сможем это. Вода… В Гренландию мы поскачем верхом.

Она отвернулась.

Бу Джелуд с тех пор дневал и ночевал на корабле инженера. Однажды его жена проскользнула туда, чтобы понаблюдать за ним. Перед дверью одной каюты стояло разреженное облачко дыма. Дым казался легким, как паутина, — но каким-то образом сдвинул платок Джедайды на затылок. Она схватилась за облачко рукой. Оно было как резина: оказывало сопротивление, поддалось, позволило оттеснить себя вверх, потом снова сгустилось на прежнем месте. Чернобородый Холихед, в рабочем халате, в этот момент вышел из двери и, увидев женщину, скривил губы. Не сводя глаз с Джедайды, он двумя быстрыми движениями ухватил дым и притянул к себе, к груди, как если бы это было мягкое тельце животного: сунул его за пазуху, словно кошку. Холихед, видимо, действовал слишком резко: от облачка отделились маленькие клочки, инженер левой рукой осторожно их собирал и, опять-таки, прятал за пазуху.

— Входи, Джедайда. Джелуд здесь. Мы тебе рады. И ничего от тебя не скрываем.

Она все еще нерешительно стояла перед дверью, которую он открыл и придерживал для нее; смотрела в пространство перед собой, смотрела на грудь Холихеда:

— Что это было? Я имею в виду дым. Что это такое?

— Входи же, Джедайда, мы просим тебя войти. Не топчись под дверью.

— Что это за дым? Что вы с ним делаете? Ты держишь его на груди.

Белый человек улыбнулся:

— Да, видишь ли… Это дым, и вместе с тем не дым. Его создали мы. Джелуд и я. Он красивый, не правда ли? Но входи же, наконец.

Смуглая женщина с узкими плечами все не могла отвести взгляд от его груди, брови у нее поднялись. Она глухо выдавила из себя:

— Благодарю. Я, пожалуй, пойду к себе. Я только на минутку заглянула.

И когда из заполненной клубящимся дымом каюты донесся певучий голос Джелуда, она быстро повернулась и побежала вверх по трапу, сопровождаемая дымовым шаром, от которого с криком отшатнулась. Два матроса начали за этим шаром охотиться. Они его настигли. Внезапно он неподвижно завис над ступенькой. Смеющиеся матросы пытались прижать его к земле или подтолкнуть выше. Они упирались в него плечом, но не могли сдвинуть с места. Джедайда, следуя неодолимому порыву, остановилась — подавленная страхом, близкая к умопомешательству — и наблюдала за ними сверху, прижав обе руки к закутанному платком горлу; видела, как они, забавляясь, ударяли по дымовому шару железным ломом, как потом воткнули этот лом снизу в вязкую массу, другим концом уперев в ступеньку. Но лом, потеряв опору, закачался как маятник, соответственно движениям раскачивающегося судна. Моряки затряслись от смеха, колени у них подогнулись, они махали женщине, приглашая ее спуститься. Она поспешно выскочила на палубу.

Джелуд, молодой гордый бедуин, ее муж, в последнее время не спрашивал о ней и вообще видел ее очень редко. Раскрасневшись от самодовольства, стоял он порой среди других бедуинов. А иногда с дикой радостью, с безумными глазами, как пьяный, бросался вдогонку за собственной женой, пытался схватить ее, теперь до глаз укутанную в платок. Она отбивалась, однажды стала тихо и лукаво его уговаривать: он, дескать, не должен отвлекаться от своей работы ради каких-то недостойных развлечений. Джелуд захлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание соплеменников:

— Вы слышали? От своей работы, сказала Джедайда. Да, это моя работа — ну и, конечно, Холихеда. Скоро вы все, все увидите, чего мы с ним добились.

Джедайда:

— «Мы» — это кто?

— Холихед, мой друг Холихед, и я. О, он много чего умеет. Мы создадим нечто небывалое, чудесное.

Она выдохнула:

— Что ж, я горжусь тобой.

И скрипнула зубами.

— Мы поскачем через море, Джедайда. Так и будет. А ты как думала? Я уже перевел своего коня — он там внизу, в трюме — на двойной, даже тройной рацион. Пусть радуется вместе со мной приближению великого часа. Вот, посмотри на воду.

— Я на нее уже нагляделась, Джелуд.

— Сними платок. Ты ничего не видишь.

— Я и через платок вижу.

— Нет, недостаточно хорошо. Давай же, давай его мне. Вот, вот. Теперь ты увидишь. Смотри, Джедайда, медовая услада моя, это и есть волны. Это они и есть. Серые, и зеленые, и белые. Они еще краше, чем наш песок в Эль-Харре. Придет день, и я спущусь к ним, и конь мой вместе со мною. Подумай, это случится! Как Эль Ирак, спущусь я, но я не упаду. Я — нет. Клянусь Аллахом: я — нет. На своего гнедого я вскочу, прыгну в седло — как в тот день, Джедайда, когда взял тебя в жены. Но почему ты плачешь?

— Разве я плачу? Отдай мой платок.

— Ты думаешь, Джедайда, что я упаду? Что я упаду, и меня постигнет судьба Эль Ирка?! Как бы не так! Не бойся, моя сладкая. Я-то падать не собираюсь. Какая ты красивая. Только не плачь. Мы, Холихед и я, всё проверим заранее.

— Дай платок! — крикнула она. — Дай же платок. Ты мой муж. Ты не можешь мне отказать в такой просьбе.

— Что с тобой, Джедайда?

— Дай платок. Я прошу тебя.

— Вот. Вот он. Возьми. Я хотел показать тебе море. Чем же я обидел тебя? Что я такого сделал? Теперь я больше не вижу твоего лица. Мне остается лишь грезить о том, как ты красива.

Она не отняла у него свою ладонь. Но плечи ее сильно дрожали. Он же, когда она ушла, блаженно вскинул руки:

— Она грустит! Боится за меня! И все-таки я сумею!

Новый караван судов — с людьми — отправился в Гренландию. Корабли-лаборатории, на одном из которых работал Холихед, остались. В сборном пункте распространился слух, что Холихеду, англичанину, посчастливилось сделать особенное, неслыханное открытие и что он взял себе в помощники некоего сирийца. Однажды после полудня перед кораблем Холихеда выстроились полукругом шлюпки со всех судов. Люки в средней части корабля были открыты, и прямо над ватерлинией из них выдвинулись широкие трубы, наподобие дымовых. Воронкообразные отверстия труб начали извергать клубы белого дыма, которые, покидая воронку, опускались вниз, рассредотачивались, распространялись над водой и постепенно застилали ее поверхность. Плоским и толстым слоем лежал теперь дым на воде, приникая к ней. И колыхался соответственно колебаниям волн. По краям это парящее ватное покрывало из тумана рвалось, раздергивалось на клочки; те шлюпки, что оказывались у него на пути, туман отодвигал в сторону. Напрасно матросы ударяли по нему веслами: деревянные весла просто отскакивали от наползающего на них белого дыма, как если бы удар пришелся по тугому каучуку или пробке.

На воду сбросили деревянные сходни. По ним согнали вниз коня: тот сперва заартачился, испуганно заржал, а потом стал прыгать во все стороны, в пределах узкого круга, по не проваливающейся под ним, лишь слегка прогибающейся туманной подстилке. Смуглый мужчина в бурнусе, с пестрыми лентами на поясе, приветственно махнув рукой зрителям, гордо сошел по сходням. Погладил бросившееся к нему испуганное животное, притянул его к себе, вскочил ему на спину и проскакал круг по покрытой туманом поверхности. Восторженный свист, гудки пароходных сирен…

Вечером счастливый серьезный Холихед взял сирийца за руку. Джелуд его обнял. Эго было больше, чем англичанин мог выдержать. Они праздновали победу ночь напролет. Джелуд хотел через день, в присутствии других судов, осуществить свой план: проскакать по морю; если получится, то до самых арктических вод.

Но наутро Джедайда, отперев закрытую на ночь дверь, покинула свою каюту. И отправилась к Холихеду, после бурной ночи еще не проснувшемуся. Она терпеливо ждала на палубе его судна. Около полудня она его наконец увидела и потянула за собой в сторону, в коридор:

— Холихед, уж не думаешь ли ты, что будешь жить вечно? Чернобородый дьявол, что у тебя на уме? Меня-то ты, видать, не боишься…

— Джедайда, из-за твоего платка я не понимаю, всерьез ли ты…

— Я забавляюсь с тобой — как ты со мной позабавился.

— Джедайда!

— Это имя не для тебя. Это — нет.

Молча смотрел Холихед на Дрожащую. Потом хрипло пробормотал, схватившись за грудь:

— Пойдем ко мне в каюту. Не стоять же нам здесь.

Она скользнула за ним, прикрыла за собой дверь; все еще стоя у стены, глубоко вздохнула, сбросила платок на плечи. Он присел на низкую скамеечку:

— Что я сделал? Разве я обидел тебя? Тем, что доставил Джелуду такую радость?

— Ты дьявол, я не обязана тебе отвечать. Тебя бы следовало прогнать отсюда, выдворить в твой градшафт. Но теперь ты попался. Теперь думать об этом поздно.

Холихед рассматривал ее, рассматривал свои руки, потом выдохнул:

— Как это все печально.

— Молчи. Твой проклятый мягкий голос… Ты лицемер. Хитрый подонок. Соблазнитель, растлитель, как все белые.

— Жена Джелуда, смею ли я просить, чтобы ты простила меня?

— Смейся, смейся надо мной, Холихед. Я это переживу. А вот ты, ты еще пожалеешь о содеянном, клянусь Аллахом.

Он поднял бородатую голову, руки его упали:

— Что же произойдет?

Она из угла каюты бросила на него пылающий взгляд:

— Я еще не насмотрелась на тебя. Наберись терпения.

И перебежала к стенке напротив; платок соскользнул с ее спины на пол. Она стала искать что-то на столе и в стенном шкафу:

— Что у тебя здесь? У тебя наверняка есть оружие. Чтобы отравить меня, или сбить с толку, или соблазнить, или убить. Покажи мне. Где ты его хранишь?

Она подбежала к Холихеду, тряхнула его:

— Да, оно у тебя на груди. Расстегни кобуру. Достань. Ну вот.

Она схватила похожее на револьвер оружие, повернула. Он зажмурился. Она ждала. Он не открывал глаз. Она, презрительно:

— За что ты так со мной обошелся?

Оружие упало к его ногам. Холихед еще больше ссутулился, открыл отрешенные, ничего не видящие глаза, внешние уголки которых словно разбегались в разные стороны, и наклонился, чтобы поднять револьвер:

— Я сам погашу свою жизнь.

Ее руки судорожно сжались:

— Давай. Ты это заслужил.

Он, стоя, сжимая в руке металл:

— Я заслужил… Кто может судить? В средоточье жизни объят смертию… Я вот не знаю, заслужил ли смерть. Теперь мне и с тобой довелось познакомиться.

Она бродила по комнате:

— Что у тебя здесь? А что здесь? Машины, чтоб соблазнять, околдовывать. Покажи их мне. Открой для меня шкафы, я хочу все увидеть. Так. Это и видел Джелуд. Теперь мне тоже придется прыгать на воду? Это все сделал ты. Дай на тебя посмотрю.

Она уставилась на него, пытаясь проникнуть в чужое лицо:

— Аллах! Какой-то европеец с длинной бородой… Мне надо к Джелуду.

Вдруг охнула, бессильно прислонилась к шкафу, запричитала:

— Пропала я. Что же теперь делать-то?!

И бормотала в таком духе какое-то время; потом внезапно смолкла, лицо ее сделалось пустым, она бессмысленно улыбнулась:

— Что делать, что делать… Все и так хорошо.

Повторила:

— Все уже хорошо. Да, все хорошо.

И под воздействием опустошительного чувства, наползающей тьмы, страха — но какого страха! — тряхнула разгоряченной головой.

Холихед стоял возле двери.

— Я скажу тебе, Холихед, что теперь будет. Ты его совратил. Зачем ты это сделал? Почему увел его с нашего корабля?

— Хотел, чтобы он мне улыбнулся.

— А я?

— Что — ты?

— Я ведь была его женой.

— Я ничего у тебя не отнял. Разве я баба?

— Славно! — вскричала она. — Это ты хорошо сказал. Ты хоть его видел, Джелуда? Или нет? Гордый бедуин, из племени аназа, ха! Пылкий, танцующий, на тучах гарцующий! Так ты хоть рассмотрел его или и сам подпал под колдовские чары? Таким был мой муж. Я тоже не просто баба. Это ты хорошо сказал. Я ненавижу, ненавижу его. Завтра он собирается на своем коне скакать там внизу. Он сам его кормит. Хоть бы конь сдох раньше! Хоть бы сломалась доска, по которой они будут спускаться! Хоть бы твой туман подвел, и волны поглотили Джелуда вместе с конем, чтоб муж мой исчез навеки!

Она снова набросила на лицо платок. Холихед тяжело дышал, оперся о стол:

— Я хочу уйти. Ох, больше не могу. Я хочу уйти, Джедайда.

Она, рыдая, склонилась над полом, рвала на себе волосы:

— Нет мочи жить…

— Ох. Уже ухожу.

Она схватила его за запястья; выпрямилась, держась за него; причитала-стонала:

— Подожди минутку, мой нежный тигр. Хочу еще поглядеть на тебя, мой тигр. Не убегай. Ты меня сделал нищей. От него мне только и осталось, что ты. Раскайся в содеянном!

— Я не могу раскаяться. Я сейчас не в силах лгать. Он был для меня счастьем. Был моей сладкой отрадой.

— Видишь. И ты еще смеешь такое мне говорить. Ты сделаешь, что я захочу?

— Да, Джедайда.

— Сделай это, — она почти задыхалась. — Сделай!

— Я этого не сделаю.

— Ради меня, Холихед, убей его. Я прошу. Ты умеешь все. Ты даже облака сумел сделать. Убей его, устрани. Ради меня.

— Я этого не сделаю.

Только теперь она зарыдала безудержно.

— Ради меня. Для меня.

И вдруг схватила его за бороду. Черты ее лица исказились, глаза стали пустыми-невидящими. Она стиснула ему руки:

— Ты должен… должен быть вместе… вместе со мной. Другого не остается. Раз так, ты должен быть вместе со мной. И я тебя не отпущу. Ты отправишься со мной. Что… что ты на это скажешь?

— Ты требуешь, чтобы я был с тобой?

— Да, ты тоже уедешь. Мы уедем сегодня же. Или завтра. На мою родину. Джелуда ты больше не увидишь.

Тем же вечером Холихед попрощался с инженерами техниками физиками. Дескать, климат Шетландских островов для него неблагоприятен. Он уезжает, чтобы поправить здоровье. Большего он из себя не выдавил. Выглядел он осунувшимся, как после отравления; все подумали, он слишком много работал с новыми субстанциями. Когда наутро Бу Джелуд, сириец, сопровождаемый шлюпками и большими судами, совершал свою первую верховую прогулку по морю — эти потрясающие триумфальные кадры транслировались во всех градшафтах континента, — Джедайда и Холихед уже летели над Северо-Германской низменностью. На юго-восток летели они. Скопления людей и гигантские города попадались все реже. Появились синее теплое море, маленькие острова. Потом вынырнули берега новой земли: желтые горы, обширные песчаные поверхности. Под Дамаском они сели на лошадей. На протяжении всего путешествия европеец не видел лица Джедайды. Когда на каменистом плато их остановил отряд рассыпанных в цепь бедуинов, Джедайда назвала себя и белого от нее отделили, теперь его сопровождали мужчины. Племя аназа вместе с племенем Джедайды стояли лагерем возле Эд-Даба[79].

Женщина потребовала судебного разбирательства, объяснила в присутствии шейха:

— Бу Джелуда, моего мужа, желаете вы видеть. Его со мной нет. Он теперь занялся облаками, по которым хочет скакать верхом. Он больше не держится за нас. Он уже не аназа.

— Где же он сейчас?

— Надеюсь, он умер. Он хотел доскакать до Исландии, земли, которую терзают европейские города. Я надеюсь, он утонул вместе со своим конем… Или сгорел.

— Сильно же ты его ненавидишь.

— Я была его женой. Он меня предал.

Судья взглянул на Холихеда:

— Прикоснись лбом к песку, прежде чем будешь говорить. Кто этот человек?

— Тот, кто соблазнил Джелуда. Это отродье… — И она бурно разрыдалась. — Жаль, что море не поглотило его, прежде чем мы с ним встретились. Мы с мужем сперва собирались совершить короткое путешествие, Джелуду хотелось самому все увидеть, я не могла обуздать его любопытство. Этот человек завладел Джелудом и воспользовался всем плохим, что в нем было. В конце концов получилось так, что Джелуд уже не мой муж, а его слуга, слуга этой обезьяны, обезьяний прислужник, зеркало для его козлобородой морды. Ты, собака, давай сам расскажи-пролай, почему я привезла тебя сюда. Объясни это, если сумеешь. Вот стоит судья.

Холихед, со связанными за спиной руками, охраняемый двумя копьеносцами, смотрел на женщину пустыми карими глазами. Не говорил ничего.

Она бросилась на землю:

— Отдай его мне. Я хочу отомстить. Разве не должна я стыдиться, что из-за такого ничтожества потеряла Джелуда. Ради него муж меня оставил. Отдай его мне!

Судья долго шептался с мужчинами.

— Джедайда. Мы сожалеем, что ты вернулась без Бу Джелуда, а сама не можешь нам рассказать, как смехотворно ведут себя горожане. И как обстоят дела с большой экспедицией в Гренландию, вокруг которой они подняли столько шума. Твои братья говорят, что тебе доставит утешение возможность убить этого человека. Мы не хотим его ни о чем спрашивать. Бесполезно слушать, что говорит неверный. Возьми его. Сделай с ним, что хочешь.

Братья Джедайды дали ей в сопровождение двух мужчин, верховых, к чьим седлам были приторочены барабаны. Холихеда водрузили на какую-то клячу и привязали к ней. Вместе с ним всадники поскакали по пустыне и плоскогорьям, на юго-восток, к территории племени бени-сахр; по дороге, во всех поселениях и на стоянках кочевников, они били в барабаны.

Джедайда во вдовьем наряде скакала рядом с ними. Связанный европеец стонал. Рот у него был замотан платком, а глаз он почти не открывал. Не просил ни питья, ни еды. Сидел, наклонившись вперед; ноги ему — внизу — каждое утро связывали; лошадь трясла его, чуть не опрокидывала. По вечерам ему в рот вливали воду и проталкивали финиковую кашицу. Он почти не спал. По полночи простаивал на коленях, проклинал себя, Холихеда, свою судьбу, города, в которых ему довелось жить, родителей, свое тело и свою душу. Его черная борода стала очень длинной, щеки ввалились. Пока он терзал себя, слезы лились по лицу. На рассвете Джедайда трясла его за плечо, чтобы разбудить, и рассматривала. Он не замечал, что она иногда убегает, прячется от него, начинает бить себя по щекам и груди, кусает пальцы — но плакать не плачет. Когда он, инертный как чурбан, позволял трясти себя и только качался из стороны в сторону, она шипела: «Таким ты мне не нравишься. Да что с тобой? Мужчина ли ты? Эй, слушай. Мы сейчас поскачем дальше. Посмотри на меня». Но он на нее не смотрел. Его загоняли на клячу. Женщина постоянно скакала рядом с этим поникшим, одетым в лохмотья европейцем. Дети на стоянках бросали в него песок и щепки. Особенно велика была ненависть бедуинских женщин: они давали ему пощечины, грозили, что повесят, обрызгивали лошадиной мочой. Джедайда всегда была рядом, словно тень. Следила за каждым движением его мучителей. Недоверчиво, из-под полуприкрытых век, с немой угрозой.

Мужчины из племени бени-сахр, увидев висящий на кляче бессловесный скелет, обтянутый кожей, решили все это прекратить: под каким-нибудь предлогом удалить ненасытную мстительницу, а человека прикончить. Их перешептывания не укрылись от внимания Джедайды. Всю ночь она просидела с приблудной собакой перед палаткой, в которой лежал белый. И те мужчины не осмелились к ней приблизиться, ожесточились. Неправильно указав дорогу, они добились того, что чужаки несколько дней кружили в ближайших окрестностях. От своего барабанщика Джедайда узнала, что местные договорились застрелить белого возле Телль-Римы.

— Застрелить. Издалека застрелить. Чего еще от них ждать. Разбойники!

Когда стемнело, она разбудила барабанщиков, велела им седлать лошадей. В темноте пробралась к лежанке Холихеда, потрясла его за плечо. Он забормотал:

— Кто меня трясет. Я не сплю.

— Холихед. Это я, Джедайда. Вставай! Нам надо бежать.

— Что такое?

— Ну же. Мы должны бежать. Они хотят лишить тебя жизни.

— Кто ты?

— Джедайда. О Аллах. Слушай же. Одевайся. Мы в гнезде разбойников.

— Они хотят убить меня? Хотят убить?

— Минуты убегают. Скорей, Холихед, времени у нас нет. Кто знает, что случится с тобой.

— Они хотят меня убить? О, какое чудное место! Великодушное. Благословенный для меня час. Блаженная ночь. — Он преклонил колени на песке.

Она схватила его за руку, потрясла за плечо, сорвала у него с губ платок:

— Я не допущу этого. О Аллах. Вставай же. Только не кричи, Холихед. Не надо. Не надо. Ты не будешь кричать. Они ведь прислушиваются. Ты в лихорадке, ты сам не знаешь, что говоришь. Ты все время отказывался есть, и теперь ослаб. Они хотят застрелить тебя, они тоже аназа, но разбойники, — застрелить издали. Я не знаю, почему и когда. Может, потому что ты белый. Они плохие. Одевайся.

— Я не хочу! Не хочу. Не буду.

— Пойдем.

— Не хочу.

— Почему не хочешь? Аллах, Аллах, что мне делать?

Она лежала на полу, в темноте, посыпала голову песком. Он — связанными руками — ощупывал склеенные волосы, падавшие ей на лицо. И бормотал ломким голосом, почти лепетал:

— Игра окончена. Могу я посмеяться? Теперь ты меня отпустишь. Конец. Они застрелят меня. И я еще должен тебе помогать, чтобы все продолжалось, как прежде?! Ты хороша, очень хороша, Джедайда. Но тебе придется меня отпустить. Они меня застрелят. И ты не сможешь этому помешать. Пощупай же меня.

Это все еще я: лондонец Холихед, тот самый инженер-физик, что создал маслянистые облака. Вскоре от него ничего не останется, как и от сверкающих городов. Но я все же рад. Ибо могу командовать. Стоит мне крикнуть «Раз-два-три», и меня… застрелят. — Он нащупал стенку палатки и, держась за нее, поднялся во весь рост. — А ты… ты уже насытилась местью, моя Джедайда?

Она позволила, чтобы он ее поднял, бормотала-дрожала:

— Ужасную ношу взвалил на меня Аллах. Я не могу от тебя отступиться. Не могу. Ты должен жить. Я должна удержать тебя при себе. Ужасное дело замыслил против меня Аллах.

Он качнулся-простонал:

— Это еще что такое, боже мой. Я сказал, игра окончена. А ты меня не пускаешь.

И потянулся к потолку, открыл рот, мерзким голосом прогнусавил:

— Я больше… Не хочу.

Женщиной вдруг овладело бешенство: дрожь ринулась из сердца в руки и ноги. Охнув, Джедайда подскочила, повисла на покачивающемся мужчине; боролась, наносила удары, тянула его на себя; барахталась, скулила:

— Не кричи. Ты поедешь со мной. Отпустить тебя я не могу. Уж лучше сама задушу.

Она засунула ему в рот скомканный платок; плача, этого мужчину гладила-целовала:

— Аллах, помоги мне. Прости за то, что я делаю. Аллах, помоги. Пойдем со мной, ну пойдем, скажи Да. Ты ведь моя душа. Ты в самом деле моя душа. Не бей меня. Я не хочу тебя убивать. Аллах, помоги.

Она позвала того барабанщика, вдвоем они вытащили связанного Холихеда из палатки и взгромоздили на лошадь. Копыта трех лошадей обмотали тряпками. И поскакали сквозь ночь.

Два дня блуждали они по каменистой равнине. Потом наконец остался позади Эль-Хабис и показались дома Дамаска.

И настолько испугана была эта женщина, так боялась, что люди аназа выкрадут у нее мужчину, что еще долго бродяжничала по могущественному городу-государству, постоянно меняя места ночлега, — пока барабанщик не привел их обоих к другу ее брата.

Полумертвеца привезла она со стоянки племени бени-сахр в Дамаск. Он лежал, сбитый с толку, в комнате, которую она ему отвела. Вокруг шеи — ее амулеты из голубого жемчуга: волшебные рыбки, волшебные мечи. Сама она не смела приближаться к нему, ухаживал за ним барабанщик. Стоило ей войти в комнату, как он рычал: «Вот она и явилась, явилась».

Как-то утром, когда он уже мог стоять и к нему вернулась острота зрения, он обратил свое призрачное лицо к ней, показавшейся в проеме двери:

— Джедайда! Джедайда! Входи. Я в плену? Ты меня держишь как пленника?

Она, войдя и склонившись в поклоне, сказала, просветлев лицом:

— Ты можешь идти, куда хочешь.

— Я могу… Это правда?

И он, опираясь на две палки, прошаркал мимо нее, спустился по ступенькам, не проронив ни слова. Отчаянно плача, скрипя зубами, скуля, она еще долго лежала — растоптанная им — на пороге.

Когда через сколько-то дней он постучал в дверь, она накинула на голову капюшон темного плаща и смиренно поприветствовала гостя. Он принял это как должное, молча сел к окну. Она робко-просительно что-то ему втолковывала, пыталась вернуть его к жизни. Задеть за живое. Блаженство, почти не отличимое от страха, забрезжило в нем. А у нее, пока она рассматривала чернобородого, до черноты загорелого мужчину, вдруг задрожали перед глазами — она даже опустила голову — картины со стоянки племени аназа: как этого человека привязывали к кляче, как он лежал вместе с животными, как крикнул, потому что хотел умереть в ночи. И все это из-за нее. Да кто она такая? От мучительно-сладких мыслей никак не удавалось избавиться. А потом появился и сам Бу Джелуд — красивый гордый аназа, которого этот человек когда-то любил. Разве он, Бу Джелуд, не по морю прискакал, разве не так? Как же расширилось от радости ее сердце! Джелуд, молодой и ребячливый, мчался по волнам. Он торопился к ней, он добрался, и теперь они соединились, Джелуд и она: они скачут, слившись воедино, обнявшись-сплавившись; скачут в Дамаск, где притаилось, выжидая, что-то Темное, жестокосердно-милостивое: чудовище-радость; сейчас оно проглотит ее…

За чресла длиннобородого европейца ухватилась Джедайда:

— Полюби меня, Холихед. Как ты любил Джелуда. Так же и меня полюби. Я подарю тебе всё, что дарил он. Стану для тебя тем, чем был он. Люби меня, как раньше любил его. Точно так же. Обними меня!

И пока он обнимал ее, она блаженно стонала:

— Хорошо. Хорошо. Мы оба будем претерпевать это от тебя. Как хорошо ты умеешь любить. Как сладко наказываешь…

С дрожью этот человек (прежде живший в больших западных городах) принимал ее нежность, углублялся в ее лицо, ощупывал узкое тело:

— Две руки, две груди, бедра. Чьи это руки, чьи груди? Человека. Две руки, одна шея, ничего больше и не нужно… Для нас, людей, это есть хлеб насущный…

А после она ходила по улицам уже как его рабыня. Он подарил ей островерхую золоченую шапочку, поверх которой она накидывала белое покрывало. На белое муслиновое платье надевала яркую кофту. На лбу, над нежными темными глазами, блестел латунный выпуклый диск. Джедайда украдкой бросала взгляд на свои новые изящные сандалии, присаживалась на корточки рядом с соседкой, обнажала в улыбке жемчужные зубы, вздыхала: «Ах, Бадуда, я останусь здесь, никуда больше не поеду. Подари мне еще один конский волосок, чтобы беда обошла меня стороной. Ах, Бадуда, нет ничего слаще, чем служить мужчине».

ГРЕНЛАНДИЯ, массив из гнейса и гранита, клином вдавалась от Северного полюса в воды Атлантики. Два миллиона квадратных километров покрывала она. Ее корпус, состоящий из древнейших горных пород, разглаживали ветры, текучие воды, холод, содрогающиеся глетчеры. Могучие складки давно были стерты выровнены. Но стихии продолжали воздействовать на сильное тулово. Ледяной щит толщиной в тысячу футов несла на себе эта земля. Вдоль ее восточного края тянулся высокий хребет, дрейфующие льдины отгораживали берег от моря; бурные ручьи сбегали с горных склонов в долины. На западе простиралась горная страна с остроконечными вершинами и пиками. Гигантские глетчеры прокладывали себе путь через горы, спускаясь к побережью. Они следовали по извивам узких долин; расщепляясь, преодолевали отвесные уступы. Всхолмленной-волнообразной была их поверхность. Питались они из фирновых бассейнов; и медленно, словно улитки, сползали к морю, обрушивались во фьорды, закупоривали бухты.

Двенадцать километров в ширину, шестьдесят в длину: глетчер Фредериксхоб, вдававшийся в океан и обладавший широким конусом выноса.

Глетчер Большой Караяк. Он двигался со скоростью двенадцать метров в день.

На семидесятом градусе — глетчер Якобсхавн; Упернивик — на семьдесят третьем; Утлаксоак — на семьдесят шестом.

Глетчеры Торсукатак Ассакак Туапарсуит Тасермиут Умиаторфик Кангердлуксуак Итивдлиарсук Алангордлук.

Они двигали перед собой земляные валы, разбрасывали вокруг морену: обломки породы, скатившиеся с горных склонов или оторвавшиеся от их ложа; и шлифовали скалы. Из-под них вытекали белые реки, которые, впадая во фьорды, оставляли на дне отложения глины и гальки.

С этой вздувшейся землей возле Северного полюса вода обручилась: эту землю, в отличие от других континентов, она не бросила на произвол судьбы и в данном случае не удовлетворилась тем, чтобы быть просто морской ширью. Она подкапывалась под древний камень, колотилась об него, дергала его на себя. Непрерывно, взвихриваясь, падала из темного или просветлевшего воздуха в виде снега: миллиарды мерцающих шестилучевых кристаллов звездочек пылинок запорашивали-придавливали, бесшумно и мягко, огромные каменные купола зубцы мульды. И когда эти снежинки соединялись и замерзали, спрессовывались, они оказывались накрепко сцементированными друг с другом, образовывали зеленоватый стекловидный лед, который накладывался еще одним слоем на уже существующий ледяной покров. А через трещины в нем текла новая вода, она тоже замерзала. Ледяная гора росла. Повсюду на этой большой пустынной земле тихо вырастал лед. Ледяные пустыни распространились по всему острову. Черные горные вершины — нунатаки — торчали над поверхностью замерзшей воды. Вода регулярно прибывала — и в горах, на определенной высоте, преобразовывалась в фирн; она также стекала вниз, к фьордам, сдвигая с места глетчеры. Ледяная равнина выгибалась горбом, делаясь все выше по мере приближения к северу. Волнистая, бескрайняя, она простиралась от шестидесятого до восьмидесятого градуса широты, между двадцатым и шестидесятым градусами долготы. Сверху ее покрывал где рыхлый, где сухой снег, а на вершинах попадались ледниковые шапки. Встречались и наполненные водой впадины, окруженные снежными сугробами. В эти озера впадали глетчерные ручьи, а из трещин во льду поднималась вода — из бездонных колодцев с отвесно уходящими вниз голубыми стенками.

Белесо-голубым было небо над этим континентом. Раскаленный газовый шар — Солнце — освещал согревал здешнюю землю лишь считанные месяцы в году. Гренландия почти всегда покоилась в сумерках, сквозь которые проглядывали немая Луна и далекие дрожащие звезды, да еще порой над ней сказочно танцевало переменчивое северное сияние. Ветры неистовствовали над горами равнинами глетчерами: теплые фёны и северо-западные резкие ветры, которые взметали снег к облакам, гнали его перед собой, как занавес. Под воздействием таких ветров в фирне и глетчерах образовывались желобки, ветер моделировал ледяные глыбы, превращал их в подобие дюн с плоскими склонами. А промерзшую землю он словно обрабатывал рубанком — делал плоской и гладкой.

Некоторые животные и растения все же отваживались селиться в этой глуши. Водоросли, которые целыми лесами вырастали в глубинах полярного моря. Тявкающий песец; кочующий северный олень, летом становящийся коричневым; белые медведи, охочие до птичьих яиц; лемминги, полярные совы, косматые овцебыки, тюлени, гагарки, кайры.

Как трава, расползались мхи по безветренным горным склонам и по равнинам. Серые лишайники свисали со скал. По снегу— водяным звездочкам, столбикам — распространялись популяции одноклеточных водорослей; они окрашивали землю в коричневатые розоватые фиолетовые тона.

Из Европы, от бельгийского и британского побережий, нескончаемой вереницей двигались сюда по морским путям черные просмоленные вспомогательные суда: плавучие фабрики, корабли с маслянистыми облаками шлепали по океану. Впереди них и по бокам — ледоколы. Беззвучно стригущие воду. Миновав все еще пылающую Исландию, корабли разделялись, чтобы охватить Гренландию кольцом одновременно с севера и с юга. И подобно тому, как лед барьером окружал Гренландию, так же окружали ее теперь и черные, глубокой посадки корабли. Их становилось все больше. Достигнув места назначения, где их уже ждали неразговорчивые моряки исландского флота, корабли начинали выпускать из своих люков тяжелый дым, маслянистые облака Холихеда: белую массу, смешанную с зеленоватыми голубыми красными испарениями. Инженеры экспериментировали с добавками то одного, то другого вида. Медленно — почти не отгоняемый в сторону ветром — поднимался дым (за которым следовали все новые выбросы); уплотнялся и замирал в воздухе, словно домашняя скотина перед хлевом. Затем цветные массы газа взмывали вертикально вверх, постепенно замедляя движение, и на определенной высоте подъем вообще прекращался. Они, сперва сконцентрировавшись, начинали распространяться вширь, как маслянистая пленка по поверхности воды.

В заливе Скорсбисунн[80] на восточном побережье, и у южной оконечности Гренландии, и в бухте Диско[81] на западе проводились испытания с целью добиться того, чтобы маслянистые облака воспаряли на нужную высоту. Облака должны были подняться выше самого высокого глетчера и более или менее равномерно накрыть сверху весь континент. Когда инженеры нашли оптимальный состав газовой смеси, корабли, взявшие в кольцо всю Гренландию, принялись за работу. Не обращая внимания на фёны и холодные ветры, они выбрасывали в атмосферу темно-окрашенные клубы дыма, которые скапливались на чудовищной высоте и, теснимые новыми клубами, распространялись вширь.

Двигаться в сторону моря облакам не позволяли летатели, управлявшие ими с помощью ураганных бомб. Выбрасываемые вверх клубы дыма повисали в воздухе, словно прилипая друг к другу. Они образовывали плоские, похожие на плиты слои — все более темные и плотные по мере того, как увеличивалась их масса. Они были неподатливой, заполняющей пространство субстанцией — чем-то средним между газом и твердым телом. Дождь, падавший на них, не пробивал эти сильно увеличившиеся в объеме облачные лоскутья. Вода, снег скапливались в провесах облачной пелены и обрушивались на стоящие по ее периметру суда, но саму пелену порвать не могли. Наибольшую опасность представляло отклонение клубов дыма в сторону. Целые полчища летателей и грузовых летательных аппаратов постоянно находились в воздухе, на страшной высоте, — и в любой момент могли столкнуться с надвигающимся облаком, опрокинуться, рухнуть вниз. Пришлось окружить дымовую зону барьером из непрерывных взрывов, чтобы клубы дыма не расплывались не крошились не распылялись. Но опасение инженеров, что подъемная сила газа постепенно ослабнет и облака начнут медленно опускаться, не подтвердилось. Сплошная темная воздушная пелена над Гренландией оставалась все на той же высоте; на нее можно было положиться, по ней можно было, как по морю, пускать плоты.

Исландские первопроходцы со свойственной им суровой и не нуждающейся в словах решимостью занялись этой работой в воздухе. О страшном — светящихся турмалиновых судах — они старались не думать; никто этой темы не касался. Турмалиновые суда стояли на якоре. Новички вообще не распознавали корабли в этих чудищах, обросших водорослями-деревьями, кишащих птичьими стаями. Турмалиновым фрахтерам, словно они были зачумленными, отвели места вдали от других судов. Неподвижные фрахтеры давно срослись друг с другом: растения образовали между ними мосты, которые лишь изредка разрывала проплывающая мимо льдина. Птицы разгуливали по серым или красным мостам и строили на них гнезда; моллюски и рыбы запутывались в водорослях, трепыхались и подыхали. Как лесистые холмы, высились в ледяном воздухе громады неподвижных судов. Расположившиеся группами в бухтах, у входов во фьорды, они казались крутобокими горбатыми островами. Иногда можно было видеть, как эти серо-красные исполины дрожат и покачиваются.

Исландские ветераны-летатели сбрасывали сверху на маслянистые облака широкие деревянные щиты. И потом, уже стоя на щите, подтягивали к себе другие, ближайшие: чтобы скрепить их в плот. Иногда такие плоты, когда летатели на них прыгали, покачнувшись, одним краем проваливались в облачную дыру, а другой край вставал вертикально — то есть они опрокидывались. Соскользнувшие с досок люди барахтались в сером, или розовом, или фиолетовом мареве. Они пытались выбраться из желеобразной топкой субстанции, колотили вокруг себя руками и, не найдя другой опоры, цеплялись за доски. Новые массы газа, подплывавшие сбоку, двигались вокруг них, над ними. Жертвы оказывались как бы в воздушном пузыре внутри пласта замазки: они хватались за грудь, за нос и рот (из которых сочилась кровь); задыхаясь, откидывали голову; умирали от нехватки кислорода. Там наверху поначалу многие спотыкались и, упав, лежали на слое упругого дыма, свесив вниз руки. Темные дымовые струи, обтекая лежащего, иногда зажимали руку и отрывали от туловища; или, увлекая за собой человека, схватившегося за доски либо зацепившегося за что-то ногами, растягивали его тело — медленно, медленно. На границах дымовой зоны газообразный слой расползался, рвался; и порой задохнувшийся летатель с почерневшим лицом, чья-нибудь оторванная открученная рука или нога падали на лед или в воду. Но люди наверху продолжали работать, сбрасывали все новые деревянные щиты.

Началась борьба против ветра. Северо-восточный ветер, с туманом и сильной метелью, теребил края облачного покрова, занимавшего всё большую площадь, разгоняя оторванные клочья дыма. Люди, поодиночке или по нескольку человек, вместе с этими клочьями летели к земле — лежащей глубоко внизу, словно в бездне — и гибли. Другие тем временем стояли на деревянных щитах, покачивались; качка была хуже, чем на море. Вместе с досками их подбрасывало на пару метров вверх и швыряло вниз — то туда, то сюда. Приходилось в страшной спешке кидать на курящуюся поверхность, постепенно обретавшую вид земли, один щит за другим. Часто люди работали на плотах в полузабытьи, падали на колени, блевали: потому что их укачивало, закручивало в вихревых воронках; их несли на себе плывущие-скользящие доски, которые порой, словно играючи, разбегались в стороны, а иногда, приподнятые дымом, надвигались одна на другую и с треском раскалывались. Уцепившись за край плота, потерпевший такую аварию повисал над бескрайней ледяной страной. Внизу он видел темные водяные зеркала: фьорды; на востоке пики и гребни гор, застывшие в мертвом оцепенении, почти достигали облачного покрова, чуть ли не задевая пострадавшего. Человек чувствовал ледяное дыхание фирнов. Далеко под ним голубоватые глетчеры лениво спускались по скальным переулкам к белому побережью. Снежные лавины, обломки ледников свисали с горных вершин, словно гигантские трупы… В Исландии участники экспедиции строили мосты от берега к Мюватну Крабле Лейрхукру (а после, между Эйя-фьордом и зловещей бухтой Хьерад, вместе с взорвавшимися мостами взлетали в черный от пепла воздух над рекой Йокульсау, над плато Фиски, над восточными глетчерами); они взбирались на огромный глетчер Ватна-йокуль, прежде чем были сожжены (а прах их развеян по ветру) разодравшими небо огненными вулканами; теперь с таким же упорством они преодолевали сопротивление новой — немой — земли. Ветры бушевали над ледниками. Земля же безмолвствовала: как слепой, над которым сгущаются тучи его злой судьбы. Со всех берегов Гренландии устремлялись навстречу друг другу облачные пласты. Люди намеревались соединить эти колышущиеся массы в единый покров, оставив одно отверстие посередине, как островок.

В районе от бухты Диско до фьорда Уманак[82] под темными напластованиями маслянистого дыма однажды показались голубоватые овальные облака: их гнал перед собой фён. Первыми на них обратили внимание пилоты грузовых летательных аппаратов. Воздух вдруг сделался тихим и теплым. Пласты дыма начали снижаться: сперва медленно, потом все стремительнее. Как на челнах, спускающихся по бурной реке, стоят лодочники с длинными шестами, и отталкиваются от опасных берегов, и отталкиваются от дна: так же и рабочие на парящих в небе дощатых щитах с помощью шестов пытались удержать равновесие, отодвигали в сторону соседние щиты. Но теперь массы дыма то вздымались, то опускались, щиты швыряло то вверх, то вниз. Слои газа еще недостаточно отяжелели и уплотнились, они топорщились. Люди, застигнутые врасплох, ударялись о доски. На земле, глубоко под ними, что-то зашевелилось. Слежавшийся комковатый снег пришел в движение, он будто пытался уклониться от дуновений фёна. На ледяной поверхности что-то работало с нарастающей силой: методично отскабливало эту поверхность, понемногу перемещаясь вперед. Маленькими, большими, нерегулярными порциями взвихривалась снежная пыль. Заснеженная равнина напоминала теперь бурное море. Словно пар, поднималось что-то с земли и развеивалось. Как же те, наверху, вцепились в свои плоты! Как клубы ленивого дыма, выпускаемые со стоящих вдоль берега рабочих судов, беспомощно зависали в гудящем воздухе, как ветер заставлял их отклоняться в сторону, закручивал спиралями, а потом надламывал, словно стебли! Наверху, по краю, взрывались высоко парящие скопления облаков, и их обрывки носились по небу, словно маленькие барашки: фён беспощадно расшвыривал их в разные стороны. Тонкие же, легко рассеивающиеся газовые слои ветер отгонял к морю. Деревянные щиты, еще не скрепленные, срывались с места и кружились, как клочки бумаги в грозу. Штормовой ветер гнал их перед собой, вместе с людьми и шестами; на протяжении многих километров, словно лев, не выпускал из пасти дымовой лоскут (постепенно расплывающийся) с этой лакомой добычей, а потом все-таки ронял ее во взбаламученную черную воду или на дрейфующие льдины. Летатели, словно ракеты, взмывали вверх, но ветер их опрокидывал. Рабочие суда, несмотря на снежную бурю, еще пытались выбрасывать в атмосферу свой жалкий дым, но тот из-за штормовой погоды не поднимался. Буря трепала и сами эти корабли: подкидывала трясла теснила. Они, дрожа, отползали в сторону, ложились на другой галс, оборонялись; в то время как наверху вдруг стало видимым свинцово-серое небо, в котором вспыхивали и растворялись багровые и иссиня-черные тучи, пестрые клочья дыма. Развеялся облачный покров над бухтой Диско, а также к югу и к северу от нее; большой же покров был вспорот в нескольких местах, и разрезы тянулись от побережья далеко вглубь. Наверху люди спотыкались, соскальзывали с дощатых настилов; газ обволакивал их ноги, колотящие по воздуху руки, прищуренные глаза, шевелящиеся языки, стиснутые зубы, отплевывающиеся рты. Люди смахивали сдирали его с себя, как липучую пленку. Высоко в воздухе, под завывания фёна, они отчаянно дрались с газом, но в итоге оказывались запакованными в него, свернутыми в шар, как ежи. И со свистом летели вниз, на лед, где наконец обретали вечный покой.

От Фарерских и Шетландских островов подошли новые корабли с маслянистыми облаками в трюмах; они образовали второе кольцо вокруг гренландского массива. К тому времени над страной уже лежал мерцающий облачный покров толщиной в несколько метров: слегка покачивающийся, представляющий собой однородную массу. Гудящие штормовые ветры натыкались на него, как на каменную стену. Над этой облачной пеленой — как уже много тысячелетий подряд — на считанные часы восходило солнце. Но свет его больше не проникал сквозь облака. Отныне гренландский континент был отрезан от прежнего белесого неба, от немой Луны, от искрящегося северного сияния, от маленьких мерцающих звезд. Водяной пар, поднимающийся с земли, скапливался под нижней поверхностью облачного покрова и рассредотачивался очень медленно, трансформируясь в снежные вьюги, в грязевые дожди. Уплыть эти испарения никуда не могли; земля покрывалась тяжелым водяным паром, температура начала подниматься. Одновременно сгущалась тьма. Животными овладело беспокойство. Олени покидали свои пастбища и целыми стадами бродили по льду. В стаде не было вожака, животные просто сбивались вместе и, чуя недоброе, старались держаться вблизи от прибрежных островов. Медведи и лисицы тоже выбирались из нор. Им было не по себе, они бегали и обнюхивали землю, не обнаруживали никаких изменений, но все же не успокаивались. Испуганно кричали вороны. Гладкие тюлени выныривали из воды, шлепали по льду, искали новую воду. Животные теперь бдительнее следили друг за другом и, если враждовали, вступали в схватки с большей, чем прежде, яростью. Над горами ледяными пустынями плыли к центру материка — одновременно с востока юга и запада — облачные пласты. Уже подплывали порой клочья дыма с противоположной стороны. Если какое-то облако и отрывалось от общей массы, то оказавшиеся на нем рабочие могли теперь благополучно пролететь над страной и невредимыми причалить к облачному покрытию, возводимому с другого берега. Но когда люди на плотах, двигавшихся с запада и востока, впервые увидели друг друга невооруженным глазом, они не стали ни радостно кричать, ни махать руками. Многие просто, вдруг обессилев, повалились на доски.

Корабли с грузом газа укрепили искусственный облачный покров. И к концу августа отправились в обратный путь. Теперь настало время заняться брошенными турмалиновыми судами. Начальству не составило труда набрать со всех эскадр добровольцев на такое задание: участники гренландской экспедиции — будто под воздействием ослепления — с суровой решимостью, не дожидаясь приказов, сами делали все, что от них требовалось.

Однако и этих смельчаков охватил ужас, когда на маленьких шлюпках они приблизились к пестрым, оглашаемым птичьими криками островам. Очертаний кораблей уже нельзя было распознать. Добраться до фрахтеров мешали киты. В них стали метать взрывные заряды; вода омерзительно окрасилась кровью; темные туши еще сколько-то времени плавали на поверхности. Как сети с рыболовных судов, свисали с островов массы водорослей. Приходилось прорубаться сквозь эти заросли, вспарывать их, сжигать. Шлюпки отвозили отрубленные слоевища и листья в открытое море. Мощный растительный заслон моряки преодолевали шаг за шагом, слой за слоем. Команды шлюпок сменялись каждый час: ибо вновь и вновь находились люди, которые поддавались странному влечению и потом их приходилось отрывать от работы буквально силой. В конце концов — после того, как мосты из водорослей были взорваны, а вода очищена — участники экспедиции оказались на палубах фрахтеров. Как же изменились эти суда! Верхнюю часть их внешней обшивки уже обнажили; когда же «чистильщики» убрали самые крупные скопления водорослей, стало видно, что фрахтеры, словно почуяв свободу, сильно вздрагивают, медленно трогаются с места, рывками всплывают наверх. И вот эти корабли уже легко заскользили по воде, сопровождаемые шлюпками; люди даже боялись, что суда сейчас поднимутся из воды, воспарят над ней. Вся листовая жесть с фальшбортов отвалилась, обшивка лопнула. Изнутри и снаружи сквозь стенки судна пробивались какие-то отростки, ветки, тонкие слоевища. Немногочисленные каюты верхней палубы были наполнены дымом; но так только казалось, когда ты открывал дверь. На самом деле их наполняло что-то вроде паутины. Крайние отростки этой серо-белой ткани цеплялись за дощатые переборки, за двери и люки, заполняя все проемы своими переплетающимися волокнами. Но пауков матросы нигде не видели. И когда они разрывали податливую паутину рукой или палкой, оказывалось, что ткань эта представляет собой тончайшие, как волоски, травянистые побеги (раздувшиеся листочки стебельки веточки), выпущенные досками шкафов потолков полов. В стороне от досок, на довольно большом отдалении, растения образовали имеющие вид стенок вегетативные органы. Каждая каюта была как бы сердцевиной древесного ствола; со временем ее пространство должно было разбухнуть одревеснеть. Вновь прибывшие расхаживали по качающимся палубам. Открыв люк, чтобы спуститься в трюм, они отшатывались — оттуда вырывался удушливый газ. Палубы обрели губчатую консистенцию, были оплетены водорослями. Из свилей в нижней части мачт выросли ветки, покрывшиеся странными ворсисто-бархатистыми листочками, которые часто срастались вместе, образуя подобие цветка. Повсюду кишели жуки и муравьи. Искать хранилища турмалиновых полотнищ не пришлось. Из чрева судов распространялось интенсивное, периодически усиливающееся свечение, часто ослепительно вспыхивающее; что делало кабельное освещение излишним, хотя кругом царила равномерная тьма. Матросы пробивали палубы над трюмами, прокладывая себе путь с помощью топоров пил огня; сносили переборки покрывшихся растительным войлоком судов. Балки и обивочные панели люди сбрасывали в воду, и рыбы плыли за этими деревяшками, мордами толкали их вперед, постепенно обгладывали, на своих спинах выносили в море.

Горы полотнищ располагались в трюмах свободно. Волшебное это было зрелище — как они висели. Стены трюмов обшиты листовым металлом. Но металл фантастически изменился. Его поверхность перестала быть гладкой. Она сделалась волнистой, с выпуклостями вздутиями шаровидными выступами. Из этой волнистой искривленной поверхности выдавались вперед лучистые сверкающие кристаллы, которые притягивали к себе металл, так что вокруг них металлические листы пошли трещинами. Сталь на стенах словно расцветала навстречу светящимся полотнищам… Ужасный блеск этих покровов. Периодически гаснущих и вновь вспыхивающих. Запах плесени, усиливающееся тепло… Летатели крючьями зацепляли полотнища (висевшие нормально, как их повесили). Покров за покровом доставляли участники экспедиции наверх, через темный сочащийся дождем воздух. На маслянистых облаках уже лежали пластины, которые люди собирались раскалить с помощью полотнищ.

В сотнях пунктов от кораблей вверх — к облачному слою — тянули провода, чтобы соединить большой кабель с полотнищами. Люди работали в авральном режиме, на пределе сил. В начале сентября все турмалиновые суда от полотнищ освободили. Пустые фрахтеры снова заросли войлоком; некоторые распались на части и затонули.

И тогда фрахтеры для маслянистых облаков, а также транспортные суда бросились врассыпную от берегов темной земли, окруженной льдами и порождающей лед: устремились на юг запад восток. Разлетелись от Гренландии, которую они ввергли в тягостную ночь и которая теперь, со своими скулящими растревоженными животными, одиноко лежала позади них. Полчища летателей и воздушных судов беспорядочно мчались впереди морских кораблей. Все хотели как можно скорее пересечь океан. Два дня двигались суда; западные приблизились к побережью Баффиновой Земли, восточные же достигли десятого градуса долготы.

Ночью накануне третьего дня на изоляционное покрытие полотнищ из большого кабеля пустили ток. В это мгновенье все морские суда замедлили ход, а летатели опустились на палубы или на вспененную воду. Дрожь охватила людей, которые толпились на темных палубах, выскакивали из кают.

Вот все и кончилось. Вулканы Крабла Лейрхукр Хердубрейд Катла Гекла были взорваны. Растерзанная Исландия выпустила из своих недр огонь Земли. На подвижных мостах погибло много сотен людей, таких же, как и те, что сейчас собрались на палубах: одни сгорели, а прах их развеялся над глетчерами, другие разбились или утонули. Материк отправил на помощь новые суда, новые человеческие массы. Они не успокоились на достигнутом. Остров отдал свой жар. Турмалиновые полотнища удалось зарядить. Эти ужасные завесы лучились пели. В море они приманивали к себе рыб птиц водоросли и хотели взлететь. Потом, наконец, по ту сторону океана показалась Гренландия. Пришлось создавать над ней облачный покров, сбрасывать на него дощатые щиты. Как много было погибших, сорвавшихся вниз… Теперь, когда взвыли сирены, люди стояли на палубах, над катящимися волнами. Вдруг вокруг них всё зашаталось, загрохотало: корабли тряхнуло, да так, что многие из стоявших на палубе охнули, у многих подкосились колени. Глаза в испуге раскрылись, по-варварски блеснув белками. Рты искривились, губы сжались. Люди ссутулились. Их окатило жаром, по спинам и затылкам побежали мурашки. «Беда. Какая беда. О небо, какая беда! Как мы допустили такое? Да что же это, что?! Дорогая ночь, дорогая жизнь! Дорогой фальшборт, дорогие поручни, пожалейте меня! Дорогие люди доски такелаж мачты опалубка… Дорогой бушлат, грубошерстный, пожалей! Мой палец, все тело, и ты, дорогая рука, и ты, дорогая шея… Шея моя, шеюшка, и кожа, и подбородок — пожалейте меня! Ах, какое несчастье…» И потом их словно схватила чья-то рука, они затрепыхались внутри себя. Тогда-то это — позади — и случилось.

Море оставалось гладким. Но волна света нахлынула из-за горизонта. Они все попадали лицом вниз. Ужас и боль в груди. Горло у всех сжалось. Они безудержно плакали от страха, пока на горизонте пламя, не находя препон, поднималось выше выше выше выше. Тем временем в них трепетало желание: Туда! Тоска по огню! Огню Исландии! Жестокой и любимой страны! Лейрхукр Мюватн Крабла: все дело в них. Огонь выше выше. На тот остров хотели они. Безмерной была их тоска: «Что нам жизнь! Наш огонь! Наш огонь!»

И многие продолжали лежать, не желая смотреть на слепящий свет. Хоть бы он исчез! Их грыз безумный страх. Смахнуть бы все это. В чем они же и виноваты. Смахнуть — ужасное пламя.

Руководители экспедиции, мужчины и женщины, хоть и стояли на ногах, но тоже отворачивались, дрожа и проклиная себя. Хватались за грудь: «Моей вины тут нет». Зубы у них стучали скрипели, уши и носы сделались холодными, они не чувствовали собственных пальцев. Сглатывали слюну; шаркали омертвевшими ступнями по доскам, топали ногами, чтобы не потерять себя. В беспомощном ритме открывали закрывали глаза. Но потом все-таки брали себя в руки. Смотреть на этот свет. Свет, огонь выше выше выше над бесконечным небесным сводом. Их глаза должны это видеть. На этот слепяще-белый вверх-стремящийся свету ставить глаза. Глотать этот свет широко открытым ртом, как утопающий глотает воду. Весь этот водный поток принимать в распахнутую китовью пасть и заглатывать его, заглатывать. Мышцы держать в напряжении, глаза держать направленными в ту сторону, ногами удерживать палубу. И они это сумели, глаза у них не зажмурились. Получилось. Что там горело, было турмалиновыми полотнищами. Их тоже стоит упомянуть. Полотнища доставили с континента; то были переплавленные соединенные в завесы полудрагоценные камни: искусная работа. Они лежали на маслянистых облаках. Облака эти — не новое изобретение. Еще Анжела Кастель использовала их на войне. Ее знаменитые тучегоны… Чего только не придумает человек! Ступни постепенно оживали, каждый уже мог шевельнуть пальцами ноги, повернуться, опустить плечи. Гренландская проблема решена. Теперь медленно втянуть в себя воздух: вдох, вдох, выдох. Они — все еще с поникшими головами — переводили взгляд на соседей. Вокруг лежат люди, прикрыв лица руками. Парализованные Потрясенные. Слов сейчас не надо.

Суда много часов дрейфовали по посветлевшим волнам — без руля. Потом люди очнулись. Подняли головы, как подсудимый, выслушивающий приговор. Машины снова начали сотрясать снизу корпуса кораблей; соответственно, руки и ноги задвигались в определенном ритме. Помрачневшие моряки старались не смотреть друг на друга, с опаской поглядывали на воду. Над водой стояло неугасимое, все вокруг перекрывшее зарево, от которого поблескивали волны. Небо, в северной части, было им проглочено. Что же произошло? Люди притоптывали ногами, поправляли одежду, сплевывали. Угрюмо набычившись, смотрели перед собой. На результаты своей работы.

Возле Фарерских и Шетландских островов собрались эскадры. Моряки целыми днями бездельничали. И пока они, занятые каждый своими мыслями, обходили друг друга стороной, пришел приказ из штаб-квартиры флота: набрать разведывательную эскадру. С выполнением приказа особо не торопились. Впавших в мрачную летаргию матросов не принуждали и не подгоняли. Начальники видели — как прежде в Исландии и Гренландии, — что, несмотря на физическое изнеможение и возобновляющиеся приступы страха, никто из участников экспедиции не рвется обратно на континент.

По прошествии двух недель караван легких судов все же отправился в путь. Сопровождаемый немногочисленными летателями. Корабли повторяли прежний маршрут: они двигались на север.

Моряки плыли навстречу нарастающему сиянию, перед которым в немом благоговении склонялись их души. С каждым градусом широты сияние становилось ярче. То был бледно-розовый, почти белый свет, распространявшийся в северной части неба и над океаном. Когда огненный солнечный шар исчез за западной линией горизонта, на севере уже появилась эта красноватая белизна, с минуты на минуту все более яркая, — и она раскрывалась, подобно цветку, одурманивала своим сиянием. Когда же корабли достигли шестьдесят пятого градуса широты, солнечный свет стал невидимым. Его затмило это северное сияние, как бывает со звездами, которые в дневное время не видны. Под этим новым розоватым светом плыли моряки по озаряемому им океану. Странный шум сопровождал их, окружая со всех сторон: грандиозная дальняя музыка — то приглушенное, то более громкое смешение звуков, с преобладанием высоких звонко-дребезжащих тонов. Люди вообще не видели над собой неба — только этот равномерный розовато-белый свет. Периодически за спиной у них сумерки сгущались в полную тьму: это значило, наверное, что в другой части Земли наступил вечер, потом — ночь. По прошествии скольких-то часов тьма за легкой дымкой на юге раздвигалась, как занавес: появившийся там разреженный бледно-серый свет был, должно быть, светом наступившего дня.

Люди стояли на палубах. Или плыли на шлюпках — свободные серьезные счастливые, с каждым часом ощущая все большее счастье. Они не задумывались (в их памяти будто стерлось, как это все началось), что там на небе горит и что, собственно, происходит. А просто чувствовали, что их засасывают это позвякивание, пение на высоких тонах, органный гул. Их опьянял этот свет, которым они наслаждались и не могли насладиться вдосталь. Они уже попали в тот регион, где обычно бывает полно айсбергов. И не замечали, как умиротворенно течет вода: воздух был, как всегда, прохладным, а часто и холодным. Но многие гребцы в шлюпках, как если бы находились в тропиках, раздевались до пояса и чувствовали себя хорошо; даже спали матросы не в кубриках, а на палубе.

Над просторами океана воздух двигался необычным образом. Тут сказывалось воздействие гренландского открытого очага. Прежние направления ветров изменились. Солнцеподобный пожар на полюсе притягивал к себе, как экватор, воздушные потоки; и они устремлялись к северу, часто превращаясь в шквальные ветры. Ползущие над самой водой нижние слои воздуха колебались в потоках северного жара. Сила их напора возрастала с каждым градусом широты. К то усиливающемуся, то спадающему шуму-дребезжанию-позвякиванию добавлялось мягкое шуршание расширяющегося воздуха: что-то наподобие стонов, окликов, пения. Ветер скользил по поверхности моря; будто играя, срывал с волн пенные гребешки; вдруг вбуравливался в воду, высверливая в ней воронки; вновь с криками вырывался на свободу и буйным сплошным потоком несся дальше, поскольку не мог противостоять притяжению. Он должен был двигаться быстрей и быстрее. Все воздушные слои перемешивались: они искали себе дорогу. Поднимались вверх, вертикально или по наклонной линии, изгибались. Растягивались в длинные-предлинные полосы. Обрушиваясь или сливаясь вместе — исчезали. С шипением проносились над самой поверхностью воды, утюжили море, давили на него, так что оно, словно запруженное, позади этих воздушный струй вздымало волны высотой с многоэтажный дом, а потом постепенно опять успокаивалось.

Пока разведчики плыли по морю, пока машинные отделения работали на полную мощность, чтобы противостоять той силе, что притягивала их к северу, и суда часто давали задний ход, разделяя струи свистящего ветра… — пока все это происходило, воздух порой темнел, будто пропитываясь дымными испарениями. Люди чувствовали на себе дыхание неслыханной жары. И воспринимали это со смехом. Моряков разведывательной эскадры это так радовало, что, когда они добрались до семидесятого градуса широты, их невозможно было заставить двигаться дальше. Предполагалось, что они теперь приблизятся к берегам Гренландии. Однако сами они хотели лишь одного: отдохнуть в этих блаженных водах.

В ЭСКАДРЕ БЫЛО сколько-то судов, особенно хорошо защищенных от возможных опасностей. Они имели специальные приспособления для защиты от океанических вод. Были оборудованы так, чтобы вблизи от гренландского побережья, от сползающих лавин, от обрушивающихся в воду чудовищных масс льда они могли выдерживать натиск водяных гор. Теперь команды этих судов, очарованные блаженным качанием на волнах, розоватым светом, мягко перепахивающими поверхность моря ветрами, решили пойти своим путем. То есть использовать доставшееся им мощное оборудование для личных целей. Они решили, что хотят остаться здесь, поселиться на дне моря. Что они никогда не вернутся обратно. Не хотели они и плыть к Гренландии, дожидаться, когда перед ними предстанет во всей красе этот новый континент. Прямо на месте, здесь и сейчас, обрели они свою землю. Они чувствовали себя сильными и отважными. Возглавлял их мулат Мутумбо. Доплыли они до острова Ян-Майен, расположенного на десятом градусе западной долготы, к северу от семидесятой параллели. Они измерили похожий на гору выступ морского дна. Здесь на мелководье, под радующим их светом, они и остановились. Предводитель сказал: пусть, дескать, на них поработают проклятые силы больших градшафтов.

Двадцатью двумя кораблями и конвоирующими судами окружил Мутумбо это место; после чего люди начали вкапываться в текучий океан — как бык, который втыкает рога в рыхлую землю луга. Носовые части судов были защищены огнеупорными, соединенными между собой базальтовыми покрытиями, на которые с шумом водрузили поднятые из трюмов краны; эти шиферно-серые плиты, словно забрала рыцарских шлемов, легли на лица кораблей. Они охватывали носовую часть судна с боков и прикрывали ее сверху, выдвигаясь вперед над фордеком наподобие балкона-платформы. На всех двадцати двух судах были смонтированы машины, к которым тянулись из трюмов перепутанные кабели. Сами машины напоминали цапель или журавлей. Свои длинные тощие шеи, которые крутились на неуклюжих, крепко склепанных туловах, эти машины вытягивали вперед, над носом судна, и опускали их ниже серых базальтовых кожухов — в зелено-белые морские волны. С шей свисали космы толстых, длиной в несколько метров, при необходимости разматывающихся канатов и проводов — как грива. Когда гривы эти погружались в соленую воду и соприкасались с брызгающими пенными гребешками, море вскрикивало, словно спящий зверь, в чью пасть заполз кусачий скорпион. Оно, море, начинало метаться из стороны в сторону, просыпалось, рычало. И мгновенно закипало: вода поднималась теплым потоком, отрывалась от бурлящей поверхности — уже как белое, дрожащее, неспокойное облачко, — а облачко это, дико крутясь и слепо ввинчиваясь в воздух, взмывало высоко вверх. И так вновь и вновь, без перерыва: укусы или удары журавлиных клювов, щелканье шлепающихся на волны грив, гневно закипающая взвизгивающая взбрызгивающая вода, пыхтение пара — который, шипя, поднимается на много метров вверх, — ворчание бурлящей пены. Километровой толщины белая облачная масса: облачная гора над кругом судов, готовая обрушиться в курящуюся дымом дыру под ней.

Облаками управляли с помощью ураганных бомб. Скопление пара висело над морем на высоте слоистых облаков; едва облака успевали почувствовать холод, как в погоню за ними устремлялись ураганные ветры, запускаемые со средней палубы. Облака попадали под перекрестный огонь взрывающихся черных инулитовых бомб, размером с человеческую голову, которые с грохотом вылетали из маленьких мортир и, взрываясь, с чудовищной силой раздирали воздух. Мягкие дрожащие облака реагировали на это так, будто их схватили сзади и отшвырнули на много миль, как сошвыривают тарелку со стола или забирают миску с едой из-под носа собаки. А потом эти белые изодранные переменчивые массы взвихривались, перемешивались и — уже как единый дождевой поток, серо-черный, неизмеримый в своем объеме, — с шипением обрушивались обратно в высоко-взбрызгивающую морскую воду. Обрушивались стремительно и непрерывно, увлекая за собой стаи чаек, хватаясь мокрыми руками за слабые птичьи тела, пытающиеся взлететь, но неотвратимо соскальзывающие вниз; ни хлопанье крыльями, ни вытягивание шеи не помогало остроклювым чайкам. И даже если птице пока еще хватало сил для полета, она захлебывалась в струях, падающих из перенасыщенного влагой воздуха. Небо, обычно столь удобное для пернатых (разреженное, легкое, приятно заполненное солнечными лучами или мерцающим северным сиянием), — это небо теперь было прорвано выплевывающим воду кратером, который, извергаясь, заставлял потом свое содержимое снова падать вниз, увлекая все, что попадется на пути, к поверхности моря.

Целыми днями поднимались и опускались головы гигантских журавлей, заставляя море закипать и подниматься вверх в виде белых вспучивающихся клубов пара. Целыми днями двадцать два корабля — словно брыкающиеся, бьющие задними копытами лошади — отбивали атаки вновь и вновь атакующего их моря. Как закладывают фундамент в земляном котловане, как загоняют в глину железные опоры, как выгребают из ямы песок — так же примерно действовали и корабли, оттесняя назад воду. Их борта были обшиты листовой сталью. Однако поверх этой стали — на расстоянии руки от нее, поддерживаемая специальными опорами — была натянута сеть, вертикально спадающая сверху вниз, в воду; она охватывала юты и соединяла между собой все корабли — одна-единственная, гигантская, почти невидимая, не плотней и не тяжелее, чем если бы ее сплели из волос. Она была тускло-белой, как свинец, а некоторые ячеи — с бурыми или черными пятнами. Пятна происходили от сгоревших животных и от людей, которые эту сеть плели. Битуминозный сланец был главной составной частью той массы, из которой выпрядались нити. На фабриках давно заметили, что для связывания веществ, добываемых из сланца (который сформировался в ранние геологические эпохи, вобрал в себя разложившиеся и спекшиеся органические останки), больше подходят живые организмы — соприкосновения с ними, — чем мертвые тела. Вырванная из земли, подвергающаяся теперь воздействию воздуха, разложенная на дереве и железе, такая субстанция собиралась в единую массу слишком медленно, растрачивала свою энергию впустую. Сочные растения, жирные животные и люди оказались наилучшей питательной средой для обогащения этого вещества. Но вещество было опасным. Оно разъедало кожу. Рабочие, днем носившие сеть на руках плечах и коленях (по ночам она лежала на спинах быков и лошадей, которым предварительно сбривали шерсть), получали ожоги. Пострадавших рабочих заменяли новыми. Пять последних дней изготовления сети — а вязали ее в просторных цехах Мекленбурга — потребовали огромного количества человеческих жертв. Люди могли находиться вблизи этой жуткой паутины не дольше часа. Начальство позаботилось о том, чтобы из отдаленных районов доставляли на самолетах все новых рабочих и работниц. Новички, которых сразу приводили в цеха, погибали быстрее всех. Люди более пожилые, связывавшие узлы усталыми движениями, выдерживали до шести часов. Потом оставались лежать без сознания — с холодными руками, едва слышным пульсом, ввалившимися щеками. Мастера, орудуя большими стеклянными крюками, отделяли их от сети и выкатывали из цеха. Именно в последний день на плетении появились бурые и черные пятна. В тот день сеть — километровой длины и очень широкую — нужно было соединить из пяти больших отдельных кусков. И, как будто сила сети в результате ее увеличения стократно умножилась, все живое вблизи от нее стало гибнуть — с такой быстротой, что завершить изготовление сети вообще оказалось бы невозможно, если бы для этого понадобился еще хоть один день. Утром в шесть часов первые восемьдесят человек вошли в цеха. В полдень на лугу за цехами уже лежало три сотни трупов. Но к пяти часам пополудни, когда сеть была готова и семьдесят кранов подняли ее в воздух, к этим тремстам, мертвым и умирающим, прибавилось не так уж много новых. Потому что после полудня ни один из тех, кто притрагивался к сети, помещения не покидал.

За период, который после полудня все более сокращался и под конец сжался до четверти часа, человек превращался в газ — как и все влажное, что соприкасалось с сетью. Люди испарялись, успев перед этим издать лишь короткий крик. Их пальцы хватались за ткань — и обугливались. Последние ячеи были связаны шестью мастерами, одетыми в сухие жаркие шубы и толстые меховые перчатки, которые защищали лучше всего. Но в этих негибких сухих перчатках вязать узлы не получалось; мастерам пришлось высвободить кончики влажных пальцев. Для одного прикосновения. А когда они захотели прикоснуться к сети второй раз, внутри них что-то заструилось. После третьего прикосновения они в своих меховых панцирях опрокинулись навзничь. И… испарились: меховые чехлы в буквальном смысле испустили дух. Сами же шубы (оболочки людей) так и лежали на земле; из шейных вырезов еще струился дым.

Теперь на корме каждого судна укрепили — косо, как флагшток — стеклянный штырь толщиной с руку. Со штырей легко свисала, невидимая уже с десяти шагов, свинцово-белая сеть. Она свисала отвесно вниз. И образовывала вокруг двадцати двух кораблей стену. Там, где сеть касалась моря, моря не было. А было — метровой ширины пустое пространство. Заполненное воздухом, который с обеих сторон сети выглядел более прозрачным, чем обычно, и сильнее светился от солнечных лучей. Ни насекомые, ни птицы не могли приблизиться к этому пустому пространству. Вода — бескрайний океан — стояла как камень, хоть и очень хотела заполнить образовавшиеся пустоты, обрушиться на кольцо кораблей, которые медленно опускались на дно.

Корабли опускались на дно. Все больше воды вычерпывали испарительные машины из внутреннего моря, подбрасывали ее высоко вверх. Вершина океанической банки, покрытая мощным слоем соли и водорослей, казалась тем выше, чем больше конденсировалась вода в котле.

Выстроившись в кружок — как дети, которые держатся за руки, — покачивались на волнах корабли-колоссы. На форштевнях — отсасывающие воду, кусающиеся, плюющиеся журавли. Позади — воздушная сеть, как тонкая улыбка, обращенная к околдованному чугунно-тяжелому морю: к черно-вздыбленной, стонущей, трещащей по всем швам водяной горе. Океан очень скоро навис над ними горой — над этими радостными людьми. Водяные массы обрывались по косой линии вниз. Покрытые гребешками белой пены, они стояли перед сетью, как поднявшиеся на дыбы лошади — перед цирковым укротителем; сеть же сама собой, не двигаясь, делалась все выше и выше и уже поднималась над палубами двадцати двух судов на высоту многоэтажного дома. И на такую же высоту окружала ее черная вспученная стонущая водяная гора. Через пять дней люди освободили для себя место внутри защищенного от ветра котла. Котел был наполнен дарующим блаженство розовым светом. Люди смеялись. Они спустили на воду шлюпки. Мутумбо подал знак, чтобы на песчаную банку перебросили сходни.

ПО ПРИКАЗУ начальников экспедиции разведывательная эскадра повернула назад, к югу. Нужно было бежать, чтобы не допустить всеобщего расслабления, разложения. Люди умоляли начальников отменить приказ, замыкались в себе. Возражали: им ведь дали задание плыть в Гренландию, они должны двигаться на север. Но начальники испытывали страх, и им хватило благоразумия, чтобы настоять на своем. Эскадра снова направилась туда, где царили сумерки, серость. Серость, мерцающая и пыльная, периодически сменялась характерной для Юга глухой тьмой, приближалась, занимала все больше пространства в высоту ширину глубину. Она казалась морякам громадной пещерой. Земля, странная, снова будет тут как тут. Они, охая, смотрели на север, где море покачивалось в отблесках пламени: как же ярко горит розовый свет! Как он тешит их, как не хочет от себя отпускать! Начальники сами стояли возле машин, следили за правильностью курса. Корабли плыли и тащили с собой противящиеся человечьи души. Вот они, корабли, уже и нырнули в сумерки: все глубже, не поддаваясь на уговоры, проникают в белесую чуждую дымку. Похолодало. Моряки удивляются: а ведь это их дом. Существуют разные экспедиции, и они тоже участники экспедиции — гренландской. Существуют Шетландские острова, айсберги, Фарерские острова, континент, градшафты. Что же это за благотворная сила, в сфере действия которой они оказались? Которая светит на Севере… Они, хоть и жалуясь, позволяли судам увлекать их дальше. На море было сильное волнение. Гигантский пожар полыхал над Гренландией. Их он поверг в глубочайший трепет: этот священный огонь они сами добыли из недр острова вулканов. Именно жар вулканов внушал им восхищение: можно сказать, заставил их внутренне измениться. Огненные горы топали подошвами, выдохнули ужасное пламя на далекую Гренландию… Да, но потом — это блаженство. Блаженство… Окончательно запутавшись, люди грезили, тосковали; а тем временем корабли насильно тащили их к Фарерам и Шетландам.

Все, кто там был, с дрожью глазели на вернувшихся моряков. С ужасом, с трепещущими в сердце страхом и сладостью взирали на их радостные спокойные лица, выслушивали новость о Мутумбо, который использовал своих не то журавлей, не то пеликанов, чтобы расчистить себе место на морском дне и никогда больше, до самой смерти не расставаться с волшебным светом.

Кюлин колебался, совещался с Де Баррушем и младшими командирами. Потом они приняли решение, что им не надо разделяться, а нужно бросить на Север обе эскадры, которые ранее принимали участие в исландской и гренландской экспедициях, и всем вместе выдержать конфронтацию с Новым, в чем бы оно ни заключалось. Команды Первой разведывательной эскадры вместе с небольшой частью флота должны были пока оставаться возле островов. «Не бойтесь, — с грустью говорили своим товарищам остающиеся. — Как бы мы хотели отправиться с вами! Вам страшно отплывать отсюда, а после вы не захотите возвращаться. Ах, что вам предстоит увидеть! Не забывайте о нас».

Объединенная эскадра вплывала в усиливающееся сияние. День и ночь исчезли. Тихое покачивание на волнах, дрожание воздуха, отдаленный гул. Потом, все отчетливее, — доносящаяся издалека музыка, на высоких тонах, перемешанная с позвякиванием и дребезжанием. Особая сладкая радость, охватывающая их всех, нарастающая по мере приближения к Северу. Эта гладкая, подсвеченная розовым вода… Какое райское зрелище! Моряки пересаживались в шлюпки, раздевались до пояса, вздыхали, были счастливы. Им хотелось попасть к Мутумбо, обосновавшемуся возле Ян-Майена. Какой умный этот Мутумбо, надо бы навестить его, обнять! Воздух становился теплее, хотя они плыли к Северу. Бело-розовые — небо и воздух вокруг них. При приближении к Гренландии свет и его цвета обрели большую интенсивность, смешивались с красным и синим. Теперь стали видны вспышки. Нарастание и затухание светлоты, как при пожаре: медно-красное зарево, потом — синеватое затемнение, чад, мерцание. В теплый ветер вплетены горячие воздушные нити. Как полоски дыма, тянутся они над эскадрой, вьются над морем. Порой приносят с собой тяжелый едкий запах дыма.

Вскоре на глазах у мореплавателей начали происходить удивительные вещи. Порывы ветра сбрасывали на палубы, в шлюпки перья чаек и буревестников. Перья были необычайно мягкими, как если бы принадлежали птенцам, но, судя по величине и строению, их роняли взрослые птицы. Перья по большей части были изогнутыми, словно сморщились и завились от сильного жара. А еще сверху падали остатки неведомых пушистых листьев с мощными прожилками; и непонятные частички растений: возможно, крылышки каких-то семян. Низкий ветер неизменно дул в сторону Гренландии, но на морские течения он, кажется, не влиял. По воде рядом со шлюпками плыли разноцветные — зеленые бурые красные — массы, которым моряки радовались. Люди принимали их за плавучие колонии водорослей, за оторвавшиеся водоросли, в которых запутались медузы. Но когда веслом отделяли кусок и подтаскивали к лодке, с весла соскальзывали пестрые перья. Люди хватались за похожий на пакет пласт. Это и в самом деле были водоросли, с застрявшими в них живыми мшанками и слизнями, но поверх слоя водорослей лежали птицы: невредимые тела больших мертвых птиц, взрослых, которые цеплялись друг за друга лапками и образовывали что-то наподобие грозди. Пока моряки их рассматривали, на палубы стали падать живые птицы: целые скопища вкогтившихся друг в друга стройных или округлых птичьих тел. Большинство птиц были страшно измождены и умирали, едва их отделяли от остальных. Порой птиц становилось так много, что они падали с неба дождем. Их перья, как и те отдельные перья, что прежде приносил ветер, отличались удивительной мягкостью; и переливались разными цветами: зеленым золотым фиолетовым коричневым. Некоторые птицы не уступали в яркости тропическим бабочкам: у них были ослепительно-синие крылья с золотыми крапинками, а корпус и шея над белыми гладкими ногами — пурпурные. Перья у большинства обожжены, а иногда и полностью обуглены: такие, вероятно, не могли лететь сами, их приносили сюда воздушные потоки.

Корабли подплывали к Гренландии с востока и с юга, очень медленно приближаясь к этому позвякивающему открытому очагу. Ветер, который до сих пор с меняющейся силой дул на северо-запад, к солнцеподобному источнику огня, теперь улегся. Его чавканье пение стоны прекратились; движение замедлилось, как у останавливающейся ленты конвейера; лишь иногда люди чувствовали какое-то вздрагивающее напряжение в воздухе. Гул и перестук становились слышнее. Тревожные завывания. В игрушечных покачивающихся лодках плыть было уже невозможно. Белые облачные массы рывками перемещались по небу. Воздух все чаще омрачался. Начинал накрапывать дождь. Потом тьма сгущалась, и на эскадру обрушивался ливень. Струи воды, в паузах иссякавшие, а после опять сливавшиеся в сплошную пелену, из-за чего люди словно теряли зрение. Они еще улыбались; радость в них оставалась неколебимой, как бронзовое изваяние. Они пробились сквозь стену дождя. Дальше был мертвый штиль: небо, разорванное светлотой. Но со стороны Гренландии, оттуда, где по небу растекался белейший свет с примесью синего и красного, — к ним, хаотически мечущимся среди водоворотов, по бурным волнам… К ним приближалось Нечто. Тьма между синеватыми вспышками. Круглое пятно, медленно перемещающееся к востоку к югу, перемещающееся по направлению к ним, но и кружащее вокруг собственной оси. Что-то вроде горба — черного, все более непроглядно-черного, — который набухал-разрастался на севере, собираясь ополчиться против них. Ни звука на море. Ни звука — с окутанных паром кораблей. Тьму — пока лишь сгущающуюся тень — как будто кто-то выпустил на онемевшее море (скажем, из мешка или из подвала). И теперь на юге, далеко за спинами кораблей, стало видимым сверкающее сияние: золотисто-желтый, будто смешанный с частичками пыли свет; там, позади, был день. День над Фарерами, обычно довольно тусклый. Сейчас этот светлый ореол казался совсем маленьким, будто лицо ребенка, прижавшегося к оконному стеклу. Люди на кораблях молча и с удивлением воззрились на него, а потом вновь, как завороженные, обратили взгляды на запад.

Облачный щит, заслоняя свет, надвигался со стороны Гренландии, его окружала мерцающая кайма. По краю этой чернейшей ночи, приближавшейся к морякам, танцевали яркие искры. Шорохи, порой свист ветра, копошение волн, их разрозненные громкие всплески. Сквозь накатывающую обволакивающую тьму — дергающиеся огни, ослепительные вспышки молний. Пригоршни громов, разбивающихся о поверхность моря. С каждой молнией — новое громыхание. Пара литавр: море, небо; сотни ударов вверху и внизу: звуки, с грохотом отскакивающие друг от друга. Небо, космато-черное, нависшее над водой и стонущее у самого ее лика. Единоборство, сопровождаемое рычанием. В помрачении этой окутанной паром борьбы лишь спорадически — яркий просверк взгляда. Вздымающиеся волны. Высотой с гору. Несут по всей своей вертикально-вздыбленной ширине зеленоватые гребни — как будто поросли мхом. Гребень обрушивается; зелень, разбиваясь на белые осколки, соскальзывает вдоль втянутого живота волны. Падая, погибая, гребень врастает в несущийся впереди него грохот. Посверкивая зеленым, раскинув руки, волна — водяная гора — мчится по-над морем. Бежит вместе с ураганом, впереди урагана. Крутящийся вихрь — ему предшествует мерцающий свет — перемещается над океаном толчками. Тело вихря, громыхая между морем и чернотой неба, следует курсом на юг. Со скоростью двадцать километров в час. Скашивая все, что попадается по пути. Сила его превосходит любую встречную силу. Он выдирает из океана куски размером с многоэтажный дом, потом отшвыривает от себя эти водяные горы, разбивает их, превращает в пыль.

Часть эскадры попала в зону непосредственного воздействия урагана. Он только задел корабли краем своего железного одеяния, но тем увлек их под поверхность, ударил вырванными из глубин водными массами, а сам прокатился сверху, лишив возможности всплыть.

Окаймленный мерцающим светом, гоня перед собой бурю, ураган пересек Атлантический океан, пронесся вдоль берегов Скандинавии и Британии, повернул на запад, снова пересек океан — теперь уже по всей его ширине, — достиг северного побережья американского континента, пролетел над Ньюфаундлендом, разрушая здания и расшвыривая деревья (словно выстреливал ими из пушек); после чего разбился о скалы Лабрадора. По пути его следования всюду распространялись сумерки, небо окрашивалось в медно-красные тона.

Гренландская эскадра пробилась-таки сквозь зону урагана. Циклон за циклоном посылал им навстречу горячий континент. Потом они вступили в зону бурь. Вновь и вновь вспыхивал на небе розовый свет. Под потоками дождя моряки упорно продвигались вперед. В них не угасало сладостное томление. Ураган, гибель части судов — все это они приняли как должное. Мутумбо не желал покидать область, где царит этот свет, и они тоже не желали. Они вспоминали свое прежнее бытие. Вспоминали, какими упрямо-негибкими были когда-то. И плакали — но не потому, что боялись смерти. Когда темная пелена затягивала горизонт, предвещая новый циклон (и в ней, в этой пелене, уже закручивались какие-то кольца), люди на судах принимали необходимые меры. Но даже в момент самого жестокого урагана они не были парализованы страхом.

Зона бурь наконец осталась позади. Корабли уже недалеко от берега — в той части моря, что прежде всегда была скована льдом. Душный теплый воздух. Днем и ночью — слепящий свет: резкий, пульсирующий. Зеленые и бурые массы плывут по воде. И теперь все чаще с моря доносятся крики фырканье стоны. Моряки иногда рассказывают, что во время вахты замечали какое-то движение под поверхностью моря: будто некое существо нерешительно приближается к кораблю и, приблизившись, замирает. Один раз тревогу подняли сразу на нескольких судах. Матросы увидели, как полоса на море, с четкими контурами и длиной в несколько метров, вдруг бурно всколыхнулась. Сквозь плеск воды они расслышали другой шум: шорох перекатывающегося тела, отплевывающегося-кряхтящего. На воду были спущены шлюпки, моряки поплыли в ту сторону. Но движение странного существа уже прекратилось; не удалось обнаружить ничего, кроме пены и порванных водорослей. Основная часть эскадры находилась теперь к северу от семидесятого градуса широты, на высоте острова Шаннон[83]. Здесь Восточно-Гренландское течение сближается с Восточно-Шпицбергенским. По воде дрейфовали большие, странного вида древесные стволы, по всей видимости тропического происхождения. Раз или два совсем близко проплыл целый остров с деревьями — очевидно, оторвавшаяся часть суши. Деревья были надломленными и обгоревшими; некоторые казались недавно обглоданными. Обогнув такой остров на шлюпке, моряки обнаружили остатки листьев, напоминающих пальмовые. Началась более энергичная охота на тех существ, что все чаще и чаще привлекали к себе внимание странным шумом. Судя по всему, это должны были быть неизвестные, быстро плавающие млекопитающие наподобие китов, но, в отличие от последних, не выбрасывающие водяную струю. Однажды с кораблей, возглавлявших эскадру, услышали рев и непривычно громкое фырканье. Шесть судов направились в ту сторону. На воду спустили моторные лодки, и они устремились к подозрительному месту. Там появился фонтан, но не такой, как вертикальные струи, выбрасываемые из ноздрей кита. То существо, что двигалось под поверхностью, выплевывало — в горизонтальной плоскости — шквальные потоки воды. Моторные лодки наткнулись на эту бурлящую водную преграду. И тотчас опрокинулись. Из моря же показалась спина буро-зеленого, сверкающего чешуей чудища: рептилии с длинным клювом и посаженными по бокам головы немигающими птичьими глазками; на тонких передних лапах обвисла тяжелыми складками дряблая кожа. Плывя теперь по поверхности, чудище вдруг выпростало из воды и подняло над спиной передние лапы. Кожа на них туго натянулась. Клюв, щелкнув, задрался вверх; туловище, свитое кольцами, вынырнуло целиком; чудище захлопало крыльями. И неуклюже, словно гусь, поднялось — кряхтя и отплевываясь — в воздух; полетело низко над вспененной водой; клекот его замер где-то вдали…

Моряков, потерпевших аварию, вытащили из успокоившегося моря. Слух о морских чудищах распространился по всей эскадре. Несказанный ужас отпечатался на лицах тех, кто видел страшное существо. Люди поняли, что со всех сторон окружены созданиями такого рода. Именно эти чудища — а может, еще и другие — в последние дни беспокоили эскадру: подплывали к кораблям, стонали, исчезали. Перепугались все участники экспедиции. Они уже утратили мужество, которое было свойственно исландским первопроходцам. За те недели, когда они плыли под дарящим блаженство светом, люди расслабились: по самым пустячным поводам начинали плакать или смеяться. Теперь они хныкали, расползались по своим каютам, не хотели плыть дальше. Дескать, кто знает, что всех их ждет впереди. Теперь, терзаемые страхом, они вспоминали Исландию: ее тяжело-топочущие бешеные вулканы. Они, эти вулканы, горели над Гренландией, они произвели на свет жутких чудовищ. Прочь от них, с нас довольно. Что себе позволяют эти градшафты, проклятые, что они с нами делают! Дрожащие люди приставали к начальникам экспедиции (которые сами с трудом держали себя в руках) и требовали, чтобы эскадра повернула на юг. А все же к страху перед чудовищами примешивался и другой страх: что придется покинуть это море, вернуться к прежней — мертвой — жизни. Такое возвращение тоже пугало. И руководители эскадру не повернули. Она плыла дальше, овеваемая все более теплым воздухом. Жар волнами изливался на людей, вновь скованных тем же страхом, который прежде, в Исландии, заставил каждого из них замкнуться в себе. Теперь они настойчиво пытались вновь обрести мужество: прежде всего потому, что их по-прежнему манил розовый свет.

Текущая под ними вода была голубовато-зеленой. Повсюду — какое-то бурление, завихрения, бьющие ключом струи, фонтанчики. Плавучие островки с деревьями теперь окружали их со всех сторон, дрейфовали между кораблями, которые от них уклонялись и шлюпок больше на воду не спускали. Вздрагивая и прижимая к груди кулаки, смотрели люди на пролетающих в небе птиц, пестрых поющих щебечущих, сбившихся в крупные стаи. Никто даже и не думал на них охотиться. На них просто пялились, не умея составить себе представление об увиденном, — бессмысленно, будто в ожидании некоего знака или под воздействием гипноза. Вода в некоторых местах была так густо покрыта зеленовато-бурыми массами, что приходилось делать крюк. А иногда и прорубаться сквозь плотные слои. Запутавшиеся в водорослях туши животных образовывали вместе с ними подобие войлочного покрова; попадались там и мертвые чудища, чьи головы торчали над поверхностью моря: невозмутимо-кроткие морды с бородками, обрызгиваемые голубой водой. И в те часы, когда ничего необычного не случалось, людей опять охватывало прежнее ощущение счастья. Все казалось таким безмятежным — до первого резкого птичьего крика.

Теперь они плыли по морю, окрашенному в темно-красный цвет. Корабли двигались очень медленно. Часами — только за счет течения. Было очень тепло; и ни малейшего ветерка. Над собой, в сияющем небе, на большой высоте люди видели призрачные скопления облаков, перемещающихся к востоку. Поверхность моря — цвета бургундского вина — порой покрывалась гребешками пены, но чаще равномерно простиралась на запад, напоминая густо засеянный газон. Газон этот, состоящий из морских растений, был плотнее того другого, буро-зеленого, через который они уже прорвались. Он представлял собой луга, поднявшиеся из глубины, которые порой, поблескивая, выступали над водной гладью и создавали обманчивую видимость суши. Луга эти лежали спокойно; лишь иногда можно было видеть, как на них вдруг образуются складки, словно на одежде, — а потом снова разглаживаются. Моряки не без тревоги наблюдали за такими явлениями, ибо постоянно боялись, что из моря вынырнет гигантское чудище. Пестрые птицы, сидевшие на мачтах, слетали вниз, на пурпурные луга, и прыгали по ним. Камни величиной с кулак и железки, которые моряки бросали туда, не прорывали луг, а лежали на нем. На газонах попадались и всякие мелкие твари, вообще в море не обитающие: летучие мыши, например; или легкие белые мотыльки, которые порхали над влажными водорослями и, сбиваясь в стаи, как бы покрывали эти луга бело-пятнистым узором. Порой по красной поверхности начинали бежать — или переплывать ее — мельтешащие темные зверьки. Маленькие, наподобие крыс, с пестрыми хохолками на затылках. Они копошились в воде, плыли почти вплотную друг к другу, цеплялись за слоевища водорослей, посматривали вокруг крошечными черными глазками; их хохолки поднимались вертикально, как гребешки. Между ними — голубые сверкающие цикады; они прыгали, но и, казалось, расправляли крылья. От цикад и исходил тот тонкий пронзительный свист, что — помимо далекого рокота и шороха копошащихся тел — доносился снизу, с морских лугов. Зверьки вскарабкивались на корабли, однако от встречи с людьми уклонялись. Люди и сами отшатывались от них, вскрикивали: на мгновенье моряков охватывал страх, но после они над собой смеялись, сочтя свой испуг детским.

Красный ковер иногда разрывался, потом соединялся снова. На корабли проникало все больше мелких тварей, мотыльки и птицы буквально осаждали палубы и мачты. В воде, когда газон разделялся, моряки видели довольно крупных желтых и иссиня-черных существ, плавающих. Вряд ли то были рыбы, скорее их гладкие блестящие тела напоминали тюленей; они сражались друг с другом и с гигантскими голожаберными моллюсками. У этих слизней оба передних щупальца превратились в сильные, покрытые сосками руки; вися головой вниз, слизни хватали и держали руками-щупальцами проплывающих под ними желтых животных, а задние, всасывающие щупальца прижимали к дергающимся тюленьим телам, которые быстро теряли цвет. Вода вокруг слизней всегда была мутной и с пестрыми разводами.

Удушливая жара… Люди на качающихся кораблях боролись с оцепенением. Они хватались за мачты и парапеты, бессмысленно улыбались, вперив взгляд в пространство. Едва держались на ногах. И грезили наяву: Пусть будет что будет… Чувствовали стеснение в груди. Вдруг воздух перед ними начинал дрожать. Дрожь вскоре прекращалась, возобновлялась в другом месте. Казалось, это просто вибрация воздуха, от жары; они помнили такое по Исландии: колыхание воздушных масс над огненным морем и потоками лавы. Вибрация вскоре возникала совсем рядом с ними, хотя зной не усиливался. Поверхности пурпурных лугов, густые заросли водорослей порой взрывались; над этими разрывами воздух, до высоты в несколько метров, дрожал, потом дрожащий столп эфира смещался; повсюду на его пути поле водорослей расступалось, затем снова смыкалось.

Однажды такой дрожащий воздушный столп внезапно возник перед одним из кораблей — стоявшим в стороне от других, среди водорослевого луга, и как бы заснувшим. Люди на палубе, не шевелясь, наблюдали за диковинными воздушными волнами. Вдруг какое-то гудение донеслось со стороны этой колеблющейся воздушной массы. И тут матросы с удивлением начали принюхиваться: на корабль толчками изливался запах дегтя, рассола. Они увидели, как вибрирующая масса медленно приближается к ним… И — что она вырастает из моря, что пронизана каналами, пульсирующими. Масса покачивалась. Воздушное чудище — теперь матросы поняли это, но не удивились и не испугались — плыло по морю, как многоэтажный дом. Оно было наполнено черной измельченной массой, разлагающейся: вероятно, то были водоросли и живые организмы, попавшие в пищеварительные каналы чудища. Птицы и мотыльки при приближении этого прозрачного желеобразного существа покинули судно; голубые цикады и крысы с пестрыми хохолками тоже, жалобно свистя, попрыгали в воду (с более далекого от чудища борта). Горообразное существо теперь сильнее обдало судно своим зловонным дыханием. Люди словно оцепенели, затем в беспамятстве свалились на палубу, чудище же переменило позицию, развернувшись верхней частью вперед. Там у него, как у плотоядных растений, было ротовое отверстие, окруженное венчиком из шевелящихся ротовых лопастей: колеблющийся стеклянистый свод, из которого и вырывалось — рывками — отдающее рассолом дыхание. Ротовые лопасти выкатились, распространились по палубе, обвились вокруг мачт балок людей. Они развернули судно поперек, подтащили его к низко наклонившемуся рту. Перед самым этим ртом судно опрокинулось. Оно погрузилось в воду, но было подхвачено желеобразным куполом, который нахлобучился на мачты и палубы, сомкнулся над ними. Воздушная медуза выпрямилась. Ее ротовые лопасти, вытянутые вертикально вверх, теперь игриво шевелились в воздухе. Деревянные части судна, вместе с железными деталями и людьми, переваривались судорожно пульсирующим желудком — парящие высоко над морем и хорошо различимые, — а потом растворились, разошлись по телу. Черные пятнышки разбежались но пищеварительным каналам; на куполе образовались тяжелые складки. Гул и дрожание воздуха прекратились. Животное ушло под поверхность моря. Нырнуло, перевернулось на бок, всасывало воду. Пурпурный водорослевый луг сомкнулся над ним.

На этом красном жарком участке погибли пятнадцать кораблей. Большинству судов удалось бежать. Но некоторые из тех, что пытались пробиться сквозь водорослевое море, стали жертвами медузы или запутались в растительных тенетах и навсегда там остались. Остальные корабли устремились к востоку и к югу.

ГРЕНЛАНДИЯ, раскинувшаяся на двух миллионах квадратных километров, от полюса до Атлантического океана, лежала теперь под полотнищами, натянутыми людьми. Ток из проложенного людьми же атлантического кабеля был подведен к этой сети. Шорох доносился сверху, от маслянистых облаков, к чьим выпуклостям и вогнутостям кабель должен был приспосабливаться. Он был туго натянут, горизонтально, и находился под напряжением. Вибрировал и дрожал, как зверь, который смотрит на вооруженного кнутом сурового укротителя. Какие-то фрагменты сети трепетали от ударов этого пульса. Взрывались. От них разлетались искры. Вокруг лопнувших мест что-то разбрызгивалось, трещало. Острые языки пламени, метровой высоты и толщиной с человеческое бедро — голубые, потом белые, красноватые, — с гудением взвивались по спирали вверх и быстро опадали, растекаясь сразу во все стороны. Сеть повсеместно плавилась. Пламя распространялось. Кругами, которые стремительно расширялись. Тонкий слой огня уже перекрыл континент. Однако свет почти не проникал сквозь черные маслянистые облака\ вершины гор были освещены очень слабо. Потом пластины под ткаными турмалиновыми полотнищами начали выгибаться. Они плавились. Метр за метром — сразу вверх и вниз — наращивалась светящаяся масса, усиливался жар. Внезапно пламенный поток набух, вздыбился — высоко, как дом, — разлился от моря до моря над землей и горами, раздулся и воздвигся стеной. Газовые облака порвались, неподвижно висящие атмосферные облака испарились. Светлое, как день, чужеродное сияние. Тысячекратный гром грянул в этой световой зоне. Сквозь бело-розовый воздух зазмеились молнии. Воздух вытряхнул водяные массы из себя на землю. Ураган вклинился в жар огня, но не справился с разгорающимся пожаром: он от него отскакивал — и теплым, умиротворенным дождем изливался вниз. Над морем располагались опорные узлы полотнища: те части сети, что могли противостоять жару. На маслянистых облаках этого узкого края и держалась вся сеть.

Сила Тепла — сорвавшееся с цепи чудовище — бросилась в бездну ледяной страны. Дохнула на нее, как можно дохнуть на оконное стекло. Воздух внизу замутился, сделался туманным. Отовсюду поднимался пар. Страна колыхалась под серыми и белесыми тучами, которые — сперва незаметно, а после в виде плотных струй дыма — поднимались с земли и плыли над заснеженными равнинами, цеплялись за горные уступы, завивались кольцами, клубились. Они вихрились и разбухали, образуя крутящиеся омуты, сгущаясь в молочно-белую массу, затопляли скрывали под собой страну, становясь настоящим газовым морем. Испарения, вытягиваясь в длинные нити, нащупывали дорогу к теплу. Сверкающая плита срединной части ледового панциря запотела, подернулась влагой. Оседающие на лед капли воды и хотели бы снова затвердеть, да жар не позволял этого, удерживал их в жидком состоянии. Плоским льдинам, ледяным горбам приходилось и самим выделять воду. Ручейки потекли по равнине. Снег на пустынных пространствах начал подтаивать. На протяжении многих миль рыхлая поверхность снегового покрова оказалась как бы выутюженной жаром. Она разгладилась. Ее чистая белизна, благоуханная мягкость исчезли. Земля окрасилась в более темные тона. Ручьи расширились, равно как и трещины во льду, по которым теперь текли бурные речки. Огромный ледяной щит в срединной части страны трещал, глухо рокотал. Гудел, выстреливал. В нем разверзались новые трещины.

Великая Сила Жара засела наверху. Ее вызвала к жизни искра из кабеля. Сила эта была зримой: порождала красноватый свет, яркость которого не увеличивалась. Горы, бурные реки, голубой фирн, снежные пустыни, языки глетчеров — все они, хоть и были лишены зрения, слуха, чувств, ощущали эту силу всем своим естеством. Великая Сила Жара не просто сидела наверху, но распространялась вверх вниз во все стороны, втискиваясь и в плотное, и в рыхлое. Как болезнь или как любовь обрушивалась она на субстанции — и те становились ее жертвами, гибли. Она нападала на величайшее и мельчайшее, на твердое и на жидкое, сама же была как зов, брошенный в горном ущелье: вызывала со всех сторон ответное эхо. Когда эта великая сила ополчилась против Гренландии, она проникла в жилы субстанций, размягчила их, заставила вздуться. Не было здесь владычицы сильней, чем она. Она ничего не знала о фьордах и глетчерах, льдинах и ручьях, прибрежных горах и заснеженных равнинах, была слепа ко всему гигантскому, бескрайнему; но иногда обращалась к самым тонким структурам и находила к ним доступ. Почуяла, что в глетчере Караяк есть вода, которая может стать паром. Огромная протяженность таких тяжелых на подъем ледников, как Ассакак Туапарсуит Утлаксоак, ничего для нее не значила. Интересовало ее другое: голубой фирновый лед, и зеленоватые трещины в нем, и белые заснеженные равнины в центральной части страны — все это вода. Которая способна стать паром. Сила Жара находила трещины во льду горах глетчерах, проникала в них и в текучую паутину ручьев озер рек. И повсюду охотилась на воду, чтобы превратить ее в газ пар облака.

Гренландия располагается на платформе из гранита и гнейса, обтекаемой холодными морскими течениями: выше семидесятого градуса северной широты, между двадцатым и восьмидесятым градусами западной долготы. Темная первобытная Сила Холода когда-то завладела прасущностями, которые, в раскаленном виде, поднялись на поверхность из земного ядра, — кремниевой кислотой, магнием, алюминием, кислородом; и не отпускает их на свободу. Сила Холода — могущественная владычица, госпожа Бесконечного, заполняющая собою эфир. Именно она творит, порождает образы, которые тщится уничтожить огонь. Не сосчитать созвездий, которые несет в себе Сила Тьмы и Холода; все они — лишь завихрения внутри нее.

Мерцающий свет натянутой над Гренландией сети вступил в борьбу с Силой Холода. Против Безмятежно-Кроткой ополчилось Бешено-Неистовствующее. Звонкое пение пламенеющей сети… Казалось, пламя собирается уподобить себе все субстанции: воздух лед камень. Струи воды побежали по лику льда. Торчащим среди льда скалам — нунатакам — пришлось отдать свой тонкий снежный покров и обнажить, вплоть до подножия, черное тело. В швы фирновых образований, напоминающих каменную кладку, и в глетчеры проникала Сила Жара. По льду заструилось что-то — медленно прокладывающие себе дорогу ручьи. Как вливают вино в рот потерявшему сознание человеку, так же вливалась лучащаяся сила в горные недра. Горы глотали ее, не разжимая губ. Но жар все равно проникал в их нутро. Сквозь грузные ледяные колоссы бежало тепло, и ничто внутри них не могло остаться равнодушным. Колоссы начинали дрожать, почувствовав над собой новую силу (которую знали еще в первобытные времена). Кирпичики фирна расходились в стороны, всасывали воздух. Пустоты между ними, в которых журчала вода, расширялись, как легкие. Фирн теперь был продырявлен трубчатыми проходами, сводчатые пещеры нарушили его целостность. Из пещер что-то вытекало: вода, в которую, разжижаясь, превращался сам фирн. Веселая белая звонкая вода… Пенящиеся потоки в фирновом теле: колокольчики, бег саней… Из широких ворот глетчеров потоки вырывались безудержно. Обгладывали-обрызгивали бело-голубые колонны глетчерных залов; напирающая талая вода нагревалась. Фирновые своды дрожали, не выдерживая усиливающегося напора. Изнемогая от жажды, ручьи вбуравливались в лед, прорезали себе проходы в белых стенах. С больших, готовых рухнуть колонн капала белая вода, все новая. К позвякиванию дребезжанию растянутого на облаках полотнища примешивались теперь глухие толчки: грохот умирающих-оседающих глетчеров и разрушающегося фирна. Внутри их тел, в недрах ледяных гор звучала, нарастая и затихая, барабанная дробь: голос атакующей лед возбужденной воды. Слой пара толщиной с гору повис над землей.

Прибрежные глетчеры быстрее соскальзывали вниз. Они устремлялись к фьордам: сзади, из срединной части континента, их что-то подталкивало. Через их головы, их спины пытались перебраться другие ледовые массы. В срединной части Гренландии образовалось бурное ледяное море. Льдины, куски льда теснились, громоздясь друг на друга; сталкивались и разбивались вдребезги. Льды и фирны срединной части страны пустились в странствие. Плыли по тонким слоям проточной воды. Продавливали своды, которые находились под ними, а вот воду раздавить не могли. Она все бежала вперед — и, поскольку была текучей, увлекала их за собой. Ледовые массы подтаивали снизу и не могли не скользить, не плыть. По мягкой, податливой воде они плыли. Их вес нарастал на протяжении тысячелетий, во тьме, между периодами долгой зимы и короткого лета. Один за другим падали на них слои снега, приносимого ветром; снег этот подтаивал превращался в лед. Ветер не успевал сдуть снежный покров, и ко льду прирастало все больше снега, гора стряхнуть его не могла; ледяные массы наложили на скалы и холмы свои оковы, подступили к ним вплотную. И получилось в конце концов, что земля — всего лишь скамеечка для их ног. Льды топтали землю, расплющивая ее складки. Теперь же под ними что-то всколыхнулось. И они, растерявшись, покинули свои места. (Впрочем, не только они.) Они почувствовали: у них за спиной что-то сдвинулось. Что-то их приподняло и вышвырнуло с привычного места, подцепив снизу подобием рычага. Все еще невидимыми оставались тихие, погребенные подо льдом горные склоны и долины — дети Земли, которых море не сумело сожрать. Но прежнего груза над собой они не чувствовали. Долины были теперь заполнены перемещающимся льдом; тот же лед вскарабкивался на горные гребни, переваливался через них. Глетчеры из срединной части страны тоже двинулись к побережью. Как женщина обязательно подберет юбку, прежде чем ступить в дорожную пыль, так же и медлительные лавины сперва как бы ощупывали землю, испещренные шрамами скалы, и только потом решались смешаться с их массой. Напирающие лавины сперва обтекали нунатак, потом расплющивали его, катили перед собой, растирали обломки в пыль.

Вода — великая стихия, самый непримиримый враг Силы Жара и Силы Холода — выступила теперь на первый план. Струящиеся белые мутные массы… Это смывание-прочь, растворение, умение-утащить-за-собой, привычка-падать-расплескиваться… Вода десятки раз подбегает вприпрыжку, откатывается назад, но в конце концов опрокидывает препятствие и спешит дальше… Вместе с Силой Жара она проникала в глетчеры, разрыхляя их. Туманные завесы, газообразные насыщенные влагой моря устремились вниз. Вода с неба — сперва в виде накрапывающего дождя, потом сплошными ливневыми потоками — возвращалась на землю. В этой влаге растворялись последние снежные поля. Фирны и глетчеры, еще не обрушившиеся лавинами в море, пока по-прежнему обременяли землю. Но и они начинали взрываться, растекаться влагой, когда их раскачивала мягкая вода.

Горы холмы равнины раздавленной древней земли теперь — затопленные, на протяжении целых миль покрытые озерами, усеянные водопадами — явили свой опустошенный лик. К берегам все еще ползли, преодолевая горы, глетчеры: ворковали, шмякаясь вниз со склонов. Глетчеры, гудя, вслепую устремлялись вперед, их поверхность растрескивалась; потом вдруг, захлестнутые водой, обессиленные всей этой влагой, они останавливались перед скалами: заколебавшись, высоко вздыбливались… И с ворчанием оседали, становились меньше-серее, превращались в скопище глыб.

Вся земля сделалась глыбо-пустыней. Озёра курились паром и кружили по своей поверхности ледяную крошку. В низинах еще сохранялись последние остатки глетчеров. Срединная часть, равномерно-гладкая, с немногими разбросанными по ней дымящимися холмами, спокойно лежала под горячими воздушными струями. Вода рвалась к побережьям; но там образовалась стена из обломков льда и той части почвенного слоя, которую глетчеры увлекли за собой, — воде предстояло пробиться сквозь стену.

Это случилось в день, когда первая разведывательная эскадра поплыла через океан: тогда-то здешняя земля и шевельнулась. С величайшим спокойствием поднялась Гренландия — земляной массив, раскинувшийся от Северного полюса до Атлантического океана. Поднялась как пробка, глубоко вжатая в воду, но вдруг отпущенная пальцем, который ее держал. Она ведь освободилась от неподъемного груза — фирна, глетчеров, срединного ледового щита. И потому поднялась легко. Поднялась над тяжелой вязкой массой (образующей внешнее ядро Земного шара), которая и подталкивала ее, пока она не заняла новое место. Целая страна с горами, равнинами, холмами, побережьем передвинулась повыше — и разодралась с севера на юг.

За несколько дней всё решилось. Гренландия, которая еще недавно была континентом, превратилась в два больших острова, разделенные мелководным проливом шириной в несколько миль. Дымящиеся острова медленно вырастали из воды. Потом снова на какое-то время исчезли. Западный, больший по размеру, был захлестнут глубоководным морским течением.

В ОГРОМНОЙ ОБЛАСТИ вокруг зоны огня — там, где свет был менее ярким, а жар не таким сильным — сама земля пустилась в странствие, чтобы приблизиться к знойному острову. Мир вокруг Гренландии, будто хотел потушить пожар, стал разрастаться по направлению к огненной зоне. Особого рода стена двигалась к гренландским островам — такая мощная, что почти изолировала их от моря. Из пограничного района к пылающему очагу устремилось гигантское скопление всяческих живых тварей. Оно — так же, как огонь и вода — вбирало в себя всё. Пронизывало собой воздух. Иногда оно казалось газоном, иногда, на протяжении многих миль, — пойменным лугом, иногда — лесом, воздвигшемся над морем: зеленым гористым островом, плавучим. Всё, что не обрело почву для интенсивного роста внизу, тянулось вверх, рассылало во все стороны посланцев, не прикованных к одному месту: живых существ, способных бегать летать плавать. Километровой толщины были слои растений, покачивающихся на поверхности моря, — пурпурных зеленых бурых. Там, где они приближались к более горячим лучам, слои эти становились столь плотными, что вода пробивалась через них только по каналам, а сверху они оставались сухими и набегающая волна захлестывала их лишь изредка.

На западе колышущиеся ламинарии разрослись до размера деревьев; лассонии достигали толщины человеческого туловища, их украшали багряные лиственные кроны со свисающими вниз ветками. На этих пропитанных водою лугах, в этих диковинных лесах вырастали и гибли многочисленные живые твари. Они запутывались в ячеях растительного мира. Стаями стекались на эти странные плоты. Плавучий луг поднимался и опускался, туго натягивался, снова опадал. С каждым новым подъемом — будто в результате выдоха — тысячи зародышей и мелких организмов выдавливались из него, падали в воду. Их тут же проглатывали другие твари, только что подплывшие или давно поджидавшие добычу. Морские леса и луга постепенно врастали друг в друга, становясь единым дышащим существом. Рыбы черви рачки пытались пропилить себе путь через листья и стебли; однако вес такого луга был чудовищным. Эти живые организмы оказывались раздавленными; жидкости, вытекавшие из них, смешивались с белым соком надломленных слоевищ, отмирающих листьев. В кольце, смыкающемся вокруг Гренландии, уже нельзя было отличить живое от мертвого, растения — от животных и почвы. Растения плотно прижимались к другим растениям, хватали медленно приближающееся животное своими усиками или цветками — и животное становилось их частью. Эти растения и сами со всех сторон щетинились всасывающими и опорными корешками. Волоски на их листьях, усики преобразовывались в хоботки щупальца челюсти; то были животные и растения одновременно.

На цветах сидели ракообразные существа. Сидели совсем тихо. Лишь порой ударяли хвостами по усикам растений, пытавшимся вокруг них обвиться. Обеими ногочелюстями — искривленными, как сабли — они вбуравливались в цветоложе, делали проколы на цветоножке, запускали туда свои жвала, сосали сок. У многих цветов были трубчатые венчики; серые рачки забирались в их обвертку, запускали тонкие жвала в завязь и добывали себе пищу из пыльниковых трубок. Иногда, на более рыхлых лугах, рачки не опирались о цветоложе конечностями, а покачивались, шевеля хвостом, над плавающей в воде чашечкой (как если бы сами были частью растения)', только если что-то теснило их, отрывало от цветка, они короткими вращательными движениями ввинчивались в него поглубже.

На растениях сидели и другие создания, пауки. Притаившись в пазухе листа, они начинали плести паутину, прикрепив ее к ближайшему стеблю. Попадались и каракатицы — диковинной формы тела со многими щупальцами, с закрытыми глазами. Мускулистая мантия застыла, туго натянулась, потому что отростки растений проникли в ее полость, разрослись там, — но животное еще живо. Его сердце бьется; в кишки попали споры; сердце медленно разгоняет по телу соки других живых организмов, других растений. Щупальца обвились вокруг слоевищ, листьев, почек, уцепились за медузу или морскую звезду; и каракатица высасывает пойманное животное, но за него уже ухватился и кто-то еще, превратив болтающееся щупальце медузы в собственный хоботок, или жало, или прицветник, или пыльниковую трубку.

Тонкие водоросли прорастали сквозь слизней, и такой слизень уже не был самим собой: пышный пук водорослей качался над желеобразным подобием цветоложа.

На освещаемых розовым светом гренландских островах — после того, как они поднялись из моря — все изменилось. Почвенный слой вода смыла. И обнажились слои, каменные породы, сформировавшиеся в древние геологические эпохи. Останки животных, семена, растения (осколки времени, отстоящего от нас на миллионы лет) опять подверглись воздействию света — правда, не того, что прежде. Это солнце, теперь изливавшее на горы равнины озера свое супер-тропическое тепло, обладало гораздо большей мощью, чем прежний далекий газовый шар. Под этим солнцем, низко нависшим над ними, все погребенные мертвые сущности начали восставать от смертного сна. Именно солнце их пробудило. Точно так же, как с теми машинами, которые исландские первопроходцы пускали по мостам, чтобы околдовать горы; или с изгнанником, к которому какой-то прохожий вдруг обратился на его родном языке; или с женщиной, во всем разуверившейся, которую кто-то внезапно обнял, ласково с ней заговорил; или с народом, который долго томился под чужеземным ярмом, а потом снова опомнился, внутренне обрел себя, и это счастье заставило его сыновей плакать: так же получилось с жарким розовым светом, изливающимся на руины первобытной земли. Свет обтекал эти руины, захлестывал, бурно ими овладевал. Проникал в их сердца.

Субстанции будто ощущали неудержимое томление, выгибались, потягивались. Даже камни постепенно приходили в движение. Равнины приподнимались, геологические слои разбухали, тянулись вверх, надвигались друг на друга. Еще быстрее метаморфозы происходили со мхами водорослями папоротниками травами, рыбами улитками червями ящерицами, крупными млекопитающими. Никакие новые семена не прилетали сюда из-за моря. Но руины, оставшиеся от мелового периода, — кости, части растений — обретали новую жизнь. Этот яростный свет спекал, соединял в одно всё, что находил. Позвоночники, разрозненные части скелетов всасывали из глины влагу глетчеров… и подтягивались друг к другу. Из глины к ним поступали вещества, которые они превращали в свои тела, в оболочки: земля, проточная вода, соли. В них и вокруг них из этих веществ образовывалось подобие плоти.

Вокруг всех останков земля сжималась в живой комок, разбухала. И так велико было ее стремление найти себе тело, соединиться с чем-то еще, обрести способность двигаться, что повсюду на островах целые полосы земли взрывались: где-то земляные комья скатывались в одну копошащуюся массу, а где-то, словно под воздействием дождя, быстро вырастали древовидные живые структуры. Это не были существа, которых Земля рожала когда-то прежде. Вокруг разрозненных останков тел (голов костей зубов хвостов позвонков), вокруг папоротниковых листьев, пестиков, фрагментов корней концентрировались вода соли земля; и иногда возникали существа, в самом деле напоминающие тех, которые жили здесь в древнейшую эпоху; иногда же получались совсем диковинные монстры, они кружились на месте, сосали землю, пританцовывали. Попадались, например, черепа, у которых челюсти превратились в ноги, в глотке разместились кишки, а глазницы стали ротовыми отверстиями. Отдельные ребра передвигались как черви. На какой-нибудь позвоночный столб налипала живая земля, закреплялась. От позвонков расползались во все стороны кровеносные сосуды, как если бы эти кости были кристаллами — точнее, центрами кристаллизации в перенасыщенном растворе. И всё, что находилось поблизости от такого позвоночного существа, к чему прикасались его сосуды, оно хватало и притягивало к себе (независимо от того, хотела ли сама добыча обрести тело). Червей, которые ползали вокруг — если они не убегали, позвоночное существо подтаскивало к своему ротовому отверстию, засовывало их туда; и они становились его глотательным и пищеварительным органом.

С холмов скатывались шарообразные существа. В своем движении они напоминали лавины. Вокруг них разворачивалась бесконечная ненасытная игра: пока катились, они присоединяли к себе всё, что могли ухватить, — после чего пронизывали захваченное кровеносными сосудами. Такие непомерно раздувшиеся монстры иногда застревали на холме — и начинали врастать в него или обвиваться вокруг. Их сосуды-щупальца захватывали внизу целые колонии маленьких организмов (сформировавшиеся, скажем, вокруг улиточной раковины или веточки коралла); и то, что осталось от шара, создавало себе из этих организмов панцирь. Скалы взрывались под воздействием прорастающих в их трещинах семян. Некоторые существа достигали гигантских размеров и тяжело катились вперед: их тела могли вобрать в себя целый холм. Такие чудища увлекали за собой неоформленное земляное крошево; комки земли, и сами по себе способные двигаться, постоянно с них осыпались: за чудищем, так сказать, тянулась дорога жизни. Чудища не думали ни о нападении, ни о защите; они просто тащились вперед, порой случайно сталкивались друг с другом, терлись боками, шелушились, срастались в одно существо.

Свет падал на останки трав, лиственных или хвойных деревьев, пальм, олеандров. И они начинали притягивать к себе всё, что находили поблизости: субстанции, предметы сами катились к ним, словно гонимый ветром лист, свернувшийся под воздействием огня… Останки засохших или задохнувшихся лавровых деревьев лежат на открытых песчаниковых площадках, среди обломков скал, лопнувших от жары. Жилки и нервы листьев всасывают живую землю. От этих жилок и нервов будто исходит соблазн; и земля, поддавшись соблазну, укладывается вокруг них, оказывается пронизанной сосудиками, превращается в растение… Листья, оживая, поднимались с камня, как пироги, вытряхиваемые из сковороды: они были широкими и толстыми. Выпрямившись, пускались в рост и достигали высоты кустарника — все время продолжая всасывать землю, которая текла к ним, словно густое масло. Гигантские листья становились упругими, как тела откормленных животных. Нередко они начинали двигаться. Потому что, например, увеличивалась в размерах черепаха, на чьем панцире лист укоренился. И на спине такой черепахи растение отправлялось в странствие…

Распространенным явлением стали ландшафты из похожих на вихор деревьев с густой листвой. Деревья вырастали повсюду — по следам животных, тащивших на себе семена. Появились и древовидные травы, в виде очень густых пучков, ибо множество стеблей развивалось из одного корня; стебли эти, изогнувшись дугой, свисали вниз, и все растение напоминало плакучую иву.

Часто растение или животное не могло оторваться от почвы, торчало из нее и оставались чем-то средним между разбухающим земляным комом и живым существом.

Часто животное волокло за собой, словно яичный желток, земляную массу — в мешочке или в нескольких мешочках, прикрепленных к нему подобием пуповины; и когда содержимое этих мешков иссякало, их обладатель погибал от голода или становился добычей других живых тварей.

Часто кусты угрожающе тянулись один к другому руками-ветками, будто хотели друг друга задушить. Но при соприкосновении их ветви ломались; культи же сплавлялись между собой, и питание теперь циркулировало по единому кругу; так возникало новое, более мощное растение.

Между стволами гинкго и тюльпановых деревьев размножались лианы. Они не теряли времени на формирование листьев. А просто цеплялись за ближайшее дерево, карабкались по нему и обгоняли в росте. Оплетали своими извивами чужие листья. Они были прожорливы и жестоки. Потихоньку врастали в другое дерево, используя его как источник пищи. Соки земли они получали уже переваренными. И пока используемое ими дерево засыхало и гибло, на нем колыхались их цветы — яркие, как знамена.

В лесах безмолвие и мрак. Подобны колоннам прямые, лишенные ветвей стволы, над ними — сплошная лиственная кровля; листву пробивают розовые лучи. Древесные колонны обвиты, как штопорами, растениями-паразитами. От ствола к стволу натянута растительная колючая проволока; через нее перелезают маленькие зверьки; некоторые повисают на колючках, словно летучие мыши. Птицы срываются с ветвей или взлетают с земли, оглашая лес своим криком.

На жарких равнинах — платаны, мангровые заросли, хлебные деревья. Гигантские папоротники, которые, словно неутомимые матери и отцы, непрерывно производят потомство. Вайи у них — как лучи, расположенные по кругу, как спицы в колесе. Эти папоротники живородящие: дочернее растение образуется на оборотной стороне сильного листа; корешки свисают вниз, словно пучки нитей.

В лесу непрерывно падают какие-то стволы. Часто деревья, обломившись, рушатся на землю вместе с листвой и живыми организмами. Но иногда они не могут упасть: кругом стоят уже мертвые деревья, поддерживаемые в вертикальном положении более сильными растениями-паразитами. В постоянных сумерках, в темноте вырастают новые деревья, поднимаются выше ближайших крон, раскидывают поверх них свои шуршащие лиственные шатры.

Леса, защищающие животных, вздымались высоко, как щиты. От жары пестрые древесные массы часто вспыхивали. Горящие стволы, искривившись, падали на землю. Но вскоре на этом месте уже тянулись вверх новые побеги, вырастали… И снова воцарялся сумрак.

Опустошая всё на своем пути, продирались сквозь леса гигантские твари. Вынырнувшие из озер студнеобразные чудища, которые обосновались на побережье, заглатывали деревья и целые луга. Водянистые существа перегораживали реки, пропускали воду через свое тело: напрягшись, запруживали поток, всасывали его, а потом постепенно выбрызгивали из себя. Пруды поднимались в воздух и — вместе с рептилиями, растениями — путешествовали в их телах: покачиваясь в брюхе сопящего безглазого гиганта, который поворачивался, долго искал наощупь путь к свету и напоминал непомерных размеров бутылку.

Гренландские острова (заливаемые розовым светом, наслаждающиеся тропическим теплом) вряд ли уже можно было счесть просто землей, которая покоится в себе и рождает живых тварей. Эти острова, пенящиеся навстречу свету, скорее походили на медленно наступающее вязкое море, на котором вздымаются то зеленые, то пурпурные волны. Периодически по волнам проносился огонь; тогда море в этом месте проседало, чернело, затягивалось клубами чадного дыма. Пожар бежал непредсказуемыми путями, перескакивая через проливы. Он обволакивал маленькие островки, разбросанные по морю; когда дым рассеивался, земля там опять выглядела как пестрые морские волны. Пожар чаще всего попадал в здешние леса, горы не откуда-то извне. Он возникал, когда неистовство живых волн становилось чрезмерным, когда деревья дорастали чуть не до неба, — был порождением беспомощности самих этих тел. Из ветвей, почек вырывались-змеились маленькие огоньки. Лианы тянулись к свету; их стебли вдруг выбрасывали не тяжелые цветки, но шипящие языки пламени, которое поначалу не причиняло вреда этим растениям, а находило для себя пищу внизу, медленно расползалось все дальше. Пока не начиналась страшная борьба между пламенем и растением-паразитом, пламенем и деревом. Дерево приходило в ярость, пламя все злее его кусало. Ярость дерева подкармливала огонь. Он хотел устранить и дерево, и обвившуюся вокруг ствола лиану. Неистовство их обоих служило ему пищей. Они в конце концов задыхались в огне. Пламя же продолжало бушевать, трещало в воздухе.

Начиналось бегство насекомых (из их укрытий-щелей в древних меловых породах) и мелких птиц. Кричаще-пестрые попугаи и роскошные фазаны взмывали в воздух, щелкали клювами, кричали. Головоногие, губки, улитки тоже выползали из земли и устремлялись к воде, смешивались с другими существами, нагонявшими их…

Длинные, как дорога, змеящиеся тела: это ящеры ползут по скалам, обрушиваются в воду, где их бледные туши обретают черно-бурый цвет; узкие зубастые головы покрыты шипами; внизу, в воде, эти существа, энергично похрюкивая, сперва просто переступают по дну широкими, словно лопасть весла, ступнями… Переплыв водный проток, ящеры вступали в борьбу с другими тварями: должны были отвоевывать себе место в хаосе жизни — бурно развивающейся, состоящей из смешивающихся, сражающихся друг с другом частиц. От горных плато, от бурлящей, курящейся паром земли отделялись диковинные существа, которые поначалу будто не могли решить, не лучше ли им укорениться в земле — лапами и хвостом; но потом все-таки вытягивали свои конечности из почвы, как из вязкого теста, и уже тупо поглядывали по сторонам: замечали дерево, запускали громадные зубы в рыхлый ствол. Тяжело стояли они на топкой земле, упершись в нее мускулистым хвостом, и рогами таранили, валили дерево. Дерево, как и траву, они запихивали себе в пасть, пережевывали вместе с кроной, растением-паразитом и скрывающейся в ветвях мелкой живностью.

Сутулые чудища с длинными шеями бродили — поодиночке и группами — по шумным речным долинам, по равнинам. Они сами пугались своего громоподобного ржания. Спину их защищал двойной ряд высоких костяных чешуек, шею — костяной воротник, впереди же медленно поворачивалась мощная голова, похожая на голову погруженного в мрачную задумчивость человека. Глаза у них постоянно слезились. Они вламывались в леса. Но начинали дрожать, замирали на месте, потом падали на землю, когда их атаковали стаи похожих на лис красных зверей, норовивших вцепиться им в глаза, в уши, пробраться между зубами. Большие чудища стряхивали этих лис, растаптывали. Но те снова и снова нападали со спины, бросались под ноги, спрыгивали сверху, с деревьев… Чудища же тем временем запутывались в сплетениях лиан. И, раненые, ржали от боли. Катаясь по земле, они уничтожали целые рощи. Пытались найти облегчение в прохладной реке. Многие, прыгая в реку, разбивались. Но земля пребывала в непрерывном возбуждении. И не успевали они разбиться, как новая волна жизни, перехлестнув их тела, выплескивалась на берег.

С вершин самых высоких гор в эту живую приливную волну пикировали птицеподобные существа. С шеями как у газелей, с широко раскинутыми крыльями; на длинных крокодильих головах — луга и деревья. Зверьки вроде кротов, которые гнездились у них на крыльях, между перьями, не покидали своих благодетелей даже во время полета. Эти зубастые птице-ящеры не нуждались в рогах, чтобы таранить и прокалывать добычу. Холмы, которые они носили на голове, выгоняли из себя острия, отличающиеся твердостью кремня. Как серийные убийцы, появлялись птице-ящеры над живым морем Гренландии: вооруженные теменными остриями, падали на свою добычу с неба, вцеплялись в нее когтями. Они лютовали хуже, чем пожар: вспарывали тела странствующих желеобразных великанов; опускаясь на землю, давили под собой животную массу.

Прежде вся жизнь островов устремлялась вверх. Теперь — потесненная, переливающаяся через край — она начала выплескиваться наружу. Целые полчища птиц снялись с насиженных мест. Наземные животные спасались от птице-ящеров, со свистом на них нападающих и раздавливающих своим весом. Звери пытались преодолеть водную преграду вплавь. Бежали по водорослевым лугам. К югу востоку западу растекались животные массы.