Хабаров. Амурский землепроходец

18. Последняя поездка в Москву

Выехали ранним утром. Стояла поздняя осень, ветреная и холодная. Иртыш и его притоки успели покрыться коркой льда, выдерживавшей тяжелогружёный караван. Временами шёл лёгкий снежок.

Хабаров и его спутники, подняв воротники полушубков, дремали в санях. В Тюмени, а потом в Туринске меняли лошадей. Местные воеводы, подчинённые главному сибирскому воеводе, распоряжались, чтоб лошадей на замену давали без задержки.

На перевалах Уральского хребта пришлось преодолевать снежные заносы. Если по соседству не оказывалось населённого пункта, жители которого обязаны были следить за дорогой, участники обоза сами брались за лопаты и разгребали снежные завалы. Хабаров и Бурцев, чтобы поразмяться и согреться, тоже брались за лопаты и не отставали от других. Преодолев Уральский хребет, спустились на лёд одного из камских притоков.

При Бурцеве оказался немолодой проводник, знающий дорогу и ходивший по ней не раз в зимнее время со служебными грузами и почтой. Зимний путь не был повторением летнего пути, идущего через волок из верховьев Камы в Вычегду, а из неё в Северную Двину, Сухону до Вологды, а из Вологды сухопутным трактом через Ярославль и Сергиев Посад до Москвы. Проводник выбрал короткий зимний путь, требовавший меньше времени и шедший по льду Камы до её впадения в Волгу, затем вниз по Волге до устья Оки у Нижнего Новгорода. А уж по Оке к реке Москве добрались до российской столицы.

В Москву караван пришёл 31 декабря 1667 года. В столице праздновали Рождество. Над городом стоял перезвон колоколов. Разносились гулкие удары больших колоколов кремлёвских звонниц. Им вторили малые колокола на бревенчатых церквушках, которые имелись в каждом квартале города. На базарах да и на всех улицах наблюдалось весёлое оживление. За порядком следили приставы с алебардами. Если подвыпившие горожане начинали шумно галдеть и задирать других, приставы замысловато ругались и угрожающе размахивали алебардами, но крикунов не хватали: пусть перебесятся — великий праздник всё-таки.

Караван остановился на постоялом дворе, уже знакомом Хабарову. Санные упряжки с грузом завели во двор. Возле саней поставили охрану. Бурцев, никогда не бывавший в Москве, захотел посмотреть столицу и упросил Хабарова:

— Остался бы, Ерофей Павлович. Тебе столица не в новость. А я ещё не узрел её.

— Шагай, Бурцев, по Москве, любуйся на Красную площадь, Кремль, — отозвался Хабаров. — Мне всё это не в диковинку. Гуляй, а я присмотрю за обозом.

— Добрая ты душа, Ерофей Павлович. Помолюсь за твоё здоровье.

Договорились оставить для охраны саней с грузом по паре казаков, а остальных спутников отпустили посмотреть на праздничную Москву.

Несколько раз Хабаров наведывался к Сибирскому приказу узнать, не наведывался ли кто из приказных туда, хотел дать о себе знать. Но приказные палаты были безлюдны. Только на крыльце у входа стоял казак с мушкетом, охраняя здание.

На второй или на третий день на постоялом дворе появился человек, показавшийся Хабарову знакомым.

— Ерофей Павлович, — воскликнул он, — не узнаете старого знакомого?

— Кажется, узнаю. Никак дьяк Григорий Протопопов?

— Был когда-то дьяк, второй человек в Сибирском приказе. А теперь бывший дьяк.

— Пошто угодил в бывшие?

— Так было угодно новому хозяину приказа Родиону Матвеевичу Стрешневу. Как встал во главе приказа, избавился от меня и моего напарника Юдина. Наши места заняли другие дьяки, кои были переведены Стрешневым из приказа Большой казны. Это Порошин и Ермолаев. Его люди.

— Где же ты теперь трудишься, дьяче?

— А нигде. На покое я теперь, хотя бы мог ещё потрудиться.

— Сочувствую, батюшка Григорий. Мне бы тоже на покой пора, а я всё ещё тружусь, разъезжаю по России и хочу добиваться у нового главы приказа права возвратиться на Амур.

— А помнишь, мы с прежним-то приказным главой заступились за тебя, выхлопотали тебе чин сына боярского и Митьку Зиновьева одёрнули, чтоб ему было неладно?

— Где он теперь, ведомо тебе?

— Попритих. Наворовал деньжонок и купил под Москвой именьице. Там и живёт.

— Ты-то как?

— Накопил трудами праведными небольшую сумму и также стал владельцем именьица. С Митькой меня не равняй. Тот воришка, жулик. Я честно копил деньги. Кроме именьица владею небольшим домишком невдалеке отсюда. Наведайся ко мне, хотя бы завтра. Отметим праздник. Рад, что встретил тебя, Ерофей.

Хабаров охотно принял приглашение отставного дьяка, и не потому, что надеялся на щедрое рождественское угощение. Он не был чревоугодником и мог довольствоваться малым. Его привлекала возможность откровенного разговора с Протопоповым. Обиженный Стрешневым, лишённый им прибыльной должности приказного дьяка, Протопопов мог откровенно говорить о своём обидчике. А Ерофей Павлович был заинтересован в том, чтобы заранее узнать, что за человек Родион Матвеевич, можно ли надеяться на его содействие в достижении заветной цели — поездки на Амур.

Поблагодарив Протопопова за приглашение, Хабаров сказал, что принимает его с великой благодарностью.

— Посидим за столом, потолкуем. Поделимся радостями и горестями, — сказал напоследок Григорий Протопопов.

— Объясни, дьяче, как отыщу твой дом.

— Не придётся тебе его отыскивать. Я зайду за тобой, как начнут сгущаться сумерки.

— Благодарствую.

Бурцев, возглавивший обоз с грузом тобольского воеводы, готов был оказать услугу Хабарову и согласился остаться на постоялом дворе, чтобы присматривать за охраной и грузом. Он уже успел побродить по праздничной Москве, потолкаться по Красной площади и прилегающим улицам, простоял праздничную службу в Покровском соборе у Василия Блаженного.

Под вечер следующего дня, когда празднование Рождества было ещё в самом разгаре, пришёл за Хабаровым Григорий Протопопов.

— Извини, Ерофей Павлович, я без коня и без саней, — сказал посетитель. — На каждой улице, в каждом переулке толпы зевак. На санях не протолкнёшься. Пешочком доберёмся до моего домишки быстрее.

Однако они долго пробирались через людскую толпу, запрудившую переулки, примыкавшие к постоялому двору, преодолели ворота в Китайгородской стене.

Протопопов явно прибеднялся, когда говорил Хабарову о своём «небольшом домишке». Скрытый от постороннего взгляда высокой оградой и глухими тесовыми воротами дом бывшего дьяка был двухэтажным, с гульбищем, тянувшимся вдоль всего фасада, и высокой остроконечной крышей.

В просторной горнице первого этажа уже был накрыт праздничный стол, уставленный всякими яствами, графинами с медовухой, настойками и квасом. Вошедших встречали трое мужчин средних лет. Двое из них оказались хозяйскими сыновьями, третий — каким-то родственником. Григорий Протопопов каждого из них представил гостю.

Вошла в горницу моложавая и нарядно одетая женщина с дорогим ожерельем. Она осторожно несла поднос с чарками, наполненными вином. Женщина каждому поднесла чарки, начав с Хабарова, а когда поднос опустел, она всем низко поклонилась.

— Супружница моя и мать моих сынков, — представил жену Протопопов, не назвав её имени.

Женщина поклонилась ещё раз и удалилась. В застолье, как было принято в богатых российских домах, женщины участия не принимали.

Приступили к трапезе. Стол был обильным и разнообразным. Хабаров старался не злоупотреблять едой и тем более выпивкой. Съел кусок пирога с рыбой, немного зайчатины, попробовал белых грибов в сметане, запил квасом. За едой он всё думал, как приступить к расспросам хозяина, выяснить у него, каков нрав у Родиона Матвеевича Стрешнева, что от этого человека можно ожидать. Ерофей Павлович повёл речь издалека.

— Григорий, а не изволил ты быть знакомым с Палицыным? Когда-то в давние времена он служил воеводой в Мангазее, где и состоялось наше знакомство.

— Как же, знаком я Андреем Фёдоровичем. Мы с воеводой Трубецким иногда привлекали его для оценки пушнины, — услышал Хабаров. — А зачем он тебе понадобился?

— Всё же как-никак старый знакомый, хотел повидать его, коли он ещё жив.

— Жив-то жив, да зело плох, немощен. Федосушка, что ты можешь нам сказать? — обратился Григорий к старшему сыну и пояснил: — Сынок мой старший дружит с сыном Андрея Фёдоровича. Бывает у них в доме.

— Плох старый Палицын, — ответил Феодосий. — С постели не встаёт. Ноги у него отнялись, и рассудком тронулся. Не узнает даже близких.

— Полагаю, что не стоит тебе беспокоить больного и немощного, — заметил старший Протопопов.

— Наверное, не стоит, — согласился с ним Хабаров, и, вздохнув, сказал: — Да, было время, Трубецкой мне добром памятен, а вот каков новый глава Сибирского приказа?

— Мне пришлось иметь с ним мало дел, — ответил Протопопов. — Не успел поработать под его началом. Кое-что знаю со слов приказных, с которыми не растерял связей и кои остались работать под его началом. Все глаголют в один голос: «Стрешнев, мол, высокомерен, кичлив, неразговорчив. Царский родственник всё же». А если разобраться — каков он родственник? Седьмая вода на киселе.

Хабаров рассказал Протопопову о своём деле, о стремлении получить назначение на Амур и вернуться туда если не воеводой, то хотя бы одним из его помощников, спросил, может ли рассчитывать на помощь и содействие Родиона Матвеевича.

— Не знаю, что и сказать тебе. Чужая душа — потёмки. Говорят, что Стрешнев — человек медлительный, осторожный, самостоятельных решений принимает мало. А показать себя умеет. Пойдёшь в Сибирский приказ, обрати внимание на новшества, кои ты прежде не мог видеть.

— О каких новшествах ты говоришь?

— Хотя бы новое крыльцо, свежевыкрашенные стены, наличники на окнах, которых прежде не было, тканые дорожки...

— Разве это плохо?

— Я не говорю, что плохо. А казну Родион попотрошил. Когда кончили подновлять здание, собрал Стрешнев всех дьяков, подьячих, писцов, охранников и сказал им, чтобы берегли помещение. У нас, мол, бывают люди из европейских стран, и негоже перед ними в грязь лицом пасть. Пусть, мол, басурмане видят Россию красивой. Так и сказал.

— Неплохо сказано.

Застолье продолжалось. Родственник Протопопова (он сказался братом его жены) скис и задремал за столом. Сыновья хозяина держались хорошо и вступили в оживлённый разговор. Ерофей Павлович узнал, что старший сын хозяина Феодосий, в просторечье Федос, служил подьячим в приказе Казанского двора, ведавшего управлением Казанью, нижней и средней Волгой и башкирскими землями. Он проявлял служебное рвение, стремясь дослужиться до дьяка. Его младший брат Иринарх управлял отцовским имением, где в основном и жил. Его увлечением была охота. К столу подали жареных куропаток и зайчатину — охотничьи трофеи младшего Протопопова.

Григорий ещё много о чём рассказывал и расспрашивал Хабарова, но всё это гостю уже не представлялось существенным.

Застолье закончилось, когда ночь вступила в свои права.

— Проводи гостя до дому, — приказал отец старшему сыну Феодосию.

Закончилась праздничная неделя. Хабаров и Бурцев направились в Сибирский приказ. Там чувствовалось некоторое оживление. За столами сидели подьячие и писари, но обоих дьяков ещё не было, не показывался и Стрешнев.

— У нашего начальства ещё продолжается празднество, — вызывающе выкрикнул молодой подьячий. — Дня два их ещё не будет в приказе. Вот через пару дней и наведайтесь.

— Может быть, кто-нибудь из вас возьмётся принимать у нас ясачную казну? — спросил Бурцев. — Не теряли бы попусту время.

— Не наше это дело, — воскликнул тот же крикливый подьячий.

— Принимать ваш груз — дело ответственное. Этим займутся только дьяки. А коли возникнут какие затруднения, призовут самого Стрешнева, — проговорил подьячий постарше, потом он подумал и добавил: — Да ещё для совета призовут опытных купцов, торгующих пушниной.

— Чувствую, что это надолго, — вздохнул Бурцев.

— Ты прав, мил человек, это надолго, — сказал кто-то из подьячих. — Груз-то ваш велик. Его приёмка затянется на несколько недель. Так что наберитесь терпения.

— А сам Стрешнев изволит нас принять? — спросил Хабаров.

— Это уж как Родион Матвеевич расположен. Может принять, может и не принять. Коли вы заинтересованы, чтоб принял, добивайтесь через дьяков.

Два дня прошли в томительном ожидании. Наконец подьячие сообщили Хабарову и Бурцеву, что оба дьяка на месте. У дьяков был общий просторный кабинет, за которым размещались апартаменты главного лица в приказе — Стрешнева.

От подьячего посетители узнали, что дьяки готовы их принять. Беседовать с ними в основном будет Порошин как старший дьяк. Примет участие в беседе и Ермолаев, его напарник.

Оба дьяка вежливо поздоровались с гостями из Сибири. Порошин задал несколько общих вопросов — как доехали, как понравилась столица, впервые ли оба в Москве, хорошо ли ловится пушной зверь в их воеводстве, — а потом важно произнёс:

— Не пытайтесь нас торопить. Дело серьёзное и не терпит спешки. Нам помогут опытные знатоки мягкой рухляди. Проверяя её, знатоки выявят лучшие, превосходнейшие образцы. А для этого нужна самая тщательная проверка. Ведь лучшие шкурки будут предназначены для царской семьи, пойдут в качестве подарков иностранным государям, будут раскуплены купцами Англии, Франции, Австрии и других стран. Ещё раз напоминаю вам — наберитесь терпения. Вопросы к нам имеются?

Нет, вопросов к дьякам не было. У Хабарова имелся, конечно, свой наболевший вопрос — когда же примет его Стрешнев, но напрашиваться на визит к Родиону Матвеевичу и обращаться к нему со своими делами было пока преждевременно. Сначала надо покончить с передачей почты и мягкой рухляди.

Дьяки распорядились, чтобы весь привезённый груз был доставлен с постоялого двора в амбары, находившиеся позади здания Сибирского приказа. Эта работа заняла несколько дней. Когда же с перемещением грузов было покончено, дьяки принялись знакомиться с почтой, доставленной из Тобольска и Илимска. Почтой из Тобольска занимался Порошин как главный дьяк. Разборку почты из Илимска он уступил Ермолаеву.

Почта была внушительной. Она заполняла несколько увесистых мешков. Здесь были отписки воевод, челобитные жалобщиков и ходатаев, хлебные и соляные списки, денежные отчёты, таможенные и ясачные книги. Некоторые из бумаг вызывали вопросы у одного и другого дьяка. Ермолаев принялся расспрашивать Хабарова:

— Почему так много челобитных?

— Люди просятся на Амур, — объяснял Хабаров.

— С какой стати?

— Привлекают богатства края, возможность заниматься земледелием.

— Только ли этим вызваны челобитные?

— Не только. Некоторые просят разрешения выписать семью с Северной Двины или Вычегды.

— Понятно. Естественные просьбы. Твоя челобитная с просьбой дать тебе службу на Амуре прошла через наши руки, — сообщил Ермолаев.

— И каков результат её рассмотрения? — весь обратился в слух Хабаров.

— Этого я тебе не могу сказать. Не знаю. Начальство что-нибудь на этот счёт решит, — безучастно заметил дьяк.

И вот с рассмотрением почты было покончено. Наиболее важные документы были переданы главе приказа, по менее важным сделан краткий обзор.

Пришло время заняться наиболее трудоёмкой работой — тщательным досмотром пушнины, привезённой из Тобольска и Илимска. Первым делом надлежало выявить наиболее высококачественные соболиные шкурки, которые передавались в руки царской семьи и других высокопоставленных лиц. Для этого, как и говорили дьяки, Стрешнев пригласил пятерых членов купеческой верхушки в качестве государевой комиссии по приёму пушнины. Среди её членов был и поставщик царского двора Капитон Карпов, один из самых богатых российских купцов, который считался большим знатоком мягкой рухляди.

Хабаров и Бурцев были заранее оповещены дьяками о том, что глава приказа собирает у себя именитых купцов, которым поручалось обследовать и реализовать привезённую из Сибири пушнину, и приглашает обоих сибиряков, доставивших груз в Москву. Они впервые оказались в кабинете Стрешнева и смогли увидеть его вблизи. Родион Матвеевич имел облик придворного щёголя. На нём был малиновый кафтан тонкого бархата, сафьяновые сапоги, на шее золотая цепь. Он завивал бороду, и от него исходил запах ароматных благовоний.

Когда купцы собрались у Стрешнева, Порошин вышел из кабинета и пригласил Хабарова и Бурцева. Когда те вошли, Стрешнев протянул руку для рукопожатия обоим сибирякам, а потом представил их купцам.

— Рекомендую купечеству гостей из Сибири. Они доставили нам в Первопрестольную мягкую рухлядь. Сделали такое доброе и полезное дело.

С Ерофеем Павловичем и его напарником купцы обменялись поклонами. Все расселись по лавкам, тянувшимися вдоль стен. Слово взял Стрешнев.

— Приветствую вас, господа. От сибирских воевод мы получили ценный груз — шкурки соболей, чернобурых лисиц и других пушных верей. Возблагодарим их и тех, кто доставил груз в Первопрестольную. Теперь настало время нам потрудиться и удостовериться в добротности прибывшего груза. Надеюсь на вашу помощь, господа купцы. Вы давно торгуете мягкой рухлядью, поставляете её великим мира сего. Люди вы опытные, справитесь с делом, которое вас ожидает. Надеюсь на вас...

— Надейся, батюшка Родион Матвеевич, — воскликнул Капитон Карпов.

— Если бы не надежда на вас, особенно на тебя, Капитон, не было бы тогда и этой нашей встречи, — ответил ему Стрешнев, — лучшие шкурки мы преподнесём в подарок царской семье, батюшке Алексею Михайловичу, царице, царевичам и царевнам. Капитон Карпов, возьми на себя труд выбрать для семьи государя самые лучшие шкурки.

— Постараемся, батюшка Родион Матвеевич. Высокая честь для меня потрудиться на царскую семью.

— Ты прав. Для каждого из нас это высочайшая честь. Вам, дорогие мои Иринарх Ларионов и Аполлос Евлампиев, надлежит выбрать шкурки, которые пойдут в подарок иностранным послам. А от них многое перепадёт их монархам. Наша пушнина пользуется большим спросом у иноземцев, даже у монархов. А что останется не раздаренным, господа торговые люди, распродайте, а выручка от продажи поступит в государеву казну.

— А по какой цене казна расплатится с нами? — спросил один из купцов.

— Выясним. Могу заранее сказать, что в обиде не останетесь.

Стрешнев сообщил, что предварительная проверка всей пушнины, доставленной из Тобольска и Илимска, возлагается на дьяков, и те в случае необходимости могут привлекать себе в помощь подьячих. При проверке непременно должны присутствовать и Хабаров с Бурцевым. К ним же дьяки вправе предъявлять претензии, если обнаружатся повреждённые шкурки, расхождения между количеством шкурок и описями. После предварительной проверки качества шкурок дальнейший отбор пушнины для высокопоставленных лиц продолжали купцы.

Проверка и сортировка пушнины заняла около полутора месяцев. Проверяющие были требовательны и придирчивы. Хабаров и Бурцев за это время почти не имели возможности отлучаться из помещения Сибирского приказа. Лишь в воскресные дни оба могли немного побродить по Москве. А однажды Ерофей Павлович побывал у Протопопова, поделился с ним своими наблюдениями, рассказал об обстановке в Сибирском приказе, пожаловался на мелочную придирчивость дьяков.

Несмотря на постоянные придирки со стороны дьяков, существенной оказалась лишь одна: в каком-то из мешков с пушниной нашли несколько подмоченных шкурок. Оба дьяка дали волю недовольству и долго и желчно ворчали. Ерофей Павлович совсем был подавлен, но Порошин неожиданно удивил его.

— Мы сознаем, что дорога из Сибири — это не прогулка по Красной площади. По нашим правилам мы допускаем в большом грузе малую долю повреждённых шкурок. Высушим их и продадим с некоторой скидкой. Хуже, если мешок прогрызут крысы и серьёзно попортят шкурки. А здесь, слава Богу, обошлись без этой напасти.

— А бывает, что крысы портят груз? — поинтересовался Хабаров.

— Бывает.

После того как дьяки завершили свою работу, за осмотр груза принялись купцы. Их работа затягивалась. Они тратили на осмотр пушнины совсем мало времени и рано расходились по каким-то своим делам. Ерофей Павлович порывался поговорить с Капитоном Карповым, державшимся среди купцов с важностью человека наиболее влиятельного и авторитетного, и просить его ускорить осмотр пушнины, но Порошин и Ермолаев, узнав о намерении Хабарова, отговорили его.

— Карпов — человек из государева окружения. В милости у властей. Ты можешь испортить нам всё дело, — сказал старший дьяк.

Ерофей Павлович и Бурцев вздохнули с тоской и были вынуждены впредь мириться с медлительностью купцов.

Наконец соболиные шкурки, предназначенные для царской семьи, были переданы по назначению. Они понравились царю, царице и другим членам его семьи. Стрешнев был обласкан Алексеем Михайловичем, и Родион Матвеевич не замедлил среагировать на царскую милость. Он пригласил к себе Хабарова и Бурцева, вышел им навстречу из-за стола, пожал обоим руки и произнёс торжественно:

— Сибирский приказ принял решение повысить вам обоим оклады за безупречную службу и за доставку издалека казны.

Конечно, оба поощрённые должны были рассыпаться в благодарностях. Потом уже оба сообразили, что повышение их служебного оклада было незначительным и вряд ли могло серьёзно повлиять на улучшение их имущественного положения. Всё же это был добрый жест со стороны главы приказа, и Ерофей Павлович решился попросить у Стрешнева дать согласия на разговор о своём назначении на Амур.

Родион Матвеевич мог догадываться, о чём намеревался просить Хабаров, так как его челобитная находилась в столе главы приказа, но Стрешнев не был расположен вести разговор на эту тему и бесхитростно уклонился от него.

— Поговорим как-нибудь потом, Хабаров, — сказал он. — Завален делами, зело занят. Сейчас не имею времени на разговоры с тобой.

Несмотря на всю свою медлительность, купцы завершили работу. Иринарх Ларионов и Аполлос Евлампиев передали пушнину иностранным послам. Остальные торговые люди получили партию мехов для распространения среди имущих людей, придворных, бояр и богатых купцов. Простолюдинам такие покупки были не по карману.

Окончательный расчёт с сибиряками Стрешнев затягивал. Они не могли возвращаться домой в Тобольск и Илимск без официальной бумаги, свидетельствующей о том, что груз прибыл в целостности, принят Сибирским приказом, и администрация приказа к лицам, доставившим груз, претензий не имеет.

Когда Хабаров и Бурцев осмеливались напомнить дьякам о расчёте, те начинали отговариваться — пока нет надлежащих документов от покупателей пушнины. Впрочем, Хабаров надеялся не только на такой расчёт, но и на приём у Стрешнева, напоминал ему о себе через дьяка, но глава приказа увиливал от встречи. Однажды Хабарову всё же удалось остановить Стрешнева, проходившего через комнату дьяков, и сделать попытку спросить его напрямик:

— Разрешите поинтересоваться, Родион Матвеевич...

— Знаю, знаю, — прервал его Стрешнев, — тебя интересует, когда мы встретимся, и я бы мог заняться твоим делом. Непременно встретимся, как только немного освобожусь.

— Когда это будет?

— Скоро.

Стрешнев догадался, что дальше затягивать встречу с Хабаровым не совсем прилично, и спустя некоторое время через дьяка Порошина сам пригласил его к себе.

— Садись. Заждался? — обратился Стрешнев к посетителю.

— Вы человек занятой, пребываете под бременем забот. Я это сознаю. Спасибо вам, что нашли возможность уделить мне времечко. У вас кроме моего дела много всяких других дел и, наверное, более важных.

Хабаров немного льстил Стрешневу, считаясь с его барственным, высокомерным нравом, но Родион Матвеевич клюнул на эту лесть.

— Это хорошо, что ты сознаешь, насколько я занят. Так что тебе от меня надобно?

— О своём желании я написал в челобитной.

— Читал твою челобитную. Просишься на Амур.

— Прошусь. Много сил я отдал Амуру и сделал бы ещё много полезного, очутись я там снова. Считаю, что со мной поступили несправедливо, отозвав меня с Амура.

— Справедливо или нет — это не мне судить. Твоя история с Зиновьевым произошла не при мне. Что ты стал бы делать на Амуре, коли снова оказался там?

— Развивал хлебопашество, промыслы, строил города, укреплял бы охрану края. Препятствовал бы нашествиям басурман с юга.

— Похвальные намерения. Но ведь на Амуре обосновалась ватага беглых во главе с Никифором Черниговским. Все они повинны в убийстве прежнего илимского воеводы. Разве не так?

— Воевода Лаврентий Обухов вёл себя недостойно, проявлял жестокость, жадность, вот и восстановил против себя всех и вся. Его конец — наказание божье. Этим я ничуть не оправдываю Никифора Черниговского и его дружков. С ним ушёл на Амур отряд его единомышленников. Из них подавляющее большинство никакого отношения к убийству Обухова не имели. Бессмысленно видеть в каждом из них государственного преступника.

— Ишь каких праведников отыскал.

— Праведниками их не считаю. Пусть несут покаяние и возвращаются к мирному труду.

— А как бы ты поступил с Никифором?

— Не знаю. Пожалуй, с Амурской земли я бы его изгнал.

— А если земли на Амуре вечно подвергаются нашествию басурман с юга?

— Пусть жители Приамурья обрабатывают землю, занимаются рыболовством и не выпускают из рук оружия. Другого им не дано.

— Послушать тебя, интересно рассуждаешь и иногда здраво. Что же я могу тебе ответить... — Стрешнев сделал продолжительную паузу и потом глухим голосом произнёс: — А наверное, ничего не могу тебе ответить. Обстановка вокруг Приамурья сложилась сложная, запутанная, мне до конца непонятная. Надо в ней разобраться. А я пока... — Родион Матвеевич снова сделал продолжительную паузу, прежде чем заговорить. — Недостаточно представляю обстановку на Амуре. Не могу сказать, настало ли время послать тебя на Амур и вообще твоё ли место там.

— Амур — это четыре года моей жизни, — возразил Хабаров. — Освоение тамошней земли, познание её населения с их обычаями и жизненным укладом... Й всё это вмиг оторвало от меня появление Митьки Зиновьева. Лишил меня радости, которой я жил, ограбил, ошельмовал, сделал из меня узника. Зело признателен вашему приказу, его прежнему главе Трубецкому, дьяку Протопопову. Одёрнули Митьку, дали мне высокое звание сына боярского, сняли с меня нелепые обвинения.

— Не стоит об этом, Хабаров. Митьку Зиновьева я не изволил знать, разве только понаслышке. Видишь, какое дело... Ты получил назначение не на Амур, а в Илимск. Почему я должен ни с того ни с сего менять это назначение?

— Потому что Митька Зиновьев несправедливо со мной поступил, умыкнув с Амура, яко тать непотребный.

— Не тебе судить, Хабаров, тать Митька или нет.

— Истинный тать, — воскликнул Хабаров, потом спохватился, что негоже так говорить с главой приказа, человеком высокопоставленным, и сказал уже спокойно и просительно: — Батюшка Родион Матвеевич, коли не веришь мне, спроси у прежнего дьяка Протопопова и других, что близко знавали Митьку. Все подтвердят вам слова мои.

— А хоть бы и так. Мне-то зачем это знать? Давай-ка завершим нашу беседу. Сколько времени я теряю с тобой.

— Позвольте, Родион Матвеевич, последний вопрос задать.

— Задавай. Чтоб только последний!

— Каков же ваш ответ на мою челобитную?

— Повторяю. Не знаю, что и сказать тебе. Надо бы посоветоваться со сведущими людьми. К тому же ты и сейчас не молод, а глядишь, когда я что-нибудь смогу решить, ты будешь и вовсе человеком в почтенном возрасте, — сказал Стрешнев как-то устало, но Хабарову почудилась в его словах издёвка. — Не поздно ли будет решать твою задачу? Вот какие наши дела Хабаров.

— Это окончательный ответ?

— И этого я не знаю. Зайди ко мне ещё через недельку, тогда и услышишь окончательный ответ.

Тем временем Бурцев со своими спутниками не стал дожидаться решения дела Хабарова и отбыл в Тобольск. Ерофей Павлович посетил Протопопова и рассказал о беседе с Родионом Матвеевичем, не принёсшей никаких результатов.

— Как понять его? — спросил Ерофей Павлович бывшего дьяка. — Хотелось бы узнать, что скажет человек опытный, сведущий. Что кроется в поведении Стрешнева, уловки, хитрость или беспомощность?

— Наверное, все вместе, — ответил собеседник, — хитрил он и ничего определённого не решал или не мог решить.

Через неделю Хабаров снова оказался у Стрешнева. Родион Матвеевич был спокоен, в меру любезен, пригласил гостя присесть и сказал коротко:

— Мы вынуждены ответить отрицательно на твою челобитную. Оставайся в Илимском воеводстве. Перевод тебя на Амур нецелесообразен. Вот что я могу тебе сказать.

— Это окончательно?

— Окончательно.

— А в будущем ваше решение не может измениться?

— За будущее ручаться не могу. Один Господь ведает, какая судьба выпадет в будущем тебе, Хабаров.

На этот раз Стрешнев не вышел из-за стола, не протянул руку Хабарову, а только сдержанно кивнул.

Хабаров после встречи со Стрешневым не торопился покидать Москву. Он отчётливо осознавал, что это его последняя поездка в российскую столицу. Его визиты к главе приказа нужного результата не дали, а надежды на возвращение на Амур теперь не было. Он ощущал, что хозяйство на Киренге больше его не интересует. Оставалось одно: принять предложение монахов Киренгского монастыря и стать сперва монастырским послушником, а потом и монахом, а имущество своё передать в монастырскую собственность. Всё это давало пищу для грустных размышлений.

Убеждённый в том, что он никогда больше не увидит Москвы, Ерофей Павлович поспешил попрощаться с московскими знакомыми. Первым делом он распрощался с подьячими приказа, с которыми был знаком ещё с предыдущей поездки. Потом наведался к Григорию Протопопову.

— Пришёл к тебе прощаться, дьяче, — произнёс он.

— Решил ли ты своё дело? Чем закончился твой последний визит к Стрешневу?

— А ничем. Ты прав оказался, когда говорил мне, что Родион Матвеевич — человек медлительный, осторожный, самостоятельные решения принимает редко.

— Этого можно было ожидать. Сочувствую тебе, Хабаров. Что же ты собираешься дальше поделывать.

— Наверное, монашество приму, удалюсь в наш Усть-Киренгский монастырь.

— Ты это твёрдо решил? Ведь мог бы ещё...

— Наверное, ничего бы уже не мог. Руки опускаются. Тоска по великой Амур-реке гложет. Не суждено мне вернуться в Приамурский край. Скажи, Григорий, а мог бы принять меня прежний начальник приказа, чтоб я выразил ему своё уважение?

— Алексей Никитич Трубецкой — большой человек. Не токмо как боярин и князь. Он вёл переговоры с Богданом Хмельницким, возглавлял войска, воевавшие против шведов, против поляков. Я и не припоминаю, в каких ещё делах отличился, сей славный муж и зело богатый.

— Знаю, что зело богат он и знатен. Ты прав, не по плечу мне тревожить такого.

— Зря ты так о нём. Наверняка он с радостью бы тебя принял. Да только не в Москве он теперь, его владения располагаются в восьми уездах, и в каком именно он дальнем имении, я не ведаю.

Ерофей Павлович хотел было распрощаться с Протопоповым, да тот не отпустил его. Усадил за стол и повелел слугам подать медовухи и щедрое угощение. Распрощались тепло, сердечно, обнялись.

Хабаров решил возвращаться северным путём, через Вологду, Великий Устюг и Соль Вычегодскую. Этот путь давал ему возможность повидать родных, проживающих в двух последних городах. Там же имелись родственники и у троих из его двенадцати спутников, в том числе и у десятника Кукаркина, который был его правой рукой в поездке в столицу.

Дьяки Сибирского приказа распорядились, чтобы большой купеческий обоз, направляющийся в северном направлении, взял сибиряков до Вологды.

Выехали из Москвы ранним утром, ещё до рассвета. Двухдневную остановку сделали в Троице-Сергиевой лавре. Отстояли службу в переполненном богомольцами главном храме лавры. Служил сам настоятель.

Потом сделали остановку в Ростове, городе с множеством старинных церквей, и здесь тоже отстояли службу в одном из храмов. Далее миновали Ярославль, переплавились на левый берег Волги. Здесь произошла задержка. Владелец каравана решал какие-то торговые дела с ярославскими купцами, к каравану присоединились ещё несколько саней, гружёных товарами.

Дорога за Волгой шла через леса. Реже стали встречаться населённые пункты с погостами. Ночёвки проводили у костров, выставляя вооружённую охрану. Бывало, что в этих краях пошаливали, нападая на одиночных путников и небольшие обозы, грабили их и, случалось, убивали тех, кто оказывал сопротивление. На большие обозы с сильной вооружённой охраной разбойники нападать не решались. Поэтому всякий владелец купеческого обоза был заинтересован в том, чтобы пополнить его надёжными людьми.

До Вологды добрались благополучно. В этом городе купец, владевший обозом, имел подворье. После остановки в Вологде он намеревался следовать на север, до Архангельска.

— Далее нам не по пути, — сказал купец. — Мы тронемся на север. Спасибо тебе, Ерофей, что прибавил нам силёнок. Ни один ворог, видя такую охрану, не решился напасть на нас. Спасибо ещё раз. Располагайся, Ерофей, со своими людьми в моём подворье. Предлагаю из уважения к государевым людям. А насчёт дальнейшего пути решайте сами.

Хабаров и его спутники решили отдохнуть в Вологде несколько дней. Посетили большой собор, названный Софийским, увенчанный внушительным пятиглавием. Собор был построен ещё при Иване Грозном и повторял основные контуры Успенского собора Московского кремля.

Служба в соборе давно закончилась, когда Хабаров со спутниками вошёл под его своды. К посетителям подошёл худой долговязый причетник с бородкой клинышком, в тёплой рясе на вате, что было как раз кстати в холодном, неотапливаемом соборе.

— Что-то не припомню вас, православные, — произнёс причетник.

— А мы нездешние. Издалека.

— Вижу это. Что ж, осмотритесь пока. Наш храм расписывали знатные живописцы. А первым среди них был Дмитрий Григорьев сын Плеханов. Он с ватагой помощников выполнил эти росписи. Вон, поглядите, как он Страшный суд изобразил. Видите трубящих ангелов? На оглушительные трубные звуки ангелов откликаются и грешники, и праведники. Перед праведниками открываются ворота рая, а грешников ожидают страшные муки ада. — Причетник хотел было рассказать ещё что-то, но вовремя остановился и, перекрестившись, сообщил: — Завтра служит сам владыка Симон, архиепископ Вологодский и Белозерский, в услужении всего клира. Приходите.

Попутных обозов, направляющихся в сторону Великого Устюга, всё не было. Хабаров был вынужден обратиться к вологодскому воеводе. Тот, выслушав Ерофея Павловича, отдал приказ подьячему:

— Отыщи лошадей государевым людям. Моё распоряжение, чтоб без задержки были лошади. — Посмотрев в сторону удалившегося подьячего, воевода спросил у Хабарова: — Откуда и куда путь держите?

— Навещали Первопрестольную по делам службы. А возвращаемся к постоянному месту службы, в Илимск. А прежде довелось служить на Амуре, великой реке.

— Это где ж такие диковинные места?

— А считай, батюшка, что на краю света.

— А сам-то откуда родом?

— С Сухоны.

— Земляки, выходит. Я тоже с Сухоны.

Зима выдалась снежной и вьюжной, поэтому и путь по льду реки был трудный. Лошади вязли в сугробах. Кучера ругались и сквернословили, ругали и проклинали непогоду, себя за то, что не сумели отвертеться от этой злосчастной зимней поездки. Пока добрались до Великого Устюга, пришлось неоднократно расчищать путь от снежных завалов. Миновали селение, в котором родился и вырос Ерофей Павлович. Там никого из родных уже не осталось, а посему в нём не задержались.

В Великом Устюге отыскались два молодых племянника Хабарова по матери, Архип и Матвей, оба ещё холостяки. Нашлась в этом городе и родня у одного из его спутников. Племянники принялись настойчиво расспрашивать Ерофея Павловича и о житье в Сибири, о его службе на Амуре, о хозяйстве на Киренге.

— А почему всё это вас так интересует? — спросил Хабаров.

— Да вот раздумываем, не податься ли по твоему примеру в Сибирь, — ответил старший из братьев, Архип.

— А почему вам такие мысли приходят?

— Житьё-то здесь неважное. Родители померли. Нам мало чего от них осталось. Лишь десяток курей да клочок землицы под огород. Растим капусту, репу да ещё кое-что. У тебя небось немалое хозяйство.

— Держу всякую скотину, гусей. Под рожью около десятка десятин.

— Да ты, дядюшка, живёшь в достатке.

— Не сказал бы этого. Большой долг висит на мне. Чем сейчас занимаетесь, племяши?

— Трудимся на Лодейном дворе у купца. Трудимся зело изрядно, а получаем гроши. Взял бы ты нас с собой в Сибирь.

— Подумаю. Хотел бы сперва на погосте побывать, поклониться праху родителей.

— Непременно сводим к могилкам, — сказал младший из братьев, Матвей. — Один-то не отыщешь сейчас дорогу к ним. Весь погост покрыт сугробами.

— Коли так, найдёте ли могилки?

— Найдём, — уверенно произнёс Архип. — Ведь рядом с твоими родителями покоятся и наши.

Вооружившись лопатами, Ерофей Павлович и оба его племянника долго копались в сугробах, прокладывая тропу к родным могилам. Хабаров низко поклонился родительскому праху, покосившимся крестам. Постоял в раздумье. Подумал, что кресты следовало бы укрепить, но понимал, что сейчас это делать бессмысленно — промёрзлая земля не поддалась бы лопате, — но знал он и то, что наведаться ещё раз на родину и привести в порядок родительские могилы он вряд ли сумеет. Жизнь его клонится к закату. После беседы со Стрешневым Хабаров, потеряв надежду вернуться когда-нибудь на Амур, вмиг почувствовал себя постаревшим, даже одряхлевшим. Не выпала ли ему доля закончить бренное земное бытие в Усть-Киренгском монастыре, коли другие жизненные пути ему никак не светят?

Ерофей Павлович решил посодействовать племянникам в переезде в Сибирь и направился к воеводе. Воевода принял его уважительно — имя Хабарова было известно в Великом Устюге с доброй стороны, — однако не отважился принять скорое решение об отправке племянников Ерофея Павловича в Сибирь и поручил подьячему:

— Проверь насчёт обоих братьев... не были ли оба в розыске, в собственности землевладельца.

— Помилуй, воевода... Потомки вольных поморов по отцу, а бабка по матери была зырянка, — возразил Хабаров. — Поверь мне. Могу подтвердить это крестным целованием.

— Верю, конечно, тебе. Но проверка делу не помешает. Ты уж не обижайся.

После проверки устюжский воевода всё же отпустил племянников Хабарова, не найдя никаких причин, чтобы помешать их отъезду в Сибирь, и распорядился, чтобы подьячий выписал им путевые листы.

Тем временем возчики, доставившие Хабарова и его спутников из Вологды в Великий Устюг, стали настойчиво требовать, чтобы он отпустил их обратно. Ерофей Павлович успокоил их с помощью небольшой денежной подачки.

— Довезёте нас до Соли Вычегодской и можете отправляться на все четыре стороны, — сказал он возчикам.

Когда приближались к Соли Вычегодской, март уже был в разгаре. Снега начинали таять. Кое-где на поверхности ледяного покрова реки образовывались полыньи, которые по ночам затягивались тонким ледком.

Хабаров с племянниками остановился у сестёр покойной жены. Обе они были вдовые. Одна овдовела недавно, оставшись с кучей уже взрослых детей. Два её сына трудились на солеварнях у Строгановых, а дочери повыходили замуж. Вторая Василисина сестра рано овдовела и осталась бездетной. Вторично замуж она так и не вышла.

Ерофей Павлович сказал обеим золовкам:

— Поживу с племянниками у вас, покуда Вычегда не очистится ото льда, а спутники мои останутся у своих. Не считайте нас за дармоедов. Потрудимся на вас.

— Не печалься, батюшка. Ты — наш гость.

— Гость-то гость. А хочу, чтоб наше гостевание в вашем доме добрую память оставило. Вижу, у вас поленница неколотых дров. Переколем все. Небось и припасов у вас маловато. Я ведь хваткий рыболов. Проделаем прорубь и наловим вам всякой рыбёшки. Ещё вижу у вас плетень повалился. Починим непременно.

Уговорить кого-либо из родственников отправиться с ними в Сибирь Хабаров не сумел. Зато у двух его спутников нашлись родные, проживающие в Соли Вычегодской, которые выразили готовность ехать в Сибирь.

Полностью очистилась ото льда Вычегда только в середине апреля. Тогда же отправился в Тобольск купеческий караван на дощаниках. Купец согласился взять Хабарова и его спутников при условии, что те будут подменять гребцов и потрудятся на волоках.

Этот путь Ерофей Павлович проходил не впервой. Мелководье речных верховий и бревенчатые настилы волоков, ведущие из одной речки к другой, были ему знакомы. За лето он добрался со своими спутниками до Тобольска.

Первый, кого встретил Хабаров в Тобольске, был сын боярский Давыд Бурцев.

— Прознал, что ты прибыл в столицу сибирскую, вот и решил проведать тебя, Ерофей Павлович, — приветствовал Бурцев Хабарова.

— Тронут зело. Небось интересует, с чем приехал из Первопрестольной. Не могу ничем похвастать, — отозвался Ерофей Павлович.

— Не добился назначения на Амур?

— Не добился.

— Сочувствую. Что намерен дальше поделывать?

— Пока возвращаюсь к себе на Киренгу. А сейчас хотел бы навестить воеводу Петра Ивановича. Хотелось бы поделиться с ним своими невзгодами.

— Увы... Воевода серьёзно болен. Не встаёт с постели. Болезненный он человек и к тому же работящий. Переутомился. Но я всё же доложу ему о твоём прибытии. Меня он к себе допускает.

— Доложи воеводе, коли это не повредит его здоровью.

Годунов, несмотря на своё болезненное состояние, пожелал видеть Хабарова. Воевода полулежал на широком ложе, устроенном в его рабочем кабинете, рядом на табурете стоял жбан клюквенного кваса. Больной испытывал жажду и часто прикладывался к жбану.

— Видишь, Ерофей, нездоровится мне. Совсем сдал под старость, — такими словами встретил Годунов Хабарова.

— Какая же это старость? Как вспоминаю вас, вижу перед собой хваткого мужа, силой наполненного. Разве не так?

— Должно, перетрудился. Не рассчитал своих сил. Бурцев поведал мне, что своей цели ты в Москве не достиг.

— Увы, воевода... Не достиг. Амур-батюшка теперь мне только во сне видится. Всё, что я слышал ранее о Стрешневе, подтвердилось. Зело осторожный, нерешительный. С таким тяжело работать.

— Может быть, ещё осмотрится, наберётся опыта, самостоятельности и изменится.

— Если и изменится, мне от этого не легче. Что-то надломилось во мне. Уже не верю в благополучный исход моего дела.

— Ладно... Шагай к себе, Хабаров. Я что-то притомился, разговаривая с тобой. Ко сну клонит, и мысли путаются. Отлежусь, поправлюсь, тогда и поговорим обо всём.

Хабаров не решился продолжить путь по сибирским рекам. Наступила осень, дождливая, капризная. Порывы неистового ветра рвали паруса на дощаниках. На ангарских порогах можно было застрять из-за непогоды. Когда Ерофей Павлович встретился с воеводой в следующий раз, Годунов сказал ему:

— Советую перезимовать в Тобольске. Не следует в это время года пускаться в путь по сибирским рекам.

Своенравны они, коварны. Сам знаешь. Так что повремени с отплытием.

— Пожалуй, последую вашему совету, останусь в Тобольске до весны, — согласился Ерофей Павлович.

Через некоторое время между воеводой и Хабаровым состоялся откровенный разговор. Годунов спросил Ерофея Павловича о его дальнейших намерениях.

— Не знаю, что и ответить, — неуверенно ответил тот. — Вопрос-то для меня непростой. На Киренге у меня небольшое хозяйство, пашни, покосы, стадо домашнего скота. Вроде бы могу жить не тужить, но ведь я в долгах весь, до сих пор выплачиваю долги якутскому воеводе. Считал меня своим должником ещё один из прежних воевод Францбеков. Поверишь ли, детям нечего в наследство оставить.

— Неужели нет в твоей жизни доброго просвета?

— Божьи угодники возникают на моём пути со своим предложением.

— Какие ещё угодники? Что они тебе предлагают?

— Монахи Усть-Киренгского монастыря... Приглашают к себе и надеются, что я землю свою завещаю монастырю. Что посоветуешь, Пётр Иванович?

— Я тебе не отец духовный, чтоб такое советовать. Исповедуйся у нашего владыки и попроси у него совета. След ты на земле, Ерофей Павлович, оставил добрый. А далее вправе поступать так, как тебе подсказывает совесть.

Годунов отлежался и вернулся к повседневным делам. Он много работал, принимал своих помощников, иногда выезжал за пределы города, устраивал смотры войскам. Изредка он приглашал к себе Хабарова и расспрашивал его об амурской службе, об образе жизни и обычаях якутов, тунгусов и приамурских народов.

— Расспрашиваю тебя, чтобы сравнить жизнь этих народов с жизнью здешних туземцев остяков, вогулов и конечно, татар, — пояснил воевода. — Татары вроде усваивают наши обычаи, пищу нашу приемлют, избы по-нашему ставят, а вот в нашу православную веру переходят редко, упрямо держатся за свою магометову веру.

Одним из первых мероприятий воеводы, оправившегося от болезни, стало решение судьбы новичков, прибывших с Хабаровым. Их набралось шесть человек, в числе которых были и два племянника Ерофея Павловича.

Годунов собрал всех в воеводской канцелярии и спросил:

— Желаете ли вы быть повёрстанными в казаки или заниматься торговлей и промыслами?

Ответом на вопрос воеводы было продолжительное молчание. Внятного ответа не нашлось.

— Поясню, — решил уточнить свой вопрос Годунов, — чтоб заниматься торговлей и промыслом, нужно состояние. А коли состояния у тебя нет, ты — зависимый человек. В лучшем случае станешь приказчиком у богатого купца или человеком на побегушках у владельца промысловой артели. А поверставшись в казаки, ты станешь служилым человеком на государевой службе. Станешь получать денежное и продовольственное довольствие. И кроме того, тебе не возбраняется заниматься охотой на пушного зверя, рыбной ловлей, сбором грибов и лесных орехов. Пушнину можешь сбывать купцам и промышленникам и получать от этого свою выгоду.

— Верстай нас, батюшка, в казаки, — раздались нестройные голоса.

— Считаюсь с вашим желанием, — подытожил Годунов, — станете казаками Тобольского воеводства.

— А можно на Лену или в Якутск, где служат мои родные? — воскликнул старший племянник Ерофея Павловича.

— Всему своё время, — спокойно ответил Годунов. — У нас такой порядок. Начинай казачью службу в Тобольской земле. Привыкай к краю, к окружению, осваивай обязанности казаков. Минует определённый срок, придёт к тебе и твоим товарищам на смену пополнение, вот тогда наиболее смышлёные, способные и выносливые, уступая своё место новичкам, отправятся далее на восток, на Енисей, Лену, Амур. Их ждут встречи с неведомыми краями, открытия. Уверен, что и вы когда-нибудь побываете в дальних краях, на востоке Сибири.

Новички не пререкались с воеводой. Его слова казались убедительными. Ерофей Павлович распрощался с племянниками. Обоих направили служить в Тюмень, самый южный из городов в Западной Сибири.

К старости Ерофей Павлович стал религиозным человеком. Молился и посещал службы ревностно. В Тобольске старался не пропускать ни одного богослужения, которое вёл сам владыка, митрополит Корнилий. Усердно поминал за упокой и родителей, и супругу Василису. Рвение к исполнению церковных обрядов и набожность Ерофея Павловича привлекли внимание владыки. Он несколько раз приглашал Хабарова к себе в резиденцию для неторопливой беседы.

Владыка интересовался дальнейшими намерениями Ерофея Павловича. Тот высказался откровенно.

— Чувствую какое-то опустошение души. Были серьёзные мысли о будущем, хотелось вернуться на Амур, к прежней деятельности. Но всё рухнуло враз.

Хабаров рассказал и о беседе со Стрешневым, который, будучи явно нерасположен серьёзно вникать в дело Ерофея Павловича, отказал в его просьбе, поведал и о том, что отпала охота и заниматься своим хозяйством на Киренге. У детей своя жизнь. А ему осталось лишь выплачивать долг якутскому воеводству. Слава Богу, через несколько лет выплата долга подойдёт к концу. Что ещё остаётся?

Об этом Ерофей Павлович и рассказал без утайки владыке.

— Что же мне делать, вразуми раба божьего, — спросил Хабаров.

— А ты поразмысли о твоих деяниях, — ответил митрополит. — Ты сам того не сознаешь, какие добрые и великие деяния совершил. Вдохнул новую жизнь в Амурский край. Прожил интересные годы со своими радостями и печалями, успехами и огорчениями. Ты был среди дерзких людей, кои совершали подвиги и подымали людей на подвиги.

— О каких подвигах ты говоришь, владыка? Ты перехваливаешь меня.

— Подвиги могут быть разные: трудовые, подвиги на поле боя, подвиги первооткрывателя. Разве не все они были свойственны тебе?

— Не берусь ответить, владыка. Были ли в моей жизни подвиги? Научи меня, отчёт, как мне дальше поступать?

— У тебя-то самого есть какие-нибудь намерения, как полагаешь дальнейший жизненный путь пройти?

— Задумываюсь о том, не пойти ли на старости лет в монастырь. Святые отцы из нашего Киренгского монастыря готовы принять в свой круг. Что посоветуешь, владыка?

— Вопрос сложный задаёшь, Ерофей Павлович. И тебе самому на него отвечать, как Господь подсказывает. А я лишь благословляю тебя на правильное решение.

— Благодарю тебя, отче, за наставления. Позволь ещё спросить тебя.

— Спрашивай, Ерофей.

— В Тобольске живёт ссыльный басурманин, Юрий Крижанич, славянин. Нам довелось встречаться перед моим отъездом в Москву.

— Ведом мне такой. Говоришь, встречался с ним?

— Встречался и не раз. Проявлял он настойчивое любопытство к жизни Сибири, сибирских народов.

— Он таков, этот хорват. Любопытен. Я слышал, что книгу о Сибири пишет.

— Пишет. И всякие сведения для своей книги собирает.

— Разве это плохо? Пусть люди на земле узнают о том, как мы живём, познают наши обычаи.

— Он же басурманин.

— Всё верно. Говори ему правду про Сибирь, сибиряков. Что знаешь, то и говори, от себя не добавляй, не домысливай. Пусть он знает, как расширяется русская земля на восток, как живут сибирские народы, каков образ жизни у них.

— Крижанич одержим нелепой мыслью. Он хотел бы слить все христианские религии в единую, чтобы и православные, и паписты, и все другие слились воедино, имели общие храмы, молились под одной крышей.

— Это бредовые намерения. Когда-нибудь сама жизнь убедит его в этом.

— Так знаться ли мне с ним, как поступить? Что подскажешь, владыка?

— А вот так и поступай, как поступал. Удовлетворяй его любопытство, рассказывай о своих сибирских и амурских впечатлениях. Только не перестарайся. Пусть он воссоздаст по твоим рассказам образ окраинной нашей земли.

Как ни пытался вернуться к прежнему образу жизни Хабаров, но бодрость и энергия покидали его. Он несколько раз в сопровождении своих спутников отправлялся в окрестные леса охотиться на соболя, но соболь вблизи города не попадался. Надо было забираться вглубь тайги, а Ерофей Павлович быстро уставал и, обессилев, возвращался на постоялый двор без добычи. Лишь иногда удавалось ему подстрелить из лука лисицу.

Когда наступила зима, и лёд накрепко сковал воды Иртыша, Хабаров стал заниматься рыбной ловлей. Ему удавалось прорубить в толще льда широкую лунку и забросить в неё сеть или сачок. Несмотря на зимний сезон, рыба ловилась, ею Иртыш был богат в изобилии.

Несколько раз Ерофей Павлович ходил на куропаток, которые в зимнее время подходили к самым окрестностям города. Птицы собирались небольшими стаями и выходили на дорогу, по которой проезжали конные обозы. Куропатки копались в конском навозе, отыскивая непереваренные зёрна.

Однажды, когда Хабаров сидел на складном табурете перед прорубью на льду Иртыша, в стороне расположился у проруби другой рыбак. Увлечённый рыбной ловлей Ерофей Павлович не обратил на него никакого внимания, но потом, посмотрев в его сторону, заметил большой шрам, пересекавший наискось левую щёку рыбака.

Вспомнился Хабарову знакомый по Мангазее человек, который когда-то в давние годы был участником его промысловой ватаги. Зима подходила к концу, и промысловики возвращались с нижнего Енисея и Таймыра в Мангазею. В те годы эти края ещё были мало тронуты промышленными людьми.

Ватажники, вернувшиеся с промыслов, подвергались дотошным расспросам воеводы Кокорева. Если добыча того или иного промышленника была богата, воевода подвергал его безудержным поборам. В результате некоторые промышленники, как и тот, что ловил теперь рыбу на Иртыше, посчитав себя ограбленными, отказались от дальнейшего пребывания в Мангазее. Видно, этот предпочёл вернуться в Тобольск, откуда приехал.

Хабаров, который обладал ещё острым зрением, повнимательнее разглядел шрам на лице соседа-рыбака и убедился, что это один из его ватажников. Тот сам когда-то поведал товарищам о происхождении шрама, полученном, когда, охотясь в тайге, он встретил матерую росомаху. Ему удалось её убить, но в предсмертных судорогах хищный зверь успел броситься на охотника и оставил на его лице глубокий и кровавый след острых когтей. У Хабарова не было сомнения, что перед ним старый знакомый, имя которого вылетело из головы Ерофея Павловича.

— Никак мой ватажник, — окликнул его Хабаров. — Помнишь, голубчик, Мангазею, Енисей, Хету?

— Как не помнить, — отозвался тот. — Провались я на этом самом месте, коли это не Ерофей Павлович.

— Ты вспомнил, старик. А я вот имечко твоё запамятовал. Напомни.

— Петруха Чибисов я. Птичка такая есть — чибис.

— Теперь вспомнил. Чем ныне занимаешься?

— Плотничал на лодейном дворе. А сейчас уже силёнок прежних нет. Пришлось оставить эту работу. Детки кормят. Да и я, как видишь, рыбачу, охотой занимаюсь. Всё ж помощь семье.

— Семья-то большая?

— Мы со старухой да деток пятеро. Все чернявые, больше в мать. Она у меня татарочка крещёная. Некоторые из её родных, глядя на мою Дашеньку, крестились. Другие так в магометовой вере и остались. Вот ведь как получилось. Одни родные — в церковь, другие в мечеть идут. А потом за общим столом собираемся. А псаломщика из Мангазеи, у которого мы на постое недолго были, помнишь?

— Как не помнить. С чего это ты вдруг о псаломщике заговорил?

— Он теперь возведён в сан священника и служит в храме у нас на посаде. Перевели из Мангазеи. Хочешь, сведу к нему.

— Сведи.

Они ещё долго вспоминали старое. Бросили рыбную ловлю, когда оба совсем продрогли от усиливавшегося мороза и подувшего пронизывающего ветра. Это заставило рыболовов собирать свои пожитки.

— Не желаешь ли, Ерофей, навестить отца Порфирия? — спросил Хабарова Чибисов.

— Это кто такой?

— Забыл разве? Я тебе упоминал его. Прежний псаломщик из Мангазеи. Теперь он батюшка Порфирий. В летах уже.

— Сведи к нему, — согласился Хабаров. — Вот только сперва занесу на постоялый двор улов. Пусть мои ребята уху варят.

В большой избе постоялого двора было скученно и грязно. Часть избы, в которой обитали Ерофей Павлович и его люди, была отделена ветхой занавеской. В остальной части избы ютилось много других постояльцев.

Чибисов, сопровождавший Хабарова, оглядел помещение, неодобрительно покачал головой и произнёс осуждающе:

— Мог бы и лучше жильё найти, Ерофей Павлович.

— Жильё казённое, для проезжих, — возразил Хабаров. — Нам оно как государевым людям предоставлено за счёт казны.

— Не щедро о вас заботится казна. Советую тебе перебраться туда, куда мы сейчас шагаем.

— К отцу Порфирию, что ли? Разве пристало духовному лицу постоялый двор держать?

— Отец Порфирий постоялого двора не держит. Это сынок его, Евсей. У него просторная изба для приезжих. Сейчас она пустует. Евсей певчим у отца в храме служит.

В этот день храмовой службы не было, и отца Порфирия они застали дома. Хабаров вряд ли узнал бы в располневшем и облысевшем священнике прежнего худощавого псаломщика из Мангазеи. Отец Порфирий же узнал Ерофея Павловича, хотя он тоже изменился, ссутулился, стал седым и многие его не узнавали, однако бывший псаломщик обладал отличной памятью на лица.

Обменялись несколькими фразами, вспоминая Мангазею.

— Что тебя заставило, батюшка, покинуть Мангазею? — спросил Хабаров священника.

— Великая беда, — ответил тот.

— Что за беда?

— Случился великий пожар, и наш городишко выгорел дотла. Правда, такое с Мангазеей случилось не впервой. От нашего храма одно пепелище осталось. Мало-помалу кое-что восстановили, но это было жалким напоминанием о прежнем городе. К тому времени и число пушных зверей в Тазовском крае заметно поубавилось и торговые да промышленные люди потеряли интерес к Мангазее. Можно сказать, совсем захирела она. Это и заставило меня покинуть сей город и перебраться в Тобольск. Здесь сперва был рукоположен в диаконы, а через два года — в священники.

Когда отец Порфирий прервал свой рассказ, в разговор вмешался Петруха Чибисов.

— У сынка твоего, кажись, гостевая изба пустует.

— Пустует, — степенно ответил Порфирий. — А кому она стала потребна?

— Да вот... Твой старый знакомый Ерофей Павлович и с ним его люди... Советую им перебраться к вам. На постоялом дворе, где они сейчас обитают, грязь, темнотища, общие нары.

Отец Порфирий приказал слуге отыскать сына Евсея, который был занят какими-то хозяйственными делами на задворках усадьбы.

— Покажи людям гостевую избу, — сказал священник сыну, когда тот вошёл в дом, — может, она подойдёт им. И о цене сговоритесь.

— Наша цена такая... — весомо начал Хабаров, — на постоялом дворе нас содержат за казённый счёт. Лишь подкармливаем прислугу. Когда принесём ей осётра, когда куропатку. А вам небось нужны деньги от сдачи избы внаём.

— Что ты можешь предложить нам? — спросил Евсей.

— Наколем дров для батюшкиной избы и для храма. На всю зиму. Дадим к вашему столу дичь и свежую рыбу. Это вас устроит?

— Какую ещё дичь? — спросил священник.

— Куропаток. Их у вас много водится. А деньгами мы не располагаем. Поистратились по дороге.

Человек прижимистый, отец Порфирий стал упрямо торговаться. Фактически он и был владельцем гостевой избы, а сын его, певчий в храме, хозяином только назывался, служа прикрытием для отца.

— Дрова, свежая рыба, куропатки — это хорошо, — сказал священник, — но ведь твои люди ходят на промысел. Могли бы принести нам соболей или лисиц.

— Я свои условия высказал, отче, — твёрдо ответил Хабаров, — коли мной предложенное тебя никак не устраивает, останемся на постоялом дворе — крыша над головой, тёплый очаг есть. Мы ко всему привычны. Приходилось нам в походах и у костров ночевать, и в дощаниках во время плавания по реке. Всякого навидались. Здешний постоялый двор — это ещё не самое худшее убежище.

— Значит, не согласен?

— Я предлагаю немалую выгоду для твоей семьи, отец Порфирий.

Священник задумался и потом обратился к сыну:

— Как, сынок?

— Коли изба будет пустовать, мы никакой пользы от неё не заимеем, — резонно заметил Евсей. — Надо договариваться, что обязуются постояльцы сделать.

— Давайте договариваться, коли так, — согласился Хабаров.

Спорили долго, рядились насчёт числа рыбин и куропаток, поленниц наколотых дров, но в конце концов кое-как пришли к согласию.

— Перебирайтесь завтра же утром, — сказал Порфирий, подытоживая затянувшийся спор.

Теперь вместо тесного и грязного угла, отделённого от постоялой избы ветхой занавеской, Хабарову и его людям досталось просторное помещение. Вместо сплошных нар — топчаны с мягкой подстилкой, каждый на двух человек. Для Хабарова отдельный топчан с мягкой периной. Перебравшись на новое место, Ерофей Павлович и его спутники первым делом воспользовались баней, находившейся на заднем дворе усадьбы священника. Долго и с остервенением парились, потом выходили на мороз, обтирались снегом, избавлялись от паразитов, накопившихся за дорогу в одежде.

Невдалеке от усадьбы отца Порфирия и его храма, на той же улице жил и Юрий Крижанич. Ещё издали он заметил Хабарова, подошёл к нему и заговорил.

— Давно ли в Тобольске, Ерофей Павлович?

— С конца осени.

— Что ж не заглядывал ко мне по старому знакомству? Или не захотел больше с басурманином знаться?

— Недосуг всё было. Приходилось думать о пропитании отряда. Я крепко сдал, уж не в силах отправляться далеко в тайгу. Решил рыбачить. Сижу у проруби на Иртыше.

— Так что скажешь мне, будем ли продолжать наши беседы?

— Разве я не всё рассказал, что знал о Сибири?

— Наверняка не всё. Приходи, побеседуем. Может, ты ещё что припомнишь. Мне хотелось бы поподробнее узнать о жизни сибирских народов, об их занятиях, верованиях.

Ерофей Павлович выбрался к канонику в один из ближайших дней под вечер. С утра рыбачил, поймал двух осётров и несколько стерлядей, потом присоединился к своим товарищам, коловшим дрова в усадьбе священника. К Крижаничу Хабаров пришёл усталый, его клонило ко сну, поэтому беседа шла очень вяло. По просьбе Юрия он рассказывал о гиляках, обитавших на нижнем Амуре, упомянул о том, что ещё гиляки жили на продолговатом острове, который тянулся вдоль материка напротив амурского устья.

— Припомни, как называется сей остров, — попросил Крижанич.

— Запамятовал. Гиляки называют его как-то на свой лад.

— А слышал ли ты о медвежьем празднике?

— Конечно. Доводилось дважды видеть его своими глазами.

— Тогда я слушаю.

— Медвежий праздник — он у гиляков главный и обычно приходится на середину зимы. Медвежонка ловят заранее, откармливают его, дают ему вырасти и, когда он превращается во взрослого зверя, привязывают к столбу и убивают стрелами. Медвежье мясо слегка поджаривают на костре и едят. На пир собираются жители соседних деревень, поют песни, бьют колотушками по бревну.

Рассказывая о медвежьем празднике, Ерофей Павлович несколько раз терял нить повествования и непроизвольно зевал.

— Виноват... Я что-то не в себе. Должно быть, притомился за день.

Крижанич заметил, что гость устал, и отпустил его с миром.

— Вам надо отдохнуть, отоспаться, Ерофей Павлович. Отложим нашу беседу до другого раза.

Большого желания идти к хорвату у Хабарова не было. Но где ещё можно предаться воспоминаниям о своих плаваниях по Амуру и где найти такого внимательного слушателя? Не то чтоб совсем неудержимо, но его как-то неосознанно потянуло к Крижаничу, чтобы продолжать беседу с ним.

На этот раз Ерофей Павлович не пошёл с раннего утра рыбачить или стрелять куропаток — перепоручил это занятие своим помощникам, а сам отправился к хорвату.

— Так на чём мы остановились? — произнёс вместо приветствия Крижанич.

— Я рассказывал о медвежьем празднике.

— После вашего ухода я записал всё, что вы говорили. Послушайте. — Крижанич достал из стола толстую тетрадь в переплёте, прочёл записанное и спросил: — Я ничего не напутал?

— Всё так, — подтвердил Хабаров. — О чём же теперь поведём речь?

— Желал бы я знать о верованиях гиляков.

— Что можно об этом сказать... Они верят в разных духов, добрых и злых. Добрые помогают людям, злые приносят им всякие беды.

— У этих духов есть имена?

— Помнится, главный из идолов носил имя Кине. Гиляки вырезают изображения своих идолов из дерева. Я их не раз видел, иногда они были похожи на человека, а то и на человекоподобное существо, иногда имели облик какого-то зверя. Довелось мне слышать от гиляков о каком-то главном божестве, которого они называют Куш и считают, что он создал все существующее на земле.

— А что они думают о загробном мире?

— Умершего гиляки отвозят в лес и сжигают на костре. Пепел — это как будто и есть умерший. Его оставляют в небольшом домике недалеко от деревни, где жил покойный, здесь же кладут его вещи, одежду, оружие, курительную трубку.

Крижанич слушал Хабарова с нескрываемым интересом и, когда тот завершил свой рассказ, сказал удовлетворённо и с восхищением:

— Сколько же ты, Ерофей Павлович, всего важного знаешь! Какие ценные сведения я от тебя узнал. Спасибо тебе за то, что на беседу со мной время находишь.

Сибирская зима отступала медленно. Только к середине апреля реки полностью очистились ото льда, и можно было пускаться в дальнейший путь.

Из Тобольска на Лену направлялся большой купеческий караван. Годунов распорядился, чтобы глава этого каравана, известный на севере России купец взял к себе Хабарова с сопровождающими. Перед отплытием каравана воевода принял в своих палатах Ерофея Павловича, чтобы попрощаться с ним и сказать напутственные слова.

Воеводе вновь нездоровилось. Он сидел в глубоком кресле, закутавшись в тёплый халат на меховой подкладке.

— Отбываешь, Хабаров? — спросил вместо приветствия Годунов. — Дальний ещё предстоит тебе путь — Обь, Кеть, Ангара, Илим и волоки. Жаль, что не добился ты своего назначения на Амур. Сочувствую.

— Знать не судьба попасть ещё раз на Амур.

— Не горюй. Хорошие дела можно творить и на твоей Киренге.

Воевода хотел сказать какие-то ободряющие слова, но не очень верил в их значимость.

— Доброго пути тебе, Хабаров. Сохраняй бодрость духа и не грусти. Не всё так плохо у тебя.

На этом прощание с воеводой и закончилось. Не мог предположить Ерофей Павлович, что через каких-то полтора года воеводы Петра Годунова не станет. Уйдёт в мир иной этот энергичный, деятельный человек, немало сделавший для Сибири.

Караван дощаников отбыл из Тобольска в один из первых майских дней, ему опять предстоял долгий и утомительный путь.

Хабаров со своим отрядом высадился в Илимске, а купеческий караван продолжал дальнейший путь на Лену. Сила Осипович Аничков, илимский воевода, тепло встретил Хабарова, пригласил остановиться у него на несколько дней на отдых. Заставил подробно рассказать о своей встрече с тобольским воеводой Годуновым и поездке в Москву. Посочувствовал, что поездка не дала желаемого результата и глава Сибирского приказа не оправдал надежд Хабарова.

— Что я могу сказать тебе, Ерофей? Зело сочувствую тебе, — проговорил искренне Аничков. — А может, оно и к лучшему? Стоит ли тебе в твоём почтенном возрасте сниматься с насиженного места? Я бы на твоём месте не стал этого делать. Займись хозяйством. Распахай новые пашни.

— Остыл я к этому, Сила Осипович.

— А вот это зря. С долгами Якутскому воеводству рассчитался?

— Нет пока. Ещё два года придётся долги выплачивать.

— Два года быстро пролетят. А ты тем временем подумай, как население твоей волости увеличить, создать новые поселения на верхней Лене и Киренге, расширить пашни, поголовье скота увеличить.

Полезные советы дал воевода, но Хабаров ничего на это не ответил. Им владела какая-то апатия, навалилась беспредельная усталость. Не было желания подымать и расширять хозяйство, распахивать новые пашни, обзаводиться новым скотом. Он понимал, что жизнь его катится к закату, а начатое дело продолжать уже не ему, а его детям. Всё настойчивее одолевала его мысль об уходе в монастырь. Хабаров решил, что если бы он выплатил до конца долг Якутскому воеводству, то там, пожалуй, ему было бы самое место. Долг — большая забота, обуза, которая буквально давила его.

Из всех спутников Хабарова, сопровождавших его в столицу, только двое были из Хабаровки, все остальные из Илимска. Ерофей Павлович распрощался с каждым из них, поблагодарил за службу. Продолжительным оказалось прощание с воеводой.

Сила Осипович уловил настроение Хабарова. Не мог не обратить внимания и на его внешний вид. Прошло не больше года, как Ерофей Павлович покинул Илимск, направляясь в Тобольск и Москву, но он сильно изменился за это время. Стал стариком с обострившимися скулами, поседел и ссутулился. Воеводе хотелось, соблюдая нормы приличия, пожелать Ерофею Павловичу доброго здоровья, он и пожелал, подумав при этом, что пожелание получилось каким-то неуклюжим, неискренним — Хабаров выглядел измождённым стариком на закате жизни.

Аничков сделал всё что мог для Ерофея Павловича, чтобы тот благополучно добрался до своей Хабаровки. Воевода выделил в его распоряжение новый просторный дощаник с большой командой гребцов. Давыд Бурцев, хотя он и был в большом чине — он стал сыном боярским, — сам напросился сопровождать Хабарова до его селения. Аничков проводил Ерофея Павловича до причала, обнял и сказал ему только два слова: «Держись, Ерофей».

Путь от Илимска до Хабаровки был не слишком продолжительным. Чтоб попасть в Лену, приходилось преодолевать несколько малых рек и один волок. Он лежал между Индирмой и рекой Мукой, впадавшей в Кучу, которая, в свою очередь, впадала в ленский приток Куту. Путь этот был Хабарову хорошо знаком, так как он проходил им неоднократно в том и другом направлении. Реки ещё не обмелели настолько, чтобы сделаться недоступными для крупных дощаников. Садились на мели лишь два-три раза и без большого труда снимались с неё и плыли дальше. Наибольшее затруднение доставил волок, который проходил через скалы.

Путники разгрузили дощаник, вытащили его на берег и взялись перетаскивать по шероховатой неровной поверхности. Ерофей Павлович, не желая отставать от спутников, тоже ухватился руками за борт судна. Он поднатужился, но неожиданно почувствовал острую боль в пояснице, его голова закружилась, и потемнело в глазах. От боли он даже вскрикнул, только выпустил из рук борт дощаника.

Находившийся рядом с Хабаровым Бурцев заметил его состояние, подхватил, помог ему сесть на какой-то бугор.

— Зачем ты берёшься, Ерофей, — неодобрительно сказал Бурцев, — при твоём-то возрасте... Вон сколько у нас здоровых, молодых мужиков.

— Эх, сдал я... — с горечью произнёс Ерофей Павлович. — Подкосила меня эта поездка в Первопрестольную, много сил отняла.

— Что поделаешь, возраст... — в тон ему сказал Бурцев. — Все когда-нибудь старятся и сдают.

Перетаскивали дощаник через волок и спустили его в речку Муку уже без помощи Хабарова. Ерофея Павловича подхватили под руки, доведя до места, усадили между гребцами. Бурцев достал из дорожной сумки флягу и протянул Хабарову.

— Глотни-ка, Ерофей, крепкого зелья. Полегчает, коли теряешь силы.

Ерофей Павлович взял горлышко фляги в рот, смочил язык, но пить не стал. Не было ни желания, ни сил. Ему показалось, что огненное зелье обжигает рот, и лишь запах его вызывает головокружение.

Считаясь с болезненным состоянием Хабарова, Бурцев распорядился почаще устраивать остановки и ночёвки на берегу и сам следил за тем, чтобы для Ерофея Павловича подкладывали у костра охапку веток и прикрывали его тёплыми накидками.

Наконец-то показались очертания Киренгского монастыря, его бревенчатые стены, возвышающиеся над ними купола монастырской церкви.

У стен монастыря располагалось небольшое поселение с казачьим отрядом. Оно было основано ещё в 1630 году десятником Ермолиным и сперва носило название Никольского погоста, переименованного через полтора десятка лет в Киренгский острог. Это название произошло от имени ленского притока Киренги, которая, впадая в Лену двумя рукавами, образовывала остров.

Ерофей Павлович выразил желание высадиться у стен монастыря.

— Свези моих спутников до Хабаровки, — попросил он Бурцева. — И давай, Давыдушка, распрощаемся. Свидимся ли когда-нибудь ещё...

— Свидимся, свидимся непременно... — настойчиво повторял Бурцев. — Тебе надобно отдохнуть с дороги, отоспаться вдоволь.

Двое поселенцев из Хабаровки решили не оставлять Ерофея Павловича одного и тоже высадились у монастыря со всеми нехитрыми вещами. Хабаров тепло распрощался с Бурцевым, уже не веря, что когда-либо свидится с ним.

В монастыре заметили приближение дощаника. Из ворот вышло несколько монахов. Среди них оказались знакомые Ерофею Павловичу старцы Савватий и Иона, навещавшие его в Хабаровке.

Савватий, державшийся за старшего, осенил Ерофея Павловича крестным знамением и протянул руку для поцелуя, потом благословил и спутников Хабарова.

— С приездом, Ерофеюшка. Милости просим в нашу скромную обитель, — высокопарно проговорил монах.

Ерофея Павловича и оставшихся с ним спутников пригласили к столу, угостили постными щами и кашей. Потом настоятель монастыря выразил желание побеседовать с Хабаровым, спросил о поездке в Москву, а потом перешёл к главному.

— Не изменил ли своего намерения принять монашеский сан?

— О таком намерении я не говорил, — ответил Хабаров.

— Не говорил. Но ведь думал об этом. Служитель Божий умеет читать мысли.

— Ты прав, отче. Я думал о монастырском житье. И сие желание укрепилось.

— Доброе желание. А как решил распорядиться имуществом?

— Чувствую, что остался мне земной жизни малый срок. Всё моё имущество — пашни, покосы, строения — после моей кончины перейдёт в собственность монастыря.

— А почему после твоей кончины? Ворота обители остаются открыты для тебя. Принимай сан и передавай имущество в монастырскую собственность.

— И рад бы, владыко, поступить так, как ты советуешь, да вот...

— Что тебе мешает так поступить?

— Я ведь говорил, что остаюсь пока великим должником якутского воеводы.

— Ну и что? Станешь иноком, все твои долги наследует монастырь. Не станет же якутский воевода вести с ним тяжбу.

— С монастырём, может быть, и не станет тягаться, а вот дети мои могут пострадать.

— Ты же, насколько нам ведомо, исключил детей из числа наследников.

— Не уверен, что воевода на это посмотрит. Сынов моих могут взять под стражу да жестоко пытать. Я ж не враг своим кровным деткам.

— Как же ты намерен поступить?

— Пишу завещание о передаче моего имения, земельных угодий и строений в собственность монастыря после моей кончины. А пока жив, попытаюсь рассчитаться с воеводством.

На том и закончилась беседа с настоятелем, который вполне удовлетворился решением Хабарова. Одряхлевший, расслабленный, болезненного вида, тот никак не выглядел долгожителем. «Может, протянет год-два», — подумал настоятель и напоследок сказал:

— Тебе потребно, раб божий Ерофей, заиметь из числа моих старцев духовника, перед которым ты всегда мог бы открыть свою душу.

— Кого посоветуешь, отче, взять в духовники?

— Выбери Савватия, человека достойного, богобоязненного.

— Пусть будет Савватий, — согласился Хабаров с рекомендацией настоятеля.

Он посетил могилу жены на монастырском кладбище, отстоял две службы в храме. Во время последней службы почувствовал себя плохо, опять закружилась голова, будто ослабли колени. Заметив его состояние, спутники подхватили Хабарова под руки и помогли добраться до скамьи у стены.

Монастырь предоставил Ерофею Павловичу лодку с двумя послушниками-гребцами, чтоб он мог добраться до Хабаровки. Там его встретил управляющий, готовый доложить о состоянии хозяйства, но Хабаров отмахнулся от него:

— Потом, потом, голубчик. Всё расскажешь. А сейчас помоги мне добраться до постели. Хвор я. Дорого обошлась мне эта поездка.

Ерофей Павлович беспробудно спал несколько суток. Просыпался только для того, чтобы выпить кружку горячего молока. Когда наконец он поднялся после долгого сна, то приказал истопить баню, а потом вызвал управляющего.

— Поведай, как там у нас расчёты с воеводой, — спросил его Хабаров.

— За этот год должок сполна выплачен.

— Какой ещё долг висит над нами?

— Не зело великий. Если вот так будем ежегодно его выплачивать, понадобится лет пять.

— Пять — это слишком. Не сумею расхлебаться до конца дней своих. А конец мой может наступить скоро.

— Полно, полно, батюшка. Не говори так.

— Не перебивай. Я правду говорю. Скажи-ка лучше, какие запасы зерна имеются в наших амбарах?

— Есть запасы. Это примерно половина той годовой нормы, какую мы выплачиваем в счёт долга.

— Оставь мне на пропитание малую толику, а остальное свезёшь в Якутск в счёт погашения долга. И повидай там сынка моего старшего. Он сейчас в Якутске?

— Не слыхал, чтоб он отправлялся куда-нибудь на дальнее зимовье.

— Свезёшь ему пятьсот рубликов, которые я сумел припрятать, и кое-что из вещей. Да передай ему, что жениться пора. Давно пора.

— Передам непременно.

— А кого-нибудь пошли за моим младшеньким, Максимкой.

— У него, кажись, молодуха на сносях.

— Похвально, коли так.

Максимка незамедлительно наведался к отцу. Ерофей Павлович обнял сына, потом одарил, отдал ему новый полушубок, кое-что из посуды и триста рублей.

— Мне уже всё это не понадобится, — произнёс он с горечью, — а ты подымай хозяйство.

Пока управляющий плавал до Якутска с грузом зерна, Хабаров выискивал возможности, где бы можно было скупить зерно для дальнейшей выплаты долга.

В укромном месте у Ерофея Павловича было припрятано немного денег, которые он потратил на закупку зерна. Управляющий вернулся из Якутска с приветом Хабарову от тамошнего воеводы, который выражал своё удовлетворение и высказывал ему похвалы.

Ерофей Павлович тем временем неторопливо занимался составлением завещания, по которому вся нажитая им недвижимая собственность после его кончины переходила во владение Усть-Киренгского монастыря. Текст завещания был передан через Савватия, часто навещавшего Хабарова, настоятелю монастыря. Копию завещания Ерофей Павлович переслал в Илимск воеводе Аничкову. Воевода подтвердил получение завещания и сообщил в монастырь, что с его стороны данное завещание не встретило возражения.

В конце зимы Хабаров распродал стада коров, оставив себе лишь одну хорошую дойную корову. Так же он поступил с овцами, свиньями. Вырученные от продажи деньги отправил в Якутск в счёт погашения числившегося за ним долга.

К концу 1670 года весь долг Якутскому воеводству был погашен. Теперь можно было вздохнуть облегчённо. Однако сразу после того как управляющий сообщил Хабарову, что передал последнюю часть долга воеводе в Якутск, у Ерофея Павловича случился приступ. Закололо сердце, дыхание стало прерывистым, отнялись ноги.

Незамедлительно послали за Максимом, который спешно приехал по санному пути.

— Узнаешь меня, сыночек? — с трудом спросил Ерофей Павлович. — Люди говорят, исхудал я, неузнаваемо изменился. Сделай доброе дело, свези меня в монастырь. Только закутай потеплее.

Максим выполнил просьбу отца. Монахи встретили его у ворот монастыря, перенесли во внутренние покои, где собрались все монахи и послушники. Над умирающим Ерофеем Павловичем, пребывавшем в забытьи, был совершён обряд пострижения.

В течение нескольких дней умирающий не приходил в сознание, не узнавал никого, даже сына, не принимал пищу. Скончался он в начале февраля 1671 года.

Похороны были многолюдными. Собрались все жители Хабаровки и других окрестных селений. Похоронили Ерофея Павловича на монастырском кладбище рядом с могилой его жены Василисы. Мёрзлая земля не поддавалась лопате. Послушники долго долбили её ломами, совсем выбившись из сил. На помощь пришли казаки из гарнизона. Общими усилиями удалось вырыть не слишком глубокую могилу.

Монахи Усть-Киренгского Троицкого монастыря известили илимского воеводу Аничкова о смерти Ерофея Хабарова. Они писали воеводе «а ночью он, Ярафей, умер» и просили воеводу подтвердить право монастыря на владение всем недвижимым имуществом, которое было ему завещано Хабаровым, что воевода, очевидно, и сделал.

Мы не знаем точной даты рождения Ерофея Павловича и о дате его смерти можем говорить лишь приблизительно. Поэтому трудно судить о возрасте, до которого он дожил, но исследователи склоняются к тому, что к моменту кончины Хабарову было 64-66 лет.