Хата за околицей

XLII

Фомка, как и все шляхтичи, не успевшие разориться до последнего, имел высокое мнение о своем происхождении и лучше всего помнил пословицу об огороде и воеводе.

Первый шаг в отношениях с Марусей он сделал с мыслью обольстить бедную девушку. Мало-помалу он сблизился с нею, познакомился и убедился, что не легко достигнуть цели, но это убеждение составилось в его голове уже слишком поздно, когда возврат был невозможен: он почувствовал, что не сумеет жить без упрямой девочки, из глаз которой вдруг заблистало столько райских надежд.

Собственно говоря, эти мысли никогда не приходили в голову удалому Фомке, он смеялся над тоской и стремлениями сердца, но в то же время не мог ни рассеять тоски, ни укротить стремлений. Выедет из дому совсем не в ту сторону, где лежат Стависки, дает крюку, загонит саврасого и непременно проедет мимо Марусиной избы, а не удастся увидать Маруси, так чуть не плачет и волосы рвет с досады и тоски.

Таким-то образом Фомка, сам того не замечая, забрел так далеко, что потом и самому было страшно подумать о возвращении к прежнему образу жизни и о совершенном разрыве с Марусей.

"Не первый раз мне любить, — думал он, — и никогда еще не приходилось так жутко… Ишь, дьяволенок какой! Голыш, а туда же дуется так, что и приступу нет. Ох, цыганка, цыганка! Что-то недоброе подсунула ты мне с водою! Ну, к чему я пил эту воду? Дурак!.."

Так думал Фомка и ничем не мог пособить своему горю, уже он решился было подчиниться произволу страсти, как судьба еще раз подшутила над ним: паныч увидел Марусю с цыганкой и так осерчал, что дал себе слово и не глядеть более на девушку.

Целый день он был вне себя от гнева, немилосердно хлестал своего саврасого и наконец излил весь гнев на цыган, по его распоряжению бродяги принуждены были снять шатер и идти в соседнее село.

Прогнав цыган, Фомка поклялся также выгнать из своей головы мысль о Марусе и, чтобы легче достигнуть цели, решился ухаживать за Груней, дочерью сотника. Тут он мог рассчитывать на полный успех, но, к несчастью, в двадцать четыре часа план этот рухнул, притом же паныч находил время шажком проехать мимо мазанки и хоть искоса посмотреть на Марусю. А на другой день он почувствовал, что связал себя по рукам и по ногам решимостью, вынужденною обстоятельствами. Нечего было делать, наш паныч к сотнику. Груня девка здоровая, пригожая, молодая, сотник вдов, в избе одна вечно ворчавшая служанка, девушка неравнодушна к панычу, словом, при других обстоятельствах, все шло бы как по маслу, да вот беда: дочь сотника не выдержала сравнения с Марусей. И Фомка воротился домой, сказав, что нужно объезжать лес.

Фомка грустил, жаловался на скуку, неотступно преследовавшую его. Нужно было рассеяться, поделиться с кем-нибудь горем, тут он вспомнил, что давно уже не видел родителей, и, выхлопотав позволение у своего принципала, он отправился к ним.

Посад шляхтичей, в котором жили Хоинские, находился на самой границе между землями Стависок и Рудни. Он состоял из десятка хат, разбросанных среди леса, на гористой поляне, которая с каждым годом все более и более расширялась. Беленькие опрятные домики этого посада были залиты зеленью фруктовых садов и пашен. С краю, на возвышении, стояла изба зажиточнейшего в посаде хозяина — Хоинского, который имел до двадцати рабочих лошадей, много рогатого скота, свиней, овец, торговал волами да свиньями и прослыл Крезом между своими. Новенький, довольно высокий домик, с трубой и крыльцом о двух столбах, окруженный множеством пристроек, приветливо улыбался проезжим и ясно говорил о смышлености и деятельности владельца.

Фомка, единственный сын богатого шляхтича, был, что называется, матушкин сынок, батюшка хоть и любил его, но не позволял сидеть без дела да бить баклуши, старик хлопотал о нем и намеревался со временем пристроить к месту в губернском городе, а пока выхлопотал место лесничего. Сынок жил недалеко и часто виделся с родителями, а если не приезжал в определенное время, то мать немедленно отправлялась навестить любимое детище, узнать, что с ним делается. Итак, Фомка поехал к родителям. Он явился туда именно в то время, когда отец готов был сесть в телегу и ехать куда-то на ярмарку. Но, несмотря на хлопоты и сборы, заботливый родительский взгляд заметил в нем большую перемену. Отец, однако ж, промолчал, но мать не удержалась, чтоб не спросить сына, не болен ли он, отчего так бледен?

— Да так, — сказал лесничий, — что-то тяжело на сердце.

— Ну, ну, — отозвался отец, подслушавший и вопрос, и ответ, — не дивно, что побледнел, за девками бегает, потому и бледен. Эх, родимый, выбей дурь из головы: "добра тая бредня… алэ не изгодня…"

Надо заметить, что Фомка не только уважал, но и боялся отца.

— Мне некогда, тятенька, подобными глупостями заниматься, — заговорил лесничий, заметно смущенный, — и без того трудно стеречь лес, каждый день приходится отнимать топоры… Пан не шутит, по дорогам сам спрашивает, есть ли у мужиков квитанция, нет времени перевести духу.

— И хорошо, спасибо пану, что работать заставляет, спасибо.

— Трудись, голубчик, только и себя береги, не работай через силу, — прибавила мать.

— Полно, баба, — прервал старик, — труд не повредит здоровью, если только Фомка не врет, так беды тут нет: наестся, выспится и здоров будет.

Мать посмотрела, вздохнула и замолчала. Когда старик собрался на ярмарку, мать дала волю своим нежным чувствам, накормила сына, приласкала, и мало-помалу завязалась у них беседа. Впрочем, надо сказать, что Фомка всегда платил матери за ласку откровенностью.

— Вот, матушка, недоброе что-то ко мне привязалось, — начал он, потупив глаза в землю.

— Ну, уж, верно, снова какая-нибудь проклятая девчонка влезла в голову. Говори же, говори скорее, — торопливо произнесла мать.

— Ох, влезла, влезла, да так далеко, что выбить нет сил, — отвечал Фомка.

— Что ж такое? — спросила мать.

Фомка не заставил повторять вопроса, он начал рассказ о своих последних похождениях, а мать слушала его, стараясь не проронить ни слова.

— Гм… гм… — сказала она, спустя несколько времени, — отделайся от нее как-нибудь… Цыганка, черт ее знает, может быть, и точно подсунула зелья. Об отце и матери ее такие истории рассказывали, наслушалась я, так что волосы и теперь дыбом становятся. Цыган повесился. Все дрянь такая… и нужно тебе было совать туда нос?

— Что же делать, такая пригожая и скромная, такая умница.

— Э, плевать на нее! Откуда ей набраться ума и скромности?.. Дурачит народ и только. Смотри, Фомка, будь осторожнее, не то, Бог весть, что может статься! И не гляди на девку. Много у нас шляхтянок: выбирай, всякая с радостью пойдет за тебя… лучше жениться, чем дурачиться и убиваться так-то.

Долго еще мать говорила на эту тему, сын молча слушал, но легко можно было заметить, что увещания не трогали его сердца, напрасно мать истощала свое красноречие, сын молчал и уехал, не дав никакого решительного ответа. Тут только нежная родительница поняла, как опасно положение Фомки, и слезы покатились ручьями. Задумавшись над будущностью сына, она и не заметила, как наступил вечер и в избе потемнело. Бог знает, как долго бы она просидела, если б не отворилась дверь и сиплый голос не произнес приветствие:

— Добрый вечер, сударыня.

Хозяйка оборотила голову, встрепенулась и спросила:

— Кто там?

— Эх, неужто меня не узнаешь, матушка? — произнесла, улыбаясь, Солодуха. — Ратаева я старуха, из Стависок. Была у шляхтянки Мартыновой… ей Бог сына дал… а вот и к твоей милости пришли с "варом".

Шляхтянка вскочила, кликнула слугу и велела зажечь лучину. Приняв подарок и приказав взамен него подать «крупнику», то есть водки, приправленной медом и пряными кореньями, шляхтянка усадила гостью за стол и сама подсела к ней. Она обрадовалась приходу Солодухи: зная отношения бабы к Маше, хозяйка надеялась разведать всю подноготную. Чтобы развязать язык знахарке, она заставила гостью выпить четыре или пять стаканчиков и достигла наконец цели.

— Вот, — начала она, вздыхая, — беда! Фомка у вас в Стависках. Парень молодой, а у вас все такие гулливые, срамные девки, изведут молодца.

— Эх, матушка! Коли на то пойдет, чтобы испортился человек, ничто не поможет… Ну, да я не так дурно думаю о твоем сыне, и девки наши тоже не срамницы какие, теперь уж совсем не то, что было тогда, как пан был молод…

— Ну, и теперь найдется такая, что как раз обойдет парня… а может быть, и нашлась уже? — с любопытством спросила шляхтянка.

— Не знаю, не знаю, — отвечала баба, улыбаясь. — Вестимо дело, улыбнется одной, другой, и все тут: на то он молод…

— Да, там, у вас, — с нетерпением произнесла чадолюбивая мать, — есть какая-то цыганка, все говорят, будто бы уж очень пригожая…

Язык Солодухи после радушного угощения приобрел удивительную гибкость.

— Как вижу, ты, сударыня, говоришь, о Марусе, — прервала Солодуха, быстро поднявшись с места, — вот удалась девка! Дай нам, Господи, всем добрым людям таких детей, другой такой не сыщешь, матушка, даром что цыганка. А ты, матушка, разве ничего не слышала о ней?

— Ничего.

Солодуха только того и ждала. Красноречивый рассказ о жизни, трудах, красоте, добродетели, твердости цыганки рекою лился из безобразных уст старухи. Шляхтянка по временам вздрагивала, наморщенный лоб ее покрылся крупными каплями пота, сердцем ее овладело беспокойство, она заломила руки и, не в силах будучи долее скрывать тайну, сказала:

— Нечего таиться. Мой Фомка без ума от нее. Он был тут сейчас… Сам повинился предо мной… Что мне делать, Солодуха?

— Не знаю.

— О женитьбе на цыганке, нищей, да еще крепостной вашего пана тут и речи не может быть, — горделиво прибавила шляхтянка, — а парню будто кто чего недоброго, какого-то зелья подсунул.

— Девушка скромная, дурачить его не станет, — перебила Солодуха. — Фомка скоро ее забудет.

— А если тут колдовство?

— Какое колдовство! — отвечала баба, пожимая плечами в знак удивления. — Черные глаза, румяное личико — вот тебе и все колдовство…

— Э, а Фомка чуть с ума не сошел! Ему ведь этак не впервой приходится…

Бутылка была уже пуста, а потому баба собиралась уйти, обеспокоенная хозяйка открыла шкаф, вынула монету и, сунув ее старухе, просила принять этот незначительный подарок.

— Послушай, родимая, — произнесла она тихо, — помоги мне, посматривай за сыном, я тебя в обиде по оставлю…

— Что ж я могу сделать? — отвечала Солодуха, пятясь к дверям. — Будьте спокойны, сударыня, а я схожу к Марусе, что можно — сделаю. Бог милостив, беды не попустит…

Сказав это, баба поспешила уйти, чтобы спьяна не разболтать лишнего. Выйдя за ворота, баба с торжествующим видом прибавила шагу и замахала рукой.

"Вот оно что! — проворчала она. — Я думала, Фомка хочет только одурачить девушку и счастья пробует, а он не на шутку врезался! Ну, славно! Может быть, Господь пошлет счастье".

Довольная таким предположением, Солодуха пошла к Мартыновой. Здесь ей нужно было просидеть, по крайней мере, дня два, но участь Маруси так беспокоила ее, что на другой же день, не дождавшись телеги, она пешком поплелась в Стависки.

Приближаясь к кладбищу, Солодуха начала всматриваться, нет ли там Маруси, но несмотря на то, что день был ясный, никого не заметила. Вдали поднялась туча пыли, и через минуту промчался Фомка на своем саврасом.

"Летай, летай, — подумала баба, — поймаем соколика, но куда девалась она, моя голубка? Где же Маруся?"

Перейдя дорогу, она приблизилась к дверям мазанки, на шум ее шагов откликнулась собака. Дверь была заперта, старуха постучалась, и через минуту на пороге явилась Маруся. Солодуха подозрительным и вместе проницательным взглядом окинула спокойную и печальную девушку.

— Отчего ты в избе в такую пору?

— Да так, — отвечала Маруся, — не хотела, жарко стало на солнце…

— Вздор мелешь! Говори правду!

— Да этот паныч все тут таскается, — шепнула девушка, покраснев, — пристает так, что и отбою нет! Я спряталась от него.

Солодуха мигнула глазом и улыбнулась.

— Цыганка опять приходила, чудеса такие рассказывает… Боюсь выйти на кладбище.

— И хорошо делаешь, — отвечала Солодуха, садясь на завалину. — Вот я бежала из Рудни, чтобы посмотреть, что ты делаешь. Парню и кончика носа не показывай! Уж я знаю, что говорю, ты слушай!.. Я знаю…

— А что же ты знаешь, бабушка? — перебила Маруся.

— Да он до смерти полюбил тебя, — на ухо шепнула баба. — Будь только умна, женится, непременно женится.

— Он! Ой, нет!.. — возразила Маруся, покраснев до ушей. — Ты шутишь, бабушка.

— Нашла чем шутить!.. Я тебе толком говорю, будь умна и носа ему не показывай, поймаешь соколика, твой будет… Ты глупенькая, а я пожила, слава Богу, на свете: знаю, коли поводишь мужчину за нос, так сильней полюбит.

— Я не понимаю, что ты говоришь, бабушка…

— То-то же… не понимаешь, не пора еще! Слушай, что говорю… увидишь, будет хорошо: пойдешь за шляхтича на зло всем чертям, дядьям-то… Порадуешь меня, старуху… Эх-ма! Тогда-то Солодуха, взявшись под бока, скажет всему селу: "А что? А что? Вот за кого вышла моя цыганочка, не хотели глядеть на нее, а теперь станете кланяться, а кому спасибо? Солодухе!"

И баба гордо уперлась в бока, выпрямившись, будто желая сказать: "А что, каково?" и стала перед Марусей, девушка скорее была смущена, чем обрадована таким известием и обратилась к собаке, которая, не узнав Солодухи, заливалась лаем.

— Ну, и что ж мне прикажешь делать? — сказала девушка, помолчав немного. — Я ровно ничего не понимаю.

— Вот что делать… сидеть в хате и только! Яблоко само в рот влетит, увидишь!

Сказав это, старуха опять присела и, отдохнув несколько минут, начала такое объяснение:

— Я уж вижу, паныч не на шутку вляпался, мать воет, стонет, зашла я к ней, а она меня и ну упрашивать, расскажи, дескать, что за цыганка такая обворожила сына… Я и порассказала, что надо… Теперь все готово — подуешь, загорится! В воскресенье оденься получше, ступай в церковь, а как встретит тебя молодец-то, слово какое скажет, смотри, не отвечай, не гляди даже… Фомка увидит, что ему остается жениться — и женится, беспременно женится, уж я знаю, на то у меня голова сидит на плечах… Ни слова: шуму да крику будет много, да что ж? Отец с матерью покричат, покричат, а после и согласятся. А парень, нечего сказать, пригож, хорош, хата сущий, рай, а денег, что хоть шапкой загребай. Тогда ты, пожалуй, забудешь Солодуху, — прибавила баба, пригорюнившись. Слезы брызнули из глаз девушки, баба от удивления чуть не подавилась последними словами.

— Что с тобой? Чего ты? — крикнула она.

— Э, бабушка! Хоть бы и случилось это, так не большое для меня счастье. Мне меж шляхтой житья не было бы. Отец и мать Фомки не согласились бы признать меня своей дочерью. Слова доброго ни от кого не услышала бы.

— Что ты городишь? — возразила баба. — Старикам не век вековать!

— Их смерти выжидать я не хочу.

— Что ж ты думаешь?

— Думаю, что мне ни Фомки, ни его счастья не надо.

Баба остолбенела от удивления и перекрестилась.

— Мне и здесь хорошо, хлеб, вода есть, больше ничего мне не нужно. Я привыкла к своей избенке и век в ней проживу… Выйди я замуж, так после глаза выколют, все скажут: цыганка, отец, скажут, повесился… Нет, здесь мне лучше.

Солодуха долго стояла молча, разинув рот от удивления. Казалось, она употребляла все усилия, чтобы понять девушку, и не понимала ни слова.

— Вот-те и разум, — захрипела она наконец, — вот-те и доля! Счастье ей в рот лезет, а она бежит от него. Тьфу!.. Подумаешь, чего подчас захочется человеку!.. Я и слушать ничего не хочу, что знаю, то знаю, а что говорю, то и будет…

Говоря это, она вскочила с места и ушла в полной уверенности, что Маруся бредит.

Маруся вошла в избу и села на скамье: глаза ее не высыхали от слез, грудь колебалась от беспокойства. Что тут делать? Как согласить столько противоположных чувств? Заметив печаль на лице хозяйки, собачка тихо подошла к ней и начала лизать ее руки.