Хата за околицей

XXXV

Много было хлопот по случаю похорон Мотруны. О болезни ее никто ничего не знал, думая, что цыганка умерла скоропостижно, священник не хотел хоронить, а крестьяне боялись, чтобы не наехали приказные. Благодаря стараниям Солодухи, опасения были устранены, и умершей отдан последний долг без участия полиции.

Когда зарыли страдалицу, Маруся села на свежей холодной могиле и залилась горючими слезами. В нескольких шагах от нее стояла Солодуха и думала крепкую думу, в голове знахарки решалась судьба сиротки. Старуха хорошо понимала последнюю просьбу покойницы, но не решалась исполнить ее.

"Покойница поручила ее мне, — думала Солодуха, — да не так-то легко посадить себе на шею чужое дитя, не столько она сделает, сколько съест, не столько доставит радости, сколько хлопот… Э, да и жаль бедняжки… Нас бы она не обременила, куска хлеба даром не съела бы: хоть воды принести помогла бы. Да было бы и веселее, а то как уйдет этот старый черт, хоть со стенами говори! Что тут делать!.. И так дурно, и так не хорошо… Ну, так и быть: возьму сироту. Дитя-то не избалованное, привыкло горе мыкать".

Солодуха подошла к Маше.

— Послушай, Маруся, — произнесла нетвердым голосом старуха, — полно плакать. Делать нечего, перекрестись, помолись Богу, да пойдем…

Девушка ничего не слышала и не трогалась с места, старуха взяла ее за руку и повела за кладбищенские ворота, поравнявшись с избушкой, она спросила:

— Возьми теперь, что надо…

— Откуда? — произнесла девушка, с удивлением взглянув на старуху.

— Из своей избы. Ведь ты будешь жить у меня.

— Как? У меня есть своя изба, зачем мне чужая?

Солодуха остолбенела, пробормотала что-то под нос, пожала плечами и медленно перекрестилась.

— Ужели ты думаешь одна остаться здесь?

— Что же делать? Пришлось остаться одной…

— Христос с тобою, голубушка. Что ты тут станешь делать?

— Жила же с матерью, проживу и одна… С голоду не помру, а своя изба все лучше чужой.

Солодуха не верила своим ушам, никогда и не думала она, чтобы дитя могло так смело, так спокойно говорить в труднейшую минуту жизни. Маруся в самом деле говорила так спокойно, что всякий подумал бы, что ее сиротство и будущность не заключают в себе ничего страшного, необыкновенного. Знахарка снова начала ворчать и качать головой.

— Так ты не шутя думаешь остаться здесь? Ты не боишься?

— Останусь! — произнесла девушка решительно. — Как же быть! Избенка-то дорого стоила тятеньке, да и мамонька в ней жила! И умерла тут же, голубушка, и оставила мне избу! Как же покинуть ее? Еще развалится, или отдадут кому-нибудь…

— И, полно! Кому она понадобится? — перебила Солодуха. — В ней никто не станет жить, хоть заплати. Пойдем-ка в хату, там поговорим да помаракуем, ты сама не знаешь, что говоришь…

Взяв за руку Марусю, старуха вошла в избу. В бедной мазанке никогда не было весело, теперь она представляла картину, еще более печальную, чем прежде: на полу лежала куча щепок, стружек и два полена, на которых стоял гроб, на скамье коврига хлеба и толстое полотенце, принесенное какой-то сердобольной бабой для исполнения обряда погребения, но оказавшееся ненужным, на постели остался след тела, долго лежавшего в ожидании погребения, по углам все было в страшном беспорядке. Огонь совершенно потух, и холодный ветер, пробирающий до костей, дул в щели и окна бедной лачуги.

Девушка при виде предметов, возбуждавших множество горьких воспоминаний, снова залилась слезами. Солодуха усадила ее на скамье, а сама начала ходить взад и вперед по избе. Маруся не сводила глаз с постели, на которой так недавно лежала мать, и слезы обильными ручьями катились по ее щекам.

— Тут настоящий пустырь, — произнесла Солодуха, тщательно осмотрев все углы, — словно метлой кто вымел… И что ты тут станешь делать? Я старуха, довольно пожила на свете, больше твоего знаю, а заплати мне — не стану жить здесь. Ты пропадешь!

Мы знаем, что знахарка не слишком охотно согласилась взять сироту под свое покровительство и даже придумывала средства сбросить с себя такую обузу, но, быть может, противоречие сиротки возбуждало в ней и укрепляло желание поставить на своем, потому Солодуха употребила все средства, чтобы привлечь к себе Марусю.

— Что болтать-то попусту, — сказала она наконец, остановившись перед сироткой, — как была у меня в последний раз твоя мать, со слезами просила, умоляла меня и старого, чтобы призрели тебя… Что же? Умирающему отказать нельзя… Вот мы и дали ей слово. Хотя и нам тяжело жить, да кусок хлеба для тебя найдем, а служба у нас не Бог весть какая… У нас найдешь, что перекусить, и угол теплый, а тут что? С одного холоду умрешь.

Маша, слушая старуху, вытерла глаза, встала и, всхлипывая по временам, отвечала:

— Послушай, бабушка, доброе у тебя сердце, Господь наградит тебя! Да меня не уговоришь: я ни за что не покину избы. А если захочешь делать доброе дело, так когда-нибудь принеси кусок хлеба — и будет с меня!

— Христос с тобою, милая! Да где ты слышала, чтобы девушка, нет, не девушка, а дитя… Ведь ты дитя… Чтобы дитя жило одно-одинешенько? Да и мужчины не живут одни.

— Да мало ли чего, бабушка, не бывает на свете, — отвечала девушка, качая головой. — Что же? Другой матери не купить. Думаешь, бабушка, что я опущу руки и умру с голоду?

— Ну, так разве пойдешь милостыню просить?

— Никогда мы милостыни не просили, и я просить не буду, — произнесла Маруся, смело глядя в глаза старухе, которая, вероятно, вспомнив Ратая, прикусила язык.

— И выпрошенный хлеб такой же, как всякой другой, — одумавшись, поправилась сиротка, — только я не хочу его. Еще я, слава Богу, молода, не бойся, голубушка, что-нибудь да заработаю.

Она бросилась к Солодухе, с чувством поцеловала ее жилистую руку и заставила старуху забыть неосторожное оскорбление.

— К чему, бабушка, обременять себя сиротой? Ведь хлеба у вас не больно много, — сказала Маша, спустя минуту. — Да коли будет возможность, так, не бравши меня к себе, будешь помогать. Вот позволишь придти к себе, поговорить, посоветоваться, а коли не хватит у меня куска хлеба — дашь перекусить чего-нибудь — и довольно!

— Ох, дитя, дитя! — улыбаясь и покачивая головой, отвечала старуха. — Что там сидит в твоей головке! Хоть бы имела ты кусок хлеба, все же трудно будет прожить одинокой. Я старуха, а и то подчас становится тяжко, когда побредет куда Ратай, и некому слова вымолвить, не на кого посмотреть, собаку поцеловала бы, если бы та заговорила, вот как скучно и тошно! А ты что? У тебя язык чешется, а сердце разбивается… О, не вытерпишь, говорю тебе, не вытерпишь.

— Ничего, — печально отвечала девушка, — не буду я одинокой, стены разговорятся со мной, а мало ли у меня знакомых воробьев, мышей…

— А вот увидим. Поживешь, другую песню запоешь, — заключила знахарка, взяв в руку палку. — Прощай! Да не забывай: как круто придется, иди ко мне…

Солодуха вышла, не веря решимости Маруси, она ждала, что сирота догонит ее, но напрасно оглядывалась старуха: дверь оставалась закрытой, никто не думал гнаться за бабой.