Хата за околицей

XXII

Мотруна, оставшись одна, залилась слезами. Одиночество напомнило ей, что теперь, более, чем когда-либо, она должна работать руками, головой и сердцем, чтобы не умереть с голода, тоски и страдания.

В избушке так пусто и мрачно. Кроме щебетания двух-трех воробьев, поселившихся под крышей мазанки, несчастная женщина не слышала ничьего голоса: ни собаки, ни кошки, ни коровы, никакой домашней твари, которые так оживляют жизнь деревенского труженика.

Первый день разлуки с мужем Мотруна провела в слезах, сидя в углу избы на куче соломы, обвернутая полушубком, она не чувствовала ни голода, ни стужи. Уже совсем стемнело, когда под окном послышались шаги, затем скрипнула дверь, кто-то зашевелился в сенях, раздался стук брошенных дров, и через полуоткрытую дверь просунулась голова Янко.

— Здорово, хозяюшка! — весело воскликнул дурачок. — Вот и я! Твой слуга и сторож. И огня-то у тебя нет?

— А! Это ты! Награди тебя Бог, что не забыл меня, мне страшно становилось одной.

— Вот я затоплю, — сказал Янко, — будет веселее. Принес я тебе немного картофеля, хлеба, крупы… У тебя, чай, ничего не осталось?

Говоря это, он положил на скамью узел, собрал в кучу щепу и хворост и стал раздувать огонь.

— Э! Да у тебя, Мотруна, плохое хозяйство! Что с тобой сделалось? Бывало, на все село хвалили тебя за твое хозяйство.

— Ох, Янко, — шепнула Мотруна, — было чем хозяйничать, так было хозяйство, а теперь!..

— Хитрое ль дело хозяйничать, когда все есть! — смеясь, произнес Янко. — Умей хозяйничать, когда нет ничего: вот так штука!

— Знаешь, голубчик, какая наша доля!.. Я уж и руки опустила.

— Это плохо, очень плохо. Мотруна, ты оплошаешь — и муж не поможет!

— Ни он, ни я, пришел нам, знать, конец… пропадем…

— Э! Когда б то человек мог пропасть, когда ему вздумается, беда-то наша в том, что битая посуда три века живет.

Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну, посиневшую от стужи.

— А я и новости принес, — сказал Янко после минутного молчания, — ты видно ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.

— Зачем мне они? — равнодушно отвечала Мотруна.

— А, может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш пан приехал из-за моря!

— Пан приехал?! А пани? — живо спросила хозяйка, встав со своего места.

— Погоди, слушай, все расскажу по порядку. Я, видишь, на барщину не хожу, управляющий, слава Богу, не принимает меня: к чему, говорит, годен урод? А дурак того не знает, что я за двоих могу работать. Вчера вместо невестки меня выслали на барщину в усадьбу. Вот там я все и узнал, можно было вдоволь наслушаться.

В Мотруне проснулось любопытство, и она присела на скамью, стоявшую у печки. Янко готовил ужин.

— Вчера на барщине никто ничего не делал, — продолжал он, — все говорили о том, что пан приехал.

— Зачем ты мужу не сказал об этом?

— Думал, что знает.

— Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там говорили?

— А вот сейчас… Сказывали, что пани наша где-то далеко померла, и пан воротился один.

— Померла? — всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. — Боже мой!

— Ну, тут еще нет большого несчастья, а вот что хорошо, так хорошо: говорят, пан Гарасимовича прогнал. Пан наш как уехал желтый, бледный, такой и воротился… Чуть только переступил через порог, говорят, велел позвать Гарасимовича и сказал что-то такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и начал собираться в дорогу… Скоро уедет… говорят, поссорились, наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!

— А у меня только и было надежды, что пани, — со вздохом сказала Мотруна.

— Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, — сказал Янко, — да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну, да и пан добрый… ленив только, подчас и слова не скажет. Попытай счастья, сходи к нему…

— Напрасно, — тихо отвечала Мотруна, — напрасно!

Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать сухой хворост.

— Мне нужно идти отсюда, — сказал он, — я издали буду поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй. Будешь суетиться, работать — легче будет. Доброй ночи, Мотруна! Я переночую здесь недалеко.

Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину, фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.

"Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог, приедет, поможет, пожалеет меня… И эту надежду Бог отнял у меня, горемычной", — думала Мотруна, и слезы обильным потоком струились по ее бледным щекам.

До глубокой ночи сидела пред печью Мотруна, тяжелые думы теснились в ее голове, но всего яснее сознавала она беспомощное одиночество. Уже и огонь погас, и горшки остыли, а сон все не являлся, только когда пропели третьи петухи, сон сомкнул усталые веки хозяйки хаты за околицей.

Наутро дурак явился в избушке с первым лучом солнца, он успел уже показаться братьям, получить несколько толчков и воротиться к Мотруне. Немало удивился он, увидев, что холодные горшки не тронуты, огонь погас, и Мотруна всю ночь оставалась на том же месте, где он оставил ее вечером.

Скрип двери разбудил ее.

— А! Мотруна! — проговорил Янко. — Должно быть, из тебя не выйдет проку. Эх, матушка! Заснула подле печки: хороша хозяйка! Не ужинала и обеда не думаешь стряпать. Плохо, совсем плохо! Мне всего за тебя не переделать! Нужно и самой за что-нибудь взяться.

— За что же взяться? — спросила женщина. — Посуда рассохлась, хлеба ни крошки.

— Отчего же посуда рассохлась? Сама виновата.

— Я виновата!

— Бывало, — говорил Янко, — Мотруна работала и за себя, и за цыгана: носила воду, работала в избе, справлялась так, что любо! Я все видел! А теперь и с места не встанет. Стыдно, стыдно!

— Что же ты бранишься?

— Нельзя не бранить, ей-ей, нельзя, — отвечал карлик, хлопотливо бегая по углам избы, — мне стыдно за тебя. Нечего сказать, славная хозяйка! Хата не выметена, горшки не мыты, в печи потухшие угли и золы пропасть!.. Ты не помощь, а горе цыгану. Ну, пошевеливайся, голубушка! За работу!

Последние слова он произнес так удачно, что Мотруна соскочила со скамьи и бросилась к огню, а дурачок захохотал во все горло и пропал за дверями.

— А и вправду так, — подумала Мотруна. — Что я, в самом деле, сижу, сложа руки?..

Между тем в сенях послышалось кудахтанье и запищал щенок.

— Что это? — произнесла Мотруна, вздрогнув и остановившись среди избы. Сердце ее радостно забилось, когда она прислушалась к этим знакомым, давно забытым звукам. На душе у ней стало легче: так живо представилась ей родная изба.

— Куры! Да, куры! И щенок! — вскричала Мотруна и бросилась отворять дверь, держа в руке зажженную лучину.

Сени снаружи были заперты, две курицы бегали из угла в угол, а петух, увидев огонь, вскочил на порог, захлопал крыльями, и в избушке раздался его звонкий голос. Мотруна растерялась от радости.

— Ах, Боже мой! — закричала она. — Хохлатки, хохлатки, да какие хорошенькие!

Тут же у порога визжал и ползал щенок, пытаясь перелезть через высокий порог.

— И собака! Это будет мой Каштан, — крикнула она, хватая на руки рыжего щенка. — Добрый Янко! Это он принес. Украл, бедняга, где-нибудь… Бог ему простит…

Между тем куры вскочили в избу и, бегая по углам, начали рассматривать свое новое жилище.

— Какие красотки, какие жирные, какие веселые! Выкормлю Каштана, будет сторожем нашей избы, а куры!.. А чем я их буду кормить?

И Мотруна остановилась, уныло поглядывая на бедных животных, которым предстоит делить участь новой хозяйки. Ни в пустой избе, ни в куче сора десятки кур не нашли бы зерна, здесь всякая пылинка была дорога.

Стараясь отыскать что-нибудь для новых жильцов, она начала осматривать углы избенки и тут только увидела узелок, принесенный Янко. Мотруна с радостью схватила его, там была крупа, которая, разумеется, тотчас же полетела на пол. Думая о том, чем накормить щенка, она нашла хлеб, возбудивший в ней аппетит, подавленный тяжелыми думами.

Таким образом, благодаря доброму Янке, не являвшемуся целый день в цыганской избе, у Мотруны было занятие, товарищи, голос, который ее будил и ободрял.