Хабаров. Амурский землепроходец

5. Посещение столицы

После уныло тоскливых тундровых пейзажей с чахлой растительностью тайга, подступавшая к берегам, поражала своим богатством и яркостью. На прибрежных островках в извилистых протоках гнездились водоплавающие птицы. Дружным хором гоготали дикие гуси, крякали утки, горланили ещё какие-то пернатые, взлетая шумными и крикливыми стаями.

Несмотря на малолюдность края, движение по Оби было довольно оживлённым. На север плыли встречные караваны, отдельные лодки и дощаники с промысловиками, спешившими к началу охотничьего сезона. С севера возвращались с добычей промышленные люди. Попадались и аборигены: остяки и вогулы. Они предпочитали рыбачить в тихих протоках и заводях, раскидывая там сети и всякие ловушки.

Экипажу дощаника приходилось затрачивать немалые усилия, налегая на вёсла. Движение против течения с большим грузом было весьма затруднительно. Делали ночные остановки на берегу, разводили костры и, откушав ухи, сваливались на охапки хвороста как убитые.

Достигли наконец Иртыша. Река мало-помалу суживалась, становилась более извилистой. На берегах чаще стали попадаться поселения. Ближе к Тобольску появились и русские деревушки.

Вот и Тобольск, стены кремля, маковки церквей. Герасим Югов по прибытию в главный сибирский город отправился в воеводскую канцелярию и выхлопотал там для своей промысловой ватаги два дощаника поменее тех, что доставили его из Мангазеи в Тобольск.

— Останешься моим спутником? — спросил он Ерофея Павловича.

— Коли позволишь...

— Отчего же не позволить, ежели взялся за наше общее дело?

— Да уж доведу его до конца. Будь покоен.

Продолжали плавание по Тоболу, а потом по Туре.

В верховьях эта река становилась извилистой, петляла и совсем обмелела. Всё чаще киль дощаника со скрипом царапал дно, несколько раз судно садилось на мель. Тогда все скидывали обувь, прыгали в воду и с усилиями сталкивали дощаники с мели.

В Туринске прошли проверку у таможенника, оставили ему дощаники и переложили грузы в конные повозки. Медленно двигались по раскисшей от грязи дороги, подымались вверх на горные перевалы, потом спускались в долину. И снова плавание по рекам Камского бассейна, по мелким притокам, по верхней Каме. Вновь волок между камским верховьем и рекой Сысолой, впадавшей в Вычегду.

В Сольвычегодске Герасим Югов дал команду устроить трёхдневный привал. Пусть люди отдохнут после тяжёлого пути, отоспятся. У многих от непрерывной гребли натёрты до кровавых мозолей ладони. Настырные сольвычегодские торговцы предлагали путникам горячую пищу, копчёную медвежатину, пироги, квас. Местные жители одолевают расспросами тех, кто возвратился из Сибири. Желают получить совет, стоит ли им сняться с насиженного места и податься за Каменный пояс. Любопытствуют, какова житуха в Сибири?

Ерофей Павлович вдруг заметил, как в толпе мелькнула знакомая женская фигура. Никак это Василиса.

— Василисушка! — окрикнул женщину Ерофей, ещё не веря глазам и не понимая, как попала она в Сольвычегодск?

Василиса устремилась навстречу мужу. Они сплелись в объятиях.

— Как ты попала сюда? — всё ещё удивляясь встрече, стал расспрашивать жену Хабаров.

— Вот так и попала. Здесь ведь моя родня, тётка... Али забыл?

— Почему же не захотела с моими родными оставаться?

— Уж больно крутоват твой батюшка. Я для него только девка на побегушках. Не привыкла к такому. Между моими родными такого никогда не бывало.

— С норовом ты у меня, знаю я это, — сказал, усмехнувшись, Ерофей.

— Разве со мной тебе, Ерофеюшка, было когда-нибудь плохо? — спросила, лукаво улыбнувшись, Василиса.

— Да разве я когда жаловался тебе, что мне плохо с тобой? — примирительно сказал супруг и, взяв Василису за руки и глядя ей в глаза, спросил дрогнувшим голосом, — расскажи, как детки? Кого родила? Сына?

— Сынка в чреве своём вынашивала, — кивнула она. — Растёт у нас с тобой сынок, скоро ему уж два годика.

— Как назвала?

— Андреем, Андрюшенькой.

— А доченька-то как?

— Наташенька растёт. Смышлёная.

— Сама ты как поживаешь? — спросил Хабаров, уловив в голосе какие-то грустные нотки.

— Не могу похвастать, — вздохнув, нехотя ответила она, — плохо живу. Первое время мои родные помогали, а от батюшки твоего помощи даже не ждала: разобиделся старик, что я покинула его дом. Теперь он с семьёй в Устюг перебрался. А мне... — она, ещё раз вздохнув, договорила с грустью: — пришлось в прислуги идти к батюшке, отцу Вениамину...

— С этим теперь покончено, — твёрдо сказал Ерофей Павлович, снова заключая жену в объятия, — в Устюге дом тебе купим с участком земли. Скотину заведём.

Не теряя времени, Хабаров поспешил в дом отца Вениамина, желая как можно скорее увидеть чад своих. Василиса с детьми занимала небольшую комнатку в подклети рядом с хозяйственными чуланами.

Маленький Андрей, увидев незнакомого мужика с окладистой бородой, испугался и расплакался, а Наталья долго и с любопытством разглядывала отца. В её детской памяти Ерофей не успел запечатлеться.

— Собирайся, жена. Детишек собери, — сказал он Василисе. — Батюшке поклонись за то, что дал тебе пристанище и хлеб насущный.

— Куда же ты нас повезёшь?

— Известное дело куда — в Великий Устюг. Я теперь мужик небедный. Куплю тебе дом на посаде или в слободе за городом. Денег оставлю, ни в чём нуждаться не будешь.

— Опять надолго нас оставишь? — с тревогой спросила Василиса. — Неужто снова уйдёшь на долгие годы?

— Уж это как судьба сложится, — ответил он и, чтобы не продолжать трудный разговор, поторопил: — Собирайся в путь, Василисушка.

После отдыха в Сольвычегодске тронулись в дальнейший путь, оказавшийся недолгим. Вот и вычегодское устье. Далее пошли на вёслах против течения. Миновали небольшой участок Двины, образуемый слиянием рек Сухоны и Юга. Уже издали на высоком берегу Сухоны, где раскинулся большой торговый город Великий Устюг, увидели стены и купола многочисленных церквей.

— Здравствуй, батюшка, — приветствовал отца Ерофей. — Вернулись с братцем. Как видишь, оба живы, здоровы. И супругу свою с чадами малыми привёз.

— Гордячка твоя жёнка. Не пожелала жить у свёкра. Не любо мне такое, — хмуро ответил на это отец.

— Не захотелось быть тебе обузой, у тебя своих деток-малюток полон дом. Мы и нынче ненадолго тебя обременим. Рассчитаюсь с Юговым, верну долги и куплю дом. Стану подыскивать хоромы. А по зимнему пути тронусь в Первопрестольную.

— Это ещё зачем? Кто тебя там ждёт?

— Никто не ждёт. А правды хочу добиться. Наказ товарищей.

Павел Хабаров недовольно покачал головой, но к внукам всё же отнёсся доброжелательно: Наталью ему довелось видеть ещё совсем маленькой, а Андрейку узрел впервые.

— Видать, озорник. Наша порода, — полушутя сказал старый Хабаров и подержал внучонка на руках.

Своё пребывание в Великом Устюге Ерофей Павлович начал с визита к Югову.

— Мир дому твоему, Влас Тимофеевич, — приветствовал он богатея.

— С благополучным прибытием, Ерофеюшка, — ответил Югов. — Что хорошего скажешь?

— Первым делом должок желаю тебе вернуть.

— Учти, Ерофеюшка, в отсутствии ты пребывал два года с лишком. Про лишек забудем. Я человек не мелочный. Будем считать, что за два года твой должок удвоился.

— Как пожелаешь, Влас Тимофеевич, чтоб вернул я тебе долговую сумму: рубликами аль соболиными шкурками?

— Давай договоримся о шкурках. Имею дела с архангельскими купцами. А купцы те торгуют с англичанами, норвежцами. Понадобились им шкурки соболя. Ныне хороший соболь в цене. Попробуем посчитать, сколько за твой долг надо тебе шкурок отдать.

Югов призадумался, производя в уме расчёты, потом назвал количество шкурок. Ерофей Павлович поморщился, но промолчал. Не стал спорить с прижимистым дельцом, в расчётах не обошедшимся без корыстной выгоды для себя.

— Чем ещё могу помочь тебе, Ерофеюшка? — с напускной ласковостью спросил Югов.

— Да вот... Хотелось бы домишко купить для семьи.

— Подберём что-нибудь. Зайди ко мне завтра к концу дня. Успеем к тому времени потолковать с нужным человеком. Где бы хотел иметь домишко, на посаде или в слободе?

— Можно и в слободе. Там дома подешевле, да и земля под огород будет.

Так Ерофей Павлович стал обладателем небольшого дома с хлевом и баней. Усадьба оказалась невдалеке от Михайло-Архангельского монастыря, который он посетил незадолго до своего отъезда в Сибирь. Владелица дома, престарелая вдова приказчика, решила переехать к сыну и потому расставалась с усадьбой. Попросила рассчитаться с ней наличными, и Хабаров, чтобы собрать потребную сумму, сплавил партию шкурок тому же Югову. Пришлось потратиться и на обзаведение самой необходимой обстановкой, купить корову, пару гусей, свиноматку. А тут ещё отец заглянул посмотреть, как обустроился сын, и напомнил ему:

— Не забыл, Ерофейка, старый русский обычай?

— О каком обычае говоришь, батюшка?

— Ужель забыл, что принято новоселье справлять, в гости родных приглашать?

— Будет новоселье, отец. За этим дело не станет, — сказал без особого восторга Ерофей, который прикинул, что от привезённой им добычи после расчётов с Юговым и покупки дома осталась самая малость. А тут ещё отец напомнил о новоселье, однако отказывать ему, пререкаться было бы неучтиво.

Обременительного для кошелька новоселья Ерофею Павловичу избежать никак не удалось. Пришлось раскошелиться и сделать покупки на базаре, приобрести бочонок хмельной медовухи. Жена принялась печь пироги, готовить жаркое. Приглашены были родители, брат Никифор, проживавшие в городе родственники, приходской священник. Из вежливости, а не из искреннего желания Ерофей наведался к Югову, пригласил и его, но тот ответил уклончиво:

— Знаешь ведь, Ерофеюшка, человек я зело занятой. Посмотрим, как дела мои сложатся.

Ерофей Павлович не очень-то надеялся на приход Власа, был почти убеждён, что тот не придёт, и не ошибся. Югов не пришёл, но прислал вместо себя сына Герасима. Его приходу Хабаров был рад. Оба они общались в Мангазее и сблизились за время обратного пути.

Новоселье прошло радостно. Старый Хабаров неожиданно расщедрился и пришёл с бочонком медовухи. А Никифор шагал позади отца и нёс двух жареных гусаков. Застолье начали с того, что отец Серафим отслужил короткий молебен и освятил новое жильё.

На следующий день, когда у Ерофея Павловича ещё трещала голова от вчерашнего, а Василиса занималась уборкой и мытьём посуды, пришёл Никифор с большим свёртком, перевязанным шнурком.

— Знаю, потратился ты, брат, — сказал он Ерофею, — долг немалый выплачивал, на покупку дома потратился, новоселье справил. Что семье на жизнь остаётся?

— С гулькин нос остаётся.

— То-то же... Прими вот это от меня. Мой подарок к твоему новоселью. Здесь два десятка соболей, остальную свою добычу оставлю батюшке.

— Спасибо, братец. Удружил.

— Рад бы и поболее удружить, но чем смог.

Ещё раз поблагодарив брата, Ерофей предложил обсудить их поездку в Москву.

— Полагаю, надо ехать по зимнему пути, когда установится санный путь, — ответил Никифор.

— Ия так думаю. Пристанем к купеческому обозу. Разузнай-ка, кто из здешних купцов собирается в Первопрестольную. Скажи, что готовы, мол, наняться в охранники.

— Непременно разузнаю, — пообещал брат.

Вскоре настала пора, когда в направлении Вологды один за другим потянулись купеческие обозы с пушниной и изделиями устюжских умельцев. Братья Хабаровы договорились присоединиться к обозу одного из купцов, согласились охранять обоз, вооружились.

Перед отъездом Ерофей Павлович попрощался с родными, с женой. Василиса обхватила мужа за шею, всплакнула.

— Опять надолго расстаёмся, Ерофеюшка. Опять меня с детьми малыми покидаешь.

— Москва не столь далека, как Мангазея. И дорога туда не столь трудна. Вернусь, не горюй.

— А я хотела порадовать тебя одной новостью.

— Неужто опять тяжела?

— Угадал.

— Береги себя, Василисушка, — нежно сказал Ерофей и добавил мягко: — Молодец ты.

Купеческий обоз вышел из Великого Устюга и двинулся по скованной льдом Сухоне. Миновали поселения, выселки. Останавливались на ночлег в крупных сёлах, отмеченных церковными постройками. Ерофей Павлович считал долгом поставить в церкви свечу, чтобы дорога оказалась удачна, без неожиданных трудностей, без встречи с лихими людишками.

Возглавлял обоз купеческий сын Диомид — в просторечье Демид. У него оказались свои деловые отношения с вологодскими купцами. Для них предназначались изделия устюжских мастеров, чеканка по серебру, финифть, работы тамошних богомазов.

Ерофей Павлович, впервые оказавшись в Вологде, зашёл в самый монументальный пятиглавый городской храм, Софийский собор, отстоял там богослужение. В слабом свете мерцающих у икон свечей молящихся можно было разглядеть лишь в непосредственной близости, а лица тех, кто находился в отдалении, тонули во мраке и были совсем неразличимы.

Когда богослужение закончилось и люди стали подходить к причастию, кто-то окликнул Хабарова:

— Никак это ты, Ерофей?

Хабаров сразу узнал в подошедшем человеке мангазейского воеводу Палицына и тут же отозвался.

— Какими судьбами, Андрей Фёдорович?

— А вот таковскими... Сперва выйдем из храма, там и поговорим.

Они вышли из собора.

— Отслужил я свою воеводскую службу, — продолжал Палицын, — не ужился с Кокоревым. Тошно стало с таким волком воеводскую власть делить. Отпросился домой в Москву. А что ты намерен поделывать?

— Промысловики мангазейские составили челобитную с жалобой на Кокорева и задумали послать её в Москву.

— Слыхивал об этом. Велико недовольство Кокоревым.

— Заслужил того.

— И что же они послали тебя в Москву с челобитной?

— Откуда вам такое известно?

— Нетрудно было догадаться. Могу тебе кое-чего посоветовать.

— Рад буду всякому вашему совету.

— Тогда пойдём отсюда в тепло. Я остановился вон в том доме, у соборного протодиакона, — сказал Палицын, указав на крепкий дом, где ему, как оказалось, была отведена просторная горница.

— Додумал я, что ты везёшь челобитную, — продолжил прерванный разговор Андрей Фёдорович. — По характеру ты человек смелый, предприимчивый. Так ведь?

— Не берусь о себе судить. Со стороны виднее.

— Ты мне кажешься именно таким. Хочу, чтоб ты учёл, что такие обличительные челобитные зело неугодны властям. Тебя же самого могут обвинить в клевете на воеводу, в неуважении к власти. И даже приговорить тебя к битью батогами, а то и повелят бросить в тюрьму.

— Что же вы мне советуете? Отказаться от подачи челобитной и вернуться из Вологды домой?

— Ничего подобного я тебе не советую, Ерофей.

— Что же тогда мне делать? — недоумевал Хабаров.

— А вот давай вместе подумаем. Челобитную надо довести до властей, до Казанского приказа. Вопрос в том, как ты должен вести себя перед влиятельной чиновной братией. Считай, что у тебя есть защитник и покровитель. Кое-какое влияние в верхах я имею. Постараюсь в обиду не дать. По приезду в Москву сразу же разыщи меня.

— Как же разыщу вас, добрый человек, в огромном незнакомом городе?

— Отыщешь приходской храм Василия Великого, что в Тропарях. А моя усадьба в двух шагах от этого самого храма. А я в нём свой человек. Любой храмовый служка укажет тебе мой дом.

Разговор с Палицыным сначала вызвал смятение в душе Хабарова — ещё бы, его могли исколотить батогами или посадить в яму, но собеседник сумел его успокоить и даже вселить надежду на успех миссии.

Потом заговорили о другом. Палицын принялся расспрашивать Хабарова о его дальнейших планах.

— Дальнейшие свои дороги пока представляю слабо. Я ведь непоседа. И, видно, останусь непоседой. Вот побывал за Каменным поясом, в Мангазее, а тянет и далее, в неизведанные края. Хочу открывать новые земли, которые никто и никогда ещё не видел. Хочу, чтобы и сибирские просторы познали труд земледельца, не изведанный туземными народами.

— Неплохие стремления. Только поставил бы ты перед собой более ясные цели. Ты слышал, Ерофей, что-нибудь о великой сибирской реке Лене?

— Да, слышал, есть, мол, такая река. Вблизи устья в весеннюю пору разливается она до необыкновенной ширины, говорят, с одного берега другой не увидишь.

— А кто живёт по берегам Лены, слыхал?

— От людей, промыслом зверя занимающихся, слышал, что главные жители Ленского края — народ саха. Эти разводят скот. А ещё кочуют по тайге разные басурмане, нехристи.

— А ведомо тебе, как попасть на Лену? Какая дорога ведёт на эту великую реку?

— Нет, неведомо. Не слыхал об этом.

— Так вот знай... Один путь — морем. Для этого нужны крепкий коч, способный выдержать непогоду, удары волн. Обогнув великий полуостров Таймыр, можно попасть в устье Лены. Путь этот морем опасный, рискованный. На этом пути можно встретить даже в летнюю пору нагромождения льдов, сплошные заторы. А другой путь — через Туруханск — тебе известен. Невдалеке от него Енисей принимает большой приток — Нижнюю Тунгуску. По ней надо подняться вверх и достичь изгиба реки — здесь она круто поворачивает на юг, — к этому изгибу довольно близко подходит крупный ленский приток Вилюй. Нужно только преодолеть Чечуйский волок, и ты — на Вилюе, по нему спустишься и достигнешь Лены. Есть, вероятно, и южный путь из Енисея в верхнюю Лену, но о нём мне не удалось собрать достоверных сведений.

— Вот видите, Андрей Фёдорович, вы, воеводствуя в Мангазее, делали полезное дело. Собирали сведения об открытии новых путей на восток, которые наверняка любознательным людям пригодятся. Разве не так? А ваш напарник тем временем лиходействовал и строил против вас козни. Но русские-то мужики оказались не такими дурными, как он думал, и в козни его не втянулись. Верю, что ваш отъезд из Мангазеи вызвал у большинства тамошних людей глубокое сожаление.

— Рад, коли это так.

Беседа Ерофея Павловича Хабарова с Палицыным затянулась надолго.

— Лена ждёт русских людей, предприимчивых, деятельных. Я так и написал в своей отписке, мол, вверх по Лене и по Ангаре можно пашни завести, на Лене соболей много, и будет та Лена-река другая Мангазея. Поезжай, Ерофей Павлович, на эту великую реку и дерзай. Я тоже везу в Москву бумаги в разными сведениями, собранными мною от знающих людей.

Миновали Ярославль, Ростов Великий, Сергиев Посад. Ерофей Павлович всё обдумывал слова Палицына о Лене, Ленском крае, по существу, это был призыв участвовать в освоении дальних и не изведанных ещё земель. Своими размышлениями он делился с братом, пересказал ему и свой разговор с Андреем Фёдоровичем.

Беседа с Никифором прервалась, когда обоз въезжал в оказавшийся на пути город. В Сергиевом Посаде сделали продолжительную остановку. Возглавлявший обоз Демид отстоял обедню в главном храме Троице-Сергиева монастыря, а братья Хабаровы после неё зашли в монастырские церкви, поговорили с монахами.

— А не податься ли нам на Лену? — спросил Ерофея Никифор, когда Сергиев Посад остался позади и обоз продолжал движение к Москве.

— Подумаем, подумаем, братец, — ответил Ерофей.

Человеку, впервые попавшему в Москву, сей огромный город казался муравейником с той лишь разницей, что здесь суетились и куда-то спешили не муравьи, а живые люди. По мере приближения к центру города, к Кремлю и Красной площади, людской поток увеличивался, уплотнялся. По сторонам центральной площади города протянулись торговые ряды, а в людской толпе сновали разносчики с лотками и жбанами, выкрикивая на все лады названия товаров.

— Сбитень, сбитень. Вкусный сбитень...

— Пирожки горяченькие, с пылу, с жару...

Прибывшие в столицу устюжане поражались обилием храмов. Среди них были и каменные громады, увенчанные пятиглавием, и совсем малые убогие бревенчатые церквушки с одной-единственной главкой. Один из спутников братьев с видом знатока — не раз приезжал в Москву с обозом товаров — произнёс:

— Москвичи говорят, что у них тут сорок сороков храмов.

— Это правда? — спросил бывалого человека Ерофей.

— Коли и не совсем правда, то всё равно много. Кто сосчитал? Коли сорок сороков — значит сорок раз по сорок. Зело много. Не сразу и сосчитаешь.

Красная площадь и Кремль вызвали у приехавших восхищение. Высокие кремлёвские стены, сложенные из красного кирпича и увенчанные зубцами открывали лишь крыши царских палат и купола храмов. Вдоль кремлёвской стены, снаружи её, шёл глубокий ров. В него сбрасывали тела казнённых преступников. Устюжан заинтересовал храм на краю Красной площади, у спуска к Москве-реке. Сколько же всех куполов-луковиц увенчивало подкупольные барабаны храма? Ерофей Павлович пытался сосчитать, да всё сбивался со счёта. Все главки отличались одна от другой и не повторялись.

— Это храм Покрова, а иначе храм Василия Блаженного, — пояснил Хабарову бывалый человек. — Жил такой юродивый во времена царя Ивана Грозного. Церковь его почитает.

— За что ж почитать жестокого царя?

— Эх ты, непонятливый. Я же про Василия Блаженного говорю. Не боялся божий человек самому грозному царю правду-матку говорить.

Купеческий обоз из Великого Устюга достиг своей цели, двора богатого московского купца, приходившегося родичем устюжанину.

Ерофей Павлович подошёл к Диомиду.

— У нас с братом свои дела в Москве. Покину вас. Когда в обратный путь тронетесь?

— Недели через две, не раньше. Надеюсь, к тому времени все дела улажу, московских товаров закуплю. Возвращайтесь с нами.

«Возвращусь с тобой, коли в темницу из приказа не спровадят», — подумал Хабаров, но купцу, разумеется, этого не сказал.

Отыскать храм Василия Великого в Тропарях братьям Хабаровым помог слуга Демидова московского родича. Они долго шагали по лабиринту узких извилистых переулков. Иногда переулок заканчивался тупиком, и тогда казалось, что провожатый заблудился, он принимался расспрашивать встречных прохожих, но потом кое-как, проблуждав по сплетению переулков, всё-таки вывел гостей к небольшому одноглавому храму Василия Великого.

Ерофей Павлович уверенно вошёл в храм и спросил у пожилой женщины, торговавшей свечами:

— Скажи мне, матушка, где здесь по соседству проживает ваш прихожанин Андрей Фёдорович Палицын?

— Это тот, что, кажись, вчерась возвратился из дальних краёв?

— Тот самый.

Палицын встретил братьев Хабаровых приветливо, сразу пригласил к столу.

— С дороги-то небось проголодались, братцы...

— Не извольте беспокоиться. Мы сыты... — сдержанно ответил Ерофей.

— Так принято говорить, но я-то вижу, что проголодались.

После сытой еды повели деловой разговор.

— Подумал я, Ерофеюшка, и решил, что негоже тебе наносить визит в Казанский приказ наперёд моего визита, — начал свою речь бывший воевода. — Постараюсь подготовить твой, и буду оберегать тебя от возможных лихих нападок чиновной братии.

Следует пояснить, что Казанский приказ управлял сибирскими просторами ещё в течение нескольких лет. Обширность подведомственной земли вызвала настоятельную необходимость создать особый Сибирский приказ, который и был создан в 1637 году. Новый приказ, отделившись от Казанского, стал управлять огромной по территории восточной частью государства, лежащей за Каменным поясом.

— Завтра наведаюсь в Казанский приказ, — продолжал Палицын, — между делом упомяну и о злоупотреблениях Кокорева, и о широком недовольстве им со стороны промышленных людей. Как бывший воевода напомню приказным людям, что промысловики приносят государству великий доход, а значит, не пристало, обижая промысловиков, отваживать их от прибыльного промысла. Выгодно ли это государству?

— Справедливо сказано, — согласился с Палицыным Ерофей Павлович.

— А коли считаешь намерение моё справедливым, наберись терпения. Вернусь из приказа, поведаю тебе, как меня там встретили, и тогда уж решим, как тебе надлежит действовать. Коли приказные станут огрызаться и грозиться всякими карами, попробуем добиться, чтобы принял тебя и выслушал сам глава приказа.

— Когда батюшка, Андрей Фёдорович, намерен посетить приказ?

— Откладывать не буду, завтра же и отправлюсь. Вы с братом располагайтесь в моём доме как гости. Дворецкий подготовит вам светлицу. Много ли с вами вещей?

— Не зело много. Смена верхней одежды да остатки дорожных припасов. Оставили всё это в обозе.

— Пошли брата за вещами. Дам ему в помощь человека.

Утром следующего дня Палицын направился в Казанский приказ. Ерофей Павлович пребывал в томительном ожидании. Андрей Фёдорович вернулся только к вечеру, когда город погрузился в сумерки.

— Ох уж этот чиновный народец. Кишкомотатели, — сказал он с раздражением, войдя в дом.

— Расскажи, батюшка. Есть ли прок от твоего визита? — спросил его Хабаров.

— Есть ли прок? Как тебе сказать. Это с какой стороны посмотреть.

— А всё-таки...

— Сперва дозволь пищу принять. Проголодался за день. Потом обо всём поведаю.

— Ну, вот теперь поговорим, — сказал Палицын, покончив с трапезой. — Согласился меня принять и выслушать какой-то чин. Он оказался старшим приказчиком по сибирским делам. Выслушал, не перебивая. Когда же я спросил его, что он может сказать по поводу изложенного мною, лишь многозначительно почесал затылок и признался, что он ведь далеко не главное лицо в приказе. Пообещал доложить о нашей встрече и передать содержание нашей беседы вышестоящему чину. Этим вышестоящим оказался помощник главного приказного дьяка. Он тоже выслушал меня, качая головой, как будто вникая в каждое моё слово, а в заключение сказал, что окончательное слово принадлежит не ему. Дело у вас, дескать, серьёзное — тяжба меж двумя воеводами, и обращаться надобно мне к главному дьяку приказа. Сей высокий государственный муж и решит, как поступить по моему докладу. И мне снова, в третий уж раз, пришлось излагать всё дело. Повторяя свой рассказ дьяку, не удержался, и сказал в сердцах, что, мол, коли будем потакать таким, как вымогатель Кокорев, растеряем полезных людей, кои приносят государству немалый доход. Не захотят промысловики отправляться в Мангазею, чтобы потом из всей добычи изрядный куш отдавать такому хапуге, как, этакий воевода.

Палицын остановился и отхлебнул клюквенного кваса из большой глиняной кружки.

— И что же на всё это ответил приказной дьяк? — спросил его Хабаров.

— Стал въедливо расспрашивать меня, в чём причина такого недовольства людей Кокоревым? Может быть, мнения о нём пристрастны? Может быть, и я поддался такому пристрастному мнению? Есть ли доказательства лихоимства Кокорева?

— И каков же был ваш ответ?

— Сказал, что такие доказательства есть. А дьяк спросил, кто подтвердит мои доказательства. Тут я отметил твёрдо, что слова мои подтвердит мангазейский промысловик Хабаров, который привёз челобитную, подписанную многими участниками промыслов. Тут дьяк спросил, известно ли мне, о чём та челобитная. Я ответил, что мне её прочитать не довелось, но о содержании её я догадываюсь и поставил бы под ней свою подпись, коли был бы простым промысловиком, обиженным воеводой. На это дьяк мне ответил, что он готов принять и выслушать Хабарова, чтобы разобраться, насколько справедлива челобитная. Вот тут я ему и сообщил, что за этим дело не встанет, поскольку Ерофей Хабаров уже здесь, в Москве.

В один из ближайших дней Ерофей Павлович, напутствуемый Палицыным, направился в Казанский приказ. Прыткий подьячий провёл Хабарова через ряд рабочих помещений, где чиновные люди, склонившись над столами, скрипели перьями, до самых дверей в палаты приказного дьяка. Мысленно Ерофей Павлович осенил себя крестным знамением, ожидая встречи с суровым и грубым чиновником, слухи о котором ходили нелестные.

— Вот ты какой, Хабаров! — такими словами встретил Ерофея Павловича дьяк Казанского приказа. — Давай свою писанину. Сам писал или только взялся доставить в Москву?

— Писали всем миром, — ответил Хабаров, — а я один из многих подписался.

— Чем же вам Кокорев не угодил?

— Мздоимством, вымогательством. Многих промышленных людей воевода обобрал. Тут, в челобитной, всё написано.

— Почитаем.

Дьяк углубился в чтение челобитной и, не спеша прочитав её до конца, перечитал ещё раз.

— Это всё правда? — спросил он Хабарова. — Не возвёл ли ты напраслины на Кокорева?

— Это всё правда. Самая подлинная. Никто же не собирался возводить напраслины на воеводу Палицына. О нём ни одного плохого слова не скажешь.

— Послушать тебя, так выходит... Палицын — этакий ангелочек без крылышек, а Кокорев — исчадие ада.

— Вроде бы и так. Могу поклясться перед образами, что всё написанное в челобитной истинная правда.

Дьяк помолчал, задумавшись. Потом произнёс медленно, с расстановкой:

— Иди-ка пока домой, Хабаров. А мы взвесим всё, подумаем и разберёмся, а когда примем решение, то поставим тебя в известность.

Хабаров вернулся в дом Палицына с неопределённым чувством. Дьяк, по многим отзывам был человеком крутым и занудным, а его выслушал более или менее спокойно. Голоса не повышал, не сквернословил. Пообещал дело разобрать. Однако своего отношения к челобитной никак не выказал.

— Всё неплохо. Совсем неплохо, — сказал поощрительно Палицын. — Посмотрим, как дело пойдёт далее.

Вскоре дьяк снова вызвал Палицына.

— Челобитную этого самого, как его... — так начал свой разговор с ним приказной дьяк.

— Хабарова, — подсказал Палицын.

— Вот именно, Хабарова. Челобитную его читал?

— Не пришлось, — слукавил бывший воевода, чтоб не осложнять положение Хабарова и своё.

— Не читал, так почитай.

Дьяк протянул Палицыну лист с чётким рукописным текстом. Над бумагой, как видно, усердно потрудился писарь-грамотей.

— Что скажешь?

— Скажу, что всё правильно написано. И я бы подписал такую бумагу, кабы был простым промысловиком.

— И что советуешь сделать с сей бумагой?

— К сведению принять.

— Это и так понятно, а ещё?

— Воеводу Кокорева, как доверие государя не оправдавшего, от воеводства отстранить и отозвать в Москву.

— И как с ним дальше советуешь поступить?

— Это уж на твоё усмотрение, дьяче.

— Легко сказать — на твоё усмотрение. Мздоимцы развелись в каждом приказе. Не посадить же всех чиновных людей в ямы, не заковать в оковы только за то, что у каждого промысловика отбирается малая толика добычи. Если бы за такие дела каждого судить, не хватило бы на Руси на всех злоумышленников темниц.

— А как же с Хабаровым поступить?

— А пусть отправляется до дому. Можешь поблагодарить его от моего имени за усердие.

— Непременно так и поступлю.

Ерофей Павлович и брат его Никифор возвращались обратно из столицы вместе с обозом устюжского купца. Обоз нагрузили разными товарами, которые могли пользоваться спросом в Великом Устюге. В Сергиевом Посаде задержались на пару дней. Отстояли в главном храме монастыря воскресную службу. Поклонились Сергию Радонежскому и отправились в дальнейший путь.