Хата за околицей

XXXVIII

В одно воскресное утро, сидя над могилой матери, Маруся услышала голоса колоколов, сзывавших народ христианский к обедне.

— Пойду и я, — сказала Маруся. — Нужно немного приодеться.

Сказано — сделано. Она умылась, причесалась, вынула лучшую белую рубашку и праздничный фартук, надела новенькие, купленные еще матерью сапожки, и вдоль оврага спустилась в село. Она была прекрасна в этом бедном праздничном наряде. Лишь только она явилась на улице, глаза и пальцы устремились на нее. Бедняжка покраснела, ускорила шаги, но толпа любопытных преследовала ее до самой паперти. Здесь в праздничных нарядах сидели жители Стависок и в ожидании богослужения вели шумную веселую беседу. Много было тут старых наших знакомых: Ратай сиплым голосом пел что-то, Солодуха глубокомысленно рассуждала о чем-то с бабой из соседней деревни, в разных кружках можно было найти Филиппа, Максима и жен их.

Лишь только девушка показалась в воротах, все знакомые и незнакомые с любопытством обступили ее. Взрослые подходили к ней с вопросами, дети приглашали погулять, девушки поправляли на ней платочек и красный поясок. И сколько тут было шуму, шепоту, вопросов! Старухи издали мерили сироту взглядами, а одна, отозвав Солодуху в сторону, таинственно произнесла:

— Видишь ли, кума?..

— Кого?

— Да Марусю, цыганку.

— Вижу, вижу. Девушка пригожая.

— И как еще пригожа! — начала баба, качая головой. — Тут что-нибудь да есть.

— А по-моему, ничего тут нет.

— А вот я тебя скажу, что думаю, пожила я-таки на свете, много видела: что ни говори, кума, а тут что-нибудь да нечисто, уж я знаю цыган, народ не христианский, с чертями хлеб-соль водит. Запереть бы наше дитя в какую-нибудь конурку, да трех дней не выдержала бы!.. Сам бес девчонке помогает.

— Полно вздор молоть! Ишь ее распустила колеса! Гдэ Рим, гдэ Крым, где бабиньска корчма![21]

— Вот погоди, увидишь, что я правду говорю. Уж я много кое-чего слышала. Мотруна была баба бойкая, ничего у нее не было — ни коровы, ни козы, а молоко не переводилось. Вот оно что! А муж! Что и говорить: уж кто не знает, что по ночам ему черт помогал избу строить… Они теперь упыри, по ночам встают, кормят и поят свое детище.

Эти слова, произнесенные с важностью, с глубоким убеждением и таинственностью, даже на Солодуху произвели впечатление: она взглянула на Марусю, пожала плечами и не нашлась, что ответить суеверной бабе, а та между тем продолжала:

— Глянь-ка, глянь, кума! Волосы будто прилизаны, щеки, словно снегом выбелены, и сапожки, и кушачок, и рубашка — подумаешь, из зажиточной семьи. Откуда ж она берет все это? С неба, вишь, окромя дождя, снегу и граду ничто не падает. А на лице не заметно ни голоду, ни холоду, никакой беды. Я свою молоком пою, да что толку? — урод уродом.

Вокруг разговаривавших собралось много народу. Все с величайшим любопытством слушали речи догадливой старухи. Мысль, брошенная с дерзкой смелостью, охватила умы всех, и начали бабы говорить о том, будто бы Солодуха с Мартыновой собственными глазами видели, как Мотруна вставала из гроба, шла в избенку, зачесывала дочку и пряла с нею нитки. К вечеру нелепая басня с приличными прибавлениями обошла все избы селения.

Странным показалось Марусе, отчего при выходе из церкви никто не подошел к ней: дети издали только искоса посматривали на нее, женщины отворачивались, и бедная сирота печально побрела домой.

Но так как делать было нечего, то она решилась зайти к Семеновой за новой работой. Когда вошла в избу, Семенова, сидя на скамье, снимала свой головной убор, на лице ее выражалось крайнее беспокойство.

Это была жена зажиточнейшего в Стависках крестьянина, баба важная, толстая, седая, самовластно управлявшая мужем и целым домом, женщина была она добрая, но суеверная, как и все бабы. Сплетня о Марусе, так удачно пущенная с церковной паперти, глубоко и неприятно подействовала на нее, она с замирающим от страха сердцем думала, что мотки, предназначенные, может быть, в приданое одной из любимых дочерей, прялись нечистой силой.

С первого взгляда узнала Маруся, что старухе не нравится ее появление, бедняжка сделалась еще скромнее, поцеловала жилистую руку богатой старухи и остановилась у самых дверей, мысленно моля Бога, чтобы не отпустили ее ни с чем.

Старуха, посматривая из-под седых бровей, продолжала свое занятие.

— А, что скажешь, Маруся? — спросила она наконец.

— Да что ж, мамонька… как всегда, пришла просить работы. Не откажите, ради Создателя. Без вас у меня не было бы и хлеба.

— Так ты работы просишь, — произнесла мрачно Семенова, — легко тебе говорить, а тут в избе и мочки, может быть, не найдется.

— Христос с вами, матушка! У кого и быть работе, как не у вас. У такой хозяйки кадки битком набиты льном, белым как снег.

Семенова подавила самодовольную улыбку.

— Есть, правда твоя, есть, — сказала она, — свои пусть прядут, ведь Катька, Парашка и работница сидят, сложа руки.

— А на мою долю неужто и клочка не останется? — произнесла сиротка с таким сожалением и такой глубокой печалью, что старухе совестно стало кривить душой. — Когда-то вы были милостивы к нам, — прибавила девушка, — не оставьте сироты…

Семенова поднялась со скамьи, поковыряла в печке и несколько раз прошлась по избе, заметно было, что в голове ее решался важный вопрос.

— Вот в чем дело, моя голубушка, — сказала она наконец. — Про тебя ходят нехорошие слухи: ты, говорят, рода знахарей, все ваши с нечистым водились… и Бог знает, что такое, и прядешь будто не сама, а нечистая сила тебе помогает…

Услышав это, Маруся перекрестилась и в ужасе всплеснула руками.

— Боже мой! — воскликнула она. — Перед кем я провинилась? За что меня обижают, сироту беззащитную? Ведь я и в церковь хожу, и крещусь, и молюсь так, как и другие.

Слезы полились ручьями из светлых глаз Маруси. Семенова была добра и сострадательна: слезы встревожили ее, с искренним участием она произнесла:

— Полно плакать, полно! Они, Бог весть, что еще выдумают. Я ничему не верю и верить не хочу! Не любили они ни твоего отца, ни матери, они и тебе готовы пакостить… Я рассказала тебе все, что знала, а ты не плачь, да подумай хорошенько, что делать… Они не перестанут клепать, пока будешь сидеть в своей мазанке. Надо, чтоб они тебя видели. Они не возьмут в толк, как ты можешь жить одна, да еще против самого кладбища, что ты ешь, кто тебя одевает, потому и болтают всякую дрянь…

Маша не переставала плакать, а старуха всеми силами старалась успокоить ее, наконец сама вынула из печи горшок, налила в миску какого-то кушанья и, погладив по голове сироту, посадила ее за стол.

Тут посыпались вопросы за вопросами. Внимание девушки мало-помалу обратилось к другим предметам, слезы высохли, и она смело и расторопно отвечала на все вопросы доброй хозяйки. Совестно стало старухе, что без причины огорчила невинное дитя, стараясь как-нибудь загладить вину, она не только дала Марусе работу, но и хлеба, сыра, круп, сала и даже хохлатую курочку-наседку.

Поцеловав руку доброй хозяйки, успокоенная, осчастливленная сирота с самыми светлыми надеждами отправилась в свое бедное жилище.

Так занималась заря новой жизни одинокой обитательницы хаты за околицей. Средства ее с каждым днем увеличивались. Семенова щедро платила за работу, Солодуха и Ратай делились с Марусей последним куском хлеба, даже дяди иногда оказывали ей помогу. И нелепая басня о вмешательстве нечистой силы в дела сироты скоро рассеялась. Узнав, каким образом скромная, трудолюбивая девушка приобретает средства жизни, люди рассудительные сами посмеялись над своим легковерием и старались выкупить нанесенное сироте оскорбление. Благодаря милости добрых людей, у Маруси явилось несколько голубей, целое стадо кур, трое гусей, кошка и собака. В мрачной избушке, так долго бывшей обителью плача и скорби, стало веселее, и жизнь ее одинокой владелицы потекла ровно, спокойно и ясно… Но новые события изменили ее течение.