Хабаров. Амурский землепроходец

4. Житьё в Мангазее и на Нижнем Енисее

Восстановленный после опустошительного пожара городок уступал прежней Мангазее по количеству строений и жителей.

Прибытие каравана судов с новыми воеводами было встречено колокольным звоном, все мангазейские жители столпились на берегу реки. По традиции встречали прибывших с хлебом-солью.

Вместе с воеводами и их свитой вышли в городок и Ерофей с братом Никифором и пятью работниками. Братья рассчитывали начать самостоятельный промысел, чтобы не зависеть ни от каких промышленных или торговых людей.

Фаддей, один из ватажников, привлечённый Ерофеем в Тобольске, привёл весь Ерофеев отряд к дому, в котором уже останавливался однажды. В этом доме, принадлежащем псаломщику, который ещё не успел принять постояльцев, и разместилась до выхода на промысел ватажка.

Отправиться на промысел собрались как только земля покроется надёжным снежным покровом. А пока же Ерофей Павлович присматривался к Мангазее, прислушивался к рассказам старожилов. Они рассказывали, что сезон охоты на соболя здесь продолжается все зимние месяцы, с ноября по март, и к его началу в Мангазею съезжаются до тысячи человек и более, потом город пустеет, в нём остаётся лишь небольшая охрана, воеводы с чиновными людьми, да местный поп в церквушке. Это затишье продолжается до весны, когда с возвращением промысловиков с добычей Мангазея оживает. Начинает свою интенсивную работу таможня, извлекавшая в государеву казну десятую часть соболиной добычи. Ерофей проведал, что близкие к воеводе люди тайно скупают у промысловиков пушнину, а купцы или их приказчики втридорога продают изголодавшимся и обносившимся за зиму людям муку, крупы и всякие потребные им товары.

До отхода на промысел Ерофей Павлович имел возможность присмотреться к городку. Не город это, а скорее городишко, да и мангазейский кремль — рубленая бревенчатая стена с четырьмя башнями — окружал такое небольшое пространство, что его можно было обойти за каких-нибудь четверть часа. В одной из четырёх башен были проезжие ворота. Внутри крепости возвышались воеводские палаты — самое большое строение в городке. А ещё здесь же находились амбары с пушниной, собранной для государевой казны, продовольственные запасы, пороховой погреб. Мангазея располагала и пушками с пищалями, которыми можно было воспользоваться в случае нападения врагов.

За городскими стенами раскинулся посад. Здесь в 60—70 домах проживали не только постоянные, но и находили приют временные жители.

Мангазею строили выходцы с Русского Севера, и строили так, как веками было принято, поэтому и дома стояли здесь на высокой подклети, и наличники окон, крылечки украшались богатой резьбой по дереву, напоминавшей кружево, посему и дома и даже звонницы трёх мангазейских церквей не отличались от знакомых Хабарову с детства образцов.

В Мангазее почитали местного угодника Василия Мангазейского, в его память возвели церковь. Хабарова и его спутников заинтересовала эта личность, и они стали расспрашивать Фаддея, чем этот угодник прославился.

— Василий — божий угодник. Его почитают мангазейцы как святого, — сообщил тот.

— За какие деяния? Расскажи, Фаддейка.

— Вам бы лучше наш хозяин об этом поведал, — отговорился Фаддей.

Псаломщик не заставил себя долго упрашивать.

— Любопытствуете, други мои, кто таков был Василий Мангазейский? Божий человек и великомученик! Оттого и чтит его церковь. Родом он из Ярославля. Поступил на службу к богатому купцу приказчиком. Сей купец торговал в Мангазее с инородцами, и был он далёк от благочестия. Человек нечестивый, разгульной жизни. Василий пытался вразумлять его, высказывал свою нелюбовь к хозяину. А купец затаил злобу на приказчика, давал ему обидные прозвища, искал случай, чтобы отомстить.

— За что же? — воскликнул Никифор.

— Уж очень разными людьми были они, хозяин и приказчик. Особенно ярился купец, когда Василий осмеливался указывать купцу на его недостойное поведение. Однажды в воскресный день, во время заутрени, когда Василий молился в церкви, какой-то злоумышленник ограбил хозяина, тот взъярился на Василия, а молва обвиняла самого купца. Все говорили, что ограбление — его рук дело, чтоб найти повод для расправы над Василием.

— И расправился?

— Ещё как! Обвинил во всём Василия и сдал его судебным приставам. В арестантской избе беднягу люто истязали и довели до гибели, а потом гроб с его останками выбросили в болото. С тех пор почитают Василия жители Мангазеи, поклоняются ему как великомученику. Вот и вы, мои дорогие, посетите наш храм, помолитесь за божьего угодника.

Потом Ерофей Павлович спросил у брата:

— Что скажешь, братец? Как думаешь, почто пошло в Мангазее такое почитание Василия?

— Великомученик он. Таких почитают.

— Э, нет Никифор. Полагаю не в этом причина. Купчина, которому служил Василий, деспот был великий, самодур и злыдень. Таких и у нас в Устюге можно встретить. Бедный люд таких ненавидит всей душой, а Василий Мангазейский, как бы это объяснить... Вера в святость его жертвы, почитание как великомученика — в этом выразилась ненависть к таким, как сей купчина и сочувствие в его жертве. Понятно я говорю?

— Отчего же не понять, братец? А что стало с хозяином Василия? — спросил он у псаломщика.

— Рассказывают, что вся Мангазея ополчилась против изверга. Не решался показаться на улицу. Вдогонку ему неслись улюлюканье, крики — «Убивец, палач!» Почёл за лучшее сей купчишка, убраться из города. Перебрался в какие-то дальние земли.

Ерофей с Никифором бродили по лавкам гостиного двора, протянувшегося вдоль берега. В лавках, где можно было приобрести продовольствие и всевозможные товары, кухонную утварь, ткани, разный инструмент, лыжи, орудия охоты, и даже оленьи и собачьи упряжки, толпились и местные жители, и промысловики, и наезжавшие из тундры инородцы. В лавках шла бойкая торговля и обмен. Промысловики расплачивались пушниной. Лавочники предпочитали шкурки соболя, которые имели хождение наряду с денежными знаками.

В первый же день приезда в Мангазею Ерофея Павловича предупредили о необходимости отметиться у воеводских подьячих. Один из подьячих, вооружившись гусиным пером и макая его в чернильницу, старательно выводил на листе пергамента: «Хабаров Ерофей Павлович прибыл в Мангазею для промысла пушного зверя. Прибыл сей Хабаров Ерофей с ватагой промысловиков из града Великого Устюга». Потом последовали записи в книгу имён младшего Хабарова, Никифора и каждого из пяти членов ватаги.

— С вас, братцы Хабаровы, причитается годовой промысловый оброк по пятидесяти копеек, — произнёс подьячий и ткнул пальцем в книгу. — Вот здесь извольте поставить подпись. В грамоте-то разумеете?

— Разумеем, — ответил за себя и за Никифора Ерофей Павлович.

Ватажников оброком не облагали. Зато Хабаровым пришлось уплатить оброчную сумму за товары, которые они привезли с собой из Устюга и Тобольска в надежде сбыть в обмен на пушнину. Таможенный чиновник дотошно обследовал запас этих товаров и деловито произнёс:

— С вас взимается десятая доля стоимости всех ваших товаров, предназначенных для продажи в Мангазейской земле. Таков таможенный взнос в пользу казны. После его уплаты можете поступать с вашим товаром, как вам будет угодно, хотите — продавайте, хотите — меняйте на пушнину.

Ерофей Павлович и его спутники решили не засиживаться долго в Мангазее и, как только установится зимняя погода, податься в тундру на промысел. Готовясь к нему, братья приобрели на всю ватагу широкие, подбитые оленьим мехом лыжи. На таких можно легко передвигаться по снежному бездорожью. Ещё обзавелись нартами и к ним раздобыли полдюжины ездовых собак, сибирских лаек с длинной рыжей шерстью. Фаддей уже умел обращаться с такими собаками и вызвался быть за каюра.

Зима наступила внезапно. После обильного снегопада земля покрылась толстым снежным одеялом. Реки сковал прочный лёд. Ерофей Павлович собрал ватажку и вопросил:

— Куда направим путь наш, други мои?

— Ты глава. Тебе и решать, — сказал степенно Донат.

— Разреши, Ерофей, слово молвить, — раздался голос Фаддея.

— Говори, Фаддеюшка.

— Многие промысловики устремляются вверх по Тазу. Я сам смог убедиться, что места сии пушным зверем оскудели. Повыбили там его.

— И что ж ты предлагаешь?

— В сторону восхода солнца протекает великая река Енисей. Там запасы пушнины ещё мало тронуты.

— У нас с братом нет пока никакого опыта в промысле пушного зверя. Иной раз, бывало, подстрелишь на Сухоне зайца или лису, но разве это опыт? Лучше бы начать с ближних мест, — возразил Фаддею Никифор.

— Но Таз исхожен промысловиками, — отстаивал тот своё мнение.

— На этой реке свет клином не сошёлся. Как я узнал, можно промышлять и на реке Нур.

Согласились на предложение Никифора, и Ерофей Павлович веско произнёс:

— Идём на Нур, други мои.

Река Нур впадала в Тазовскую губу несколько западнее устья Таза и текла с юга почти строго на север.

С первых же дней пребывание в окрестностях этой реки принесло досадное разочарование: все они были уже исхожены промысловиками вдоль и поперёк. Там, где тундра сменилась лесотундрой, а потом тайгой, ватажка Хабарова трижды встречала промысловиков. Сперва наткнулись на крупную ватагу, потом на двух одиноких охотников. Неоднократно попадались следы кострищ, оставленные, по всем признакам, не туземцами, а русскими охотниками. Встречались и становища кочевников, как выяснялось из общения, тоже бивших пушного зверя. Охотничья добыча ватажки Хабарова была ничтожно мала: не набиралось и десятка соболей.

— Что станем делать, брат? — спросил Никифор Ерофея.

— Вперёд на юг, только на юг, — уверенно отвечал тот.

Дошли до среднего течения реки Нур и, кажется, наконец-то оторвались от соперников, но и там не могли похвастать обильной добычей. Настреляли или поймали петлями в ловушки всего десятка два соболей. Этого никак не хватало, чтобы рассчитаться с Юговым. Ватажники не скрывали своего недовольства и открыто роптали. Даже давно служивший Хабаровым Донат и тот хмурился и проговорил неодобрительно:

— Надо же... Знать бы... Не принесла радости эта Мангазея.

Один Максим отмалчивался, сердито насупившись, и лишь иногда бросал:

— Сплоховали мы, братва. Не ту дорожку выбрали.

Ерофей Павлович вынужден был менять принятое решение. Услышав слова Максима, он заметил:

— А ведь мужик прав. Сплоховали мы. Не по той дорожке шагаем. — И сказал решительно: — Хочешь не хочешь, а придётся идти на Енисей.

— Давно бы так, — поддержал Ерофея Донат.

Наняли у кочевников оленью упряжку. Ерофей рассчитался с каюром своими товарами, отдал медный котёл и ещё кое-что из своего запаса. Каюр-туземец вызвался довезти Хабаровых и их спутников до Енисея — ближайшей цели ватаги. Нарты с ездовыми собаками Ерофей Павлович решил оставить при себе — пригодятся.

Преодолев невысокий водораздел между Нуром и Тазом, вышли к енисейскому левому притоку, извилистой реке Турухан, по льду которой добрались до великого Енисея.

Порывы холодного ветра с яростной силой дули с севера, со стороны Студёного моря, когда вступили путники на енисейский лёд, неровный, торосистый. На противоположном берегу великой реки примостился городок Туруханск. Там, у местного лавочника, остановились на отдых. Каюра с оленями отпустили восвояси, а сами пару дней отсыпались после изнурительного пути. Пополнили запас продуктов и впервые за долгое время сытно поели. За продукты рассчитались с лавочником соболиными шкурками. Другой оплаты хитрый лавочник принять не захотел.

Разговорившись с лавочником, Хабаровы узнали, что после страшного пожара Мангазеи многие её обитатели устремились на восток, часть из них осела в Туруханске, в том числе и сам хозяин лавки. В последние годы жизнь, по его словам, здесь заметно оживилась. В городе вырос гостиный двор, в котором уже не менее двадцати лавок. В июне в Туруханск на ежегодную ярмарку, съезжается много торговых людей.

Огромный полуостров Таймыр, покрытый тундровой растительностью, был ещё краем нетронутых богатств. Его малочисленное туземное население сосредотачивалось в основном в долинах крупных рек, а центральная часть полуострова с невысокой возвышенностью была почти безлюдна.

Ватажка Ерофея Хабарова поднялась вверх по енисейскому притоку Курейке, оттуда по водоразделу — к Хантайскому озеру, вытянувшемуся длинной извилистой лентой. Преодолев ещё один водораздел, вышли к реке Пясине. Поход с самого начала оказался удачным. Соболь попадался часто, и добыча промысловиков быстро росла.

— Не зря решились пойти на Енисей, — говорил Ерофей спутникам.

Ватажники забыли о своих жалобах и недовольстве. После первых успехов настроение у всех улучшилось.

В последние дни снегопад прекратился и установилась ясная и солнечная, хотя и морозная погода. Кто-то увидел на снегу отчётливые соболиные следы, которые прервались у снежного холмика. Намётанным глазом охотники определили, что под холмиком скрыта нора соболя. Максим ладонями, упрятанными в меховые рукавицы, разгрёб снег и обнаружил ход в нору.

— Сетку, сетку давай, — воскликнул он.

Донат накрыл ход в соболиную нору волосяной сеткой, а Никифор высек с помощью трута и огнива огонь, поджёг сухой пучок веток. Ветки не загорелись, но чадно задымились, застилая ход в нору. Тут же из неё выскочил соболь и судорожно забился в сетке.

— Попался, голубчик, — с лёгким злорадством произнёс Донат, сворачивая тонкую шейку и бросая его и мешок.

— Это, который за сегодняшний день?

Никифор назвал цифру. Она была обнадёживающей.

— Ого! — с восторгом воскликнул кто-то из ватажников.

К началу весны ватага Ерофея Павловича могла похвастать вполне успешным промыслом. Таймырский край был щедро заселён всякой живностью. В тундре водились дикие олени, зайцы, песцы, мелкий пушной зверь, куропатки и другая птица. Охота давала возможность маленькому отряду не голодать. Удача в промысле определялась и тем, что на пути ватаги почти не встречались соперники. Лишь однажды хабаровцам возле озера Хантайского встретилась небольшая ватага промысловиков, которая тоже могла похвастать успешным промыслом.

— Не пора ли, други мои, подумать о возвращении в Мангазею? — объявил на привале у костра Ерофей Павлович. — Хорошо потрудились. Вернёмся с достойной добычей.

— Наверное, пора, — согласился Фаддей, — коли замешкаемся с возвращением, начнут таять снега, вскроются реки, раскиснут болота. Тогда уж отсюда не выберешься.

Возвращались в Мангазею другим путём, не заходя в Туруханск. Перешли Енисей севернее и поднялись вверх по самому северному из левых его притоков, Большой Хете. От её верховьев, по ровной тундре вышли к Тазу.

Настроение у всех ватажников было превосходное. Ещё бы, возвращались с обильной добычей. На берегу Енисея пришлось вновь нанять оленью упряжку. Одной оказалось мало. Наняли вторую. Только так погрузили всю добычу. При приближении к Мангазее оживился угрюмый, немногословный Максим, стал разговорчивее.

В Мангазее Ерофей Павлович наведался в воеводский дом и, застав там только Кокорева, попытался подробно доложить ему о промысловом походе и его результатах. Кокорев нетерпеливо отмахнулся от Хабарова и прервал его:

— Знаю, знаю, с людишками на промысел ходил. Много ли соболя напромышлял?

— Слава Богу, немало.

— Расскажешь обо всём напарнику моему. Он потом мне передаст, что существенно.

Палицын внимательно выслушал Хабарова, не перебивал, поинтересовался, каковы, по мнению Ерофея Павловича, перспективы дальнейшего промысла пушного зверя в том крае, и наконец сказал многозначительно:

— А теперь, Ерофей Павлович, шагай к таможенникам. Отчитайся, а потом приходи ко мне. Дело к тебе будет. Ты ведь у нас грамотей?

Последние слова воеводы Хабарова озадачили. Мало ли какое дело могло найтись к прибывшему из дальнего похода промышленнику? А вот с какой стати воевода спросил у Ерофея, грамотен ли он, этого Хабаров никак не мог понять.

Поселились ватажники, возвратившиеся из похода, у того же псаломщика. Узнали от него, что воеводы не ладят меж собой и, бывает, выносят сор из избы. Палицын вроде бы мужик неплохой, приветлив, людей не обижает, каждого выслушает, а вот его напарник груб, невыдержан. К тому же Кокорев зело корыстолюбив, всякий раз норовит сорвать с промышленника, возвратившегося с промыслов, немалый куш. Псаломщик предупредил Хабарова, чтобы был начеку, коли имеешь дело с этим воеводой.

Таможенный пристав придирчиво проверял привезённую добычу, пересчитал шкурки, составлявшие долю Хабаровых и каждого из ватажников. Отсчитал шкурки, которые надлежало внести в казну в качестве таможенного сбора. Какая-то недобрая ухмылка пристава, которую тот прятал в щетинистых усах, настораживала Ерофея Павловича. Казалось, эта ухмылка говорила о лживости и неискренности пристава. На следующий день он, встретив Хабарова на улице Мангазеи, с той же ухмылкой сказал:

— Зашёл бы к воеводе Кокореву.

— Могу спросить, а зачем я понадобился ему?

— Он мне об этом не говорил, но стало быть, дело есть к тебе.

Хабаров вынужден был повиноваться и направился к воеводским палатам, представлявшим собой продолговатый бревенчатый дом на высокой подклети, в которой располагались слуги и стражники. Фасад дома украшали резные карнизы и оконные наличники. К основному этажу вела наружная лестница с гульбищем. Центральную часть дома занимала просторная комната для приёмов и официальных церемоний. Из неё вели двери в правую и левую половины, где были личные покои одного и другого воеводы.

Кокорев встретил Хабарова колючим, пронизывающим взглядом.

— Много ли соболей напромышлял? — спросил воевода.

— Слава Богу. За всю добычу таможенный сбор внёс.

— И это всё?

— А что ещё с меня причитается?

— Воеводы-то о тебе заботятся, Мангазейской землёй управляют, силы свои тратят. Это ты принимаешь во внимание.

— Поясни, батюшка, что и как я должен принять во внимание?

— А ты сам не ведаешь? Не считаешь ли нужным отблагодарить воеводу за труды его неустанные?

— Ей-богу, не ведаю.

— Разумею, что добыча твоя была велика. Коли подаришь два десятка шкурок, не обеднеешь.

— Ого! Два десятка... Это же...

— Это скромный подарок, который устроил бы меня. И пусть люди твои подумают. Тебя проводит до дома мой человек. С ним и можешь передать мне подарок.

Ерофей Павлович был возмущён откровенным вымогательством со стороны воеводы, но понимал, что открыто возмущаться этим вымогательством, протестовать, выступать обличителем безнадёжно. У воеводы власть, хотя и не полная, разделённая с другим воеводой. У Кокорева есть возможность заключить ослушника в арестантскую избу и даже подвергнуть пытке. Всё, что смог сделать Хабаров в качестве протеста, — это передать воеводе не двадцать шкурок, которые Кокорев требовал, а только семнадцать, но на большее не решился.

Вымогал Кокорев соболиные шкурки и у ватажников. Те не скрывали своего возмущения. Фаддей и два других ватажника из Тобольска не пожелали оставаться на службе у Хабарова на следующий сезон. Фаддей обратился к Ерофею Павловичу с такими словами:

— Не взыщи, Ерофеюшка... не гневайся на ватажников твоих. Рады бы по-прежнему служить тебе. Да вот мздоимец, аспид окаянный на нашем пути оказался. Пусть его Господь Бог накажет.

— С чем же пришли ко мне?

— Посоветовались мы промеж собой и решились тронуться в обратный путь, как только реки вскроются.

— Поступайте, как вам совесть подсказывает. А я вами зело довольным остаюсь. И с болью в сердце расстаюсь с вами.

— И мы можем то же самое сказать.

С тревожным ожиданием Ерофей Павлович шёл на встречу с Палицыным. Задавал себе вопрос — неужели и этот окажется корыстолюбцем и вымогателем. Вроде бы не чета Кокореву. А всё же... в душу к человеку не заглянешь.

Палицын начал со слов:

— Помнится, ты говорил нам, Ерофей Павлович, что горазд в грамоте.

— Не то чтоб зело горазд, а по складам Библию аль Четьи-Минеи прочесть сумею. И бумагу деловую составлю.

— Это хорошо, коль бумагу деловую составишь. Прочти-ка мне вот это.

Палицын протянул Ерофею Павловичу увесистую книгу в кожаном переплёте с медными застёжками. Это оказались жития святых. Текст книги был рукописный, а не печатный. Писец выписывал буквы с затейливыми завитками.

Ерофей Павлович, напрягаясь, начал читать не очень уверенно, несколько раз спотыкался, но постепенно, строка за строкой, обрёл уверенность и стал читать быстрее.

— Можешь не продолжать, — остановил его воевода, — вижу, что правду сказал. Нам нужны такие грамотеи. Отправился бы снова на Таймыр? — спросил он опешившего гостя.

— Не знаю, что и ответить, — развёл тот руками, — пребываю в раздумье. Трое моих ватажников не пожелали продолжать промысел. Настроились вернуться домой в Тобольск.

— Почто так? Разве плох был промысел на Таймырской земле?

— Промысел-то был отменный. Да вот разобиделись мои людишки на воеводу Кокорева.

— Понятно. Такой умеет разобидеть. Вымогательствовал?

— Грех на воеводу жаловаться. Всевышний оценит его прегрешения.

— Всевышний-то оценит. Боюсь, что мангазейцы взбунтуются. Ну ладно... об этом потом. Хотел бы снова в Таймырскую землю податься?

— Хотел бы. Да как без людишек? У меня остались только брат Никифор, да ещё два мужика — маловато для ватаги.

— А как посмотришь, коли предложу тебе место таможенного целовальника в дальней хетской зимовке? Человек ты грамотный, смышлёный и, видать, трудолюбивый. Будешь на государевой службе. Согласен с моим предложением?

— Не знаю, что и ответить тебе, Андрей Фёдорович. Добираться-то как туда стану? Я ведь ездовых собак имел, да избавился от них.

— Дорога к месту твоей службы станет нашей заботой. Отправишься за казённый счёт.

— Ещё дозволь спросить, воевода... Коль окажусь я на такой службе, промышлять пушного зверя уже не смогу?

— Не сможешь. Персона на государевой службе не наделена правом заниматься промыслом. У тебя будет много своих служебных обязанностей.

— Значит, конец моей промысловой жизни?

— С тобой ведь здесь брат?

— Да. Никифор.

— Вот ему и поручишь возглавлять промысловую ватагу.

— Ватага-то, почитай, рассыпалась. Из всех ватажников осталось только двое.

— Пополнишь её в Мангазее. Пусть этим займётся твой брат.

Посовещавшись с Никифором, Ерофей Павлович ответил на предложение Палицына согласием. Получив согласие Хабарова отправиться на Таймыр в качестве таможенного целовальника, Андрей Фёдорович Палицын обстоятельно наставлял Ерофея Павловича, вводил его в обширный круг его новых обязанностей, давал практические советы. Воевода терпеливо объяснял ему, как обращаться с местными жителями, строить с ними добрые отношения и не скупиться для пользы дела на подарки. Говорил и о том, что необходимо строго следить за торговыми людьми, не допускать, чтобы они выманивали шкурки пушных зверей у коренного населения прежде сбора; в том случае если торговцы и промышленники утаили пушнину, дабы избежать таможенного сбора, целовальник вправе наложить на злоумышленника штраф, а утаённая пушнина должна конфисковываться в пользу казны.

После этих наставлений Палицын решил проверить, всё ли усвоил Хабаров.

— А теперь скажи-ка мне, Ерофей, как ты поступишь, коли торговый человек нарушил наши правила? Например, припрятал в своём дорожном скарбе пару соболей, а ты эти шкурки обнаружил, — задал вопрос воевода.

— Известное дело, сперва бы я пристыдил того торгового человека, припрятанные шкурки бы отобрал в пользу казны, а самого оштрафовал. Я прав, Андрей Фёдорович?

— Вижу, усвоил мои наставления. Вот так и действуй.

Весной 1629 года отряд во главе с Ерофеем Хабаровым вышел из Мангазеи и направился на восток. Его сопровождали два казака-стражника и брат Никифор, пополнивший свою ватажку людьми. До Енисея добирались на оленях. Верхний слой земли ещё не оттаял, а под ним залегала вечная мерзлота, не поддававшаяся ни весеннему, ни летнему солнцу. Поэтому дорога через тундру на оленях затруднений не вызывала. Приходилось лишь объезжать болотца и озёра, образовавшиеся от таяния верхнего слоя снега.

В устье Енисея застали купеческое промысловое судно — коч под парусами, — приплывшее Студёным морем из Архангельска. Ерофей Павлович показал купцу бумагу, подписанную воеводами. Бумага содержала предписание оказывать таможенному целовальнику Ерофею Хабарову, сыну Павлову, всяческое содействие в достижении места службы на реке Пясине. Купец поворчал, пожаловался на переполненность коча, однако же Ерофея с двумя казаками и Никифора с ватажкой на коч взял. Невыполнение предписания воевод могло означать ссору с властями Мангазеи и серьёзные неприятности для купца. Судно вышло из устья Енисея, не удалялось далеко от берега, поскольку в прибрежной полосе море очистилось ото льда и на пути попадались лишь отдельные льдинки, отколовшиеся от огромного ледяного поля, всё ещё сковывавшего море к северу от берега.

Коч пришёл к устью реки Пясины. Целью пути Хабарова было Хетское зимовье на реке Хета. Она, сливаясь с другой рекой, образовывала более полноводную Хатангу. Чтобы достичь Хетского зимовья, требовалось прежде всего обогнуть морем обширный Таймырский полуостров и углубиться в Хатангский залив, врезающийся остриём вглубь материка. Купец, владелец коча, не захотел плыть далее Хетского устья.

— Не хочу с жизнью расставаться. Не желаю людей гробить, — заявил он решительно и упрямо твердил: — Плавание вокруг Таймыра опасно. Сколько мореплавателей здесь сгинуло, нашло себе могилу.

Все усилия Хабарова уговорить упрямого купца плыть Студёным морем далее ни к чему не привели, хотя Ерофей Павлович и ссылался на бумагу, подписанную воеводами. Под его напором купец всё же пошёл на уступку таможенному целовальнику.

— А ты, однако ж, упрямец... сделаю тебе уступку. Поплывём вверх по Пясине пока глубина этой реки позволит кочу пройти.

— Но мне не на Пясину надо, а на Хету, — возразил Хабаров.

— Из Пясины подымешься правым притоком, а сей приток близко подходит к средней Хете. Остаётся лишь преодолеть небольшой волок.

— Вижу, не переубедить тебя, купец. Плывём вверх по Пясине.

Доплыли до прибрежного селения. Здесь удалось нанять проводника якута с оленьими упряжками. Якутов, откочевавших с Вилюя на Таймыр, стали называть долганами. Они говорили на своём наречье, отличавшемся от наречья жителей средней Лены. В роли проводников якуты выступали не раз, один из них и вывел караван к Хетскому зимовью. Здесь на высоком берегу стояли две избы, срубленные из выкидника, и амбары.

Навстречу каравану вышел рыжеволосый с проседью немолодой человек, сопровождаемый собаками, которые встретили Хабарова и его спутников разливистым лаем.

— Цыц, вражины! Умолкните! — прикрикнул он на собак. Псы послушались хозяина и смолкли.

— С прибытием! Я Ириней, здешний ясачный сборщик, — такими словами встретил отряд Хабарова рыжеволосый. — Вы чьих будете?

— Направлен сюда воеводами таможенным целовальником. Зовут меня Ерофей Хабаров, — представился Ерофей Павлович. — Изволь, батюшка, познакомься с сей бумагой.

Ириней неуверенно взял у Ерофея бумагу.

— Извини, человек хороший. Не разумею, что тут написано. В грамоте я не силён.

— Не велика беда, Ириней. Помогу тебе ясак собирать и отчитаться.

Так началась таможенная служба Ерофея Павловича Хабарова. Одну из изб зимовья занимала семья Иринея, жена которого долганка нарожала ему трёх ребятишек-полукровок, шумливых и непоседливых. Другую избу занимал казак-стражник, и в ней останавливались промышленные и торговые люди. Теперь население этой избы увеличилось за счёт Хабарова и прибывших с ним стражников, а также Никифора с ватажниками.

Первым делом Ерофей Павлович отдал распоряжение своим сподвижникам срубить из выкидника небольшую избу для себя. Выкидник приносила с верховьев и выбрасывала на берег река. Стены избы возвели за три дня, внутри быстро сложили из камня очаг, окно затянули рыбьим пузырём. Никифор с ватажкой не собирался долго засиживаться в зимовье и вскоре отправился на промысел. А Ерофей стал вникать в дела.

Через некоторое время зимовье посетили долгане и самоеды (так в ту пору русские называли ненцев), привезли ясак, и Ерофей Павлович пожалел, что не может изъясняться на их языках. Толмачом стал Ириней, правда, он довольно сносно говорил по-долгански, научившись этому языку от жены, а вот самоедскую речь разумел с затруднениями.

Прибывшие приветствовали обитателей зимовья и с поклонами сложили перед амбаром привезённый ясак — шкурки соболей, лисиц и медведей.

— Наши подарки белому царю, — важно произнёс старый долганин, старейшина поселения. — Пусть боги хранят белого царя.

— Доброй охоты тебе и твоим людям, — ответил в тон ему Ириней.

— Кланяемся белому царю.

— И белый царь Михаил Фёдорович шлёт тебе и твоим людям ответный поклон.

— Далеко ли живёт отсюда белый царь?

— Зело далеко. На другом конце земли нашей. В большом городе за каменной стеной. А обитает в том великом городе людишек во сто крат больше, нежели можно насчитать всех долган и самоедов.

Старейшина выразил своё удивление причмокиванием и стал расспрашивать, а каково жилище у белого царя, похоже ли оно на большую русскую избу или на туземный чум?

Ириней ответил смешком.

— Уморил, старик. Не изба и не чум. Царь наш живёт в огромных каменных палатах. Такие палаты тебе никогда и не снились.

Старейшина ещё больше изумился. Ириней бойко переводил слова долганина, оказавшись весьма опытным толмачом.

Беседа с гостями затянулась. Местный обычай располагал к беседе неторопливой. Хабаров тем временем отвлёкся от разговора и стал обследовать ясачные шкурки. Придрался только к одной — лисьей. Лисица была покусана во время схватки зверем покрупнее, очевидно, волком. Ерофей Павлович хотел было вернуть повреждённую шкурку долгану, но Ириней остановил его:

— Негоже ссориться с соседом. Отношения наши добрые, а лисью шкурку употребим. Пойдёт ребятишкам на одежонку.

— Тебе видней, — согласился Хабаров.

Однако Ириней сделал старшине строгое внушение за повреждённую шкурку.

Всех гостей одарили подарками, привезёнными Хабаровым из Мангазеи. Старейшина получил медный котёл для приготовления пищи на очаге и кожаный пояс, расшитый бисером, другие стали обладателями оловянных фляг, кинжалов, разных стеклянных украшений и нескольких ниток разноцветных бус.

Невдалеке от Хетского зимовья обитал тунгусский род, который давно уже уклонялся не только от платы ясака, но и вообще от всякого общения с русскими. Род кочевал по тундре, и если поблизости оказывались промысловики или сборщики ясака, поспешно снимался с насиженного места и уходил в безлюдную тундру. Беседуя с долганским старейшиной, Хабаров пытался выяснить, где примерно может обитать этот кочующий тунгусский род.

Получивший подарки старейшина, покидая Хетское зимовье, снабдил русских друзей проводником с собачьей упряжкой. Каюр уверенно повёл упряжку вдоль левого берега Хеты, а потом вдоль её малого притока в восточном направлении. Вслед за упряжкой с проводником следовала по свежему снегу вторая — с Хабаровым и Иринеем, который погонял собак. Взяли с собой на всякий случай одного из казаков.

Сливающиеся воедино две тундровые речки образовывали южнее зимовья реку Хету. Путь надо было продолжать по берегу одной из них. В самый разгар осени река уже покрылась коркой льда, правда, ступать на него ещё не решались. Ветер взметал раннее снежное крошево. На пути то и дело попадались крестообразные следы куропаток, а иногда и сами птицы не спеша взлетали при приближении упряжек.

Ириней превосходно ориентировался в бескрайней тундре и, кажется, безошибочно разбирался в следах, оставленных её обитателями.

— Глянь-ка... Чую, вот здесь прошёл род Тузлука, — произнёс он обрадованно.

— Кто такой Тузлук? — спросил его Ерофей Павлович.

— Старейшина рода, который мы разыскиваем.

— Откуда тебе известно, что это его следы?

— Тузлук оставляет свои следы. Видишь, вот сие след костра. А здесь стоял чум.

— Откуда тебе известно, что здесь проходил род Тузлука?

— А других тунгусских родов в этих краях нет.

На третий день пути на горизонте показались дымок и остроконечные очертания чумов.

— Они, искомые бродяги? — спросил Иринея Хабаров, указывая на них.

— Они, — уверенно ответил тот.

— Уверен?

— А кто же может быть ещё?

Тунгусы заметили приближение собачьих упряжек и засуетились. Стали поспешно собирать чумы. Хабаров приказал двигаться как можно быстрее.

Не успели сняться со стойбища тунгусы. Хабаров с Иринеем помешали им.

— Передай их старейшине, Иринеюшка, не с дурными намерениями, не со злым умыслом мы пришли, а с миром и с добром. И нечего нас бояться, убегать от нас, как от нечистой силы или чумы, — с этими словами Ерофей Павлович обратился к своему спутнику.

Ириней плохо владел языком тунгусов, но слова Хабарова всё же кое-как перевёл. Только не мог подобрать замену словам «нечистая сила» и «чума».

Поняв, о чём идёт речь, Тузлук заулыбался смущённо.

— А я думал, вороги это, — пояснил он и назвал какой-то дальний тунгусский род, с которым был во враждебных отношениях.

— Не видишь разве: друзья мы. Так и скажи басурманину, — приказал Хабаров Иринею. — Скажи ещё, что, мол, дружить с ним на вечные времена желаем. Спроси, примет ли наши подарки, будет ли им рад?

Тузлук на слова толмача ответил утвердительно. Кто же не возрадуется подаркам?

Однако подарками Хабаров одарил тунгусский род нещедро, ведь ещё неизвестно, как сложатся с ним отношения, дойдёт ли дело до дружбы? Род был невелик — всего пять или шесть семейств. Каждый глава семьи получил по ножу и кое-какие женские украшения. Но и этому, как можно было заметить, Тузлук искренне обрадовался.

— Спроси у него, Иринеюшка, согласен ли он дружить с русскими? Согласен ли уважать белого царя, который в обиду своих друзей никогда не даст?

Ириней попытался передать примерный смысл слов Хабарова. Глава тунгусского рода не стал долго размышлять и заговорил скороговоркой:

— О, да, да... Мой род и русские, люди белого царя — всегда друзья.

— Вот и докажите нам свою дружбу, а не бегайте от нас по тундре, словно пугливые зайцы, — сказал твёрдо Хабаров и приказал: — Переводи ему всё это, Ириней.

Тузлук постарался показать своё расположение к русским. Пригласил их в свой чум, к очагу, который ещё не успел совсем загаснуть. Дал знак женщинам, чтобы подали еду. Гости расселись на оленьи шкуры перед огнём. Им подали на деревянных тарелках куски оленины и по чашке клюквенного сока. За неторопливой едой завязалась столь же неторопливая беседа. Говорил Ерофей Павлович. Ириней толмачил, иногда оказывался в затруднении, не зная, как передать по-тунгусски то или иное русское слово или хотя бы его приблизительный смысл. Из кожи лез вон, старался.

— Пошто чураешься нас, Тузлук? — спрашивал Хабаров. — За тридевять земель обходишь наше зимовье.

— Что значит — за тридевять земель? Не разумею. Как это сказать по-тунгусски, — спрашивал Ерофея Ириней.

— Скажи проще... Спроси, почему не заглядывает в зимовье? Мы ведь не волки лютые, не кусаемся. Гостям завсегда рады.

Смысл этого, немного изменённого вопроса Ириней кое-как передал.

— Ещё напомни ему... — продолжал Хабаров, — что, мол, обещал платить он нам ясак. Обещал ведь? Да укажи, что тех, кто исправно платит ясак, белый царь берёт под свою защиту, в обиду не даёт. Спроси, неужто он хочет, чтоб соседний род напал на его род, пограбил, увёл жён и деток?

Нет, Тузлук и все члены его рода этого, конечно, не хотели. Таков был ответ.

— А раз так, то пусть ответит, почему же не желает он сделать подарок белому царю, своему покровителю? Это ведь лишь малая толика их добычи. Малая! — убеждал Хабаров всё ещё сопротивлявшегося родового старейшину.

Долгим был разговор, утомительным, но всё же мало-помалу удалось сломить упорство Тузлука, хотя и пришлось Хабарову выслушать его жалобы на плохую охоту и на то, что зверь здесь повывелся. Было очевидно, что Тузлук прибеднялся.

— Врёшь ведь. Почему возле других становищ зверь не перевёлся? — прибег к последнему аргументу Хабаров.

С усилиями Хабарову и Иринею удалось собрать ясак с тузлукского рода. Покидая становище, Ерофей Павлович наказал:

— Не сторонись нас, Тузлук. Приходи к нам. Гостям мы завсегда рады.

Когда дело уже шло к весне, в зимовье появилась ватага промысловиков с купеческого судна, зазимовавшего в устье Енисейска. Её предводитель, не старый ещё человек, представляясь Хабарову, назвался Мироном.

— Что скажешь хорошего, Мирон? — спросил его Ерофей Павлович.

— Первым делом дозволь у тебя отдохнуть, отоспаться. Уморились, гоняясь за зверьем. Отоспаться хотелось бы, прежде чем пускаться в обратный путь.

— Напромышляли-то зверья много?

— Не зело много. Ведь это как кому повезёт.

— А всё-таки? Знаешь, что заплатить нам должен таможенный сбор сполна. Коли исправно расплатишься с нами, получишь от меня бумагу.

— За платежом дело не встанет.

Мирон с охотой представил Хабарову и Иринею всю свою добычу, упрятанную в холщовые мешки, и дал им возможность пересчитать её и проверить каждую шкурку. Ерофея Павловича насторожило, что сделал это промысловик уж слишком охотно и угодливо. Чисто ли дело? Оказалось, что нечисто: в нартах Мирона днище было двойным, и в узком пространстве между днищем находился тайник, где были припрятаны шкурки соболя. И не одна, и не две, а десяток с гаком!

— А это как понять, друг разлюбезный? — строго спросил Ерофей Павлович.

— Не взыщи... Запамятовал и не указал это... Ты уж прости мой огрех.

— Бог тебя простит. А ты плати-ка штраф. Шкурки, что ты столь хитро припрятал, мы забираем в казну.

— Помилосердствуй... Поделюсь с тобой шкурками. Не будешь внакладе! — умолял Мирон.

— Не толкай меня на мошенничество. Я при исполнении службы. И не мы с Иринеем сии правила выдумали.

— Свалился ты на мою голову, лиходей, — посетовал Мирон, а потом ещё долго сокрушался и плакался.

Ссориться с должностными лицами зимовья Мирон не стал. Не посмел. Требования Хабарова неохотно, но всё же выполнил, а Ерофей Павлович тем временем составил для Мирона бумагу — таможенное свидетельство, — в которой и отметил нарушение ватагой промысловиков таможенных правил и изъятие в пользу казны партии контрабандной пушнины.

Вот так и шла служба Ерофея Павловича Хабарова на Таймырской земле в качестве ясачного сборщика и таможенного целовальника. Собирал ясак с местных племён и таможенные сборы с промысловиков. Случалось, что промысловики норовили припрятать часть добычи, чтоб не платить сборы сполна, а некоторые роды пытались избежать встречи с русскими, чтобы только не платить ясак. Ерофей Павлович с помощью надёжных людей из числа туземцев отправлялся на поиски неплательщиков. Нельзя сказать, что это всегда удавалось. В бесконечной тундре человеку или целой ватаге легко было затеряться как иголке в стоге сена.

К весне вернулся Никифор со своей ватажкой. Он успешно охотился по всей Хете и её притокам и мог похвастать богатой добычей.

По договорённости с воеводами Ерофей Павлович Хабаров завершил свою таймырскую службу. Намеревался возвращаться в Мангазею и Никифор Хабаров со своими людьми.

На Таймырской земле ещё долго держалась зимняя погода. На реках сохранялся ледяной покров, а тундра была по-прежнему выбелена снегом. Братья Хабаровы и их спутники воспользовались оленьими упряжками, нанятыми в соседнем стойбище, и добрались до Енисея. А там уж рукой подать до Мангазеи.

Когда братья прибыли на место, большинство здешних промысловиков уже возвратились из походов, среди них и младший Югов. Знакомый псаломщик уже пустил в свой дом постояльцев, и Хабаровым пришлось искать другое жильё. Удалось поселиться у одного из лавочников-гостинодворцев.

С первых же дней Ерофей Павлович уловил, что в городе воцарилось какое-то напряжение. Враждебные отношения между двумя воеводами, кажется, достигли критической точки, выплёскивались наружу, и ни для кого уже не оставались секретом. Вся Мангазея разделилась на два противоборствующих лагеря. Подавляющее большинство торговых и промышленных людей оказалось Палицына, они резко обличали и поносили его противника. Повсюду можно было услышать нелицеприятные и резкие высказывания в адрес Кокорева. Люди без всякого стеснения говорили о жадности, мздоимстве, всяких злоупотреблениях и высокомерии воеводы, вызывавшего широкое недовольство. На стороне Кокорева оставалось незначительное меньшинство. Это были лишь некоторые чиновные люди или те, кто оказался связанным с этим воеводой особыми отношениями.

На первых порах Кокорев пытался взяться за старое и облагал возвратившихся с промыслов людей поборами. Несколько раз такое сошло с рук, но вскоре промысловики взбунтовались и, сговорившись меж собой, отказались потакать вымогателю. Видя дружное сопротивление и даже откровенные угрозы в свой адрес, Кокорев притих. А тут ещё Палицын попытался образумить своего напарника, который едва выслушав наставления, взъярился и тем самым усугубил вражду.

Всё это мог воочию наблюдать Ерофей Павлович. Промысловики вскоре собрались на мирской сход, в котором участвовали и братья Хабаровы. Обсуждение длилось недолго — обстановка и без лишних слов была предельно ясна. Участники схода потребовали от воевод прекратить всякие склоки и раздоры и помириться. Раздавались возгласы о том, что необходимо составить челобитную, в коей описать все неблаговидные деяния Кокорева, и послать ту челобитную с надёжным человеком в Москву. Может быть, она заставит приказных чиновников задуматься о сложившейся обстановке в воеводстве и избавить мангазейцев от Кокорева.

На следующий день после мирского схода Хабаровых посетили три промысловика.

— Познакомься, Ерофей Павлович, с сей бумагой, — сказал один из них, протягивая Хабарову исписанный лист, — коли согласен со всем, что здесь написано, поставь подпись. Видишь, сколько наших людишек уже приложилось.

Хабаров не спеша прочитал содержимое бумаги, перечитал ещё раз.

— Толково составлено, честно. Ничего не возразишь против, — сказал он. — Готов и я подписать. И братец мой поставит подпись. Приложишь руку, Никифор?

— А как же.

— Вот и добро. Соберём подписи всех участников схода и пошлём бумагу с верным человеком. А не отправиться ли тебе, Ерофеюшка, в Первопрестольную с нашей челобитной? Ты грамотный да расторопный, — неожиданно для Хабарова спросил собеседник, судя по всему, высказывая пожелание многих подписавших челобитную.

— Дайте подумать, други мои. Дело-то обременительное и расходное.

— Учти, Ерофеюшка... Снабдим тебя деньжонками на дорогу. Дело-то общее. Соберём деньжонок с миру по нитке.

— Дайте подумать, — повторил Хабаров.

Он был склонен согласиться с предложением промысловиков. Ерофей Павлович был не из тех людей, кто следовал обывательскому принципу — моя хата с краю, обойдутся без меня, кроме того, было и чувство обиды на Кокорева, выманившего у него соболиные шкурки, тем самым нанеся заметный материальный ущерб промысловику.

Когда прежние посетители, а с ними ещё Герасим Югов, через некоторое время вновь наведались к Хабарову, он встретил их словами:

— Согласен на поездку в Москву. Давайте челобитную.

— Учти, Ерофеюшка, дело это изрядной смелости от тебя требует, — сказал Югов.

— На медведя с рогатиной ходил, а в этом тоже немалая смелость нужна.

— Теперешнее дело-то посложнее будет! Там — медведь, зверюга неразумная, а здесь — чиновники-крючкотворы. Среди них, возможно, у Кокорева своя рука имеется. Чуешь?

— Знаю, — сдержанно ответил Югову Ерофей, но от поездки в столицу не отказался.

— Дать тебе в дорогу помощника? — спросил старший из промышленников.

— Об этом не извольте беспокоиться: я возьму с собой брата Никифора.

— Добро. А деньжонок на дорогу мы тебе соберём.

Ватажники, которых Никифор навербовал в Мангазее, разбрелись по домам. Максим же удивил неожиданным поступком.

— Не осуди меня, Ерофей... — начал он как-то виновато, неуверенно.

— За что я должен тебя осуждать?

— Не по пути нам далее. Разошлись дорожки наши. Не гоже мне в Устюг возвращаться.

— Коли боишься, что старые твои грешки припомнят, так их давно позабыли.

— Не ведаю о том, позабыли ли нет, но лучше мне от Устюга подальше держаться. Остаюсь в Мангазее. Присмотрел здесь одну девку. Пригожая, хотя и местная басурманка. Женюсь. Давно пора. Деток нарожаем. В зимнюю пору стану соболя промышлять. К какой-нибудь ватаге пристану.

— Коли твёрдо решил, Бог в помощь.

Из прежней ватаги с братьями Хабаровыми возвращался только Донат.

Герасим Югов сам пригласил Ерофея Хабарова на свой дощаник, нанятый у местного судовладельца.

— Беру тебя и твою ватажку до Тобольска, — сказал он с готовностью. — Много ли всех вас?

— Только трое. Мы с братом, да наш человек.

— Жаль, что так мало.

У Герасима был свой расчёт. До Тобольска придётся плыть против течения, всю дорогу налегать на вёсла.

Путь был нелёгким, к тому же долгим, а труд гребцов изнурителен и требует немалых физических усилий. Жаль, что у Ерофея нет внушительной ватаги. Но и трое не будут лишними.

Перед отплытием Ерофей Павлович нанёс прощальный визит Палицыну... Воевода, вспомнив его отчёт о службе на Таймыре, которым остался доволен, спросил Хабарова:

— Не поехал бы в Хетское зимовье ещё на один сезон? Дела твои, как погляжу, шли неплохо.

Ерофей Павлович поблагодарил Палицына, но от лестного предложения отказался.