Гости Анжелы Тересы

1. …Наказанию подлежит лицо, виновное в совершении преступления

Он продрог, окоченел, начал просыпаться. Декабрьский рассвет едва просачивался через крохотное окошко, делал беленые исцарапанные стены серыми. Каменный пол. Никакой мебели.

Это я уже когда-то пережил, подумал Давид, и опять закрыл глаза.

Я в уборной. В деревенской уборной.

Но… Какая-то постель, узкая и жесткая. И тесная, неудобная пижама… Нет, просто он спал в костюме, набросив сверху серое казенное одеяло.

А, да это же каморка Жорди за его лавочкой, поправился он, и в своем полусне ему так захотелось почувствовать облегчение. Мой друг Франсиско Мартинес Жорди — это он дал мне возможность отдохнуть, после того, как я столько времени просидел у постели Люсьен Мари…

Но страх, как волк, притаился под нарами и не давал ему ни как следует проснуться, ни заснуть снова. Грудь сдавливало смутное, тяжелое сознание чего-то непоправимого.

Он вскочил, осознав, где находится, когда заскрежетал замок. В двери показалась голова жандарма, рука в оливково-зеленом рукаве опустила кружку и несколько кусочков хлеба.

— Послушайте, — закричал Давид ему вслед, — какое сегодня число?

Но жандарм поспешно захлопнул дверь, ничего не ответив. Сказать заключенному, какое сегодня число, было бы неслыханным нарушением тюремного устава, а начальство и так рассвирепело после всей этой истории с Жорди; лучше уж держаться от всего подальше.

Давид задумался. Должно быть, двадцать восьмое декабря. Вот тебе и кофе в постель в День праздника беспорочных детей, подумал он, неся кружку с водой и хлеб.

Когда он походил немного по камере, чтобы восстановить кровообращение, подошел жандарм и заглянул в смотровое окошко, но сразу же захлопнул его.

Давид снова опустился на нары и завернулся в жиденькое казенное одеяло. Решетка на окне всегда бросает леденящую тень на тело и на душу.

Но где-то внутри теплилась и согревала мысль, вот видишь, ты не какой-нибудь там аморальный турист-подонок с валютой в кармане, делающий ни к чему не обязывающий красивый жест. Видишь, и тебя можно заставить действовать.

Он сидел и смотрел рассеянно на исцарапанную каракулями беленую стену со следами отвалившейся штукатурки — воспоминания о тех, кто сидел здесь до него. Он неслышно разговаривал с другим человеком: я все думаю, Пако[1], может быть, и ты сидел в этой камере. Сидел день за днем, чувствуя, как одна за другой текут, вытекают секунды и капают, подобно каплям крови из открытой раны.

Но судьба нас ждет разная, если даже сейчас я занял здесь твое место. Потому что у меня есть внутренняя убежденность, что для меня все случившееся — это всего лишь мрачный эпизод, не угрожающий ни моему будущему, ни мне как личности. Ведь асбестовая рубашка гражданина демократической страны — прочная, если даже и поцарапана немного…

Только, может быть, через несколько дней, через несколько месяцев, я буду чувствовать себя уже по-иному?

Какой срок мне могут дать? (О Господи, что будет с Люсьен Мари?!)

Он уселся плотнее и прислонился затылком к стене, попытался под закрытыми веками увидеть ту статью в шведском уголовном кодексе, где говорилось о наказании за подобное преступление. Когда-то он знал ее наизусть. Статья эта очень древняя, она сформулирована выразительным языком областных законов, надолго сохраняющихся в памяти, тогда как все новые выветриваются, как пыль и прах.

«Преступление признается совершенным умышленно, если…»

Нет, не то, в этом его никто не мог бы обвинить.

«Соучастием признается… умышленное совместное участие…» Вот оно.

«…Наказанию подлежит лицо, виновное в совершении преступления… не более чем к 6 месяцам заключения или к штрафу…»

Не больше, чем к шести месяцам? Он хорошо это помнит? но не больше ли?

Впрочем, какую это играет роль, если он представления не имеет о том, что об этом говорится в испанском Уголовном кодексе. Если вообще его будут судить по закону.

Страх поднял одну из своих многочисленных жутких голов, но Давид на него прикрикнул, подумав: по эту сторону железного занавеса неугодные режиму люди не могут так просто исчезнуть.

Или могут?

Утро текло медленно. У него забрали часы, и единственное, что ему теперь оставалось, это вслушиваться в тикающий метроном пульса.

Тюремная камера. Воздушный куб с шестью сторонами и заключенным внутри комком беспокойства — человеком. И стремление, прорастающее из стен, из пола и из потолка, стремление к свободе. Верните мне мою свободу! Если не вернете, воздух здесь, в камере, пропитается такой взрывчатой силой, что в один прекрасный день повалит все ваши железобетонные стены на землю…

Давид тихо сидел на нарах, но дышал, как после бега.

Свобода, думал он. Это она составляет такую важную часть жизни. Для Жорди. Для Стенруса. Для меня. Вероятно, и для Люсьен Мари тоже.

Сегодня трудно понять, что свободу можно воспринимать так же как и полнейшее одиночество…