Хабаров. Амурский землепроходец

3. Дорога в Мангазею

Февраль подходил к концу. Лютые зимние месяцы миновали. И хотя весна ещё не давала о себе знать, и крепкий лёд по-прежнему сковывал реки, днём на солнцепёке на дорогах образовывались лужицы, которые с наступлением сумерек покрывались коркой льда. Весна обещала быть ранней.

Ерофей Павлович засобирался домой. Купил перед отъездом гостинцев для малых ребятишек, братьев и сестёр. Их в семье Павла Хабарова был целый выводок. Показал кузнецу лошадь, тот посоветовал сменить расслоившуюся подкову на правом переднем копыте.

Выехал из Великого Устюга рано поутру, спустившись на лёд Сухоны. Памятуя о неприятном происшествии, Хабаров хотел пристать к какому-нибудь обозу, направлявшемуся в сторону Вологды, но, как назло, в последние дни в этом направлении ни один обоз не выходил из города. И Ерофей Павлович рискнул отправиться в путь один, спрятав из предосторожности под полушубок кинжал, а под охапкой сена — кистень. Дорога, казалось, не предвещала неприятностей. Сперва по берегам Сухоны мелькали частые деревни и выселки, потом пошли лесные опушки, подступавшие к самому берегу.

Начали сгущаться сумерки, когда с левого берега раздался оглушительный свист. Было ясно, что свистит не один человек, а целая шайка. Хабаров непроизвольно перекрестился, ожидая худшего. Худшее и случилось. По крутому откосу съехал на лёд плечистый верзила в видавшем виды полушубке, а на верху выстроилась вереница мужиков. «Лихие людишки, — подумал Хабаров. — А верзила в драном полушубке, кажется, мне знаком». Тем временем верзила спешным шагом направился к саням.

«Вот те на. Это тот самый ушкуйник, который повстречался нам по дороге в Устюг, — подумал Хабаров. — Плохо моё дело. Я один, а их — не менее десятка».

— Ну, здравствуй, мужик, — сказал вызывающе верзила. Он подошёл к саням, крепкой хваткой взял лошадь за узду и остановил её. — Узнаешь?

— Узнаю.

— Старый знакомый, а я не ведаю, как тебя прозывают. Назвался бы.

— Ерофей Хабаров, коли тебе сие интересно, — стараясь сохранять спокойствие, сказал он.

— Ерофей Хабаров, — отчётливо повторил ушкуйник. — А я... пусть буду для тебя Кузька по прозвищу... А впрочем, прозвище тебе знать не обязательно. Их у меня несколько.

— Кузьма, значит. И с чем пожаловал?

— Да вот... Хотел низкий поклон тебе отвесить и выказать благодарность. Оказывается, ты добрый человек. Отпустил меня на все четыре стороны, а мог бы и воеводским приставам передать, чтоб вздёрнули меня на высоком дереве.

— Мог бы, да не захотел этого делать.

— Что ж так?

— Не душегуб я. Наверное, Кузьма, не от хорошей жизни ты в разбой подался. И не я, ни приставы, ни сам воевода, тебе не судья. Бог тебя рассудит и воздаст за дела твои.

— А ты хорошо рассуждаешь, Ерофеюшка. Ребята мои советовали тебя придушить и в прорубь спустить. А я полагаю — негоже.

— Это уж как тебе будет угодно.

— Угодно, чтоб ты ехал скорее своей дорогой.

— Спасибо тебе. Коли есть желание выслушать меня, то скажу...

— На путь истинный наставлять станешь?

— А ты хотел бы всю жизнь по лесам бродяжничать, да на большую дорогу с кистенём выходить?

— А что ты предлагаешь мне взамен?

— Не хотел бы в Сибирь, в Мангазею податься на промысел? Свою ватагу завести. Пушного зверя промышлять. Человек ты, как я погляжу, здоровый, дерзкий, наверное, находчивый. Промысловая служба наверняка пришлась бы тебе по душе.

— А если соглашусь? Где тебя найду?

— В городе спросишь церковь Иоанна Богослова. Это наш приходский храм. А там каждый тебе покажет усадьбу Хабаровых.

— А что мне со своей братвой делать?

— Одного ещё мог бы взять. А остальные пусть сами позаботятся о себе. Могут поверстаться на казённую службу в Сибирь. Сам узрел, как это делается. Либо уйти за Каменный пояс с какой-нибудь промысловой командой.

— Ишь ты какой скорый! всё за нас решил.

— Сами решайте, а теперешняя житуха доведёт вас каждого до петли.

— Стращаешь, Ерофейка.

— А это понимай как знаешь.

Кузьма оглушительно свистнул. Ему отозвались все его сообщники. Атаман проворно взобрался по крутому склону на высокий берег. И мига не прошло, а он и вся его команда исчезли, словно их и не было. Ерофей Павлович взялся за поводья и продолжил свой путь.

Ночевал Хабаров снова у свояка. О встрече с ушкуйниками и их атаманом Кузькой рассказывать ему не стал, ничего не сообщил по возвращении домой и отцу.

Павел Хабаров встретил старшего сына сдержанно и сразу же приступил к деловому разговору.

— По возрасту ты зрелый мужик, Ерофейка. Пора бы тебе за самостоятельное дело браться.

— И я так думаю, — в тон ему ответил Ерофей.

— Это хорошо, что ты так думаешь. И каковы твои намерения?

— Своими глазами видел, как люди из воеводской канцелярии верстают мужиков на государеву службу в Сибирь.

— Такая служба тебя манит?

— Нет, батя. Я этого не могу сказать. Не по мне она, такая служба. Хотел бы самостоятельность обрести. А коли ты казаком сибирского войска стал, над тобой поставлен десятник, над десятником — сотник, над ними — атаман. А над всем казачьим войском стоит воевода. Над каждым рядовым казаком несть числа начальников.

— И что же ты надумал, коли казачья служба не по тебе?

— Предпочёл бы стать вольным промысловиком. Промышлял бы пушного зверя. Расспрашивал я многих промышленных людей, и Югова тоже. Сынок его собирается податься по весенней воде на Мангазею.

— Хочешь к его людям присоединиться?

— Вовсе нет. По моему разумению, сие негоже.

— Что же, по твоему разумению, гоже? — с ехидцей поинтересовался Павел Хабаров.

— Хотелось бы самостийность проявить, ни от каких хозяев не зависеть.

— Ишь ты, каков самостийник выискался.

— Промысел пушного зверя дело прибыльное. К чему делиться прибылью с теми же Юговыми?

— Почто такая уверенность в прибыльности?

— Обошёл все лавки гостиного двора. Узрел, как купцы наживаются на продаже пушнины. Особливо в цене соболь, горностай, чернобурая лисица. Большущие партии пушнины идут в Первопрестольную. Там на неё великий спрос.

— Значит, в Мангазею рвёшься? Люба тебе она?

— Люба. Сознаюсь. А коли тесно станет на Мангазейской земле, подался бы на Енисей, в Таймырскую землю. Сия землица ещё мало исхожена промысловиками.

— Почто так разумеешь?

— Со многими промышленными людьми толковал. От них и узнал о тамошних краях. И призадумался.

— Вижу сын, даром в Устюге не сидел, попусту времечко не терял.

— А зачем же ты наказывал мне в Великом Устюге осесть, к торговым и промышленным людям присмотреться, пораспрашивать их.

— Вижу, заинтересовала тебя промысловая жизнь. Что скажешь, сынок, коли соглашусь отпустить тебя в эту самую Мангазею?

— Благое дело сделаешь, отец. Сын твой неизведанные земли узрит, с добычей домой вернётся. Коли судить по словам промышленных людей, добыча пушного зверя — прибыльное дело.

— Прибыльное, говоришь?

— Уверен в этом.

— Снаряжение-то небось недёшево обойдётся?

— Да уж не без того, отец. На это денежки потребны и немалые.

— И где рассчитываешь сии немалые денежки найти? С неба они волшебным дождичком не польются, твой карман не наполнят. А я, батька твой, не такой богач, как Власька Югов или скупердяй Худяков.

— Знаю, что не такой. Но ведь и не голодранец, а владелец справного хозяйства. Верю, что сына родного не обидишь. Снабдишь денежками по мере сил своих.

— Чем богаты, тем и рады. Дам тебе, сколько мне по силам. Но ведь тебе придётся охотничье снаряжение, припасы покупать, подручникам жалованье выплачивать. А это расходы немалые, наверное, в десять раз больше того, что я могу тебе дать.

— Знаю, батюшка. Нужда заставит к богатому человеку обратиться за помощью, взять у него денег под проценты. Приду с поклоном к тому же Югову.

— Учти, Власька мужик с двойным дном. Хитрец великий.

— Что значит «с двойным дном»?

— А то, сынок, и значит. Посмотришь, с одной стороны, Влас простецкий, общительный, к столу пригласит, а в тайниках душонки его скрыты жадность да расчётливость. Станешь его должником, все соки из тебя высосет, половину твоей добычи заберёт за долги. Хорошо, если половину, а то и больше. Великий скупердяй он.

— А говорят, что он всё-таки лучше других богатеев, того же Худякова.

— Значит, другие купчины ещё хуже. Корыстнее.

— О чём же мы договорились с тобой, отец? Отпускаешь меня в Мангазею на промысел?

— А что ещё остаётся нам с тобой делать? Ты — зрелый мужик. Борода, вон, как у нашего дьякона. Пора тебе на самостоятельную дорогу выходить. Препятствовать не буду. Как семья на твой выбор посмотрит... Соберём совет.

Ерофей знал, что отец для всей семьи глава, которому подчинялись беспрекословно, перечили ему редко. Было такое бесполезным делом: как сказал старший Хабаров, так тому и быть. Ерофей понимал, что отец согласился с его намерением и препятствовать ему в отъезде в Мангазею не собирался, так как выбор сына считал разумным и полезным. Однако, чтоб придать более весомый характер своему согласию, отец решил устроить семейный совет — скорее для проформы, — ведь решающее слово на совете всё равно будет принадлежать ему, главе семьи. Он позвал на совет жену Аграфену, сыновей, Ерофея и Никифора, невестку Василису, Ерофееву жёнку.

— Обсудим дела семейные, дорогие домочадцы, — начал торжественно Павел Хабаров и, выдержав паузу, продолжал: — Сынок мой старший пожелал на самостоятельный путь вступить, податься за Каменный пояс и там промышлять пушного зверя. Так? Правильно я сказал, Ерофеюшка?

— Истинно глаголешь, отец, — отозвался Ерофей.

— Поведай, сынок, родным, что ты разузнал про эту самую, как её...

— Мангазею.

— Во. Слово-то какое. Легко не запомнишь, не выговоришь.

Ерофей Павлович пустился в рассуждения, передавая родным всё то, что узнал о городке на реке Таз, о тамошних промыслах, о своих беседах с промысловиками и торговыми людьми. Отец оборвал этот рассказ.

— Хватит, сынок. Мы поняли уже, зачем люди пускаются в Мангозейский край, какого зверя там промышляют. Послушаешь тебя, выходит, дело прибыльное, доходное. Так?

— Коли хорошо снарядишься, соберёшь надёжную ватагу помощников, дело сие зело прибыльное.

— Слышали, мои дорогие, что Ерофейка сгутарил? Отпустим его в Мангазею? — обратился Павел к домочадцам.

— Как ты решишь, батюшка, — высказался Никифор.

Никто в споры с главой семьи не вступал, возражать не собирался. Только Василиса, женщина выдержанная и немногословная, всхлипнула, но слёзы удержала. Поездка Ерофея за Каменный пояс означала долгую разлуку, может быть, она продлится год, а то и два, а Василиса привязана к мужу и детей ему ещё хотела нарожать. Запричитала состарившаяся Аграфена, опечаленная долгой разлукой со старшим сыном.

— Цыц, баба, — прикрикнул на неё Павел. — Я ещё не всё вам сказал. С Ерофеем отправится на промысел Никифор. Так мне угодно. Пусть малый набирается опыта у старшего брата, берёт с него пример.

— Спасибо, батюшка, — поспешил вставить своё слово Никифор. — Низко кланяюсь тебе. Давно мечтал о дальних походах.

— Цыц! — оборвал его отец. — Помалкивай, когда старшие рассуждают. Теперь твоим наставником будет Ерофейка. Слышишь, Никишка? Во всём слушайся старшего брата. Понятно тебе?

— Понятно, батюшка.

Заметно было, что Никифор обрадовался, вырываясь из-под опеки отца, человека с крутым, нелёгким характером, если не сказать деспотичным. А с Ерофеем Никифор ладил, и они никогда не ссорились.

— А ты, Ерофеюшка, держи братца в строгости. Как старший, ты за Никифора в ответе, — наставлял отец, — спуску ему ни в чём не давай. Держи в строгости. Слышишь, Никифор? Слушайся во всём старшего брата.

Отъезд в Великий Устюг отложили до начала навигации. Пока же Ерофей Павлович трудился по хозяйству. Вместе с Никифором накололи поленницу дров, чистой берёзы. Чинили речной дощаник и лодки. А однажды отправились оба на медвежью охоту. Отыскали с помощью собак берлогу, обложили её и выкурили зверя на волю. Молодая медведица, отощавшая за зиму, трусливо пустилась наутёк под лай собак. Охота оказалась неудачной. Зато настреляли куропаток. В ближайшем лесу попался и огромный старый глухарь.

Сухона вскрылась в конце марта. Сперва ледяной покров стал покрываться трещинами и лужицами. Потом стал ломаться и дробиться. Куски льда с треском громоздились один на другой, образуя завалы и заторы. Потом под напором течения они рассыпались, и вся ледяная масса устремилась вниз по течению. Позже вскрылись малые притоки, стиснутые лесными опушками. Ещё долго по Сухоне плыли куски льда и ледяное крошево. К середине апреля река полностью очистилась ото льда.

Ерофей с Никифором опробовали дощаник. Спустили его на воду. Обнаружили небольшую течь в носовой части и законопатили её просмолённой паклей.

Павел Хабаров сам объявил сыновьям:

— Засиделись. Пора и честь знать. Отправляйтесь-ка в дорогу.

Ерофей Павлович воспользовавшись тем, что отец был в хорошем настроении и выглядел покладистым, выпросил у него в спутники Доната.

— Не скрою, жалко с Донаткой расставаться, — посетовал Хабаров-старший, — трудолюбив он, усерден. Привык я к нему. Но коли он так тебе люб, забирай. Найду ему замену среди голытьбы.

— Спасибо, отец.

Небольшой дощаник загрузили всяким провиантом, зимней одеждой, которая наверняка понадобится в холодном северном крае. Отец напоследок расцеловал сыновей и снабдил Ерофея деньгами. Не велики были те деньги, но всё же и они — подспорье.

Вслед за отцом мать обняла и поцеловала обоих сыновей, по очереди перекрестила. Василиса сдержанно прильнула к мужу, сквозь слёзы прошептала:

— Береги себя, Ерофеюшка. Я ведь опять понесла. Возрадуйся, соколик мой, будет у нас снова младенчик.

— Коли понесла, возрадуемся оба, — прошептал Ерофей, обнимая и прижимая к себе Василису.

Прежде чем отпустить сыновей, Павел Хабаров сказал им как бы между прочим:

— Вот закончим весенний сев, возделаем огород переберёмся всей семьёй в Великий Устюг, а в здешней усадьбе оставим пару работников, чтоб за хозяйством присматривали, за огородом ухаживали, грядки пропалывали.

— А что, батюшка, со скотиной поделаешь? — спросил у отца Никифор.

— Не слишком велико наше стадо. Заберём его с собой в город, — ответил отец. — Воевода пообещал дать большой луг на берегу Сухоны и землю под огород. Проживём, за нас не беспокойтесь.

Ещё раз обнялись. Братья выслушали добрые отцовские пожелания. Донат поднял парус на мачте. Дощаник тронулся вниз по течению. Ребятишки, младшие братья и сёстры Ерофея и Никифора, бежали вдоль берега реки с возгласами и махали руками удаляющемуся судёнышку.

Прибыв в Великий Устюг, Ерофей Павлович добился в приказной избе грамоты на право выезда за Каменный пояс с промысловыми целями. Не обошлось без подарков приказчикам. В грамоте было записано, вольный земледелец Хабаров Ерофей Павлов отправляется на промысел пушного зверя и с ним брат Никифор и ещё пятеро людишек, нанятых оным Ерофеем Хабаровым в помощь». Имена этих пятерых не упоминались. Пока в наличии был только один Донат, ещё четверых Ерофей намеревался нанять в Тобольске. Брата Ерофей везде представлял как своего помощника.

Те небольшие деньги, которыми снабдил его отец, были потрачены в первые же дни пребывания в Великом Устюге. Кроме денег на покупку охотничьего снаряжения и дорожных припасов, на наем небольшого отряда, требовалась немалая сумма на оплату транспорта. Подсчитав все возможные расходы и поделившись своими расчётами с братом, Ерофей услышал непроизвольный возглас Никифора — «Ого!»

— Придётся лезть в долговую кабалу, — произнёс Хабаров. — Хочешь не хочешь, а надо идти на поклон к Власу Тимофеевичу. Надеюсь, не откажет.

— Дай-то Бог, чтоб не отказал, — отозвался Никифор.

Встретив братьев, Югов первым делом спросил:

— Ну как, надумали поступить ко мне на службу? На днях сын отправляется за Каменный пояс. Набрал работников. Вы оба ему были бы нелишни.

— Благодарствую, Влас Тимофеевич, за лестное твоё предложение, — сдержанно ответил Ерофей. — Да только, поразмыслив, решили поступить по-другому.

— Значит, не подходит тебе служба Югову? Или брезгуешь мне служить? А сидеть со мной за одним столом не побрезговал.

— Не те слова, Влас Тимофеевич! Уважаю тебя, и батя мой тебя уважает. Но хочется свои силы испробовать, своё дело начать.

— Разбогатели Хабаровы, что ли?

— Да нет же. При прежнем достатке остались. Не равняться нам с тобой, человеком именитым.

— Знамо тебе, что дорога в дальние края, промысел, да ещё содержание целой промысловой ватаги немалых расходов потребует?

— Знамо, батюшка. У доброго человека подзайму деньжонок, дам ему кабальную запись. Напромышляю пушного зверя, должок верну. Был бы ты нашим благодетелем?

— А знаешь ли ты, что деньжонки под кабальную запись за одни только твои красивые глаза никто тебе не даст. Получаешь от меня взаймы, скажем, сотню целковых, через год возвращаешь мне полторы сотни, а через два года, коли завершится твоя промысловая жизнь, ты должен мне возвратить уже две сотни рубликов. Ну как?

— Не знаю, что и сказать тебе...

— Учти, что я со своими должниками обращаюсь ещё по-божески. Батюшку твоего не первый год знаю, и он меня знает, а другие...

Югов не договорил. Ерофей понял, что хотел сказать промышленник. Другие богатеи, тот же Худяков, превосходили Власа по жадности и корыстолюбию. И Хабаров ответил, не найдя другого ответа:

— Готов тебе поклониться, добрый человек.

— Положим, я не для каждого добрый, но по старой дружбе с твоим батюшкой Павлом готов тебя выручить. В какой сумме нуждаешься?

— Мне бы сто или сто двадцать рубликов.

— Чтоб дело было верное, поведём речь о ста двадцати.

— Согласен.

— Добро. Пиши кабальную запись. Моё условие таково. Берёшь у меня взаймы сто двадцать рубликов серебром. Через год, то бишь в мае месяце 1628 года, возвращаешь мне сто восемьдесят.

На том и порешили. Поздно вечером Ерофей Павлович с братом вышли во двор своей усадьбы, для разминки решили наколоть дров для очага и за дощатой оградой услышали шорох. Кто-то подтянулся, ухватившись руками за верхний край ограды, заглянул во двор. Изношенная шапка показалась Ерофею знакомой, а когда долговязый человек легко перемахнул через ограду, в нём он легко узнал Кузьку, ушкуйника с большой дороги. Две рыжие лайки, почуяв чужака, выскочили откуда-то из-за дома и с пронзительным лаем бросились к пришельцу. Кузьма не растерялся: неожиданно встал на четвереньки и, искусно имитируя собачий лай, стал наступать на лаек. Собаки опешили от такой неожиданности и умолкли, а потом, поджав хвосты, ретировались.

— А ты, Кузьма, оказывается, усмирять собачек искусник, — сказал не без восхищения Ерофей.

— Такое усмирение — не велика мудрость. К твоему сведению, я уже не Кузьма. По-иному теперь прозываюсь.

— Как же, коли это не секрет?

— Какой тут секрет, коли на сей счёт бумагой располагаю.

Ушкуйник вынул из-за пазухи холщовый пакет, извлёк из него бумагу и протянул Хабарову.

— Читай, ежели грамотный.

— «Максим сын Карпов Черножуков, уроженец Андожской волости», — прочитал Ерофей и спросил незваного гостя: — А где эта Андожская волость?

— А чёрт её знает.

— Выходит, липовая сия бумажка. А ты и в самом деле Максим Карпович Черножуков?

— А какое это может иметь для тебя значение? Коль по бумаге я Максимка, так и называй меня.

— Без страха ко мне явился, Максим? В городе полно стражников.

— А чего мне тебя бояться? Не волк же ты зубастый, не скушаешь. Мог однажды меня в руки приставов отдать, не отдал, однако. Видать, пожалел бедолагу. И на том спасибо.

— Отдал бы приставам, болтаться бы тебе в петле. Не пойму, зачем теперь пожаловал ко мне.

— Объясню. Несладким житьё стало у нашей шайки: то с приставами, то и со стрельцами схватились. Двое моих ватажников пришибли на месте, ещё двоих схватили и посадили в темницу. Наверное, ждёт сердешных виселица. Остальные разбежались кто куда. Скорее всего, ушли в дальние леса, в зырянские земли. А я вот стал Максимом Черножуковым.

— Как же тебе это удалось?

— Удалось, как видишь. Нашлась своя рука...

Максим что-то не договаривал, не захотел раскрывать секрет и называть имя пособника. Ерофей был почти уверен, что это кто-нибудь из подьячих воеводской канцелярии. Народ сей, как было известно Хабарову, отличался великим корыстолюбием и мздоимством.

— Вот видишь, Ерофей, своя рука указала мне дорогу в твой дом. Я даже знаю, что ты сколачиваешь ватагу и собираешься за Каменный пояс.

— И это знаешь. Своя рука-то небось отыскалась в воеводской канцелярии?

— Не всё ли тебе равно?

— Об этом ты мог узнать только от кого-нибудь из воеводского окружения.

— Мне сорока на хвосте принесла, — отозвался шуткой Максим и вдруг спросил: — Взял бы ты меня на службу, Ерофей?

— Подумаю. В ночлеге нуждаешься?

— Вестимо.

— Тогда располагайся в бане на задворках. В ней ещё не выветрилось тепло. Мы с братом сегодня парились.

— Добро. В бане так в бане. Я ведь проголодался.

— Мой человек принесёт тебе еду.

Когда Максим удалился, Ерофей спросил брата:

— Помнишь его?

— Как не помнить, — Никифор с неподдельным любопытством вслушивался в разговор Ерофея с незваным гостем, сказал с укоризной: — И охота тебе с таким связываться?

— Наверное, нужда и обиды довели его до разбоя на большой дороге. Может, ещё и приобщится мужик к полезному делу.

— Дай-то Бог. Но держи, брат, с ним ухо востро.

— Пожалуй, ты прав. Надо предупредить его, чтобы без нужды усадьбы не покидал да приставам на глаза не попадался.

Братья Хабаровы были заняты покупкой охотничьего снаряжения и припасов на дорогу. Максим, которого Ерофей Павлович согласился принять в свою команду, отсиживался дома. Из Устюга отплыл большой караван с государевыми людьми, повёрстанными в сибирскую службу. Предводительствовал ими казачий сотник, направлявшийся к новому месту службы в Тобольск. Отплывали и дощаники купцов и промышленников.

Хабаровы столкнулись с неожиданными трудностями. Вся их ватага состояла из четырёх человек, и ей было не под силу самостоятельно управляться с гружёным судном. В нелёгком пути приходилось преодолевать волоки, стремнины, мелководья, неоднократно разгружать и вновь загружать судно. Напрашивался вопрос: не нанять ли для такой цели людей. Но посильны ли такие расходы? Здравая мысль подсказывала, что можно пристать к каравану богатого промышленника и в качестве платы за проезд трудиться вместе с его ватагой.

Герасим Югов, снаряжаясь в Мангазею, пристально присматривался к Ерофею Хабарову, угадывал, о чём тот думает, догадывался о его сомнениях и в конце концов предложил:

— Не желаешь ли плыть с моим караваном?

— А какова плата за проезд?

— Станешь помогать моим людям. Перетаскивать дощаники на волоках, браться за вёсла, перетаскивать груз вручную, коли судно село на мель. Твой труд — твоя плата за проезд. А достигнем Мангазеи — шагай на все четыре стороны. Станешь вольной птицей.

Ерофей Павлович согласился с предложением Герасима Югова, владельца трёх дощаников.

Сперва шли Двиной вниз по течению. Потом вошли в Вычегду. Пришлось взяться за вёсла и подыматься вверх по этой реке. Большую остановку сделали у Соли Вычегодской, где находились палаты Строганова, первого богатея Русского Севера. Этой семье принадлежали огромные лесные и земельные угодья, соляные варницы, широкая торговля на Русском Севере и в Сибири. Строгановы пользовались покровительством царского двора и были освобождены от всяких торговых пошлин.

О щедрости и хлебосольстве Строгановых ходили легенды. Обычно эту щедрость и хлебосольство испытывали на себе государевы люди, отправлявшиеся на сибирскую службу.

Герасим решил нанести визит старому Строганову, главе его семейства, но подумал, что являться одному к такой высокой особе не пристало и взял с собой Ерофея Хабарова, прихватив и помощника из своих людей. Когда подошли к огромным строгановским палатам, Герасим заметил:

— Зело роскошная хоромина, что скажешь, Ерофей?

— С размахом построена, — отозвался Хабаров.

Старый Строганов встретил гостей в домашнем измазанном халате, неопрятный, непричёсанный, недружелюбно сверлил посетителей тяжёлым взглядом.

— Чего нужно, мужики?

— Справляется о твоём здоровье батюшка мой, — сказал Югов, — наказал поклониться тебе и привет передать.

— Кто такой твой батюшка? Что-то запамятовал.

— Юговы мы. Батюшка лодейный двор держит. Наши струги, дощаники по всем северным рекам плавают.

— Ах, этот Югов. Теперь припоминаю. Вы все сыновья его, что ли?

— Только я его сын, — уточнил Герасим.

— Ну, ну... — неопределённо протянул Строганов. — И куда путь держите?

— В Мангазею.

— Я тоже своих людей туда посылаю. Что-то я притомился. Пойду-ка прилягу.

На этом беседа со старым Строгановым закончилась. Не пригласил сесть за стол, не угостил. Это как-то не вязалось с рассказами о строгановском гостеприимстве и хлебосольстве. Возможно, старик был сегодня не в духе или ему нездоровилось.

— Стоит ли, Герасим, впредь переступать порог этого дома? — спросил Хабаров, когда они покинули негостеприимные палаты. — Ишь, как нелюбезно нас принял, даже сесть не пригласил.

— Что поделаешь? На то он и Строганов, один из самых богатых людей на Руси, — ответил Югов. — Такому многое позволено. Человек он с причудами, но и огромным влиянием. Ссора с ним может дорого обойтись. Очень дорого. Учти это.

Ерофей Павлович ничего не ответил на это, однако стал думать о старом Строганове с неприязнью.

Из Вычегды вышли в её левый приток Сысолу. Поднялись по этой реке до Кайгородка. Идти на вёслах с тяжёлым грузом было затруднительно. Да и река была неглубока. Несколько раз дощаники садились на мель, великих трудов стоило снять их с мели.

В Кайгородке сделали остановку. Устраняли течь в одном из дощаников. Собирались уже тронуться в дальнейший путь, как выяснилось одно досадное обстоятельство. Из ватаги Герасима Югова сбежал один из покручеников. Пока караван стоял в Кайгородке, этот человек встретил в соседнем селении вдову-зырянку и напросился к ней в примаки. Узнав о бегстве новоявленного примака, Герасим разразился непотребной бранью, но, поостыв, стал действовать. Отыскал в Кайгородке нестарого ещё мужика, выразившего готовность стать членом ватаги.

Из Кайгородка можно было попасть в верхнюю Каму, преодолевая непродолжительный волок. На топких местах была проложена бревенчатая гать. Окрестные деревни, расположенные вокруг Кайгородка, облагались извозной повинностью. Груз с дощаников перегружали на телеги и доставляли к камскому берегу, а пустые дощаники волокли вручную по земле и по гати.

Кама, в которую упирался волок, была здесь совсем узкой и мелкой. Опять дощаники садились на мель, вязли в донном песке. Приходилось затрачивать неимоверные усилия, чтобы сдвинуться с места. Но ниже по течению река становилась шире и глубже.

Плавание вниз по Каме обрывалось при впадении в неё левого притока реки Усолки. Вслед за верховьями Усолки шли малыми реками Камского бассейна и попадали к перевалу у Павдинского камня. Далее дорога шла по восточным склонам Каменного пояса. Этот участок невозможно было преодолевать на дощаниках: слишком мелководны и стремительны были горные речонки. Поэтому дощаники оставляли на реке Усолке на сторожевом посту местных приставов в обмен на бумагу. А этими судами могли воспользоваться должностные лица, купцы или промышленники, возвращающиеся из-за Каменного пояса. Расставшись с дощаниками, путники продолжали движение в Сибирь на телегах. Лошадей поставляли местные жители в порядке тягловой повинности, которая вызывала у них недовольство и ропот. Но распоряжение властей всё же выполнялось, хотя и со скрипом.

Величественные пейзажи открылись путникам, когда они наконец достигли Каменного пояса. Отшлифованные ветрами и дождями утёсы чередовались с пологими склонами, густо заросшими хвойными деревьями и осинниками. Вот лесной массив расступается, и в долине становится видна деревушка, что прилепилась к горным склонам. К ней жмутся луга, огороды, полоски ржи.

Дорога через Каменный пояс, особенно в летние месяцы, была оживлённой. Двигались к новому месту службы казачьи отряды, чиновный люд, караваны купцов и промышленников, шли и обычные искатели приключений, спешили гонцы с государевыми грамотами. Такие потоки разного люда текли и в одном, и в другом направлении.

Река Тура была сравнительно многоводна и доступна для речных дощаников. Здесь местный воевода в обмен на бумагу, полученную от пристава на реке Усолке, предоставил Герасиму Югову три дощаника, на которых пришли в Верхотурье обитатели Тобольска и других сибирских городов.

В Верхотурье Югов и его люди после изнурительного похода через Каменный пояс, отдыхали несколько дней. И лишь потом отправились дальше. Плыли по течению Турой, Тоболом и добрались до Тобольска.

Город строился. Возводились не только жильё, но и лавки, здания присутственных мест, амбары для товаров. Округа оглашалась разнообразными звуками: повсюду перестук топоров, визгливое пение пил. На берегу белели остовы недостроенных кораблей и лодок. Шумный гвалт стоял на базаре. Слышалась разноязычная речь. Кроме русских в городе немало сибирских татар, приходят за покупками остяки и вогулы, а иногда приезжают из южных степей пришельцы в длиннополых халатах, в остроконечных головных уборах. В ту пору город был ещё сплошь деревянным. Из дерева строились и палаты богатеев, и лавки, и присутственные места, и храмы. Каменные строения появились во второй половине века.

Плавание от Верхотурья до Иртыша не представляло больших затруднений. Плыли многоводными реками по течению. Местность была сравнительно заселённой. На стоянке можно было разжиться у жителей свежими продуктами.

В Тобольске Ерофей Хабаров завербовал в свою ватагу ещё трёх человек. Один был полукровкой, сыном местного русского и матери-татарки. Прежде он служил младшим приказчиком у тобольского торговца, да не ужился с хозяином. Два других в недавние годы уже ходили в Мангазею на промысел, а по возвращении плотничали в городе. Однако по прошествии некоторого времени их души вновь потянулись к бродячему образу жизни охотника-промысловика. От подьячих Ерофей Павлович проведал, что тем же путём из-за Каменного пояса пришли двое воевод, Кокорев и Палицын, направлявшиеся воеводствовать в Мангазею. Их сопровождает пополнение в местный гарнизон.

Московские власти проводили в те времена своеобразную политику, касающуюся управления отдалённых воеводств. Назначали не одного, а одновременно двух воевод, располагавших равными правами. Многих такой порядок удивлял, вот и Хабаров стал расспрашивать подьячего из тобольской воеводской канцелярии, чем вызвана такая практика. Тот подумал и не сразу ответил:

— Должно, сия мера направлена против всякого лихоимства. Коли один из воевод злоупотребляет властью, замечен в делах зело неблаговидных, другой воевода может одёрнуть злоумышленника. А если это не поможет, то он вправе пожаловаться на напарника в столичный приказ.

— А если среди воевод не окажется праведника и оба окажутся мздоимцами и казнокрадами? — спросил подьячего Хабаров, но не услышал вразумительного ответа.

— Не знаю, что и сказать тебе, — невнятно пробормотал тот, — кто не без греха...

Подьячий сообщил Хабарову, что оба мангазейские воеводы хотели бы встретиться и потолковать со всеми предводителями ватаг промышленников, направляющихся в Мангазею.

Кокорев и Палицын размещались в гостевой избе рядом с палатами правителей тобольского воеводства. С первого же взгляда воеводы произвели на Ерофея Павловича очень разное впечатление. Палицын дружелюбно ответил на приветствие, а Кокорев, насупившийся и хмурый, на приветствие Хабарова не ответил и даже неожиданно прервал его.

— Чьих будешь?

— С Сухоны мы. Селение наше недалеко от Устюга, — последовал ответ.

— Не про сие спрашиваю. Чем семья занимается?

— Батя мой землепашец. Торгует с именитыми людьми Устюга, поставляет им съестные припасы.

Палицын попытался взять нить беседы в свои руки и продолжать расспрашивать Ерофея Павловича о его дальнейших намерениях. Но Кокорев, не вслушиваясь в слова Хабарова, всякий раз перебивал его и спрашивал о чём-то несущественном. В конце концов Палицын не выдержал и попытался осадить Кокорева.

— Ты же, батенька, не главный надо мной. Мы оба с тобой на равных. Пусть Хабаров ответит мне, а ты пока помолчи. Или я помолчу, а ты расспрашивай. Иначе вразумительной беседы с промышленником у нас с тобой не получится.

— А мне и не о чем больше спрашивать, — с чувством нескрываемой обиды огрызнулся Кокорев и умолк.

Кокорев Хабарову откровенно не понравился своей надменностью, бестактной грубостью. Палицын же оказался человеком душевным, не проявлявшим дурных намерений. Вскоре Хабаров имел возможность убедиться, что воеводы между собой не ладили и частенько переругивались. Свидетелями их немирных отношений были подьячие, охотно разносившие по Тобольску сплетни на сей счёт.

Герасим Югов был вынужден задержаться в Тобольске: один из его дощаников дал течь и нуждался в починке. Тем временем рассыльный мангазейских воевод разыскал Ерофея Хабарова на постоялом дворе и сообщил, что те снова пожелали его видеть.

— Сколько в твоей ватаге людишек? — спросил Кокорев.

— Сам с братом. Да ещё пятеро покручеников. Итого семеро, — ответил Ерофей Павлович, ещё не догадываясь, к чему этот расспрос.

— Завтра отплываем. Можем взять всю твою ватагу, — предложил Палицын. — Груза у тебя много?

— Не шибко.

— Тогда размещайся на втором коче. Плавание до Мангазеи не зело обременительное. По Иртышу, по Оби, рекам полноводным, удобным для плавания, без стремнин и отмелей, далее — минуя Обскую губу. Пока что плывём по течению. Только когда пойдём по Тазовской губе и по Тазу, придётся взяться за вёсла. Здесь течение противное. Но это малая часть пути.

— Я же сговорился с Герасимом Юговым, сыном нашего промышленника.

— Югов обойдётся без твоего участия, — резко перебил его Кокорев. — У него, как вам известно, народу хватает. А путь от Тобольска до Мангазеи не ахти какой тяжёлый.

Ерофей Павлович, согласившись, промолчал. Распорядившись, чтобы люди из его ватаги перетащили весь груз на один из кочей воевод, посетил Югова.

— Не обессудь, Герасим. Воеводы распорядились, чтоб я с ватагой своей и всеми пожитками перебрался к ним. Моё дело — повиноваться начальству.

— Не беспокойся за нас, Ерофей. Дальнейший путь наш не труден. Управимся своими силами.

— Вот и добро. Значит, не гневаешься на меня?

— С чего бы мне на тебя гневаться?

Расстались Ерофей и Герасим мирно.

Ранним утром воеводы отплыли от берега. С севера дул холодный ветерок, небо заволокли облака, моросил мелкий дождик. Остались позади строения Тобольска, кремль на возвышенности, у подножия которой раскинулся посад. На берегу сгрудились кучками зеваки, провожавшие караван, поскольку зрелище для Тобольска было обычное — в течение всей навигации сюда приплывали и отсюда отчаливали караваны судов, отдельные лодки, дощаники, — то и зевак оказалось не слишком много. Отплытие каравана никого особенно не могло удивить.

Низменные берега Иртыша густо поросли елями, соснами, лиственницами, сливавшимися в сплошную зелёную стену. Ближе к воде подступали тронутые ранней желтизной заросли тальника, ольхи. Иногда опушка тайги разрывалась прогалиной, на которой в беспорядке были разбросаны хижины русских переселенцев или местных аборигенов, паслись стада. Чем дальше от Тобольска, тем среди населения остяков и вогулов становилось всё больше.

В месте слияния Иртыша и Оби караван был подхвачен могучим и широким потоком. Берега Оби выглядели малозаметной зелёной ниточкой. Теперь лишь изредка дымки костров и очагов местных жителей поднимались в небо. Река здесь выгибалась, образуя рукава, протоки, островки, над которыми кружились стаи диких гусей и уток. До выхода в Обскую губу караван сделал две остановки. Путники разводили костры и располагались у огня, на котором варили пищу, а те, кто оставался на дощаниках, накидывали на себя тулупы. Холодный ветер, проходивший с севера, со Студёного моря, давал о себе знать.

Обскую губу, поразившую бескрайней шириной и казавшуюся необъятным морем, обрамляли берега полуостровов Ямала и Гыданского. Невидимый левый берег терялся в туманной дымке. Караван держался правого берега, унылого, до самого горизонта здесь расстилалась тундра с редкой и чахлой растительностью, лишь кое-где пейзаж оживлялся оленьими стадами да стойбищами кочевников. Через некоторое время берег словно отодвинулся и стал резко отходить вправо: это было начало Тазовской губы. Изменилось течение. Пришлось взяться за вёсла, поскольку теперь надо было двигаться навстречу течению. Губа сузилась до речного устья. Караван судов вошёл в реку Таз. Вот и Мангазея.