Хент

XXXI

В ту же ночь, когда молодые люди, сидя в заточении, говорили о судьбе угнетенного народа своей несчастной родины, Томас-эфенди ужинал у отца Марука и, будучи навеселе, болтал и шутил с ним.

Это был тот самый священник, который причинил столько забот Салману. Но теперь, услышав об аресте Салмана Марук скорбел душой, но не потому, что в лице Салмана погибал общественный деятель, а потому, что ему жаль было всякого армянина. Отец Марук не был злым человеком и если он выступил против Салмана, чтобы помешать его планам по открытию школы, то только потому, что считать затею Салмана вредной. Отец Марук прежде был простым крестьянином и в детстве кое-как выучился грамоте и письму в монастыре св. Иоанна. В хозяйстве ему не повезло, он разорился и ушел в чужие края искать счастья. Не повезло ему и на чужбине: одно время содержал он кофейню в Ване, но и тут дела его пошли плохо, и он, не приобретя ни гроша, вернулся на родину, где, не находя других средств к существованию, сделался священником.

В этот вечер был приглашен к попу и сельский педагог — известный нам уже дьячок Симон, зять отца. Он был высокого мнения о своих знаниях (крестьяне тоже высоко ценили его), но больше всего гордился тем, что доводился зятем священнику.

Темой разговора служили события, происшедшие в доме старика Хачо, которые навели ужас на всю деревню и беспокоили отца Марука.

— «Осел трудится, а лошадь кормится», святой отец, — продолжал эфенди. — Так было, так и будет. Что установлено богом, человек изменить не может. Бог создал одного господином, а другого работником. Один трудится, другой ест. Если не будет работника, господину нечем будет жить, и наоборот: не будь хозяина, пропал и работник. Турки охраняют, защищают нас своим оружием, и мы должны платить им своим трудом; бог дал в руки турка меч, а в руки армянина — лопату. Одно не может заменить другое.

— Правда ваша, — согласился батюшка, осенив себя крестным знамением, — господь наш Иисус Христос то же самое говорит в святом Евангелии: без воли господа бога даже листочек не опадет с дерева и волосинка не поседеет на голове. Все в его руках.

— Истинная правда… — подтвердил дьячок Симон, также крестясь.

Затем они заговорили о положении крестьян, ухудшившемся из-за войны. Священник, смотревший на грабежи с точки зрения личной выгоды, жаловался, что налоги совершенно истощают хозяйство крестьянина, а то, что остается, уносят курды. — Потому-то труды его оплачиваются плохо, ему приходится венчать, крестить и хоронить без всякой платы. Крестьяне хотя и обещают платить, но или не могут, или же надувают; в деревне у него много должников, и он решил теперь не крестить, не венчать и не хоронить, пока не заплатят вперед. Ведь и он человек, и ему жить хочется.

— Святой отец, — назидательным тоном ответил эфенди, — вы не знаете крестьянина так, как я. «Бог дал мужику только душу, но и ту не может взять назад, пока ангел смерти не станет над головой мужика с мечом в руках». Это для нас пример. Крестьянин пока не увидит над собой «благословенной палки», денег не даст. Приготовьте список ваших должников, передайте мне, а я поручу стражнику собрать с них. Я не позволю пропасть ни одному вашему прощу.

— Пусть благословит вас господь и продлит вашу жизнь, — воскликнул поп. — Список давно готов.

— Прочтите-ка, посмотрим, как велика сумма.

Отец Марук вытащил из кармана листы грязной и засаленной бумаги, которые от долгого хранения в кармане пожелтели и совершенно истрепались. Это была его памятная книжка. Четыре страницы были исписаны рунными каракулями, показывающими, с кого сколько следовало получить денег. Священник поднес бумаги к глазам и попробовал прочесть, но не смог, и передав их своему зятю, сказал:

— Прочти-ка, отец Симон, я ничего не вижу.

Дьячок взял бумаги, кашлянул несколько раз, почесал затылок, выпрямился и начал певучим голосом, точно читал грамоту католикоса:

«Крестил дочь хромого Мга, осталось за ним 5 хурушей[37], девочка через неделю умерла, похоронил, осталось еще 7 хурушей… За венчание сына Хло следовало 10 хурушей, получил 30 связок сена, что составляет 3 хуруша. Жена Пано была больна, ходил к ней и читал три главы из евангелия, деньги „3 хуруша“ остались за ним. На крещенье, когда вынимали крест из воды, восприемником был сын Сако, хотя Барсо давал 30 хурушей за это, но я договорился уже с первым за 20 хурушей; денег он мне не дал, обещав заплатить во время молотьбы, но надул; свидетелем был деревенский десятник».

Это был не список должников, а скорее перечень пастырской деятельности святого отца в течение нескольких лет, беспорядочно изложенный, но ясно показывающий, чем занимается деревенский священник.

— Да, немалый счет, — сказал эфенди, нетерпеливо прервав чтение, — вы, святой отец, дайте мне эти бумаги, и я прикажу взыскать все деньги. Крестьяне деревни Н… тоже запоздали со взносом монастырского сбора, но как только я получил письмо настоятеля, тотчас же дал приказ, и в один день собрав все, отослал в монастырь, за что получил благословение настоятеля.

Священник подобный способ взимания долгов считал настолько естественным, что не только согласился с предложением эфенди, но даже, вторично поблагодарив, благословил его драгоценное здоровье. Но что заставило Томаса-эфенди взяться за оказание священнику такой услуги? Эфенди был не из тех людей, что бескорыстно совершают подобные благодеяния. Почему же он не только взял на себя эту услугу, но и обещал попу не удерживать с него десятой части денег, которая всегда удерживалась, если сбор производили правительственные чиновники.

— Да не покинет вас благословение праотца Авраама! — воскликнул поп, услышав это обещание эфенди.

Но подобный же счет хранился и в кармане дьяка Симона, он тоже давно не получал со своих учеников и решил сейчас же представить эфенди свой счет. Но священник предупредил его, шепнув на ухо. «Пусть сначала соберет мои деньги, а потом твои».

Семья у отца Марука была небольшая. Сын его умер, оставив жену и двух детей, которые жили у деда. Сам святой отец давно уже лишился попадьи и жил, как подобает вдовцу.

В эту ночь в доме попа лежал больной — его младший внук. Невестка отца Марука, подав гостям ужин, ушла к себе и села у постели больного ребенка. Печально глядя в его лицо, она с тревогой прислушивалась к тяжелому дыханию ребенка. Он был похож на своего отца и напоминал несчастной вдове горячо любимого мужа Она почти не слышала и не обращала никакого внимания на то, что делалось в соседней комнате, а поглощенная горем и заботой, видела перед собой только больного ребенка.

Между тем священник, обрадованный обещаниями Томаса-эфенди, приказал невестке подать еще водки и приготовить мазу[38]. (По местному обычаю считается особым уважением к гостю, если выпивка продолжается после окончания ужина).

Молодая женщина была так рассеянна, что отец Марук должен был повторить свое приказание. Достать водку было не трудно: у святого отца всегда имелся запас этого добра. Невестка наполнила бутылку. Но как приготовить мазу? Дома никаких сладостей не было, сказать же «нет» было стыдно. В доме армянина должно быть для гостя все. Она решила пойти и попросить у соседей.

На дворе было страшно темно. Дождь лил как из ведра. Молодая женщина вышла во двор и поднялась на крышу своего дома, чтоб оттуда спуститься к соседям. Но тут послышался сильный стук в дверь соседа. Женщина притихла, и до ее слуха донеслась турецкая речь — угрозы и приказания отпереть дверь. Из-за двери отвечали, что у них никого нет, клялись, что не у них скрываются те, кого они ищут.

Зуло — так звали невестку попа — до того перепугалась, что не решалась ни повернуть обратно, ни спуститься к соседу — и стояла растерянная, неподвижная на крыше дома.

В эту минуту ей послышался тихий шепот. Казалось, кто-то поднимается по лестнице на крышу соседнего дома.

— Тише, Степаник…

— Куда мне идти, Сара?

Зуло узнала их. При виде этих несчастных, нуждающихся в помощи, она обрела мужество. Ей было известно о печальных событиях в доме старика Хачо. Знала она также, что женщины этого дома в эту ночь скрывались у соседей. Зуло поняла, что солдаты, арестовавшие сыновей Хачо, ломились сейчас в двери соседа, разыскивая их жен.

Сара и Степаник были уже на крыше дома священника и, как преследуемые охотниками дикие козы, окруженные со всех сторон и растерявшиеся, не знали, куда им бежать. Дождь продолжал лить. В крестьянских лачужках было темно. Везде спали. Было уже за полночь.

Вдруг блеснула молния, сопровождаемая страшным громом, и яркий свет ее осветил на мгновение фигуру Зуло на крыше. Лала подумала, что это турок, успевший уже подняться на крышу и, обессилив от страха, упала на грудь Сары. Зуло подошла к ним.

— Это я, не бойтесь! — сказала она.

— Ах, Зуло! Это ты? — произнесла Сара, все дрожа. — Ради самого бога, спрячь нас куда-нибудь, не то нас схватят турки и уведут…

Зуло растерялась. Куда отвести их? Где скрыть?..

У них сидел подозрительный гость, да и сам отец Марук едва ли согласится принять беглецов. Но нужно было помочь этим несчастным, так как она хорошо знала, какому бесчестию подверглись бы они, попади в руки турок. В то же время она брала на себя большую ответственность, давая приют преследуемым, вся вина которых заключалась в том, что они были женщины. Все это хорошо понимала Зуло. Но жалость взяла верх над страхом, а близость опасности подсказала ей путь к спасению.

— Идем, — сказала она, взяв за руку Лала. Они начали спускаться с крыши. В эту минуту послышался страшный треск, заглушенный шумом бури и дождя. Это турки выломали дверь соседнего дома.

Рядом с домом священника стоял сарай с маленькой дверцей со стороны двора. Зуло отвела туда беглянок, и они спрятались в сене.

— Я приду к вам, — сказала Зуло и, заперев сарай, ушла.

За шумом дождя ни отец Марук, ни его гость не слышали, что происходило на улице, а Зуло, вернувшись домой, ничего им не сказала. Она подошла к священнику и шепнула ему на ухо, что соседи уже спят, и она не могла достать сладкого для приготовления мазы.

— Я разыщу что-нибудь у нас — сказал отец Марук и, подойдя к шкафу, стал в нем рыться.

Воспользовавшись тем, что священник отвернулся, эфенди, подойдя к Зуло, шепнул ей:

— Ты сама — маза, на что нам другая маза. Дьячок Симон был так пьян, что ничего не расслышал. Зуло, оскорбленная словами эфенди, бросила ему:

— Негодяй!

Армянка терпеливо переносит всякие невзгоды, но не выносит оскорбления своей чести. Возмущенная Зуло ушла к больному ребенку. Он уже проснулся и, увидев мать, сказал:

— Мама, побей Тороса, он берет мои игрушки. — Мальчику, видимо, приснилось, что старший брат Торос отнял у него игрушки.

— Смотри, милый мой, Торос возвратил их; посмотри, вот они здесь, — сказала мать и достала из-под подушки игрушки мальчика, который схватил их своими слабыми ручонками.

Зуло радостными глазами глядела на сына. Она забыла об оскорблении, нанесенном ей Томасом-эфенди, забыла свое горе, так как ребенку уже было лучше.

Между тем священник, не найдя ничего в шкафу, спросил Зуло, куда она дела сахар, лежавший там. Она ответила, что у мальчика был сильный жар, и она приготовила из сахара прохладительный шербет.

— Черт бы его побрал, напоила бы его ядом!.. — гневно закричал отец Марук. — Разве ты не знала, что сахар был спрятан для гостей? Что теперь делать?

Зуло ничего не отвечала, но ее печальные глаза наполнились слезами.

У отца Марука часто доброта сменялась беспричинной злобой. Кроме того, и духовный сан делал его черствым; попы, доктора и палачи, часто имея дело с покойниками, не особенно чувствительны к смерти. Поэтому болезнь внука занимала отца Марука меньше, чем желание угодить гостю, в особенности после того, как тот пообещал взыскать с крестьян все его деньги.

— Мама, отчего ты плачешь? — спросил мальчик, глядя на мать. — Перестань плакать, я теперь чувствую себя хорошо.

Ничто так не утешает мать, как одно ласковое слово ребенка, одна его нежная ласка. Молодая женщина забыла свое огорчение и вытерла слезы.

Теперь Зуло думала о Саре и Степанике: что будет с ними, если внезапно в сарай ворвутся турки. Но несносные гости продолжали свою попойку, и приходилось ждать, когда они уснут, чтобы пойти к Степанику и Саре.

Кроме того, Зуло хотелось узнать, чем же кончилось дело у соседей. Наконец она не вытерпела и вышла в маленькую комнату, которая служила кладовой. В стене этой комнаты было небольшое отверстие, выходящее прямо в дом соседа. Почти во всех деревенских домах есть такие отверстия для сообщения между соседями в случае какого-либо несчастия: в домах более близких людей такие отверстия делаются шире, чтобы можно было передавать небольшие предметы, например зажженную свечу, если не бывает спичек.

Зуло стояла у отверстия, через которое видна была часть соседнего дома, и слушала, о чем там говорилось.

— Всех вас вырежем, если не укажете, куда они девались. Нам сказали, что они здесь… вы их скрывали… Говорите скорей, не то уведем ваших жен…

Сосед Зако, упав к ногам турок, умолял о пощаде:

— Бог, небо, земля свидетели, что их здесь нет. Не убивайте меня… Вот мой дом… делайте с ним, что хотите.

Эта картина напоминала события в Содоме, тот момент, когда толпа негодяев обступила дом Лота, требуя выдачи гостей. Добрый патриарх умолял их оставить гостей в покое, предлагая взамен своих дочерей… Иегова Израиля был жесток и мстителен — он наказал злодейства людей, предав огню этот безнравственный город. Но армянский бог видел злодеяния худшие, чем в Содоме — и оставлял злодеев безнаказанными.

Зуло, дрожа всем телом, продолжала слушать. Вдруг послышались глухие удары, и она увидела, как сосед Зако повалился на землю. Огонь погас. Теперь Зуло не могла видеть, что там творится, и только слышала голоса: «Ох… спасите… пустите… не убивайте… умираю… куда тащите?..»

Эти мольбы женщин и девушек шли из дома Зако.

— Замолчи, негодная!.. — слышалось в ответ.