Хабаров. Амурский землепроходец

16. Беспокойное время на Киренге

По-прежнему Ерофей Павлович Хабаров охотно принимал и выслушивал своих бывших соратников. Они вместе вспоминали о былом, иногда он яростно спорил, в чём-то не соглашаясь с ними. Хабаров не скрывал, что мечтает о возвращении на Амур, сетовал на то, что приходится смириться с судьбой и заниматься хозяйством на Киренге.

Некоторые из прежних соратников Хабарова по амурской службе добрались до Якутска и служили там под началом его племянника, атамана Артемия Петриловского — теперь тот был именитым человеком в воеводстве, — другие стали служить в Илимске, в Нерчинске. Среди нерчинских служак оказался старый друг и соратник Хабарова Дружина Попов, человек уже немолодой, получивший, как и Ерофей Павлович, звание сына боярского. С ним в Нерчинске начинали свою службу его дети и внуки. Некоторые из старых знакомых Хабарова обосновались в его хозяйстве.

Служба Хабарова не проходила гладко и безмятежно. Ему пришлось перенести немало всяких придирок и приставаний со стороны местных — да и не только местных — властей.

Когда Ерофей Павлович вернулся из Москвы, якутским воеводой был Михаил Ладыженский, человек нерешительный и перед вышестоящим начальством угодливый. Воевода получил из Сибирского приказа, категоричное предписание задержать Хабарова и отправить с ним надёжных людей на Тугирский волок, на реке Урке, где Ерофеем Павловичем в своё время якобы были спрятаны запасы пороха и свинца.

Ладыженский командировал из Якутска на Киренгу сына боярского Фёдора Пущина с тридцатью казаками. Его отряд должен был в Киренге задержать Хабарова и сопроводить его под конвоем на Тугирский волок.

Когда Пущин со своим отрядом достиг Хабаровки и ознакомил Ерофея Павловича с предписанием якутского воеводы, тот возразил:

— Позволь, мил человек, слово молвить. Я пока что подчиняюсь илимскому воеводе. Меня называют его правой рукой. Почему же я должен слушаться якутского воеводу?

— Твоих прав как подчинённого Илимску никто не оспаривает, — сдержанно ответил Пущин, — речь идёт о том имуществе, порохе и свинце, которое ты попрятал, когда подчинялся якутскому воеводе. Посольский приказ предписывает, чтобы ты отыскал это имущество. Его надлежит переправить в Нерчинск тамошнему воеводе Пашкову.

— Чтоб припрятать столько пороха и свинца, одних моих сил было недостаточно. Мне пришлось воспользоваться услугами помощников. Стало быть, определённый круг людей был осведомлён о судьбе спрятанного имущества. Уцелело ли оно — откуда мне известно.

— Вот и проверим. Коли свинец и порох на месте, отпустим тебя на все четыре стороны, а ежели его на месте не окажется, повезём тебя в Якутск для расследования.

— Как узника?

— Ну, зачем такие крайности.

— А пошто с таким отрядом явился ко мне? Ему как раз впору сопровождать узника.

— На сей счёт воевода указаний не давал. Коли решим приставить к тебе отряд для порядка, это ещё не значит, что ты стал узником.

— Так ли уж...

Визит Пущина с двумя десятками казаков раздражал Хабарова, отвлекал от массы всяких хозяйственных забот, и последние слова он произнёс с двусмысленной интонацией.

Всё же Хабаров был вынужден подчиниться распоряжению. Если бы оно исходило только от воеводы Ладыженского, ещё можно было бы его оспаривать, попытаться не подчиняться ему, но распоряжение шло из Сибирского приказа, которому обязаны были подчиняться люди всех воеводств Сибири.

И вот Хабаров, сопровождаемый Пущиным и его людьми, плыл вверх по Лене. Два дощаника вошли в Олёкму, после продолжительного плавания по этой реке, преодоления её мелей, перекатов и порогов вошли в её правый приток, быстрый и извилистый Тугир.

— Кажись, здесь, — произнёс Хабаров, указывая рукой на пригорок, поросший молодыми лиственницами.

— Причаливай, казаки, — скомандовал Пущин гребцам.

В пути Фёдор Пущин вёл себя в отношении Хабарова сдержанно, даже дружелюбно. Расспрашивал Ерофея Павловича об амурской службе, о его хозяйстве на Киренге и как-то невзначай бросил:

— Не взыщи, Ерофей, коли что не так, мы людишки подчинённые. Выполняем распоряжение воеводы. Да и он против тебя зла не держит. Человек он в своих решениях не самостоятельный, выполняет приказание Москвы.

— Бог нас разберёт, — сдержанно ответил Хабаров.

Отряд Пущина высадился на берегу, который за последние годы заметно изменился. Склоны холма поросли молодыми деревцами, а многие старые деревья были порублены проплывавшим мимо людом на топливо для костров. Хабаров пристально всматривался в холм.

— Кажись, здесь, — повторил Хабаров и зашагал к южному склону холма, туда, где среди молодых деревцев выделялись три старые лиственницы, показавшиеся ему знакомыми.

— Припоминаю старых знакомых, — произнёс он и уверенно направился к этим трём деревьям.

— А здесь кто-то до нас побывал, — сказал он с раздражением, увидев, что возле одной из старых лиственниц была вырыта глубокая яма, заваленная ветвями и сучьями. Такая же яма обнаружилась возле второй лиственницы.

— Посмотри, Фёдор, — обратился Хабаров к Пущину, показывая на ямы, — чьи-то следы.

— Думаешь, давнишние?

— Думаю, года полтора-два этим ямам. Не дала наша поездка на Тугирский волок результатов. Напрасные поиски. Так и доложим воеводе.

Всё же для успокоения души Хабаров с Пущиным и казаками тщательно осмотрели обе ямы, надеясь найти какие-нибудь следы того, что здесь хранилось. В одной яме был обнаружен кусок свинца, предназначенный для выплавки пушечного ядра.

— Кто же мог похитить припрятанные порох и свинец? — спросил Пущин Хабарова.

— Есть на этот счёт предположение, — ответил Хабаров.

— Поделись с нами.

Ерофей Павлович припомнил, что, когда отряд Зиновьева вышел с волока к верховьям Тугира и готовился к зимовке, Дмитрий Зиновьев явно заинтересовался местностью, а потом уединился с одним из казаков и долго о чём-то шептался с ним. Казак был старым соратником Хабарова и не ладил с ним. Придравшись из-за какой-то ерунды к Ерофею Павловичу, Зиновьев приказал ему удалиться в палатку, сидеть там и не высовываться. Этот своего рода домашний арест продолжался два дня. Потом, как заметил Хабаров, два дощаника были чем-то загружены, и караван двинулся к месту зимовки.

Люди, верные Зиновьеву, никого не подпускали к этим судам и к их таинственному грузу. Вспомнив об этом, Ерофей Павлович предположил, что Зиновьев, узнав от казака, с которым Хабаров был не в ладах, о припрятанных порохе и свинце, решил откопать ценное имущество.

Своими предположениями Хабаров поделился с Фёдором Пущиным.

— Ты уверен, что Зиновьев на такое способен? — спросил Пущин и услышал ответ.

— Вполне уверен. Митька нечист на руку и великий корыстолюбец. В этом я смог убедиться.

— Не заблуждаешься?

— С чего бы мне заблуждаться?

— Зачем же Митьке понадобились порох и свинец?

— Ради личной корысти. Чтоб сбыть промысловикам и казакам сию находку и получить за это немалую мзду.

— Расскажи об этом воеводе, тогда с тебя вина снимется.

— Не уверен, что снимется. А воеводе я всё расскажу.

Пущин уже почти поверил Ерофею Павловичу, но сдержанно ответил ему, что сам он не правомочен судить, виноват Зиновьев или нет, и что он вынужден доставить Хабарова в Якутск для воеводского разбирательства.

— Вези меня к воеводе, коли на то твоё право, — ответил на это Хабаров. — Эх, Федя, немного ты меня не довёз до Амура-батюшки. Истосковался я по великой реке. Отдал бы тебе половину оставшейся мне жизни за одну возможность взглянуть на неё.

— Полжизни мне твоей не надо. Помнят тебя на Амуре добрым словом. Наслышан, от племянника твоего Петриловского. Моя бы воля...

Фёдор Пущин не договорил, а только тяжело вздохнул. Ерофею Павловичу он сочувствовал, но в то же время был усердным служакой и подчинялся распоряжениям всесильного якутского воеводы.

— Собираемся в обратный путь, — сухо сказал он. — Передам тебя воеводе. Пусть сам решает, как с тобой поступить.

— Поплывём в Якутск, Федюшка. Стражу держи наготове. Чтоб не сбежал, если бы и захотел, — горько пошутил Хабаров.

— Зря ершишься, — одёрнул его Пущин, — мужики тебе сочувствуют. Разве кто-нибудь тебя обидел?

— Да нет. Это я шучу.

Где-то посреди плавания по Олёкме на правом берегу заметили людей, устроившихся на отдых. Должно быть, купцы или казаки, возвращавшиеся с Амура, сделали привал и готовили пищу у костров. Пущин дал команду пристать к берегу и тоже сделать привал. Как только высадился на берег Хабаров, к нему подбежал с радостными возгласами человек:

— Ерофей Павлович! Радость-то какая. Свиделись!

— Федька, Серебряник, — отозвался Хабаров, увидев человека, который служил в его амурском отряде.

— Верно, Серебряник. Так прозвали меня за мои труды праведные.

Ерофей Павлович представил Феодора Пущину:

— Тоже Феодор, тёзка твой. Рудознатец. Поручили ему искать серебро на Амуре.

— И нашёл? — спросил его с любопытством Пущин.

— А как же! Целый мешок находок везу.

— Показал бы.

Серебряник вынул из лодки увесистый мешок и извлёк из него шероховатый кусок серебряной руды.

— Глянь-ка! Сверкает, яко солнышко, — сказал с гордостью Серебряник, протягивая кусок руды сперва Хабарову, потом Пущину.

Оба разбирались в рудах и признали, что в их руках истинно руда серебряная. По поручению якутского воеводы Пущин в недавние годы искал серебро на Амуре и хорошо усвоил все внешние признаки серебряных руд.

— Куда же теперь, рудознатец, путь держишь? — спросил он нового знакомого.

— Известно, куда: посылали меня из Якутска, и путь буду держать туда же. Перед воеводой похвастаю.

— Тогда перебирайся к нам, в наш дощаник, — предложил тоном приказа Феодор Пущин. Серебряник не стал противиться. Казаки щедро накормили его.

Якутский воевода проявил большой интерес к Федьке Серебрянику. Вызвал его к себе вместе с Пущиным, долго рассматривал образцы руды, поднимал их на ладони, приговаривая: «Знатно!»

Хабарову воевода наказал передать, чтоб ждал вызова и готовился. Ерофей Павлович поселился у племянника Петриловского. Невдалеке от его дома поселилась и дочь Ерофея Павловича Наталья с малыми детьми. Муж её пребывал в отъезде, его послали собирать ясак с вилюйских якутов. Семья Натальи пока не разжилась собственной избой и снимала часть дома у одного старого казака, где приходилось ютиться в тесноте. Хабаров решил не стеснять дочь и поэтому предпочёл остановиться у племянника. Воевода для порядка выставил перед домом Петриловского казака, вооружённого бердышом. Пусть Ерофей Павлович почувствует себя на положении узника.

Воевода принял Хабарова только на третий день, бросил коротко:

— Рассказывай!

— Что рассказывать? Выходит, что поездка наша на Тугирский волок была зряшной. Не смогли мы воспользоваться казной. Кто-то воспользовался ею до нас.

— Подозреваешь кого-нибудь в хищении?

— Улики есть против одного человека, но верны ли они, сказать с точностью не смогу.

— Напиши об этом. Пошлём твоё письмо в Сибирский приказ. Пусть там разбираются и ищут виновных. Поговорим теперь о другом.

— Слушаю, воевода.

— Слушай и наматывай на ус. За тобой числится долг. Зело великий долг. Ты дважды снабжал свой отряд казённым имуществом.

— Было такое дело. Но частично я свои долги казне возместил.

— Вот именно, что только частично возместил! А ещё за тобой числится великая сумма — четыре тысячи восемьсот пятьдесят рублей и ещё два алтына.

— Откуда такой великий долг?

— А это у тебя надо спросить. В конторских книгах записаны все твои долги и расчёты с казной. Я распорядился в счёт погашения твоих долгов отнять у тебя чечуйскую мельницу. Её мы оценили в триста тридцать рублей.

— Пошто так мало? Мельница дороже стоит.

— Постой, не перебивай. Вычти эту сумму из общего твоего долга и увидишь, что за тобой ещё немалый долг останется. Пришлось мне распорядиться потормошить твою охотничью артель и отобрать у ней в казну пушнину — всего два сорока и двадцать восемь соболей.

— Пощади, батюшка воевода. Как мне после этого жить?

— Не знаю, как тебе жить, бедняга. При твоих зело великих долгах казне я вправе забрать у тебя всю деревню Хабаровку вместе с избами, амбарами, пашнями, скотиной.

— Это же разорение! Заставишь меня идти по миру!

Спор Хабарова с воеводой оказался долгим и напряжённым. В конце концов Ерофей Павлович прибег к последней хитрости.

— А зачем тебе пускать Ерофейку по миру? Какой тебе прок от нищего Ерофейки? Давай договоримся полюбовно, чтоб и тебе была выгода и мне.

— Что ты предлагаешь?

— А вот что. Я согласен выплачивать воеводству долги частями. Долги признаю сполна. Ежегодно будешь получать от меня по тысяче пудов хлеба, собранного с моих пашен. Ведь твои казаки нуждаются в прокорме.

Воевода задумался и не сразу ответил.

— Добро. Пусть будет по-твоему, Ерофейка.

— Это ещё не всё, воевода.

— Что ты ещё хочешь от меня?

— Ты беспрепятственно пропускаешь на олёкминские промыслы моих людей и не посягаешь на добытых ими соболей.

— Ишь ты.

— Мы же стараемся для государевой казны.

— Коли для государевой...

Воевода согласился и с этим условием, но выдвинул своё, жёсткое.

— Соглашусь с тобой, Хабаров, коли ты найдёшь поручителей, которые бы за тебя отвечали своим имуществом.

— Найду таких людей среди моих бывших соратников. Хотя бы в Илимске. Отпусти меня туда. Привезу тебе поручительства.

— Отпущу тебя, но в сопровождении Федьки Пущина и отряда казаков.

— Надзиратели мои. Опасаешься, как бы не сбежал?

— А понимай, как тебе угодно. А если говорить серьёзно... У меня нет полной уверенности, что такое поручительство тебе дадут. С какой бы стати? В таком случае Федька Пущин привезёт тебя обратно в Якутск. И ты станешь узником.

— Согласен с твоим условием, воевода, ибо верю, что в Илимске найдётся немало людей, кои питают ко мне доброе расположение.

Уверенность Ерофея Павловича подтвердилась. В Илимске среди казаков нашлось немало друзей и бывших соратников Хабарова. Они без колебаний написали ему поручительство.

Возвращался Хабаров из Илимска вольным человеком. Великий надзор с него был снят, о чём торжественно объявил Пущин. Ерофей Павлович вернулся в Хабаровку, где загрузил несколько дощаников хлебом и отправил в Якутск.

— Передай воеводе, Ерофейка держит слово, — сказал он Пущину. — Ждите будущей осенью новой партии хлеба.

Отгрузив хлеб в Якутск, Хабаров задумался. Его захватила другая серьёзная забота. Когда он спорил, рядился с воеводой, свидетель их беседы, дьяк воеводства, заметил:

— Ерофей в возрасте. Успеет ли со всеми долгами рассчитаться перед воеводством?

— А коли не успеет, уйдёт в мир иной, должок перейдёт к сыновьям, — ответил на это воевода.

Ерофей Павлович вспомнил об этом разговоре и сказал сам себе:

— Как бы не так! Не быть по-твоему, воевода.

— Послушайте, сыны мои... — начал он говорить, пригласив обоих сыновей для доверительной беседы. — Отец ваш человек старый, хворый. Сколько мне ещё отпущено годков, одному Всевышнему ведомо. После меня останется великий долг казне. Коли, не успею восполнить его при жизни, долг ляжет на вас, ежели мы с вами живём одним хозяйством. Для вас, сыны мои, этот долг может оказаться непосильным. Давайте вместе подумаем, как избежать такого, как нам поступить.

Хабаров выдержал паузу. Сыновья помалкивали, ожидая решения отца.

— Не догадываетесь, сыны, что я вам скажу?

— Нет, отец, — ответил старший Андрей.

— Не вижу из сего скверного дела выхода, кроме одного-единственного. Вы отделяетесь и ведёте самостоятельные хозяйства. Стало быть, перестанете считаться моими наследниками. Тогда моё долговое бремя вас никак не касаемо. Понятно?

— Понятно, — ответил Андрей.

— Тебя, Андрюха, как старшего сына, поверстаем в дети боярские по Илимску. Служи там усердно. А ты, Максимка, имеешь пристрастие к землепашеству.

— Имею, батюшка, — ответил младший сын.

— Дам тебе надел в Верхне-Киренской слободе. И обзаводись своим самостоятельным хозяйством. Меня проведывайте. Завсегда вам буду рад. Но наследниками моими уж не будете. Наследовать-то уже будет нечего...

Дальнейшая судьба сыновей Ерофея Павловича была такова. Андрей перебрался в Якутск и там при новом воеводе Большом Голенищеве-Кутузове начал свою казачью службу. Казаком стал впоследствии и сын Андрея, внук Ерофея Павловича, Михаил Хабаров, который от рядового казака дослужился до сотника. А Максим Хабаров оставался пахотным крестьянином слободы.

Вместе с Максимом уехала и его жена, которая вела хозяйство в семье Хабаровых, и Ерофей Павлович был вынужден подобрать себе новую стряпуху. В середине 60-х годов умерла его жена Василиса. Перед смертью она почти совсем не принимала пищу, ослабела сильно и словно высохла, а вскоре тихо отошла в мир иной. Похоронили её в Усть-Киренском монастыре. Ерофей Павлович часто посещал могилу Василисы и проводил долгие беседы с настоятелем, старцем Гермогеном. Настоятель заглядывался на обширные владения Хабарова и исподволь склонял его перед кончиной стать иноком монастыря, а всё своё хозяйство завещать монастырской братии, однако Ерофей Павлович пока не решался что-либо ответить Гермогену.

После отделения сыновей и смерти жены Ерофей Павлович стал реже бывать в Хабаровке. Часть времени он проводил в монастыре, а часть — в Илимске, где встречался со старыми соратниками, возвращавшимися с Амура. По-прежнему живо интересовался обстановкой на Амуре и всё ещё мечтал вернуться туда.

А низовья Киренги тем временем окружили новые поселения, появлялись новые земледельцы. Из-за этого порой возникали земельные споры и раздоры. Подобный спор произошёл у Хабарова с пашенным крестьянином Кузьмой Ворониным, который самовольно занял и распахал пустошь, принадлежащую Ерофею Павловичу. Владелец был вынужден затеять судебную тяжбу с Ворониным и послал жалобу илимскому воеводе. Он написал, в частности, что Кузьма посеял рожь чуть ли не у него во дворе. Скандальное дело Хабаров выиграл и смог воспользоваться урожаем, выращенным на его земле.

В Илимске тем временем произошли заметные перемены. Для управления воеводством прибыл новый воевода, Лаврентий Обухов, представлявший по своему нраву полную противоположность прежнему воеводе, Тимофею Шушерину. Обухов отличался вздорным и вероломным характером, к тому же был невероятно корыстолюбивым и жадным. Многих людей в воеводстве он разорил и довёл до нищеты. Его жертвами становились как крестьяне, так и промышленники, и торговые люди. Многие из ближайшего окружения Обухова брали с него пример и тоже участвовали во всяких злоупотреблениях.

В Илимске зрело широкое недовольство воеводой, готовое перерасти в открытый бунт. В конце концов такой бунт произошёл, и жертвой его стал сам деспот-воевода.

Летом 1665 года в устье Киренги развернулась летняя ярмарка — в последние годы такие ярмарки становились традиционными, — съехались на неё многие торговые люди. Шла здесь бойкая торговля хлебом, разными промышленными товарами, умельцы из дальних и ближних посёлков и городков привезли свои поделки. Ярмарка привлекала множество посетителей из окрестных селений, как русских, так и якутов и тунгусов. Прибыл сюда и сам илимский воевода Обухов. Он вёл себя здесь как и везде, занимался вымогательством у людей, предлагавших на ярмарке свои товары, надеясь на свою полную безнаказанность. У одних он забирал товары за бесценок, у других и вовсе задаром. Люди хоть и роптали, но открыто связываться с воеводой не решались. Особенное возмущение всех съехавшихся на ярмарку вызвало то, как он вёл себя с женщинами. Воевода, не стесняясь, говорил им всякие непристойности, буквально не давал прохода, плотоядно лапал, предлагал уединиться с ним где-нибудь в укромном месте.

Чашу терпения илимских людей переполнило приставание Лаврентия Обухова к жене Никифора Черниговского. Никифор был ссыльным поляком, умельцем, уважаемым среди жителей Илимска человеком. Он уже пообтёрся в русской среде и свободно болтал по-русски, и лишь лёгкий акцент выдавал его иностранное происхождение. Люди, не сговариваясь между собой, решили расправиться с ненавистным воеводой. Когда Обухов в сопровождении охраны возвращался по Лене на дощанике к себе в Илимск, на него напала толпа недовольных. Произошло ожесточённое столкновение. Люди, вооружённые чем попало, окружили на лодках воеводский дощаник. Охрана Обухова, не ожидавшая нападения, была без затруднений перебита превосходящими силами нападавших. Сам воевода, охваченный паническим страхом, бросился в воду и попытался плыть к берегу. Пловец он оказался плохой: бестолково размахивал руками, подымая сноп брызг. Бросившиеся вслед за ним несколько казаков быстро настигли воеводу и взяли в полукольцо. Передовой пловец-казак, вооружённый увесистой дубинкой, ударил ею Обухова по голове. Воевода, потеряв сознание, ушёл под воду, оставив на её поверхности кровавое пятно. С деспотом было покончено.

В дощанике воеводы оказалось имущество, награбленное Обуховым у участников ярмарки и жителей окрестных поселений. Это была большая партия соболиных шкурок, несколько чернобурых лисиц и триста рублей наличных денег. Черниговский, державшийся за атамана, разделил имущество убитого воеводы между всеми участниками бунта, а затем обратился к ним с такими словами:

— Провинились, братцы, перед законом. Не резон нам оставаться в Илимске. Подумаем все вместе, как нам далее поступить?

— Что скажешь, Никифорушка? — раздались голоса.

— Уходить на Амур и там начать новую жизнь. Вот так мы с вами должны поступить. На Амуре нас ждут воля и богатая пожива.

— Пусть будет по-твоему, — выкрикнул кто-то.

— Вот и веди нас на Амур, — воскликнул другой.

В Никифоре Черниговском все признали предводителя и готовы были ему повиноваться. Решили идти на Амур олёкминским путём. Всего сопровождать Черниговского вызвались восемьдесят четыре человека. Чтобы обеспечить себе дорогу до Амура, сторонники Никифора отобрали у торговых людей дощаники и запасы продовольствия.

Ерофею Павловичу Хабарову не довелось участвовать в той ярмарке и быть свидетелем того, как потопили воеводу, ему в этот день нездоровилось, и он отлёживался дома. Известие о случившемся принесли ему два илимских казака — Венедикт и Гурий, служившие когда-то под началом Хабарова.

— Что скажете, казаки? — такими словами встретил гостей Ерофей Павлович.

— Воеводу нашего прикончили, — ответил Гурий. — Зело скверный мужичонка был. Житья нам не давал. Вот и решились...

Гости рассказали Хабарову и о последнем событии, и о намерении бунтовщиков последовать во главе с Черниговским на Амур.

— А мы на это не решились, — произнёс Гурий.

— Не решились, — подтвердил Венедикт, — что же нам теперь дальше делать? Никифор со своими людьми будет далече, на нас и отыграются власти.

— Послушайте, казаки, что я вам скажу... — начал Хабаров, — пока отсиживайтесь в моём доме. Никто не будет искать вас у меня. Потом скажете, что на ярмарке ввязались в драку. Вас зело побили. Вот вы и отлёживались у старого знакомого. Могло с вами случиться такое?

— Могло, — согласились оба гостя.

— Свидетелей стычки с воеводской охраной и потоплением воеводы ведь не было. Вы же всё время отлёживались у меня. Понятно?

— Ловко придумано, — произнёс Гурий.

— А как страсти улягутся, воротитесь в Илимск, коли не желаете последовать за ватагой Никифора.

— Боязно как-то, — произнёс Гурий.

— А я вот сам задумываюсь, не последовать ли примеру Черниговского, — стал рассуждать Хабаров. — Собрать отряд надёжных людей и уйти с ними туда же на свой риск. Но что этому мешает? У меня же большое крепкое хозяйство, дети. К тому же над моей головой висит словно меч огромный невыплаченный долг. Отправлюсь на Амур — воевода скажет, что утёк самовольно, дабы не платить долг. И окажусь я вне закона. Имение моё со всем моим имуществом отберут в казну. Пострадают и дети мои.

— Какой же выход? Что ты задумал, Ерофеюшка? — спросил его Гурий.

— Хочу отправиться в Москву и добиваться права стать жителем Приамурья от Сибирского приказа.

— А отпустит тебя в Москву воевода?

— Вот этого я не знаю. Якутский воевода, наверное, не отпустит. Значит, нужны какие-то другие обходные пути. А пока наберёмся терпения и будем ждать.

Надежды на помощь якутского воеводы Хабаров отбросил. Они казались ему нереальными. Новый воевода Голенищев-Кутузов был заинтересован в том, чтобы взыскивать с Ерофея Павловича долг. А должник не мог рассчитывать на то, что ему дозволят отбыть далеко. Хотел Хабаров заручиться поддержкой нового илимского воеводы. Не все же оказываются такими извергами и негодяями, как утопленник Обухов. Через полгода из Тобольска прибыл временно исполняющий воеводские обязанности Расторгуев-Сандалов. Тобольским воеводой в те годы был Пётр Годунов, крупная историческая фигура, немало сделавший для своего воеводства. Он считался старшим над всеми сибирскими воеводами, однако назначенный им глава илимского воеводства становился лишь исполняющим обязанности воеводы. Полноценного воеводу могли назначить лишь московские власти, а именно Сибирский приказ.

Расторгуев-Сандалов оставил у Хабарова самое неприглядное впечатление. Делового разговора с ним не получилось. Расторгуев-Сандалов пускался в пространные и ничего не значащие рассуждения, и сам не принимал никаких дельных решений. Потом Ерофей Павлович узнал, что исполняющий обязанности воеводы окружил себя чиновными людьми, оказавшими на него своё влияние, к самостоятельным же действиям он оказался не способен.

Продолжительные ожидания закончились приездом к октябре 1666 года нового воеводы, Силы Осиповича Аничкова. Его род происходил от ордынского выходца, поступившего на русскую службу и принявшего православие. Многие Аничковы занимали высокие должности в провинциальных центрах. Одним из них был и Сила Осипович.

Ерофей Павлович не стал долго откладывать встречу с новым воеводой и посетил его в Илимске.

— Наслышан, наслышан о тебе, Ерофей Павлович, — такими словами встретил его Аничков. — Хорошую славу по себе оставил и не зря заслужил звание сына боярского.

— Польщён добрыми словами, воевода, — начало предвещало хорошую беседу. И Хабаров сразу решил перейти к сути разговора. — Отпусти меня, Сила Осипович, на Амур. Хочу продолжать осваивать этот край, заводить пашни, промыслы, строить города, крепости.

— Хороший замысел, Ерофей Павлович. Зело хороший.

— А коли хороший, дай мне должность приказного человека на Амуре.

— Всей душой поддерживаю тебя. И убеждён, что продолжишь на Амуре доброе дело. Но вот ведь какая закавыка... Амурский край не входит в моё воеводство. И посему амурскими делами я не распоряжаюсь.

— Понимаю. А посодействовать можешь?

— Посодействовал бы Пётр Годунов, тобольский воевода. Он над всеми сибирскими воеводами старший. Человек именитый. Имеет боярский чин. Все остальные воеводы на Сибирской земле обычно только дети боярские. Тобольский воевода может многое решить. Уверен, что сможет сделать тебя приказным Даурской земли. Ты на это имеешь право.

— Я же должен иметь какие-то полномочия, чтобы отправиться в Тобольск.

— Дам тебе такие полномочия. С ними поедешь не только до Тобольска, но, если потребно сие, то и до Первопрестольной.

— Ты не сказал, каковы будут мои полномочия.

— Будешь сопровождать ясачную казну и служебную почту илимского воеводства. Подберёшь небольшой отряд для охраны груза.

— Могу воспользоваться услугами старых знакомых? Это те, с кем довелось мне служить на Амуре.

— Не возражаю.

— Позволь, воевода, обратиться к тебе ещё с одним вопросом.

— Вопрошай.

— До тебя здешним воеводой был Лаврентий Обухов.

— Слышал о таком. Судя по всему, скверный был мужичонка и жизнь свою закончил скверно. Восстановил против себя народ и был утоплен.

— Стало быть, судьба его тебе известна?

— А то как же. А ты никак сочувствуешь, что ли, Лаврушке?

— Упаси господь. С какой это стати я должен ему сочувствовать? Получил он своё по заслугам. Хотел бы я поинтересоваться судьбой тех людей, кои подняли бунт против Лаврентия и утопили его. Грозит ли им всем судебная расправа?

— Скажу тебе откровенно... История занятная. В приказе постарались её замять, чтоб не выносить сор из избы. Бунтовщики, кои обосновались на Амуре, ведут себя тихо, спокойно, ясак выплачивают. Но и бог с ними. Насчёт же Никифора Черниговского в приказе идут споры, думают, как с ним поступить. Ведь он ссыльный, грешный перед государем, и такой вот взял на себя предводительство бунтом.

— Что же будет с ним?

— Этого я не знаю. Он ведь затерялся в Даурии как иголка в стоге сена. Поди ищи его.

Ерофею Павловичу ещё не доводилось встречаться с тобольским воеводой Годуновым, и он гадал, не из тех ли Годуновых этот воевода, что и царь Борис, который царствовал ещё до Смутного времени и нашествия поляков на Русь. Чтобы удовлетворить своё любопытство, Хабаров стал расспрашивать Силу Аничкова:

— Нынешний тобольский воевода из того же рода, что и царь Борис?

— Из того же самого рода, — услышал он слова воеводы, — хотя их и связывает дальнее-дальнее родство.

— А откуда пошли Годуновы?

— Говорят, что их предок Чета был татарским мурзой. Выходец из Орды, поступил на русскую службу, крестился, принял русское имя. После смерти царя Бориса Ивановича на род Годуновых обрушились всякие кары. Но при Романовых эта семья воспрянула. Среди них есть и бояре, и стольники, и окольничие.

— А что тебе, Сила Осипович, известно о Петре Ивановиче?

— Доводилось с ним встречаться, когда путь держал сюда. Обходительный человек и зело башковитый. Слышал, что, когда он был помоложе, ходил с войском под Смоленск и бился с поляками. Воеводствуя в Тобольске, успел сделать для Сибири немало полезного.

— Расскажи об этом.

— Немало сделал. Войско по-новому устроил. Прежних рейтаров заменил конными драгунами. О рейтарах что-нибудь слышал?

— Конечно, слышал, так иноземных наёмников называли.

— Не совсем так. Рейтары у нас придерживались иностранного строя, находились под наблюдением иноземных начальников. Основную часть войска, по крайней мере его две трети, составляли русские, а иноземцы, хоть и было их не более трети, но считались важнее наших.

— Что же затеял Годунов?

— Отказаться от иноземной опеки. Передать руководство конным войском в руки умелых русских военачальников.

— Говорят, что воевода Годунов не ограничился делами воинскими?

— Ты прав, Ерофей. Он укрепил южные границы воеводства, откуда можно было ожидать набегов кочевников. Под его руководством был составлен большой чертёж Сибирской земли. Будешь в Тобольске, получишь возможность познакомиться с трудами Годунова. Он человек общительный, разговорчивый. Так когда сможешь отправиться в путь?

— Дай мне, воевода, неделю на сборы, чтоб я мог передать временно дела по хозяйству своему помощнику и послать в Якутск зерно.

— Решай свои дела, Ерофей. И в путь-дорогу.

О предстоящей поездке Ерофея Павловича в Тобольск, а может быть, и в Москву прознали монахи Киренского монастыря. К нему зачастили нежданные гости, отрывая от хозяйственных дел. Среди посетителей были старцы Савватий и Иона и монастырский казначей Нехорош.

Монахи с пышными бородами, тронутыми сединой, в своих долгополых чёрных рясах казались тенями какого-то единого существа. Савватий держался за старшего. Он и начал разговор.

— Проведали, сын божий Ерофей, что отправляешься ты в дальний путь.

— Истину глаголешь, отец Савватий.

— Исповедаться бы не грех перед дорогой.

— Исповедовался на прошлой неделе. Зачем же ещё?

— Коли на прошлой неделе... Знамо, ты человек богомольный. Монастырь от тебя получает щедрые дары.

— Что ещё надо от меня монастырю?

— А вот что... Возраст-то твой почтенный. А дорога впереди долгая, нелёгкая. А коль не вернёшься...

— Надеюсь вернуться живым.

— Не зарывайся, сын божий. Какова воля Всевышнего, никто тебе заранее не скажет. Подумай об этом.

— Разве монастырь мало от меня щедрот получил?

— Богу богово, — вмешался в разговор инок Иона. — Грех бахвалиться щедротами своими в пользу Бога.

— А я и не собираюсь бахвалиться, отцы мри. А лишь напомню вам без бахвальства, что я часовенку поставил там, где Киренга в Лену впадает, пожертвовал вместе с односельчанами немалую сумму на возведение Троицкой церкви в вашем монастыре.

— Разве ты не слышал от братии нашей благодарственных слов? — произнёс Иона.

— А когда вы пожаловались, что монастырский хлеб молоть нечем, разве я не передал в собственность монастыря мельницу?

Ерофей Павлович помнил, что мельницу грозился отобрать у него за долги якутский воевода, но угрозу свою не выполнил после того, как обе стороны полюбовно договорились о поставке хлеба Якутску в счёт уплаты долга. Незадолго до этой встречи Хабаров, уступая настойчивости монахов, подарил мельницу монастырю. Но при этом ему удалось оговорить одно важное условие. Ерофей Павлович сохранял право молоть на своей бывшей мельнице зерно из своего хозяйства. После его кончины мельница становилась собственностью монастыря, и дети и внуки Ерофея Павловича теряли на неё всякое право.

Старец Савватий вернул разговор в прежнее русло:

— Не зарывайся, раб божий Ерофей... Дорога предстоит тебе длинная, нелёгкая. Всё может в дороге с тобой случиться. А ты человек в возрасте.

— В солидном возрасте, — поддакнул Иона.

— Что же вы от меня хотите, отцы?

— Доброго поступка верующего человека, — высказался казначей Нехорош.

— Поясните, отцы.

— Напиши завещание, Ерофей Павлович, — произнёс Савватий, державшийся за старшего. — Коли уйдёшь в мир иной, пусть все твои владения с деревней Хабаровкой, с пашнями и лугами перейдут в собственность монастыря.

— А мы со своей стороны примем клятву с крестным целованием, — произнёс Иона, — поминать и тебя, и супружницу твою Василису.

— Позвольте подумать, отцы, — уклончиво ответил Хабаров.

— Подумай, сыне, — ответил Савватий, — наведаемся к тебе через пару дней.

Монахи удалились, а Ерофей Павлович задумался над разговором. Он видел, что монахи действуют настойчиво, проявляя упрямую хватку. Монастырь увеличивал свои земельные владения за счёт соседей, постоянно расширял их. Они уже вплотную подступали к Хабаровке, охватывая её полукольцом. А теперь монастырские люди настаивали, чтобы Ерофей Павлович принёс в дар монастырю и всю деревню Хабаровку.

Монахи ещё несколько раз навещали Хабарова. Приплывали на монастырском дощанике, на вёслах были молодые послушники. Теперь монахов было не трое, а четверо. К прежним прибавился Варлаам, сгорбленный низкорослый старик с чахлой бородёнкой клинышком. Все четверо начинали разговор с пожелания пожертвовать в пользу монастыря всю деревню с угодьями. Напоминали настойчиво, въедливо.

— Добрую память в сердцах всех верующих оставишь, Ерофей, — торжественно вещал Савватий.

— Войдёшь в историю монастыря, — поддерживал его Иона.

— Подумай, сыне. Открывается тебе путь свершить благородное дело, — вторил ему Нехорош.

— Прислушайся к словам божьих людей, — возглашал тоненьким голосом Варлаам.

Монахи затянули разговор, говорили о перспективах развития монастыря, о том, какой добрый вклад мог бы внести Ерофей Хабаров в благородное дело подъёма монастыря.

Хабаров был вынужден выслушивать старцев, сожалея, что его отрывают от дела, и наконец набрался храбрости и сказал решительно:

— Вернусь, тогда и поговорим об этом. А пока я не готов решить, как я поступлю с моим хозяйством. Я ведь должник якутского воеводы.

— Воевода не станет ссориться с церковью, — сказал убеждённо Савватий. — Передашь нам своё хозяйство, и твой долг воеводе перейдёт к нам. А Голенищев-Кутузов, мы все убеждены, если он человек набожный, откажется от иска к церкви.

— Потом, потом, отцы. Сейчас я не готов вам что-то сказать.

С большим трудом Хабаров выпроваживал гостей.

Монахи выражали явное неудовольствие ответом Хабарова, но всё-таки сдержанно благословили его и пожелали доброго пути.

Проводив монахов, Ерофей Павлович дал пространные наставления своему управляющему. Вдвоём они осмотрели всё хозяйство.

— Когда станешь собирать урожай, не забудь пятьдесят пудов ржаной муки отдать монастырю на пропитание, — говорил он управляющему.

Потом они осмотрели поле, где прошёл весенний сев.

— Вон тот прибрежный луг оставь под выгоном, а далее к опушке леса скотину не паси. Там растёт сочная трава, можно накосить несколько стогов сена.

Сборы в дорогу заняли немного времени. Ерофей Павлович достал из сундука парадную пару тонкого сукна, чтоб не стыдно было показаться на глаза тобольскому воеводе, а возможно, и главе Сибирского приказа, коли доведётся отправиться из Тобольска в столицу. Вслед за парадной парой извлёк из того же сундука сафьяновые сапоги. Из другого сундука Хабаров вынул полушубок и валенки. Знал, что придётся переносить в дороге и зимние морозы.

Из всех родных Ерофей Павлович сумел попрощаться только с Максимом, получившим и освоившим земельный надел невдалеке от Хабаровки и занимавшимся там хлебопашеством. Андрей служил в Якутске. Там же с семьёй, мужем и детьми находилась и дочь Наталья. Их оповестить о своём отъезде Хабаров не смог.

Перед тем как покинуть дом и направиться к реке, к тому месту, где был причален его дощаник, Ерофей Павлович обошёл дом. Обошёл с тяжёлым чувством. А если он не осилит долгий путь и не вернётся в Хабаровку? Всё может быть. Кто будет тогда хозяйничать в его доме? Попадёт ли он в монастырскую собственность или в казну?

Дом был срублен ещё при жизни жены Василисы, стоял он на высокой подклети. В ней располагались кладовые и помещения для близкой челяди. Управляющий хозяйством располагал своей избой, поменьше, стоявшей на задворках усадьбы. Ещё была изба для челядинцев, которых Ерофей Павлович набирал на весенний сев, на летние полевые работы и уборку урожая. С наступлением охотничьего сезона Хабаров распускал челядинцев на охотничий промысел.

В основном этаже хозяйской избы находились жилые комнаты. Самым просторным помещением здесь была трапезная с большим обеденным столом посередине и лавками¹ вдоль стен. Рядом с ней находилась рабочая комната, она же молельня с целым иконостасом, перед которым всегда горели лампады. Вдоль стен здесь стояли сундуки с разным хозяйским добром. Ещё в доме были хозяйская спальня с широкой кроватью и комнаты детей, которые теперь пустовали. Высшим достижением строительства он считал большую кирпичную печь с лежанкой, какие можно было встретить разве только в жилищах богатых купцов, сановников или воевод. Обычно избы простолюдинов толпились по-чёрному. В центре такой избы находился очаг — горящие дрова на земляном полу, от которых дым струился по избе и подымался вверх к дымоходному отверстию в потолке и кровле.

Осматривая свою избу, Ерофей Павлович заглядывал в сундуки и лари и ценных вещей в них не встречал или почти не встречал. Лишь перед иконой Божией Матери на цепочке из простого металла висела золотая лампада, да среди посуды, хранившейся в ларе, попались два серебряных блюда. Остальная посуда была медной либо оловянной.

— Посуду не уступлю монахам, отдам им только усадьбу без скотины и рухляди, — поделился он своими мыслями с сыном, — а посуду и скотину распродам. С тобой, сынок, поделюсь. Возьми-ка эти два блюда медные и дюжину оловянных кубков. Дарю тебе.

— Спасибо, батюшка.

— Это ещё не всё. Возьми корову-пеструху. Даст тебе молока вдоволь. Вижу, твоя молодуха на сносях. Скоро разродится. Вот и потребно ей хорошее питание.

Максим помог отцу перенести в дощаник поклажу — две больших корзины и ещё кожаный мешок — и потом долго стоял на берегу, провожая взглядом отплывающего отца.

В Илимске Ерофей Павлович доложил воеводе о своём прибытии.

— Готов отправиться в путь.

— Вот и хорошо, что готов, — ответил Аничков. — Познакомься с твоими спутниками и принимай ясачную казну и деловые бумаги.

— Много ли даёшь мне людей для сопровождения?

— Нет, не много. За то Никифора Черниговского благодари, возбудил людей, а потом ушёл со своими сторонниками на Амур. Так что большого отряда по милости Никифора тебе не дам, но не нам судить Никифора и его жертву. Бог обоих рассудит.

Аничков представил Ерофею Павловичу казаков, которые отправлялись с ним в путь, потом собственноручно проверил ясачную казну и наложил печати на мешки с пушниной. Передал лично в руки Хабарова и большую кожаную сумку с письмами и отчётами, адресованными тобольскому воеводе и в Сибирский приказ.

— Когда я покидал Москву, получив назначение ехать воеводой в Илимск, в приказе шли разговоры о том, что боярин Трубецкой отслужил своё, — сообщил Хабарову Аничков. — Сибирский приказ, мол, возглавит кто-то другой. Кто будет сия персона — узнать мне не удалось, а возможно, ещё и не был определён преемник Трубецкого. С Трубецким, я полагаю, ты бы мог договориться. Человек он покладистый, к тому же сохранил о твоей амурской службе самое высокое мнение. Сам от него это слышал. Повторяю дословно его слова. Тебе, Аничков, повезло. Под твоим началом будет служить Ерофей Хабаров. Каково сказано? А каков будет преемник Трубецкого — не ведаю. Не торопись, не рвись к нему сгоряча. Сперва присмотрись к нему, разузнай, что он за человек, что за окружение у него.

— Возможно, Годунов осведомлён, что за человек возглавляет теперь Сибирский приказ и как подступиться к нему.

— Разумно рассуждаешь. Расспроси Годунова.

Перед самым отплытием воевода вновь пригласил Хабарова для напутствия.

— Учти, Ерофей, путь твой будет коварный, трудный, — говорил он. — Пойдёшь через пороги Илима и Ангары.

— Мне не впервой идти этим путём. Старые знакомые, — самонадеянно возразил Хабаров.

— Ты проходил этим путём раза два или три. А опытные кормчие проходили его десятки раз и всё равно спотыкались и попадали в беду.

— Кому какая судьба уготована.

— Судьба-то судьбой... Да сам не плошай. Не вздумай пускаться с ценным грузом через ангарские пороги. Услышишь где пороги, пристань к берегу, разгрузи дощаники и перетаскай по бережку на руках груз, пушнину, почту. Потом снова грузись в дощаники, коли их не разбило о камни. Бывает и такое.

— Бывает, — согласился Хабаров. — Видел небось кресты на берегу? Целое кладбище. То жертвы проказ Ангары.

— Учти такое. Коли напорется порожний дощаник на камни — это не беда. Коли разобьётся с ценным грузом — беда непоправимая.

— Слушаю и наматываю на ус.

— Вот, вот... Это хорошо, коли наматываешь на ус. В Енисейске сделайте остановку, для отдыха да пополните припасы. А далее преодолейте волок между Касом и Кетью. Кеть тоже речка скверная, для плавания неудобная. В летние месяцы мелеет. Можно и застрять на отмели надолго. Будь к этому готов.

Отряд, сопровождающий Ерофея Павловича, был невелик, поэтому ему было бы затруднительно управляться с большим гружёным дощаником. Это сообразил воевода Сила Осипович и присоединил его к каравану тобольского купца Тимофея Гвоздева, возвращающегося из сибирской поездки с большим грузом пушнины. Дощаник под вождением опытного кормчего шёл во главе каравана. Хабарова, поскольку он выполнял государственную миссию, воевода снабдил казённым судном. Он сам проверил снаряжение каравана и проследил за его отплытием.

Илимские пороги преодолели благополучно. Без происшествий миновали и первый ангарский порог. Досадное происшествие случилось на нижнем пороге Ангары. Дощаники разгрузили, груз перетаскали по берегу. Здесь уже образовалась протоптанная дорога, оставленная проезжими. В переднем дощанике остался один кормчий, человек бывалый. Он уверенно повёл разгруженное судно бурной извилистой протокой между отшлифованными волнами каменными валунами, но на этот раз кормчий не совладал с капризным течением, и его дощаник вдребезги разбился о каменные валуны. Кормчий, человек сильный и прекрасный пловец, уцелел и смог выплыть к берегу, хотя и отделался серьёзными ушибами, синяками и кровавыми ссадинами. Содержимое разбитого купеческого дощаника распределили по другим судам. Часть его груза взял себе и Хабаров.

Вздохнули облегчённо, когда коварная Ангара осталась позади, и караван вышел в Енисей. От устья Ангары продолжали недолгое плавание вниз по Енисею, когда показались крепостные стены и макушки церквей.

В Енисейске купец Гвоздев приобрёл у корабелов новый дощаник взамен разбитого в щепы ангарскими волнами, и после непродолжительного отдыха и закупок дорожных запасов караван поплыл дальше.

Преодолев волок между реками Касом и Кетью по бревенчатому настилу, оказались в Обском притоке Кети. Плавание по этой реке, извилистой, стиснутой болотистыми берегами, путники не любили так же, как и по порожистой Ангаре.

Наконец кетский участок плавания был пройден. Корабли вошли в обский рукав. По традиции сибирские купцы отмечали вход после тяжёлых и изнурительных странствий в спокойную Обь чаркой водки. Гвоздев пригласил Хабарова на свой головной дощаник и провозгласил:

— Считаю, что теперь я дома. Все злоключения позади. Впереди Обь и Иртыш, дорога к дому без всяких помех. Выпьем по этому случаю, Ерофеюшка.