Хабаров. Амурский землепроходец

14. Вынужденная поездка в Москву

Итак, отряд Зиновьева на мелких дощаниках поднялся вверх по амурскому притоку Урке. Гребцы налегали на вёсла.

Хабаров испытывал неприятное чувство, ощущая постоянное внимание соглядатаев, следивших за каждым его шагом. Нетрудно было понять, что делали они это не по собственному почину, а по приказу Зиновьева.

На одной из стоянок Хабаров сошёл на берег и решил немного пройтись вдоль берега, чтобы поразмяться. Приставленные к нему казаки назойливо следовали за ним, а один из них даже не удержался и сказал Ерофею Павловичу угрюмо:

— Не увлекайся, мужик, не отдаляйся от дощаника. Как бы Зиновьев не повелел заковать тебя в кандалы, коли не угодишь ему. У нас это живо делается.

— Передай своему Зиновьеву, что такого удовольствия ему не доставлю, — сдержанно ответил Ерофей Павлович и повернул к судну.

Стоял октябрь. Деревья, росшие по берегам, сбрасывали листву, подхватываемую холодным ветром. Выше, на склонах холмов и гор, зеленели высокие ели.

Караван остановился в верховьях реки у опознавательного знака — врытого в землю бревна с перекладиной; люди высадились на берег у начинавшегося водораздела. По горным перевалам спускалась к Тугиру тропа, которую было принято называть Тугирским волоком. Она петляла по перевалам и уже была припорошена ранним снегом. Преодолев перевалы, спустились к Тугиру, а через некоторое время достигли Тугирского зимовья, состоявшего из двух избушек и амбара. В зимовье ютился небольшой отряд.

— Здесь зазимуем до следующей весны, — объявил Зиновьев своим людям.

— Пошто здесь, а не в Илимске, как обещал? — дерзко спросил один из казаков.

— Так мне угодно, — резко ответил Зиновьев. — Силы ваши берегу. Да и не уверен, что нарт и лыж на весь отряд хватит.

Дерзкий казак удовлетворился ответом и умолк.

Зиновьев с приближёнными занял самую большую избу. В другой в тесноте смогла разместиться лишь часть отряда, места всем не хватило. Пришлось наспех рубить ещё одну избу. В её строительстве принял участие и Ерофей Павлович. Плотницким делом он хорошо владел. Часть казаков, чтобы прокормиться, занялась охотничьим промыслом. Кроме того, Зиновьев наложил свою тяжёлую руку на припасы обитателей зимовья. Зимовщики роптали, протестовали, и в конце концов умолкли, так как были в меньшинстве. Однако их глава снарядил двух казаков и на собачьих упряжках направил их в Якутск к воеводе Акинфову с жалобой на Зиновьева и с просьбой о хлебной помощи. О цели поездки двух казаков стало известно и Ерофею Павловичу Хабарову.

Оба казака возвратились лишь к концу зимы. Жалобу на Зиновьева Акинфов переслал в Сибирский приказ с попутчиками-купцами, а в хлебной помощи отказал. Хабаров понял причину отказа: с какой стати якутский воевода должен кормить отряд пришлых людей Зиновьева, которые непременно воспользуются этой помощью, как уже воспользовались припасами хозяев зимовья? Воевода сообщил управляющему Тугирского острожка, что лишнего хлеба в Якутске нет, и посоветовал кормиться за счёт охотничьего промысла и рыбной ловли.

Казаки, побывавшие в Якутске, привезли для Хабарова неожиданную новость. В Якутске оказалась вся его семья, прибывшая из Сольвычегодска, где жена Хабарова Василиса долгое время жила, опираясь на своё хозяйство и помощь родных. С ней находились дочь Наталья, бывшая уже замужем, и два сына, Андрей и Максим. В 1643—1644 годах, в период заточения в Якутской тюрьме, Хабаров просил Сибирский приказ отпустить его к семье. Такое разрешение от главы приказа Николая Ивановича Одоевского пришло в Якутск в 1645 году, но тогда по каким-то причинам Ерофей Павлович не воспользовался этим разрешением. Очевидно, Хабаров, несмотря на все постигшие его невзгоды, считал себя крепко привязанным к Дальнему Востоку и надеялся, что судьба к нему здесь окажется благосклонной. Отъезд же на Вычегду мог быть чреват нежелательными для него последствиями — потерей всяких связей с Восточной Сибирью.

Пять лет спустя, в 1650 году, находясь уже на амурской службе, Хабаров посетил Якутск, чтобы выхлопотать там подкрепление для своего отряда. Во время этой поездки Ерофей Павлович подал челобитную с просьбой отпустить к нему жену Василису с другими членами своей семьи. Челобитную поддержал тогдашний воевода Францбеков, и Хабаров надеялся, что при его содействии он сумеет устроить семью либо на Киренге, либо в Якутске.

Челобитную Хабарова, заверенную Францбековым и дьяком Стеншиным, доставил в Сибирский приказ ленский пятидесятник Иван Кожин. Учитывая заслуги Хабарова в его амурском походе, Сибирский приказ оказал Ерофею Павловичу содействие в выполнении его просьбы. Жену Хабарова и членов его семьи отправили в Якутию в сопровождении Ивана Кожина, возвращавшегося к месту службы.

Когда получил известие о том, что его семья находится в Якутске, Ерофей Павлович направился к Зиновьеву, хотя всякое общение с этим высокомерным и заносчивым человеком было для него тяжким бременем.

— Дозволь, батюшка... — робко начал Хабаров, обращаясь к Зиновьеву.

— Чего тебе, Хабаров?

— Новость для меня великую привезли казаки из Якутска.

— Какую ещё новость?

— Жёнка моя Василиса с семейством прибыла из Соли Вычегодской. Забота мне. Все живы, здоровы — как судьбу благодарить...

— Сие твоя забота. Мне-то зачем говоришь об этом?

— Как зачем? Прошу твоей милости — отпусти меня до Якутска, чтоб уладить семейные дела.

— Это с какой же стати я должен тебя отпускать?

— Жена ведь с детками кровными. Сколько годков не виделись.

— Сие не моя забота, Ерофейка, — повторил холодно Зиновьев.

— Смилуйся, батюшка Митрий. Семья ведь кровная. Сколько лет не виделись.

Однако Зиновьев был неумолим. Спор Хабарова с ним был долгим и прекратился только тогда, когда Зиновьев пригрозил заковать Ерофея Павловича в железа и высечь за упрямство. Поверил Хабаров, что Зиновьев мог так поступить и поэтому решил пойти на уступку.

— Пусть будет по-твоему. Разреши тогда человека послать к семье в Якутск.

— Кого ты пошлёшь?

— Кого-нибудь из здешних зимовщиков.

— Посылай, коли найдёшь согласного.

Люди, обосновавшиеся в Тугирском острожке, относились к Хабарову дружественно, и один из них, десятник Ферапонт, охотно согласился направиться в Якутск, чтоб повстречаться с семьёй Ерофея Павловича.

— Вовек не забуду твоей услуги, Ферапонтушка, — проникновенно сказал тот десятнику и незаметно вскрыл голенище сапога и извлёк оттуда полотняный мешочек с пригоршней серебряных монет.

— Передай жёнке моей, — сказал Хабаров протягивая их десятнику. — Это ей на первые нужды. И посодействуй тому, что воевода помог ей с семьёй определиться на Киренге. Сейчас там временно хозяйничает мой знакомец Панфил Яковлев. Пусть позаботится о восстановлении избы для моих чад. Считай меня своим неоплатным должником, Ферапонтушка.

Десятник охотно согласился выполнить поручение Хабарова.

Весной, когда реки вскрылись ото льда и снег на склонах сопок стаял, Зиновьев объявил:

— Собираемся в путь, казаки.

И снова между ним и Ерофеем Хабаровым состоялся тяжёлый разговор.

— Дозволь дать тебе совет... — начал неуверенно Хабаров.

— Все вы горазды давать советы, — резко оборвал его Зиновьев.

— Всё же выслушай.

— Ну, говори.

— Твой отряд везёт пороховую и свинцовую казну. Разве это не великое бремя для отряда? И понадобится ли оно в пути?

— Что ты предлагаешь?

— Не вези сей обременительный груз. Припрячь его в надёжном месте до надобности. В своё время я так припрятал здесь излишний запас кос, серпов и других орудий.

Зиновьев поначалу упрямился, хотя понимал, что Хабаров был прав — к чему везти запасы пороха и свинца, которые вряд ли понадобятся в дороге, — но в конце концов после долгого и утомительного спора согласился с ним. Обременительные запасы припрятали в укромном месте невдалеке от Тугирского острожка.

Отряд Зиновьева тронулся в путь на речных судёнышках, преодолевая мели, пороги, стремнины.

Ерофей Павлович постоянно ощущал на себе всевидящее око соглядатаев. Когда на стоянке, вооружившись топором, он попытался отойти к лесной опушке, чтобы нарубить веток для костра, его тут же настиг один из надзиравших за ним казаков и произнёс:

— Не отлучался бы далече. Сие не угодно Митрию.

— В узника, что ли, превратил меня ваш Митрий? Чтоб ему было неладно.

— На то евонная воля, а не наша.

Казак всё же не препятствовал Хабарову, когда тот принялся рубить ветки, но стоял у него над душой, продолжая начатый разговор.

— А Митрия Зиновьева можно понять.

— Что ж его понимать? Первостатейная...

Хабаров хотел было произнести в сердцах «первостатейная гадина», да сдержался. Ещё донесёт казак Зиновьеву, и наживёшь неприятностей.

— Побаивается наш Митрий, как бы ты к семье не утёк, — продолжал казак. — Слушок дошёл до меня, что жёнушка твоя с детками проживает сейчас в Якутске. Небось ждёт тебя, не дождётся.

— Всё верно, — согласился Хабаров.

— Вот и опасается Зиновьев, что ты попытаешься к семье податься. Он намерен привезти тебя в целостности в Первопрестольную и представить в Сибирский приказ.

— Ужо я сам поговорю с Митяйкой.

— Поможет ли? Упрям он, что старый бугай.

— В его упрямстве мы уже убедились.

Ерофей Павлович всё же улучшил момент и подошёл к Зиновьеву, когда тот вкушал похлёбку у костра.

— Дозволь, Митрий... — заговорил Хабаров.

— Чего тебе надо? — недружелюбно отозвался Зиновьев.

— Коль на то воля твоя, я не прошусь больше к семье, хотя зело и стосковался по чадам своим. Сколько лет жили врозь. Повинуюсь воле твоей.

— Давно бы так.

— А вот пошто меня как узника держишь? Шагу ступить не даёшь, чтоб люди твои за мной не надзирали, следом не ходили. За что после всех моих трудов такое унижение? В чём я провинился перед приказом, перед государем?

— Если не провинился — в Москве разберутся. Жалоб от твоих людишек поступило немало. Моё дело — доставить тебя в столицу для разбирательства. И должен я смотреть в оба, чтоб ты не утёк в пути. Понятно тебе?

Хабарову осталось только промолчать. Зиновьев выразил явное неудовольствие Ерофеем Павловичем и долго ворчал, не скрывая угроз. Всякий спор с Зиновьевым, вызывавший его гнев, мог закончиться для Хабарова плачевно: не только потоком брани, но и физической расправой.

В течение всего путешествия Зиновьев вызывал недовольство казаков своим откровенным вымогательством, если не сказать грабежом. Одной из первых его жертв стал Хабаров, которому всё же удалось сохранить кое-что из имущества, нажитого на Амуре, и взять с собой в дорогу. Вообще Зиновьев не скрывал своего постоянного раздражения Хабаровым, постоянно придирался к нему, занимался вымогательством. То отбирал у него беличью шубу, то шапку, то соболиные пластины. У Ерофея Павловича не было возможности сопротивляться этим наглым поборам. Многие казаки видели это, возмущались в душе, но не решались его поддержать. Многие сами были жертвами корыстного Зиновьева. Перечень пострадавших от его поборов мог бы стать весьма внушительным. Отбирал он у казаков соболиные шкурки, меховую одежду, а иногда и наличные деньги. Там, где Зиновьев усматривал наиболее подходящее для предполагаемого побега Хабарова место, он приказывал надевать на него смыки, т.е. кандалы, и держать его отдельно от всех его спутников.

Широкое недовольство охватывало весь отряд Зиновьева, от алчности которого пострадали даже закоренелые недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы. Эту троицу Зиновьев взял с собой в Москву, надеясь воспользоваться их распрями с Хабаровым и полученными показаниями для кляузных обвинений Ерофея Павловича.

Обиженные и обобранные Зиновьевым казаки вскоре пересмотрели свои взгляды на случившееся. Каждый из этих трёх в душе уже сожалел, что писал под диктовку Зиновьева кляузные челобитные на Хабарова и обещал главе отряда выступить в Сибирском приказе против Ерофея Павловича.

Константин Иванов, улучив момент, на одном из привалов ухитрился незаметно поговорить с Хабаровым.

— Не суди нас строго, Ерофеюшка... Шибко виноваты мы перед тобой. Были у нас с тобой споры, разнотолки, не без этого. Ты бывал мужиком жёстким, приходилось тебе держать нашу вольницу в крепкой узде — не без этого. Бог нас рассудит. А это, аспид окаянный, грабитель...

— Можешь не продолжать, Константин. Всё мне ведомо.

— Что же нам теперь делать? Посоветуй, ты человек бывалый.

— Коли совесть в каждом из вас пробудилась и обиду на Зиновьева в своём сердце вынашиваете...

— Вот-вот, Ерофеюшка. Ты подскажи, что нам делать.

— А вот что делать: как доплывём до Енисейского острога... Там, надо полагать, будет долгая остановка... Тамошний воевода Пашков, как ходят о нём слухи, толковый, к просителям внимательный и справедливый. Вот и подайте ему свои челобитные, в которых изложите все свои обиды на Митьку. Ежели воевода найдёт ваши челобитные убедительными, обязательно перешлёт в Москву.

— Непременно поступим так, как советуешь, батюшка.

— А что было меж нами неладного, забудем. Беда нас сближает и заставляет забыть о прежних обидах.

— Истинно рассуждаешь, Ерофеюшка.

Миновали Илимск, бурную Ангару с её порогами и вошли в широкий Енисей, вскоре на его левом низменном берегу показались стены и башни Енисейского острога.

Прибывших разместили на постоялом дворе. Зиновьев сразу же по прибытии в Енисейск куда-то сгинул. У него были какие-то дела с местными купцами. Оказалось, что он пытался сбыть купцам неправедными путями нажитую пушнину.

Хабаров воспользовался тем, что в Енисейске надзор за ним со стороны людей Зиновьева был ослаблен — его надзиратели отлучились побродить по лавкам, — отыскал воеводский особняк на высокой подклети. У входа стоял вооружённый бердышом казак. Хабаров представился и сказал ему, что хотел бы повидаться с воеводой Пашковым. Воевода в этот момент вышел на высокое крыльцо и, увидев Ерофея Павловича, воскликнул:

— Ужель Хабаров собственной персоной? Наслышан, наслышан.

Был воевода невысокого роста, поджарый, подтянутый и чем-то располагал к себе.

— Такому именитому гостю завсегда рады. Прошу в палаты, — приветливо предложил он, приподняв бороду клинышком, тронутую ранней проседью.

— Не именитый гость. Вроде узник перед тобой, — неохотно ответил Хабаров воеводе, пропускавшему его в палаты.

Прошли в переднюю, где находилось несколько стражников, потом в просторную комнату Пашкова, служившую и приёмной. Посреди её стоял огромный стол, заваленный бумагами, вдоль стен тянулись широкие лавки, покрытые коврами и медвежьими шкурами. Воевода провёл Хабарова дальше, в небольшую горенку, находившуюся позади приёмной. Здесь одну из стен занимал целый иконостас из самых разных икон, некоторые из них были заключены в серебряные оклады. Перед ними теплились лампады. Из мебели здесь находились только резное кресло с высокой спинкой и большой сундук, покрытый стёганым одеялом.

Широким жестом Пашков указал Хабарову на кресло, а сам сел на сундук.

— Прошу.

— Неловко как-то, батюшка... Кресло-то воеводское, а я бы мог и на сундуке, — возразил воеводе Хабаров.

— В кресло обычно усаживают гостей, — ответил Пашков. — А сам предпочитаю сундук, Коль устану в делах праведных, бывает, и голову на нём преклоню, посплю чуток. Ну, так жду твоего рассказа, покоритель Амура.

— Коли подробно рассказывать, долгим рассказ получится.

— Вот и хорошо. Нам спешить некуда. Сперва скажи мне по совести, не проголодался ли с дороги?

— Да как сказать...

— Вижу, изрядно проголодался. Это мы мигом исправим.

Пашков приоткрыл дверь во внутренние покои и зычным голосом позвал прислуживавшего ему казака:

— Николка, передай-ка, чтоб на стол накрыли. Мы с гостем трапезовать будем. И ещё... принеси-ка жбан холодного кваса из погреба.

— Слушаюсь, воевода, — ответил казак и поспешно удалился.

— К Амуру-реке, Амурскому краю пробудился великий интерес у наших людишек, — продолжал беседу воевода. — Многие казаки и промысловики из Енисейска и других городов желают отправиться для службы и промысла на Амур. Дошли до них добрые слухи о твоих деяниях. Они и всколыхнули народ.

— Отрадно сие слышать, — отозвался Хабаров.

— Ещё бы не отрадно. Понимаю тебя. А теперь расскажи, каковы дела на Амуре.

Ерофей Павлович принялся не спеша рассказывать о действиях своего отряда, об обращении в российское подданство приамурских народов, о столкновениях с маньчжурскими соседями, о природных богатствах края. Пашков внимательно слушал его, иногда прерывая вопросами.

— Я так понял из твоего рассказа, Ерофеюшка, что Приамурье суть край большого будущего. Край хлебный, с богатыми охотничьими промыслами, с великим добром, скрытым в его недрах и нам ещё малоизведанным. Речь может идти и о золотишке, и о серебряной руде.

— Знающие люди уверяют, что в недрах Приамурья немало скрыто сиих сокровищ.

— Не жалеешь, Ерофей, что связал свою судьбу с Амуром?

— Пошто жалеть?

— Давай, однако, прервём нашу беседу. Обед на столе нас ждёт. Перейдём в трапезную, — предложил Пашков.

За столом он прекратил свои расспросы и дал возможность гостю насытиться. Сам же воевода, как видно, уже успел отобедать и лишь не спеша потягивал из серебряной кружки холодный квас.

После обеда Пашков и Хабаров остались в трапезной. Воевода повернул русло разговора в ином направлении.

— Об Амуре, Ерофеюшка, можешь больше не рассказывать. Зрею, что край зело богат, для Руси полезен. Будем содействовать, чтоб людской поток в Приамурье не прекращался, а возрастал.

— Разумно рассуждаешь, воевода.

— А теперь расскажи мне, что у тебя получилось с Зиновьевым? Кажется, был человек направлен Сибирским приказом на Амур не ради праздного любопытства, не для того, чтобы поглазеть, что за река, какие туземцы там обитают. А провёл он там всего месяц или даже без малого месяц. Что ж успел сделать за такое время? Нахапал соболей и в обратный путь?

— Это ты верно подметил, воевода. Нахапал. Людей обобрал. Я больше всех пострадал. Но я не единственный.

— Скажу откровенно, Ерофей Павлович... Сей Зиновьев, шибко не понравился мне. Уклонился от таможенного досмотра груза. Бумаг на грузы не представил. Это, мол, всё моё, личное. С чего бы это?

— Я объясню — с чего.

— Любопытно. Послушаем твои рассуждения.

— Зиновьев ограбил многих казаков. Я ведь не единственный пострадавший. Порасспросите других и убедитесь, что я прав. Никаких бумаг на награбленное у него нет и не может быть.

— А скажи, Ерофей Павлович, откровенно, пошто Зиновьев так взъелся на тебя, что, как ты говоришь, держит чуть ли не за узника?

— Неужели не понятно?

— Коли было бы понятно, не спрашивал.

— Тогда слушай мою правду. Люди подтвердят её. За время амурской службы кое-что сумел я поднакопить. Правда, оказался в долгу как в шёлку. Задолжал прежнему воеводе Францбекову изрядную сумму, взятую у него, когда принялся я снаряжать амурский отряд. Долги выплачивал, но кое-что оставлял и себе. Зиновьев проведал про то и обвинил меня во всех смертных грехах, чтоб опорочить, увезти с собой в качестве узника и ограбить безнаказанно. Поплатились и другие, ежели поговоришь с людьми, убедишься, что я не вру.

— Порасспрашиваю. А к имуществу Зиновьева придётся стражу приставить. Пусть Сибирский приказ разбирается, что там краденое, что благоприобретенное.

— Разумно поступишь, батюшка.

Беседа Хабарова с енисейским воеводой продолжалась ещё долго. На следующий день Пашкова осаждали жалобщики, приносившие свои челобитные. Воевода выслушивал взволнованные и горькие рассказы о корыстолюбии и мздоимстве Зиновьева. Среди жалобщиков оказались бывшие недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы.

Не спеша ознакомившись со всеми челобитными, Пашков удивлённо произнёс:

— Сердито!

— Как не быть сердитым, когда терпели от окаянного столько обид, поборов, грабежей, — сказал с нескрываемой ненавистью Степан Поляков. — Грабитель он с большой дороги. Пошли, батюшка, наши челобитные в Москву. Кровью сердца они написаны.

— Пошлём, не сомневайтесь, — обнадёживающе ответил воевода.

К вечеру, когда ходоки и жалобщики покинули воеводские палаты, Пашков вызвал рассыльного казака и приказал ему:

— Отыщи мне, хоть из-под земли достань этого Митяйку Зиновьева и пригласил в мои палаты.

— Где мне его найти? — робко спросил рассыльный.

— Это уж твоя забота.

Рассыльный убедился, что воевода не в духе и дальнейших расспросов или возражений не потерпит. Отыскать Зиновьева удалось не сразу. Тот бражничал в доме одного из купцов. Откликаться на приглашение воеводы он не спешил, выдерживал время.

Пашков до встречи ожидаемого гостя принял некоторые меры: усилил охрану воеводских палат, пригласил к себе двух помощников — казачьих сотников.

Наконец в сопровождении своих охранников прибыл Дмитрий Зиновьев. Подходил он к воеводским палатам не спеша, вразвалочку. У крыльца прибывшим преградили дорогу стражники воеводы.

— Велено пропустить тебя одного. А твои людишки пусть останутся на улице, — сказал Зиновьеву суровым тоном начальник стражи.

Зиновьев скверно выругался, но повиновался. Пашков встретил его словами, произнесёнными с ехидцей:

— Наконец-то осчастливил нас своим посещением, Митрий. Мог бы и пораньше наведаться, или государева власть для тебя не существует?

— Нет, отчего же... Собирался к тебе, воевода, да не шибко хорошо чувствовал себя с дороги. Какая-то хворь одолела.

— По тебе и видно. Небось с купчишками бражничал.

— Немощь моя внутри сидит, не увидишь, — дерзко ответил Зиновьев.

— Я не знахарь, чтоб разбираться в твоих немощах. Скажи мне, Зиновьев, почему уклонился от таможенного досмотра, не представил всех бумаг на груз?

— Так ведь... Везу-то в основном собственное имущество.

— Откуда столь много пушнины?

— Что сам скупил у амурских казачишек, что дарили по щедрости душевной. Вот и набралось...

— В таможенных бумагах сие отмечено?

— Зачем же бумаги писать, волокиту разводить, коли то добро моё собственное, а не государево.

— Не много ли везёшь «собственного» добра?

— Так уж получилось.

— А люди твои говорят другое.

Зиновьев насторожился, а Пашков сделал паузу, пытливо вглядываясь в собеседника, и продолжал:

— Вот что я тебе скажу: весь твой груз, который не записан должным образом, своей воеводской властью задерживаю.

Почувствовал Зиновьев, что дело принимает нежелательный для него оборот, и с обидой воскликнул:

— Пошто обижаешь, воевода? Грабитель я какой, что ли?

— Помолчи, не перебивай. Твои люди утверждают, что ты первостатейный грабитель, вымогатель.

— Это всё Ерофейка Хабаров наябедничал. У самого-то пыльце в пушку.

— Не только он в обиде на тебя. Многие на тебя жаловались, писали челобитные, обобрал, мол.

— И ты поверил?

— Одному жалобщику мог и не поверить. А когда таких обиженных, обобранных тобой десятки, как не поверить?

— Как же ты с моим грузом поступишь?

— А вот как: направим его с надёжными людьми в Первопрестольную. Пусть Сибирский приказ разбирается с ним — что в этом грузе твоё, законное, что незаконное, то бишь награбленное.

— Зачем ты так, воевода? Я всё же государев человек, как и ты.

— Я говорю, приказные разберутся. А теперь, Никитич, слушай меня.

Пашков обратился к одному из сотников, рослому седобородому человеку, свидетелю разговора воеводы с Зиновьевым.

— Слушаю, батюшка, — угодливо отозвался тот.

— Возьмёшь десяток казаков. Нет, десяток мало для того дела. Как бы наш гость что-нибудь не выкинул. Два десятка возьми и непременно вооружённых. Груз Зиновьева, не подписанный в бумагах, препроводите в казённые амбары и опечатайте.

— Побойся Бога, воевода. Господь всё видит, — причитал Зиновьев.

— В этом ты прав. Бог всё видит. Всевышний и подсказал мне, как я должен поступить с твоим добром.

За стол Пашков Зиновьева не пригласил. Лично сам проследил, чтоб отряд казаков во главе с сотником направился налагать арест на неправедными путями собранное имущество. Дал напутствие отряду.

Зиновьев тем временем лютовал, неистовствовал и вымещал злость на своих спутниках, которых считал жалобщиками. Больше всего нападал он на Хабарова, считая его главным среди таких жалобщиков. Потом, поостыв, собрал небольшую группу верных казаков (таких было немного), уединился с ними и долго что-то им внушал. На исходе следующего дня, когда его груз был опечатан и помещён в казённые амбары, Дмитрий посетил воеводские палаты и добился, чтобы Пашков принял его.

— Чего тебе? — недружелюбно спросил воевода, не ожидая от посетителя ничего хорошего.

— Виноват, воевода, — смиренно начал Зиновьев. — Малость растерялся, не сумел убедить тебя, толково объяснить... Да и у купцов хлебнул лишку.

— Это я заметил.

— Ты уж извини меня, не суди строго.

— Ладно, ладно. С чем пришёл?

— А вот с чем пришёл. Привёл к тебе моих людишек, свидетелей. Вот, например, Ефимка Стригольников... По семейным обстоятельствам понадобилось ему прервать службу на Амуре. Пришлось ему посодействовать. В знак благодарности Ефимка преподнёс мне два десятка соболиных шкурок. Разве сие противозаконно? Он здесь и может подтвердить, как дело было. А вот Сидорка Кругляков... ему понадобились деньги для семьи. Этот продал мне меховую шубу и десяток шкурок. Михаил Благостин...

— Постой. Сколько же ты будешь перечислять твоих благодетелей?

— Не зело много. Всего восемь человек. Это не считая двух местных казаков, кои продавали мне в Илимске соболей. Илимских я не выставлю тебе в качестве свидетелей, но моих спутников можешь порасспросить.

— У меня нет времени разбираться с тобой, — прервал его Пашков. — Пусть мой сотник выслушает тебя и твоих людей.

Сотник выслушивал Зиновьева и его сторонников в течение целого дня. А после затянувшегося и не вполне убедительного разговора с ними пришёл с докладом к воеводе.

— Ну что? — спросил его Пашков. — Лихо выкручивался?

— Зело лихо, — согласился сотник. — А ведь за руку не схватишь. Поднатаскал он своих сообщников либо запугал. Твердят своё: «Подарил начальнику отряда за услуги два десятка соболей». «Продал Зиновьеву шубу и десяток шкурок». Докажи, что не так.

Чтоб поскорее избавиться от неприятного постояльца, воевода пошёл на компромисс. Вернул Зиновьеву часть шкурок, меньше половины из числа тех, на которые был наложен арест. Ограничился тем, что сделал внушение Зиновьеву. Пошто, мол, поленился составить сопроводительную документацию. Однако основная часть груза, попавшая под арест, всё-таки должна была распоряжением воеводы отправиться в Сибирский приказ. Зиновьев вновь пытался наведаться к воеводе, чтоб потрясти его настойчивыми дальнейшими просьбами, но тот, сославшись на занятость, не принял его и стражникам строго-настрого наказал не пускать Зиновьева ни к себе в палаты, ни в воеводскую канцелярию.

С Хабаровым Пашков простился тепло и дружественно. Оба произвели друг на друга доброе впечатление. Воевода сказал Ерофею Павловичу напоследок:

— Держись, Ерофеюшка. Не поддавайся козням твоего великого недруга. Я со своей стороны поддержу тебя. Напишу полезное письмо главе приказа Трубецкому.

Далее разговор коснулся амурской проблемы.

— Великое дело ты сделал со своим отрядом, Ерофей, — сказал Пашков. — Интерес пробудил в народе к Амурскому краю. Люди вынашивают намерение отправиться на Амур, чтоб заняться там промыслами и хлебопашеством. Находятся и такие, что, не имея разрешения властей, пускаются в дорогу самостийно.

— Я сталкивался с такими, — ответил воеводе Хабаров. — Дело было ещё в Тугирском острожке. Там задержали беглеца, отставшего от ватаги, которая пробиралась к Амуру. Звали этого злополучного мужичонку Давид Кайгородец. Он и его спутники понаслышались о богатствах Приамурья. Не знаю, какова была его дальнейшая судьба.

— Обычное дело. Мы все, воеводы, представители властей оказывались в сложном положении, теряем полезных, нужных нам людей, которых влечёт к себе Амур. Каждый воевода испытывает недостаток в людях и поэтому противится их уходу, пытается вернуть беглецов назад, да не всегда это удаётся.

Прощаясь с Хабаровым, Пашков поведал ему, что готовит караван, который отправится в Москву с почтой и грузом. С караваном будут направлены челобитные Ерофея Павловича и его спутников. А с грузом направится конфискованная у Зиновьева пушнина для дотошного розыска в Сибирском приказе.

Тяжёлым было преодоление волока между мелководными речками Енисейского и Обского водоразделов. Нелёгким оказалось и плавание по притоку Оби, извилистой Кети, обмелевшей в то время года и захламлённой застрявшими на мелководье деревьями и корягами. Нередко приходилось расталкивать эти древесные заторы. Нередко дощаники садились на мель, и тогда надо было высаживаться, чтобы общими силами сдвинуть дощаники с места. И вот унылые болотистые берега Кети, поросшие багульником, остались позади. Дощаники вошли в Обь, минуя многочисленные обские протоки и острова, покрытые лесом и кустарником.

На привале Зиновьев демонстративно не замечал Хабарова, лишь однажды с нескрываемой злобой посмотрел в его сторону и буркнул:

— Дождёшься суда праведного, амурский герой.

Зиновьеву было известно, что многие казаки жаловались енисейскому воеводе Пашкову на бесчинства своего предводителя, постоянные вымогательства и подавали ему челобитные. Зиновьев знал, что Пашков, встретивший его недружелюбно, несомненно, направит те челобитные в Москву, в Сибирский приказ, там можно ожидать и жалобы на него от Ерофея Хабарова. Поэтому у Дмитрия Зиновьева созрело решение: во что бы то ни стало опередить Хабарова, отчитаться в Сибирском приказе о своей поездке на Амур, представить себя в самом выгодном свете и очернить противника. Ерофей Павлович видел, как Зиновьев собрал группу своих ближайших помощников и о чём-то доверительно толковал с ними.

С небольшой командой отобранных казаков, отличавшихся недюжинной силой, Зиновьев занял один из дощаников, готовых отправиться в путь. Перед отплытием он держал речь перед отрядом, высокопарную, напыщенную. Начиналась она такими словами:

— Важность порученного мне дела заставляет меня спешить...

Зиновьев говорил ещё долго и не по существу. Хабарову бросил грубо, язвительно:

— Смотри, Ерофейка, сбежишь, из-под земли тебя достану. Приставлю к тебе служилого человека Милослава Кольцова. Головой отвечаешь за Ерофейку. Слышишь, Кольцов?

С отплытием Зиновьева весь отряд вздохнул с облегчением. Даже приставленный к Хабарову Кольцов не досаждал ему придирками, мелочным опекунством и иногда даже вступал с ним в дружеские беседы.

Во время стоянок в прибрежных населённых пунктах завязывался разговор с местными жителями и с направлявшимися на восток путниками. Имя Хабарова было известно многим. Его осаждали расспросами:

— Расскажи, мил человек, это правда, что Даурия — зело богатый край?

— Истинно, правда, — отвечал Хабаров и начинал свой рассказ о природных богатствах Приамурья, о благоприятных условиях для земледелия, о живности, что водится в том крае.

— А ты с охотой ехал на Амур-реку? — расспрашивали его.

— Конечно, с превеликой охотой. Намереваюсь вернуться туда, как только отчитаюсь и улажу свои дела в Москве.

В Тобольске узнали, что Зиновьев покинул этот город неделю тому назад. Прошёл он по Оби и Иртышу без остановок. Гребцы, сменяясь, трудились в поле лица денно и нощно.

Выйдя из Тобольска, Хабаров и его спутники поднялись вверх по Тоболу, затем вошли в Тару — знакомый для Ерофея Павловича путь, который он когда-то уже проходил. Далее пришлось неоднократно преодолевать мелководные реки и речушки, волоки. Последний волок вывел путников в бассейн Вычегды. Вот показались уже купола и шпили храмов Соли Вычегодской, строгановской вотчины. Тем временем река у берегов стала покрываться тонкой и ломкой ледяной кромкой. Приближалась зима.

Отряд раздробился на две части. Кольцов с частью отряда решил продолжать путь, не задерживаясь в Соли Вычегодской, добраться, пока не наступил ледостав, до Великого Устюга и там дожидаться надёжного санного пути. Надзор за Хабаровым Кольцов передал Ивану Кузьмину, устюжскому приставу, оказавшемуся по своим делам в Соли Вычегодской и теперь направлявшемуся в Москву.

Хабаров отыскал родственников жены Василисы, живших в городе на Вычегде: двух её тёток, двоюродных братьев и племянников. Все в один голос повторяли, как тосковала Василиса по мужу, с нетерпением ждала вызова в Восточную Сибирь и с какой радостью уехала туда со всеми своими чадами.

— А как жила Василисушка-то? Не шибко ли нуждалась? — расспрашивал родню Хабаров.

— Держалась твоя жёнушка, — услышал он в ответ. — Баба она двужильная. Была у неё корова, овцы, гуси. В храме божьем прислуживала. Там её подкармливали. А как случился неурожайный год, засуха, так тогда родня помогала.

— Сплоховал я, — с горечью сказал Хабаров, — надо было поранее о семье позаботиться. Увлёкся делами, о семье забыл.

В Великом Устюге Ерофей Павлович узнал, что отца его уже нет в живых. Скончался два года назад. Навестил Хабаров братьев, сестёр, племянников, побывал на могиле отца.

Дальше следовали в столицу по санному пути. В Вологде Хабаров зашёл в Софийский собор, выстоял службу. Вспомнил, что здесь когда-то давным-давно встретил знакомого по мангазейской службе воеводу Палицына, относившегося к нему доброжелательно и сочувственно. Это он помог Ерофею Павловичу выступить в роли ходатая обиженных промысловиков, претерпевших от жадности и корыстолюбия мангазейского воеводы. Сердечным, доброжелательным человеком оказался Андрей Фёдорович Палицын... Жив ли он? Ведь уже немало лет прошло с их последней встречи. Хабаров решил, что обязательно попытается отыскать прежнего своего знакомого, дай-то Бог, чтобы он был жив и помог ему сейчас добрым словом и советом. Помнится, жил он в Тропарях вблизи храма Василия Великого.

Ерофей Павлович добрался до Москвы в разгар зимы, в феврале 1655 года.

Прибывшие уверенно миновали ворота со стражниками, углубились в лабиринт узких извилистых улочек и вскоре добрались до палат Сибирского приказа.

Хабарова принял помощник главы приказа дьяк Григорий Протопопов, который произвёл на посетителя благоприятное впечатление. Он говорил с Ерофеем Павловичем учтиво, доброжелательно, как со старым добрым знакомым. От дьяка удалось узнать, что Зиновьев уже давно, ещё в декабре, прибыл в столицу и успел отчитаться о своей поездке на Амур. В отчёте он подтвердил факт присоединения Приамурского края, или Даурии, к России, но умолчал о роли Хабарова в этом присоединении и всячески поносил его, расписывая его действительные и мнимые злоупотребления. Протопопов сообщил Ерофею Павловичу, что в приказ поступили его челобитные и многочисленные жалобы на Зиновьева обиженных и обобранных им людей.

— Скажу тебе откровенно, наше суждение с суждением Зиновьева ни в коей мере не совпадает, — сказал весомо дьяк Протопопов. — Были, конечно, у тебя огрехи, не без этого. И люди в твоём отряде, надо полагать, попадались разные. Но главное-то не в этом. Поставил ты богатый Амурский край на благо Отечества. И за это низкий поклон тебе.

— Старался, как мог.

— А Митька Зиновьев мне зело не понравился.

— А кому он мог понравиться, — ответил дьяку Хабаров, намереваясь рассказать о неблаговидных поступках Зиновьева, но Протопопов прервал его:

— Не будем судить Дмитрия. Бог ему судья. Расскажи-ка лучше о своих трудах на Амуре, сколь много сделал полезного для Руси-матушки.

Дьяк выслушал пространный рассказ Ерофея Павловича с неподдельным интересом, часто прерывая его вопросами, а когда Хабаров закончил, Протопопов произнёс весомо:

— А Зиновьев не изволил вспомнить всё то полезное, что ты сделал для Амура. Лишь злословил на твой счёт и ссылался на всяких жалобщиков. А теперь, судя по челобитным, те же жалобщики ополчились против Митьки.

— Наверное, в чём-то был прав Зиновьев. Были и у меня недостатки и промахи. Всем людишкам угодить не мог. Требовал порядка в отряде, сие не всем нравилось.

— Вестимо. Ты ведь не святой угодник, чтобы всем нравиться. Но главное не в этом, не в твоих промахах. У кого их нет? Приамурье, или Даурия, стало русским владением, приносит нам великий доход. И в этом твоя заслуга. Низко кланяться тебе следует, Ерофей, а не сочинять против тебя всякие наветы и жалобы.

— Спасибо тебе за доброе слово, дьяче.

— Заслужил того. А теперь ступай на наш постоялый двор. Отдыхай после долгой дороги. Как глава приказа сможет тебя принять, сообщим.

— Дозволь, батюшка, вопрос тебе задать.

— Спрашивай.

— Жив ли Палицын?

— Это какой Палицын?

— Тот самый, что воеводой в Мангазее когда-то служил. Душевный человек. Много добра мне сделал. Андреем Фёдоровичем его зовут.

— Ах, этот? Одряхлел старче. К нам уже редко заглядывает. В основном живёт в своём подмосковном имении.

— Московский дом его был прежде возле храма Василия Великого в Тропарях.

— Дом этот стоит на прежнем месте. В нём, кажись, сынок Андрея Фёдоровича обитает.

Дьяк распорядился, чтоб мальчик-казачок проводил Хабарова до постоялого двора.

Ерофей Павлович не стал отдыхать, а сразу же отправился на поиски дома Палицына. Отыскать нужный дом стоило некоторого труда. В переулке произошли изменения. Появились новые строения, не похожие на прежние. Они были воздвигнуты на месте выгоревших во время очередного пожара. Такие пожары в скученной деревянной части города случались нередко. Поиски в конце концов принесли результат: дом Палицына отыскался. На продолжительный стук в тесовые ворота вышел слуга, седобородый старик в тёмном суконном кафтане.

— Хотел бы видеть Андрея Фёдоровича, — произнёс Хабаров.

— А почто, батюшка, Андрей Фёдорович тебе потребен? — пытливо спросил слуга.

— Мы с ним старые знакомые. Ещё по Мангазее.

— Вот оно что? Барина-то нашего нет в Москве. Неважно у него со здоровьем. Удалился в имение своё подмосковное.

— А когда будет в городе?

— Сие не могу знать. Заходи, мил человек, справляйся. Может, и повезёт тебе на встречу.

Так ни с чем и возвратился Хабаров на постоялый двор, хотя и не теряя надежду встретить когда-нибудь бывшего мангазейского воеводу.

Через пару дней тот же казачок из Сибирского приказа появился на постоялом дворе и сообщил Хабарову, что сам глава Сибирского приказа Трубецкой готов принять его. Ерофей Павлович сменил одежду на парадную и поспешил на встречу.

В ту пору Сибирский приказ возглавлял видный вельможа, князь Алексей Никитич Трубецкой, политический и военный деятель, дипломат, сыгравший во внутренней и внешней политике Российского государства заметную роль. Весь облик выдавал в нём высокого титулованного сановника — бархатный тёмно-синий кафтан, отороченный соболиным мехом, красные сафьяновые сапоги. Серебристая борода вилась затейливыми кольцами.

Несмотря на свой сановный вид, держался Трубецкой просто, открыто. Умел располагать к себе собеседника и вызвать на откровенность. Его беседа с Хабаровым завязалась легко и открыто. В палате главы Сибирского приказа, обставленной тяжёлой дубовой мебелью, присутствовал и дьяк Григорий Протопопов.

— Стало быть, Ерофей Хабаров собственной персоной? — такими словами встретил пришельца глава приказа.

— Так точно, — отчеканил Хабаров.

— Можешь не рассказывать мне о своих амурских делах. Дьяк, я ведаю, беседовал с тобой и выслушал твой рассказ. А потом он пересказал тот рассказ во всех подробностях мне. Молодец ты, Хабаров. Велика твоя заслуга в присоединении к Отечеству нашему Приамурья или, как мы его называем, Даурии. Большое дело сделал ты со своими людьми. Немало пришлось выслушать от Зиновьева всяких жалоб на тебя. Но это всё мелочи в сравнении с твоими великими заслугами. Имеешь ли, Хабаров, ко мне какие просьбы, вопросы?

— Как не быть, Алексей Никитич. Зиновьев не по совести поступил со мной. Изобидел меня, издевался, вымогательствовал и мучительствовал. К тому же лишил меня имущества. Ограбил едва ли не до нитки.

— Обвинение серьёзное, Хабаров. Пиши на Зиновьева жалобу. Разберёмся, — сказал Трубецкой. — Посмотрим, в чём он прав, в чём не прав. Назначим следствие. Кого бы привлечь для такого дела?

— Вопрос был задан дьяку Григорию Протопопову. Дьяк, не раздумывая долго, произнёс:

— Расследование можно было бы поручить Григорию Семёновичу Куракину. Человек он дотошный, неторопливый. Я думаю, на него можно положиться. А мягкую рухлядь, которой лишился Хабаров по милости Зиновьева, пусть оценит купец гостиной сотни Афанасий Гусельников. Именитый купец. Его все знают. И у него великий опыт по оценке пушнины, особливо соболя. А ещё привлечь можно целовальника суконной сотни Нестора Парфёна Шапошникова.

— Пусть будет по-твоему, Григорий, — согласился глава приказа.

На этом беседа с Трубецким и закончилась. Алексей Никитич вышел из-за массивного дубового стола, украшенного резьбой, пожал Хабарову руку и сказал напоследок:

— Поразмыслим, Ерофей... Коли есть у тебя какие пожелания, вопросы, обращайся к нам, не робей. Ко мне, пожалуй, тебе пробиться будет трудно, знаю. Я человек занятой, задавленный всякими заботами о Сибири. Тормоши моего дьяка. Он всегда к твоим услугам. Ты ему понравился.

— Алексей Никитич прав, — поддакнул Протопопов.

Покидал приказные палаты Ерофей Павлович, обнадеженный и обрадованный приёмом у Трубецкого. Глава приказа принял его вполне доброжелательно, сердечно, выслушал и пообещал, что его жалоба будет рассмотрена. Остаётся только написать подробную челобитную и передать её дьяку.

А в ближайшие дни Хабарова ожидала ещё одна приятная новость. На постоялом дворе появился слуга Андрея Фёдоровича Палицына и сообщил:

— Барин наш изволили прибыть в Москву. Желают тебя, батюшка, повидать.

Хабаров незамедлительно направился к Палицыну. Тот мало походил на прежнего мангазейского воеводу. Годы взяли своё. Ссутулился Андрей Фёдорович, заметно поредели волосы на голове — уж блестела лысина. И зрение сдало. Палицын долго вглядывался в лицо гостя и узнал-таки.

— И ты постарел, Ерофеюшка. Расскажи про свои дела.

— Долго рассказывать.

— А нам спешить некуда. Помнишь, старался увлечь тебя, тогда ещё молодого, рассказами о Сибири, о реке Лене. Что-то запало в твою душу, какое-то зёрнышко.

— Запало, Андрей Фёдорович. Судьба Приамурья стала делом всей моей жизни.

— Похвально.

— Сам глава приказа князь Трубецкой сказал мне доброе слово, оценил мои усилия. Понравился я ему, кажется.

— Ещё бы ты не понравился. Знаю я Трубецкого. Башковитый мужик, хотя и князь, и щёголь. К престолу близок. Дошли до меня слушки, что Митька Зиновьев подкапывается под тебя. Жалобы строчил на тебя Трубецкому.

— Слава Богу, Алексей Никитич не придал значения его наветам.

— Из-за чего сыр-бор разгорелся у тебя с Митькой.

Хабаров был вынужден рассказать Палицыну о своих злоключениях, обидах и притеснениях со стороны Зиновьева, о потерянном имуществе, о своём намерении искать справедливости.

— Буду требовать возвращения утраченного имущества. Доброе отношение ко мне Трубецкого обнадёживает, что я своего добьюсь, — такими словами Ерофей Павлович подытожил своё повествование.

— Ты рвёшься в бой за справедливость. Это похвально. А я вот... — Андрей Фёдорович не договорил, а только вздохнул тяжело.

— Знаешь, сколько мне лет, Ерофеюшка? — спросил он Хабарова.

— Какое это имеет значение — сколько лет? След на земле яркий оставил. Слыхивал я, что в молодости ты вместе с Козьмой Мининым и князем Пожарским поляков из Москвы изгонял. Михаила Романова на престол возводил.

— Было такое дело. А ты небось дослужился до атамана или хотя бы сотника? Глава амурского войска высоким чином должен обладать.

— Никакого чина у меня нет. Был мужик и остался мужиком. Прежний воевода Францбеков доверил мне амурскую экспедицию, невзирая на чины.

— Подумай о чине. Без этого тебе трудновато будет.

— Что значит подумай о чине? Чины с неба не сваливаются. Что я должен сделать?

— Обратись к государю с челобитной и проси, чтоб поверстал тебя в службу в тот чин, какой он для тебя сочтёт нужным.

— Позволь сказать... Меня же Францбеков в своё время назначил приказным.

— То пустые словеса. Служебного чина такого нет. Пиши челобитную на имя государя нашего Алексея Михайловича и проси дать тебе высокий чин.

— А что, если останусь в прежнем мужицком звании?

— Тогда плохо тебе будет, Ерофеюшка. Ведь у тебя имущественная тяжба с Зиновьевым. Слыхивал я о таком — скверный мужичонка, но имеет сильную руку где-то в верхах. Представь себе... — Палицын умолк, что-то соображая или прикидывая, потом продолжал: — Вот представь себе. Приказные разбирают твою имущественную тяжбу с Зиновьевым. Трубецкой собрал суд, чтобы рассудить обе стороны, втянутые в тяжбу.

— Думаешь, дойдёт дело до суда?

— Редко такое случается, но бывает. Митьке ничего не стоит поклясться и приложиться к кресту, что спорное имущество принадлежит ему, а не тебе. Пусть на самом деле речь идёт о твоём кровно нажитом. Ты вправе тоже поклясться крестным целованием, что тоже считаешь имущество своим.

— Так я и поступлю, коли дойдёт до этого.

— Погоди, не горячись. Вот ведь какое дело... Поскольку обе стороны на одно и то же притязают, суд вправе установить истину с помощью пытки.

— Как это понять — с помощью пытки?

— Пытки могут быть разные. Всё зависит от избирательности пыточного пристава. Чаще испытуемых жгут огнём или секут плетьми. Учти, что Зиновьев-то дворянин, владелец крепостных душ. Он по своей сословной принадлежности может пытки избежать и выставить вместо себя крепостного человека. А ты сам мужик, крепостными душами не владеешь. Так стоит ли тебе на такое идти, ведь опасность есть быть изувеченным?

— Неужели мне такое грозит?

— Не берусь судить. Не знаю, как суд рассудит. Но готовься к худшему. Так что лучше позаботься о достойном чине. Обратись незамедлительно к государю, проси, чтоб дали тебе высокий чин.

Хабаров хотел бы продолжать беседу с Андреем Фёдоровичем, о многом расспросить его, попросить совета, но заметил, что долгая беседа утомила престарелого Палицына, который прервал разговор и сказал:

— Не взыщи, Ерофей, я что-то притомился, беседуя с тобой. Должно, возраст сказывается. Последний мой тебе совет — держись за Гришку Протопопова. Справедливый мужик и, сам говоришь, к тебе расположен. К тому же он — правая рука Трубецкого, который считается с дьяком.

— Почему же тогда, не пойму, таким влиянием пользуется Митька Зиновьев?

— Не согласен. В приказе Митьку давно распознали и оценили по заслугам. Но, возможно, его поддерживает чья-то сильная рука, что и делает его таким самоуверенным.

На этом продолжительная беседа Ерофея Павловича с Палицыным и закончилась.

Через некоторое время Хабаров подготовил на Зиновьева жалобу и подал её на имя Трубецкого. Кроме всего прочего в своей пространной жалобе он написал, что Зиновьев постоянно вымогал у него и его соратников взятки, отбирал имущество. К челобитной прилагалась роспись на сумму 1500 рублей, которые Зиновьев разными путями отобрал у Ерофея Павловича.

Челобитная поступила дьяку Протопопову.

Суд продолжался недолго. Уж слишком очевидным было дело. Хабарову стоило больших усилий, чтобы не взорваться и не обрушиться на Зиновьева с градом резких попрёков. Всё же Ерофей Павлович сдержался и не отпускал в адрес Зиновьева резких и бранных упрёков. А Зиновьев на суде хитрил, изворачивался, выдвигал всякие надуманные обвинения в адрес противника, отрицал всякие факты вымогательства и издевательства над Хабаровым.

— Значит, ты ни разу не поднял руку на Хабарова? — с иронией спросил Зиновьева Куракин.

— Один раз побил Ерофейку. Пришлось, — последовал ответ.

— Только один раз? Что молчишь, Зиновьев?

— Не припоминаю, чтоб приходилось ещё подымать руку на Ерофейку.

— А за что же бил тот раз?

— Имел на то основание. Хотел Ерофейка против меня бунтовать и подбивать на это других.

— Врёшь ведь, Зиновьев, — не удержавшись, выкрикнул Хабаров.

Куракин остановил его предупреждающим жестом и продолжал допрос Зиновьева.

— А почему ты вымогал взятки?

— Вовсе я этим не злоупотреблял. Хабаров по своей щедрости давал мне добровольные подарки, чтоб откупиться от поездки в Москву.

— Это правда, Хабаров? — спрашивал Куракин.

— Истинный крест, сие сплошная брехня, — отвечал Хабаров.

— А что скажешь ты, Зиновьев?

— Истинный крест, не вру, говорю святую правду.

— Кто же из вас прав?

13 июня 1655 года после непродолжительного разбирательства суд вынес свой приговор. Дело представлялось очевидным. Зиновьев систематически злоупотреблял служебным положением и старался обобрать Хабарова и других своих подчинённых. Зиновьеву суд вынес предупреждение: «Если он, Дмитрий, впредь будет у государственного дела и учинит такое, что быть ему в смертной казни». Своё решение суд мотивировал тем, что Зиновьев в своей службе допустил подобный проступок впервые.

Суд также принудил Зиновьева вернуть Хабарову отнятое у него имущество. Здесь тоже вскрылась нечестность подсудимого. По оценке суда отнятые у Хабарова меха оценивались в полторы тысячи рублей. Разбирая меховую казну, Ерофей Павлович обнаружил, что в наличии имеется его рухлядь только на значительно меньшую сумму — на 964 рубля. Остальную часть Зиновьев ухитрился сбыть по дороге. При этом возвращались Хабарову только поношенные, неполноценные вещи, в результате стоимость мехов и меховых изделий, возвращённых Хабарову по суду, составила всего 562 рубля, т.е. всего около одной трети от стоимости отнятого у него имущества. К тому же возвращаемое прежнему владельцу далеко не напоминало те вещи, какие в своё время отобрал Зиновьев. К примеру, из лисьего одеяла он ухитрился сшить шубу, а из соболиных хвостов — длинное мужское платье с длинными рукавами.

Хабаров сразу же воспользовался полученными по суду мехами и в тот же день передал их приказчику окольничего Соковнина, должником которого он тогда был. Таким образом, Ерофей Павлович остался без нажитого имущества.

На этом тяжба между Хабаровым и Зиновьевым не завершилась. Предметом спора была и та мягкая рухлядь, что оказалась в составе опечатанной казны. На неё одновременно претендовали и Хабаров, и Зиновьев. А оценивалась она в 402 рубля.

— Как мне поступить далее? — спрашивал Ерофей Павлович Григория Куракина.

— По обстоятельствам, — отвечал немногословный Куракин.

— Поясни, пожалуйста, свои слова, князе.

— Претендующий на эту сумму приносит клятву на кресте, трижды целует крест. Дмитрию это ничего не стоит сделать. Если вы оба целуете крест, то возникает тяжба с неприятным исходом.

— Слышал уже про сей «неприятный» исход. Истина решается путём пытки. Зиновьев может выставить на пытку не себя, а своего крепостного, а у меня крепостных покудова нет.

— Значит, сам иди под пытку.

— То-то и оно. Дурной обычай живуч.

— Не пристало тебе быть изувеченным пыткой.

— Что же посоветуете?

— Воздержись от крестного целования и не продолжай спор с Митькой.

— Но тогда остаюсь разорённым Зиновьевым.

— Богатство — дело наживное.

После беседы с Куракиным Хабаров решил посоветоваться с дьяком Протопоповым. Тот выслушал Ерофея Павловича и сказал неожиданно:

— С Зиновьевым больше не связывайся. Тебе это будет не под силу. Митька — первостатейная каналья. А мы с тобой поступим иначе. Пиши челобитную на имя царя Алексея Михайловича, напомни о своей амурской службе, а заодно проси, чтоб тебя поверстали в тот чин, какой царь соизволит тебе пожаловать.

— Какой же это может быть чин?

— Полагаю — чин сына боярского. Он откроет тебе путь к высоким служебным должностям. Так что пиши челобитную.

Хабаров последовал совету приказного дьяка. Протопопов прочитал челобитную, внёс свои поправки.

— Вот в таком виде пойдёт, — сказал он, принимая бумагу.

Зиновьев тем временем совершил публичное крестное целование, которое рассматривалось как доказательство его правоты в непрерывных спорах с противником. Теперь была очередь за Хабаровым, который тоже считал себя правым и мог целовать крест. Однако он послушался советов Куракина и заявил, что готов примириться с Зиновьевым, отказываясь от каких-либо претензий к нему.

Подавая челобитную с подробным послужным списком, Хабаров напоминал обо всех этапах своей службы на Лене и на Амуре, упоминал о снаряжении людей в Даурскую землю на свои деньги. В этой же челобитной он напоминал, что казна не рассчиталась с ним, оставаясь, по сути, его должником. Воевода Головин не рассчитался с ним за незаконно отнятые пашни и соляные варницы, хотя решение Сибирского приказа на этот счёт имелось. Не рассчитался с ним воевода и за три тысячи пудов хлеба, занятых у него в неурожайном 1641 году. Не вернув Хабарову прежние долги, казна требовала с него сумму, превышающую 4 тысячи рублей, потраченные на снаряжение амурской экспедиции. Эту огромную сумму Ерофей Павлович взял в казне в долг.

Челобитная Хабарова была удовлетворена лишь частично. Власти признали служебные заслуги Ерофея Павловича, и он был повёрстан в дети боярские.

Понятие «дети боярские» появилось на Руси в XV веке. Этим термином обозначался слой мелких феодалов, достигших этого положения службой в бюрократическом аппарате или за какие-либо особые заслуги. Сын боярский считался по своему рангу выше дворянина. Он нёс чиновную службу и мог стать мелким вотчинником. Чин сына боярского был наследственным. Он переходил от отца к сыну или другому ближайшему родственнику. В Восточной Сибири детьми боярскими становились лица, занимавшие здесь обычно командные должности в стрелецком или казачьем войске. Пример Хабарова, повёрстанного в дети боярские, минуя стрелецкую или казачью службу, представлял даже для Сибири редкое исключение.

Удовлетворив первую просьбу Хабарова о присвоении ему высокого чиновного звания, власти оставили без всякого внимания его другую просьбу — уменьшить его долг казне. Ерофей Павлович оставался должником, и над ним по-прежнему висел огромный долг казне.

Исследователи полагают, что Ерофей Павлович пробыл в Москве до осени 1655 года. К этому времени в Сибирском приказе был решён вопрос о создании Амурского воеводства. Во главе нового воеводства был поставлен Афанасий Пашков, занимавший до этого должность енисейского воеводы.

По случаю нового назначения Пашков был вызван в Москву, где имел беседы и наставления с руководителями Сибирского приказа. Трубецкой после продолжительной беседы с Пашковым сказал ему:

— Расспроси поподробнее Ерофея Хабарова. Знающий человек. Об Амурском крае накопил много полезных сведений. Пусть расскажет тебе о своём опыте, о приамурских обитателях, о природных богатствах края.

— Непременно это сделаю.

— Вот и хорошо.

— А мне ещё в голову пришла такая мысль... Назначили бы мне в помощники Ерофея Павловича. С таким знатоком было бы легче работать.

— Такая мысль и нам приходила в голову, да не встретила одобрения. Засиделся Ерофей на Амуре. Полезно ему сменить место да познакомиться с новыми землями.

— Пошто так?

— Так высказались в окружении государя. Не привело бы к местничеству долгое пребывание в крае.

— Не понимаю, при чём здесь местничество?

Беседа Афанасия Пашкова с Ерофеем Павловичем состоялась долгая и продолжалась не один день.

— Нам бы, батюшка воевода, вместе потрудиться, — сказал Пашкову Хабаров и услышал:

— Если бы это от меня зависело.

Хабаров понял, что на Амур его больше не отпустят. Закончилась его амурская служба. Дьяк Григорий Протопопов объяснил, что теперь Ерофею Павловичу будет уготована в Восточной Сибири другая достойная служба. А Приамурьем будет управлять Пашков.

Покидал Хабаров Москву с подавленным чувством. Похоже, что Амура ему больше не видать. Да и что ждёт его в Восточной Сибири, он отчётливо себе не представлял.

Вновь утомительно длинная дорога, которая не укладывалась в один год. Перед выездом из Москвы Протопопов снабдил его бумагой, которая предписывала всем государственным лицам, следовавшим в Сибирь, обеспечивать сына боярского Хабарова, отправлявшегося к месту службы, бесплатным транспортом и питанием. Эта бумага в какой-то мере выручала его, оставшегося почти без всяких денежных средств, которые могли понадобиться на дорожные расходы.

В Сергиевом Посаде все путники по обычаю делали продолжительную остановку, отстаивали службу в монастырском соборе, поклонялись праху Сергия Радонежского. Потом Ярославль, Вологда, Великий Устюг. Начинались осенние заморозки, желтела и опадала листва с деревьев.

В Соли Вычегодской Хабаров сделал продолжительную остановку. Пообщался с родственниками жены. Среди них он мало уже кого помнил. Старики поумирали. Молодёжь была незнакома.

Молодые парни подходили к нему, расспрашивали, какова жизнь в Сибири, узнавали, стоит ли поверстаться в казаки и отправиться служить в дальние края. Ерофей Павлович отвечал на вопросы:

— Видите, други мои, я прошёл долгую сибирскую службу. Достиг чина сына боярского. Повидал всякие края. Коли вас такая служба привлекает, верстайтесь в казаки и отправляйтесь за Каменный пояс.

Долго стоял Ерофей Павлович перед домом, в котором жила когда-то Василиса с детьми. Как-то ухитрилась она сводить концы с концами и кормить семью. Держала огород, скотину и ещё была за кухарку у местного священника. Теперь дом занимали чужие люди, семья какого-то человека, служившего у Строгановых. Хабаров сообразил, что это была семья Кожуховых, завладевших домом за прежние долги Ерофея Павловича. Старый Кожухов давно уже умер, и теперь дом принадлежал одному из его сыновей.

По дороге в Москву Ерофей Павлович ухитрился оставить в Великом Устюге часть своего имущества, которую он смог скрыть от всевидящего ока Зиновьева. Часть этого имущества пришлось отдать за долги Соковнину через его местного приказчика. Слава Богу, теперь Хабаров полностью рассчитался с Соковниным. Немалую сумму потребовал с него и Кожухов-младший, пришлось рассчитаться и с ним. На руках у Ерофея Павловича теперь осталось совсем немного денег. Основная их часть ушла в руки заимодавцам.

О жизни Василисы Хабаров не стал расспрашивать родных. Подумал, что узнает у неё самой, когда встретится с ней на Лене.

Уже начинались заморозки, когда Ерофей Павлович продолжил свой путь вверх по Вычегде. Потом перевалил через Уральский хребет. На извилистой горной тропе Хабаров, пристал к какому-то казачьему отряду, зазимовавшему в Тобольске.