Гости Анжелы Тересы

25. Долорес

День клонился к вечеру. Был конец августа. Погода стояла жаркая, но ветреная, ожидалась гроза. Они вышли из комнаты, сонно потягиваясь после сиесты, и тут услышали голоса с первого этажа, из сеней. У Анжелы Тересы были гости. Или у Анунциаты — ее голос резко и отчетливо доносился к ним снизу.

— Так что нам-то не важно — но мы ведь сдали и ванную комнату тоже…

Пауза. Несколько слов, произнесенных шепотом. Потом опять Анунциата:

— К сожалению, теперь распоряжаются наши жильцы…

— Это по нашему адресу, — прошептал Давид. — Пожалуй, тебе следует спуститься вниз и выяснить, в чем там дело.

Он ушел и занялся кофеваркой, присланной им родственниками Люсьен Мари. Вместе с бельем и всякими другими вещами. Их глубоко возмущало легкомысленное отношение молодых к хозяйственным вопросам.

Анунциата и незнакомая женщина средних лет, энергичная с виду, с наивным, безыскусным удовлетворением смотрели на Люсьен Мари, спускавшуюся с лестницы.

— Это акушерка, сеньора, — представила Анунциата.

Люсьен Мари остановилась, как вкопанная. Что это значит? Она хорошо видела взгляд, с профессиональной цепкостью остановившийся на ее фигуре.

Не замечая этого молчаливого интермеццо, старая служанка продолжала:

— Ей бы хотелось ненадолго занять ванную для одной своей пациентки — для нашей соседки Долорес, вы ее знаете, такая маленькая, черная, у нее еще детей много. Но я конечно сказала, что ничего не выйдет…

Обе выжидательно посмотрели па Люсьен Мари. И она не разочаровала их в их ожиданиях. Попросила распоряжаться ванной комнатой как у себя дома, а они заявили, что не могут принять такую любезность… Наконец акушерка сказала то, чего все ожидали:

— Через часок тогда, хорошо?

Вслед за тем она начала заполнять водой самые большие котлы и ставить их па огонь.

Люсьен Мари охватило тайное волнение: она сможет увидеть эту женщину, опытную, уже испытавшую все на себе, узнает немного о том, что предстоит ей самой. Ее только смутило странное желание вымыться в ванной в чужом доме. Придя в кухню, она спросила:

— Что, у нее уже скоро?

— Хорошо бы, если бы так! — сказала акушерка, возведя глаза в небо. — Она уже переходила, и, что еще хуже, ребенок-то уж определенно мертвый. Надо вызвать роды, чтобы мать не получила отравления трупным ядом.

Люсьен Мари побледнела, как полотно, и оперлась на стол. Война, чума, болезни — никакое несчастье, как ей теперь казалось, не могло сравниться с тем, что умрет нерожденный ребенок или новорожденный.

— Как она это переживет? — тихо спросила она, покачав головой.

Анжела Тереса, сидя в своем кресле, услышала последние слова и взяла ее руку. Но акушерка произнесла рассудительно:

— Да простит меня святая дева, но Долорес повезло. Детей у них и так много, а Луис зарабатывает, ох, как мало.

— А правда, что он был пьяный и ударил ее ногой в живот? — спросила Анунциата, ловившая слухи отовсюду, неизвестно из каких источников.

— Долорес говорит, что неправда, — сказала акушерка и заторопилась за своей пациенткой из хижины по другую сторону поля.

Анунциата фыркнула.

— И всегда эта Долорес защищает своего Луиса…

Успокоившись немного, Люсьен Мари начала размышлять более трезво:

— А не делаем ли мы ошибки? Может быть, мы действуем слишком кустарно? Наверно, нам бы следовало вызвать врача… Или вообще отправить ее в больницу?

Обе женщины посмотрели на нее непонимающим взглядом. Акушерка опытная, ходила на курсы. Это вам не обычная «comadre», «со-мать», не забежавшая помочь соседка, как это может быть и делается в… других странах. Никто не мог оказать помощь лучше, чем она. И уж никак нельзя вмешивать сюда врача, мужчину, в дело, которое касается исключительно только женщин.

Люсьен Мари больше об этом не заговаривала. Она поднялась к себе и посоветовала Давиду отправиться на дальнюю прогулку, или же держаться в своей комнате: сейчас настал час женщин.

Вскоре вдали появилась акушерка со своей пациенткой, они медленно, как процессия, двигались через поле.

Долорес оказалась маленькой робкой женщиной, до немоты испуганной необходимостью вторгаться в дом к чужим людям. Проходя мимо живой изгороди, она сломала себе ветку, полную свежих зеленых листьев. Непроизвольно она, как амулет, стискивала эти листья своей маленькой смуглой рукой. Беременность проходила у нее исключительно тяжело, кожа пылала коричневыми пятнами, но все равно было видно, что она миловидна, что у нее изящные руки и ноги, и яркие, глубокие глаза.

— Пойдемте наверх, — сказала Люсьен Мари дружелюбно и взяла ее под руку, а все другие опять занялись котлами с водой на кухне. Вода еще не нагрелась как следует.

Люсьен Мари открыла и показала ванную комнату с развешенными банными простынями, но Долорес от них отказалась, по ее словам, у нее было с собой белье.

Она положила на стул тоненькое, плотно свернутое личное полотенце.

Они посмотрели тайком друг на друга, немного смущенно, но мгновенно прониклись обоюдной симпатией. Мария и Елизавета, — подумала Люсьен Мари, вспомнив наивную старинную картину: две средневековые дамы с округлыми животами.

Она открыла дверь в спальню.

— Посидим пока здесь и подождем, — предложила она и показала на кровати место рядом с собой.

Долорес постеснялась сказать что-нибудь в ответ, присела только тихонько на краешек постели со своей зеленой веткой и даже отважилась на слабую улыбку в ответ на слова приветливой иностранки, так смешно говорившей по-каталонски, но, видимо, почти все понимавшей.

Люсьен Мари прониклась горячим сочувствием к несчастью этой женщины. Впереди ту ожидала целая бездна таких страшных страданий — и без надежды, придающей смысл всем мукам… Она глубоко вонзила себе ногти в ладони.

— Мне так жалко…

— О милая, — тихо сказала Долорес, забыв свою робость и похлопав ее утешающе по плечу. — Не волнуйтесь, все будет хорошо. Это ваш первый?

— Мне жалко вас, — пробормотала Люсьен Мари, не уверенная, что не сказала бестактность.

Но Долорес была безыскусной душой, не умевшей воздвигать вокруг себя оборонительные валы. Глаза ее расширились, серьезные и удивленные, все тело обмякло и выглядело еще более усталым, когда она произнесла:

— Все говорят, что я должна радоваться. Но ведь верно, детей, которых носишь, хочешь родить живыми…

В одном порыве они обнялись и заплакали обе жаркими слезами, приносящими женщинам такое утешение и освобождение.

Но уже другая мысль, вслед за первой, пробивалась у нее наружу. Долорес выпрямилась, вытерла слезы с воспаленного, заплаканного лица и сказала:

— И все же это правда, сеньора, — у нас, у бедняков, слишком много детей, мы не можем всех их прокормить. Мне двадцать семь лет, сеньора, а у меня уже пятеро.

Эта изможденная женщина на три года моложе меня! — подумала Люсьен Мари, говоря:

— Тогда вы должны сделать перерыв.

Долорес ответила гордо и смущенно:

— Но Луис молодой и сильный… и страстный…

— И разве вы не можете попросить акушерку вас научить?

— О сеньора! — воскликнула Долорес, не отчужденно, а безнадежно. — Я знаю одну женщину, она спросила — и тогда ей сказали, что, во-первых, это запрещено церковью, а во-вторых, что акушерка этим живет.

Послышались шаги, тяжелое дыхание и звон ведер на лестнице.

— Приходите ко мне сюда, когда все кончится, — пригласила Люсьен Мари.

Они торопливо пожали друг другу руки и вытерли слезы одним и тем же носовым платком.

— Может быть, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Люсьен Мари, когда Долорес с трепетом вошла в заполненную паром ванную.

Акушерка покачала головой, но Анунциата взглянула на кофеварку.

— Кофейку после ванны?

— Моя пациентка вас благодарит, — подхватила акушерка. — Крепкий американский кофе особенно хорошо бы помог.

Люсьен Мари довольно долго поджидала со своим кофе, пока они вышли. Обе были сильно разгорячены и с жадностью выпили по две чашки кофе.

— Ну как, чувствуешь что-нибудь, Долорес? — время от времени спрашивала акушерка, но та отвечала отрицательно.

Когда они попрощались и стали спускаться с лестницы, Долорес вдруг сделала странный полуоборот и со стоном вцепилась в перила.

— Теперь нам нужно торопиться, — покачала головой акушерка.

Но не так-то легко торопиться с женщиной, когда она не может двинуться с места.

— Здесь есть еще одна спальня, — предложила Люсьен Мари.

Но Долорес взяла себя в руки и шаг за шагом спустилась с лестницы.

Внизу, в сенях, ее схватило с такой силой, что она ловила ртом воздух и наконец в страхе воскликнула:

— Не могу больше… Боже милостивый… Пришло…

— Стисни зубы, Долорес, — посоветовала акушерка и взяла ее за плечо. — Это пройдет. Ты же знаешь, роды у тебя всегда затяжные. Дом совсем рядышком.

Но Долорес не могла больше ступить ни одного шагу; на каменном полу показалось большое темное пятно.

Акушерка быстрым взглядом окинула всех присутствующих, как бы ожидая попреков, и нервно повторила еще раз:

— Ты же знаешь, у тебя все проходит так медленно?..

Но было ясно, что на этот раз Долорес не потребуется много времени. Все сразу же взялись за дело, кто как мог и как сумел. Люсьен Мари сбежала вниз и взяла Долорес под другую руку. Анжела Тереса, слабенькая, хрупкая, поспешила к своему большому сундуку и начала вынимать простыни.

— Долорес останется тут, — распорядилась она.

Анунциата принесла со двора совок с песком и засыпала пятно с тем, чтобы потом его как следует замыть.

Женский вариант песка и крови…

Они уложили Долорес в комнату за кухней и запретили Люсьен Мари к ней входить. Так что теперь она могла только сидеть, сжавшись на своей постели, слыша через пол, как страшно, как лошадь в смертных муках, кричит внизу женщина, в бурном натиске внезапных родов.

Там ее и нашел Давид, вернувшись домой. Он встретил Анунциату и знал, что произошло. Он сел рядом с ней, прижал ее голову к своей груди, как бы желая защитить ее от стонов.

— Не бойся, — сказал он.

— Я не боюсь, — с отсутствующим видом вымолвила Люсьен Мари.

На лестнице показалась Анунциата.

— Не может ли кто сходить за Луисом? Плохи ее дела… Он работает в порту, на строительстве.

— Когда все кончится, ребенка у нее не будет, — объяснила Люсьен Мари. — Тогда она…

Давид спросил с беспокойством:

— Могу я оставить тебя? Кто-нибудь ведь должен предупредить Луиса…

— Я иду с тобой, — заявила Люсьен Мари и пошла с ним, в чем была.

Но дошла только до другой стороны поля, до хижины Долорес и Луиса.

На земле перед хижиной играли два маленьких мальчика; с помощью нескольких пустых жестяных банок им удавалось извлекать довольно много шума. Две тощих курицы клевали сожженные солнцем коричневые травинки, у дерева стояла привязанная коза. Воздух был муаровым от зноя и струился над плоской крышей.

Внутри хижины с утрамбованным земляным полом сидела щупленькая сгорбленная старушка, наверное бабушка, и кормила трех маленьких детей из одной общей миски. У стены стояла кровать, чистые простыни па ней резко выделялись на фоне всей этой убогой, нищенской обстановки. Люсьен Мари сообразила: здесь будет лежать Долорес. Два поколения женщин сделали все, что могли, чтобы дом с честью мог принять акушерку.

Своими черными миндалевидными глазами дети смотрели на посетительницу. Бабушка, казалось, с трудом понимала ее каталонский, и в ее ответах звучал один только страх перед зятем.

— Долорес рожает у Анжелы Тересы! Что скажет Луис?

Люсьен Мари спросила, нельзя ли ей взять к матери самую младшую девочку.

Бабушка отрицательно покачала головой, но взяла тряпку, вытерла девочку, что называется, с обоих концов и покорно передала ее гостье.

И вот Люсьен Мари стоит с маленьким смуглым комочком, совершенно голым, если не считать рваной рубашонки. Малышка еще не умела ходить, едва только училась стоять и делать один-два неверных шага.

Люсьен Мари пошла дальней дорогой по апельсиновой аллее, потому что там была тень. Несколько раз ей приходилось присаживаться отдыхать — девочка, такая маленькая, а оказалась удивительно тяжелой. В конце аллеи ее догнал Давид. Луиса он не нашел, как ему сказали, тот повез на лодке целую компанию туристов, но Давид велел разыскать его во что бы то ни стало и предупредить о возможном несчастьи.

Давид взял у Люсьен Мари девочку, она сосала пальчик, без капризов пошла к нему на руки. Он посмотрел на нее удивленно, потом спросил:

— У ее матери будет еще один? Ведь и эта родилась недавно.

— Ну, наверное, ей уже годик, — сказала Люсьен Мари, — но все равно…

Когда они вернулись, для Долорес все уже кончилось. Ребенок умер во время родов, «не успел даже получить крещение как человеку положено».

Люсьен Мари подождала немного, чтобы дать ей возможность немного прийти в себя, потом вошла.

Долорес лежала белая и опустошенная, казалось, ей уже никогда более не поднять век. Люсьен Мари молча положила девочку ей на руку. Едва оказавшись рядом с матерью, девочка начала лепетать и агукать. Застылые синеватые губы Долорес смягчились, забрезжила легкая улыбка, она потрогала рукой маленькие теплые ножки.

— Хотите поспать? Взять мне ее? — шепотом спросила Люсьен Мари.

Долорес чуть заметно повела головой, все еще не в силах поднять веки. Девочка прижалась к ней, свернулась калачиком, она вот-вот уже готова была уснуть.

Пока все шло хорошо. Долорес была в высшей степени измучена, но страдания были позади. Она могла заснуть, находя утешение в теплоте детского тельца. Они лежали рядом, не мешая друг другу, как самка зверя со своим детенышем.

Люсьен Мари вышла к акушерке и спросила, что будет с Долорес.

— Наверное поднимется температура, — ответила та, — но теперь хоть есть от нее лекарство. А раньше — вероятно, все бы окончилось иначе.

Долорес лежала у них шесть дней, и все в доме как могли баловали ее и маленькую Анжелиту. Сначала ей было все безразлично. Потом она стала протестовать против такой греховной роскоши. И, наконец, заставила себя наслаждаться, как милостью с небес, этим единственным отпуском в своей жизни.

На седьмой день пришел Луис, красивый сумрачный черноволосый мужчина, и высказался в том духе, что теперь ей пора домой, пора приниматься за работу.

Люсьен Мари увидела, как по всему телу Долорес пробежала дрожь, как на бледно-смуглых щеках выступили красные пятна. Кончился ее отпуск и кончился ее отдых. Грубые требования Луиса возвращали ее к обычной жизни.

В дверях они столкнулись с приходским священником, пожелавшим навестить больную. Он вернулся с ними, поддерживая Долорес, когда все они пошли через поле. Луис нес дочку.

Давид и Люсьен Мари стояли в дверях верхнего холла и смотрели им вслед.

— Хорошо бы Долорес пришла сюда, когда поправится. Я бы ее кое-чему научила, — вздохнула Люсьен Мари.

Они так неожиданно расстались, что не успели даже поговорить наедине.

Давид глядел на удаляющуюся группу, двигающуюся по полю: тонкая женская фигурка между одетым во все черное священником и Луисом с самоуверенной осанкой матадора.

— Сомневаюсь, что она когда-нибудь появится здесь, — покачал он головой.