И ад следовал за ним

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ о непредсказуемости страстей, о гусе, запеченном заживо, брачных церемониях, моменталке в клозете и ледяном языке приказа

«Се–емь» — прозвенело в башке, этот будильник никогда не подводил. Раз–два! — серия упражнений с эспандером и гантелями и ледяной душ — день предстоял тяжелый, прожить в нем и, возможно, умереть следовало красиво: с отлично выбритыми щеками и в любимом сером костюме в светлую полоску.

Ритуал начал я с особой помпой, достал свежий «жиллет» и начал ворожить им, бросая теплые взгляды на вереницы одеколонов и лосьонов, выстроившихся в полке, подобно каре гвардейцев на плац–параде. Каждый лосьон существовал сам по себе и будил музыкальные ассоциации в моей не шибко музыкальной душе, в основном романсы, шлягеры и еще не вывеет­рившиеся стишки.

«Ярдли» — «Взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…»

«Шанель–5» — «Ах, не люблю я вас, да и любить не стану, коварных ваших глаз не верю я обману».

«Фаберже» — «Частица черта в нас заключена подчас».

«Ронхилл» — «Бей в барабан и не бойся беды, и маркитантку целуй вольней!»

«Аква вельва» — «Гори, гори, моя звезда».

«Шипр», вывезенный из Мекленбурга, на который для маскировки (как вдруг попал ко мне этот одеколон?) я приклеил этикетку «Денима»,— песня без слов, скелет динозавра, вечное напоминание о еще не испорченном Алексе в ратиновом пальто, велюровой шляпе и туфлях на белом каучуке, любившем рвануть кружку пива в киоске около Беломекленбургского вокзала.

Но эти флакончики были лишь авангардом, за ними тянулись новые ряды моих малень­ких разноцветных друзей, которыми я окроплял себя в течение дня. Кэти пыталась отвратить меня от этих увлечений, утверждая, что парфюмерия заглушает ни с чем не сравнимые запахи моего тела[74] и отвлекает ее от лирического настроя, что грозит осложнениями в наших, как сказал бы покровитель Юджина Карпыч, интимных отношениях.

Позавтракал я овсяной кашей и кофе — в ответственные судьбоносные дни ры­царям предписывается есть легко, дабы горячая кровь отливала от живота к голове, обостряя и восприятие, и хватку, и без того молниеносную реакцию. Именно на голод­ный желудок, словно у бродячего волка, появлялась у меня дьявольская сообразитель­ность, что полно­стью исключено после недожаренного бифштекса с кровью.

Я открыл клетку, выпустил на прогулку Чарли и засыпал ему корма до воскрес­ного вечера, когда мы с Кэти предполагали вернуться в Лондон. Чарли полетал вдоль стен, задевая крыльями морские карты и голландские гравюры в черных рамках, присел на старый секретер, где иногда отлично писались толковейшие информационные сообщения, пропорхал над тахтой в форме ладьи, сел мне на плечо, крутя головкой и рассматривая благородный антиквариат, и перепрыгнул на массивную бронзовую пепельницу, стоящую в углу на длинной ножке и приобретенную за бесценок у итальянского матроса в марсельском кабаке,— Марсель всегда приносил мне счастье, еще когда я сидел на коленях у девятиклассницы, которая, кроме «Джона Грея», прекрасно пела «Шумит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг», матросы пьют там эль, а девушки с мужчинами жуют табак».

Время летело быстро, я не чувствовал ни напряженности, ни растерянности — именно за это качество и ценили Алекса — пусть пижон, алкаш и мандражит накануне, но в трудную минуту, когда призо­вет набат, умеет зажать нервы в кулак и действовать четко и точно, словно робот,— шагай вперед, веселый робот, гудит труба, неровен шаг, но воздух раскаленный легок, и старый марш звенит в ушах!

Я собрал кейс, сунул туда пару лосьонов, магнитофон, аэрозоль с дарами химии, «беретту» с глушите­лем и ровно в 12.00 вышел из квартиры.

Внизу я вспомнил, что забыл присесть на дорогу, вернулся обратно и плюхнулся на тахту, горько сожалея, что нет истинной веры ни в Бога, ни в черта, ни в святого духа, ни в свою жуткую фортуну, пролетающую расплавленной звездой[75] между туч, где вьются бесы и невидимкою луна.

Тут мне пришло в голову, что возвращаться домой так же плохо, как и не присе­дать, но я честно отсидел одну минуту, подошел к клетке и постучал пальцем по железу.

— Comment sa va, mon vieux?[76] — спросил я, щедро расходуя свой французский багаж.

— Dans la vie sexuelle, mon vieux? — ответил Чарли невпопад, что в полном виде означало: «Что нового в твоей сексуальной жизни, старик?» — эту фразу я репети­ровал с птицей добрый месяц, не жалея ни времени, ни сил.

— Ri Rien[77], — сказал я, грустно сознавая вою пустоту своего шпионского существова­ния.

— Пшэл в дупу![78] — вдруг зашипел Чарли по–польски и захохотал дробным, скри­пучим тенорком.

Куплен он был на рынке у старого шляхтича (в Лондоне после разделов Польши хватало эмигрантов), который, видимо, не отличался хорошим воспитанием и не скры­вал своих чувств в присутствии птицы.

Я уже собрался уходить, когда раздался звонок в дверь. Пред моими очами стояла милая пара, которую я меньше всего хотел бы видеть в эти роковые минуты: Генри в черном пальто и котелке (вылитый сэр Уинстон, не хватало лишь сигары, тор­чащей из скуластого рта) и весьма стройная молодящаяся дама с припухлыми губами и глазами, светив­шимися, как два голубых карбункула.

— Здравствуйте,— сказал Генри дрогнувшим голосом и из него, словно из пуле­мета, полетели невидимые флюиды, покалывая меня своими нервными головками.

— Какая неожиданность! Как я рад! — Я изобразил такой восторг, словно явился ангел с индульгенцией, отпускающей все мои шпионские грехи, но, как любой подполь­щик, внутренне содрогнулся от этого визита (Как он мог прийти ко мне на квартиру?! Да еще вместе с агентом!). Впрочем, я тут же вспомнил, что оба гостя уже давно при­несены в жертву на алтарь «Бемоли», успокоился и последовал формуле, вычитан­ной мною в детстве: «Мохнатые уши повесь на толстый внимания гвоздь!»

— Мы пришли к вам, Алекс, с очень серьезным делом…

— К сожалению, я сейчас уезжаю… но заходите, пожалуйста! Не хотите ли раз­деться?

— Спасибо. Это Жаклин… моя фиансе, на днях мы собираемся пожениться[79].

— Поздравляю! — рассыпался я от счастья. — Желаю благополучной семейной жизни!

— Спасибо, — ответил Генри сухо. — Но мы пришли по другому делу. Несколько дней назад Жаклин стала объектом шантажа со стороны одного типа, которого, Алекс, вы не можете не знать…

— Разреши мне, — вмешалась Жаклин, блеснув голубыми глазами, воспетыми Ген­ри во многих агентурных донесениях.— Это было вечером… он пришел без телефонного звонка, прямо ввалился в квартиру с банками черной икры, матрешками и консервиро­ванным балыком…

— Надеюсь, вы понимаете, о ком идет речь? Это тот человек, с которым Жаклин познакомилась в Зальцведеле,— вставил Генри, будто беседовал не с понятливым Алексом, а с рогожным мешком, набитым навозом.

— Я была очень обрадована,— запиналась Жаклин.— Хотя и растеряна… мы поужинали и вдруг…вдруг он сказал…— она поднесла платок к лицу,— что ему очень нужны деньги… что положение у него бедственное и, если я ему не помогу, он покон­чит с собой!

— Самый настоящий шантаж! — снова встрял Генри.

— Он пользовался распиской? — спросил я.

— Какой распиской? — Генри даже поморщился, словно и не принимал участия в грязном дельце по получению шифров у Жаклин.— Он просил деньги в обмен на икру и баночный балык!

«Господи! — подумал я,— За что ты меня мучишь?! Только этого еще не хватало!» От Хилсмена я знал о заходе Семена к своей пассии, и вывод был один: Центр про­водит за моей спиной операцию, возможно, они решили сжечь и Семена, и Болонью ради нашей «Бемоли», подставить его под арест, сделать это нарочито топорно, что порою убеждает гораздо больше, чем хитроумнейшая комбинация.

Но менять икру на валютные бабки — это не лезло ни в какие оперативные ворота.

— Я дала ему денег,— продолжала Жаклин,— правда, немного. Но когда мы ужинали, ко мне вдруг пришла соседка по дому, технический сотрудник нашего посольства… была она у меня минут пять. Короче, на следующий день меня вызвал офицер безопасности и спросил, что за иностранец находился у меня дома — ведь мы обязаны, как вам известно, докладывать обо всех иностранных контактах… такой режим у всех шифровальщиков мира. Что мне оставалось делать в этой ситуации? Я все рассказала, начиная со времен войны…

— Вы говорили, что дали расписку? — спросил я.

— Нет, нет! Ни слова. Тем не менее на следующий день меня попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию. Причина очень простая: я никогда не упоминала в анкетах о своем старом друге и о переписке с ним.

— Все это достойно сожаления…— пробормотал я.— В ближайшее время выяс­ню, что произошло… Обещаю вам!

— Нас не интересуют ваши сожаления. — Голос Генри дрожал. — Мы пришли вдвоем не случайно: Жаклин считает меня виновником того, что случилось! — В воздухе запахло истерикой.

— Во всяком случае,— сказал я твердо,— вы, Генри, не имеете к этому инци­денту никакого отношения, повторяю: никакого!

— Вот видишь! — обратился он к Жаклин.— Я же тебе говорил! Но это не все, Алекс,— он обратил свой бульдожий лик ко мне,— объясните мне, кто же тогда вино­ват в этом?

Генри вынул из кармана платок (блеснули перстни на холеных руках) и вытер вспотевший лоб.

— Уж не намерены ли вы устроить мне публичный допрос? — возмутился я.

— Именно,— прогремел Генри.— Именно! Происходят утечки, Алекс, и это требует объяснений! Впрочем, мне все ясно: вы давно продали и Жаклин, и меня, а визит этого дурака тоже подстроен вами!

— Да вы что? Сошли с ума? — вспыхнул я.— Чего вы от меня хотите?

— Правды! — Его черчиллевы щеки тряслись, словно он перепрыгивал на коне через барьеры — Что ж, карты на стол! Я давно знаю, что вы предатель! Мне сказал об этом Рамон! Да, да, Рамон! Он раскрыл мне глаза в ту темную ночь, он сообщил, что вы работаете на американцев!

— Вот как? Что же молчали? Это провокатор! — Дело принимало совсем неприят­ный оборот, тем более что старик все глубже входил в истерику.

— Он запретил мне об этом вам говорить! Но он выступал от имени Центра!

— От имени Центра? Да Рамон — предатель! — отбивался я.

— Ничего подобного! Он меня не предавал! А вы встречаетесь с американцами, я выследил вас! Вы заложили всех, вы предатель и мерзкая гнида! — Губы его прыгали от ненависти. — Вы американский шпион, признавайтесь! Жаль, что мне не удалось прикончить вас раньше! Признавайтесь во всем, подлец!

Только тогда я увидел выглядывавший из рукава пальто бельгийский браунинг «бэби», калибр 4,7 мм, скорострельность черепахи; с таким покушались на президентов в прошлом веке, стреляли почти в упор, как ни странно, убивали, хотя пуля нередко застревала в жилете или отскакивала от галстучной заколки. Так вот та миледи в чулке, под машиной которой я катался по мостовой, так вот кто чуть не раздавил нежное тело Алекса! Старый идиот, растерявший мозги, как ты мог поднять руку на своего курато­ра?! Я вспомнил, как брызнули мне в глаза кусочки коры, расщепленной пулей, и холод­ная ярость охватила меня. Сволочь последняя, сукин ты сын, так это ты, оказывается, охотишься за мною?

А он продолжал, как грозный судия, недоступный звону злата:

— Признавайтесь, Алекс! Да или нет! Если вы будете молчать, я выстрелю! Да или нет?

Я звезданул ногою ему по руке, бухнул с такой силой, что браунинг, пролетев сквозь люстру, с шумом врезался в потолок, и на нас посыпались разбитый хрусталь и штукатурка — удивительно, что его кисть не оторвалась и не помчалась вслед, как хвост кометы.

Он замычал, скривился от боли и прижал руку к животу.

— Руки вверх! — заорал я, схватив его игрушку. Он обомлел и захлопал глаза­ми, Жаклин откинулась на стуле и всхлипнула.

— Вы послушали какого–то проходимца,— закричал я,— и чуть не лишили меня жизни! Клянусь вам — слышите? — клянусь, что никого не предавал, провалиться мне сквозь землю, никого![80] Зачем мне вас предавать? Если бы я этого захотел, вы давно сидели бы в тюрьме! Неужели вы этого не понимаете?!

Я взглянул на часы — весь график операции уже полетел в тартарары.

Старый дурак! Подумать только: притащить свою зазнобу, которая, видимо, устро­ила ему сцену после визита Семена с икрой и балыком. Но все это были фигли–мигли по сравнению с откровениями таинственного Рамона.

Мы оба молчали, смотря друг другу в глаза, моя неизбывная ярость, по–видимо­му, охладила Генри.

— Неужели это провокатор? — Язык его -заплетался.

— Генри! — сказал я торжественно и чуть подпустил в глаза слезы.— Сейчас нет времени для объяснений. Мы с вами работаем долгие годы и отдали жизнь великому делу. Как вы можете не доверять мне и поверить какому–то жулику? Опомнитесь, сэр! Что еще он вам говорил?

— Но он же знал все мое дело, все клички, контакты, пароли… Он приказал уб­рать вас. Он сказал, что вы предатель и находитесь на связи у американского резидента. Фамилия его Хилсмен. Я засек вашу встречу с ним в баре отеля «Гровнор».

— И вы пытались выполнить его приказ? — Я торопился, времени совсем не бы­ло.

— Да. И у вашего дома, и в Эппинг Форесте… Простите меня, Алекс… Я следил за вами в Тауэре.

— Со мною был Рамон?

— Я же в темноте его не видел… Кстати, он потерял у меня в спальне вот это…— И Генри протянул мне коробочку, завернутую в бумагу и перевязанную ниткой. Не глядя, я сунул ее в карман.

— Что он еще говорил?

— Больше ничего. Извините меня, Алекс, простите ради Бога. Прошу вас. скажите Жаклин, что я не мог предать ее… что не из–за меня ее уволили со службы…

Под глазами налились бурдюки, — только еще не хватало, чтобы пролился ливень.

Жаклин сверкала голубыми глазами и посматрива­ла на дверь, словно собиралась улизнуть.

— Конечно, нет, — сказал я твердо. — Это чья–то игра, и мы еще докопаемся до виновников. А теперь прошу вас уйти. У меня нет ни секунды времени. На следующей неделе я пошлю вам вызов, мы встретимся и все обсудим[81].

Словно ветер дунул — и две перепуганные мыши юркнули за дверь.

13.00. Операция сбивалась на целый час, Базилио и Алиса наверняка решат, что накануне женитьбы я выскочил из окна и убежал, как персонаж одного носатого сати­рика прошлого, Кэти изведется от ожидания, а Болонья просто уйдет через полчаса, не застав никого в ресторане. Впрочем, я еще могу войти в график. Ну и сволота этот Генри: чуть не превратил жизнелюба Алекса в замазку Цезаря! Я даже похолодел, представив себя лежащим на пропитанном кровью ковре, с черепом, пробитым пулей, и мозгами, повисшими на гравюрах и клетке с Чарли.

Дальше жизнь поскакала вперед на неестественно бешеной скорости, словно в немом кино: рывок на лестничную площадку, вой мотора, и гонка что было сил — благо в субботу Лондон не перегружен транспортом. На маршруте пришлось проделать серию резких коленец, показавших отсутствие присутствия кровожадных мышек–норушек, и через полчаса я уже нажимал на кнопку звонка.

Юджин встретил меня в малиновом бархатном халате — истинно граф Лев Нико­лаевич, только носом несколько переплюнул, рубильник выпирал, как клюв пеликана, даже очки терялись на нем, казались снятыми с лилипута.

Апартаменты Юджин обставил в стиле недострелянной мекленбургской интел­лигенции: все завешано фотографиями в рамочках, никаких излишеств, каждая вещь — от колокольчика на столе (видимо, для вызова Софьи Андреевны) до вольтеровского кресла — призвана дополнять образ великого писателя, уже и не квартира, а музей светоча мысли, создающего непреходящие и, как говорили «высоколобые», пронзи­тельные эссе о подпольной литературе Мекленбурга.

Величественным движением руки со съеденными ногтями он пригласил меня при­сесть в кресло.

— Вы не готовы? — Мой голос звучал так жалобно, что он всполошился:

— Но мы же не договорились о точном времени…

— Одевайтесь быстрее, у нас помолвка! — наступал я.

— Что ж вы раньше не сказали? Поздравляю, Алекс! Куда мы идем?

— Мы едем в Брайтон! У Кэти словно вожжа… там у нее родственники!

— В Брайтон? — Этого он не ожидал.

— Кэти уже там, она нас ждет… Хотели отметить в Лондоне, но все перемени­лось.— Я врал легко и упоенно, мимика моя играла гримасами досады, вспышками радости и прочими цветами радуги.

— Так это в Брайтоне? — заныл он.— А я еще собирался немного поработать вечером.

Тут я почувствовал, что обкрадываю все человечество. Продержится ли оно, выжи­вет ли, если эссе появится на день позже?

— Я вас очень прошу, Юджин. Я обещал Кэти, что приеду с приятелем. Там будут папаша с сестрой… зануды дикие! Удружите, Юджин! — Я чуть не рыдал.

— А как вы меня представите?

— Как моего партнера по радиофирме, испанца по национальности.

Моя напористость и жалобный тон сделали свое дело, он скинул халат и пред­стал передо мною в белой сорочке и при галстуке (в дороге он рассказал, что Чехов садился за письменный стол, одевшись, как на заседание земской управы, тщательно выбрившись и отманикюрив ногти — оказывается, только таким образом можно достичь чудес в творчестве).

Наша «газель» словно убегала от погони, мы лихо мчались по автостраде в сторону Брайтона, моя нога так жала на акселератор, что я боялся продавить днище. Вдруг что–то полетело под колеса и я услы­шал мягкий стук.

— Кошка! — застонал Юджин.— Вы убили кошку!

— Не может быть! — Я чуть не выпустил руль.

— Это ужасно, это просто ужасно! — Он закусил свою лапу и затряс головой, словно старая баба, причитающая у гроба покойника.

Боже мой, кошка! Что же я наделал? Как не заметил бедняжку! Дурной знак, очень дурной! Интересно, какого она цвета? Черного? Но разве я виноват? Я и не ви­дел, как она метнулась под колеса. Что за глупая кошка, вздумалось же ей перебегать автостраду! И именно под мою машину — ведь я люблю кошек. Я люблю, а Римма терпеть не может («Вечно всюду гадят, о этот запах!» — «Я сам буду за ней ухаживать, поставлю ящик с песком в уборную. Мне нужна кошка, Римуля, меня успокаивает, когда в доме кошка. Она словно забирает у меня нервные токи, ее можно гладить, класть рядом…» — «Тебе нужна кошка или я?» — «Странный вопрос!» — «Я не могу жить в одной квартире с кошкой!») — вот и весь сказ, Алекс, и не спорь, мало ли что ты лю­бишь? Кошка перебегала дорогу и была убита. Вот и все. Аминь!

Слева уже остался городишко Гилфорд, когда вдруг со скоростью света меня обошла полицейская машина, грозно просигналив «стоп».

— Извините, сэр, вы превысили скорость! — Ненависть из бобби перла, как пар из кипящего чайника, но установленные законом правила приличия придерживали ее крепкой уздой.

— Сэр,— я тут же выкатился из машины, как колобок, и униженно запрыгал вокруг полицейского (синдром Мекленбурга, где милицейский жезл приводит в трепет любого водителя, не имеющего спецсигналов, превращает в рабскую душонку),— изви­ните, сэр, ради Бога, сэр… у меня ребенок!

— Какой ребенок? В машине?

— В Брайтоне… жена родила несколько часов назад…— барахтался в навозе находчивый Алекс — Она рожала так трудно… столько пришлось пережить…

Я так старался, что еще минута — и родил бы сам, видел бы меня в этот мо­мент дядька, видел бы, как выделывает Алекс кренделя вокруг величественного, как памятник, полицая,— непременно сказал бы: «А что я всегда говорил? Молодец, Алекс! Уж, хитроумный уж, всегда вывернется из любой ситуации, выползет из самой темной задницы!», а наставник Философ, пожевав ошметок ливерной колбасы, поднял бы граненый стаканчик: «Ты молоток, Алик!»

— Мальчик или девочка? — Бобби был наивен и честен.

— Сын! — заорал я фальцетом.— Извините меня, сэр!

И он снисходительно махнул рукой, пропуская нас дальше. Часы показывали поло­вину шестого, и Болонья уже наверняка подкрадывался к «Морскому орлу».

В Брайтон «газель» ворвалась в шесть тридцать, пот лил с меня градом, пришлось достать «Ронхилл» («бей в барабан…») и обмочить им чресла, дабы не бросать вкусную кость коту Базилио и лисе Алисе, которую они радостно глодали бы целый вечер: «Ох уж эти вонючие кенгуру–австралийцы!»

Прибыл я с тяжким чувством: кошка + полицейский = ? Что знаменовало сие? Кому из нас? Мне или Юджину? Бедная кошка, угораздило же тебя, Алекс! Хватит, не думай об этом, думай об операции, впрочем, что в ней сложного? Болонья без тебя установит контакт. Почему Центр прямо не написал, что Болонья проведет беседу с Юджином? Конспирация? Успокойся, ради Бога, тебя ждут любимая жен­щина и ее почтенные родственники, смени пластин­ку, Алекс, поставь… как это? «Пою тебя, бог любви Гименей, ты благословляешь невесту с женихом!», а еще лучше произнеси несколько раз и обязательно шепотом: «Когда лошадь украдена, слишком поздно запи­рать конюшню». Когда лошадь украдена, слиш­ком поздно запирать конюшню. Вот так.

Кэти встретила нас в платье из серебряного атласа с вышитой диадемой у левого плеча, потоки алых кораллов стекали с открытой шеи на белые груди, она сияла супер­очаровательной, сногсшибательной улыбкой, с трудом удерживаясь от вполне уместного из–за моего опоздания площадного мата.

Базилио прошипел нечто невнятное на кошачьем языке и отвернулся, показав затылок, на котором среди стога седых волос светилось белое пятнышко, напоминаю­щее зад кота (оно вместе с усами и подтолкнуло в свое время на кличку), сестрица же Алиса не сводила с меня ненавидящих глаз, словно овчарка, еще не решившая, в какую часть тела вцепиться,— вся ее лисья морда от злости сморщилась в одну большую улыбку, в которой и нос, и глаза, и уши разбегались в разные стороны.

— Прошу прощения, у нас по дороге спустили оба колеса… пришлось заехать в сервис…

Базилио посмотрел на меня так, словно я только что выпрыгнул из кровати де­вочки Мальвины.

— Да, да, полковник, сразу два колеса! Присутствие незнакомого человека (Юд­жин уже метал бисер перед полковником на полную катушку) несколько разрядило обстановку. Мы спустились к «газели», и пинкертон Базилио начал тут же разгля­дывать и щупать колеса, чуть ли не облизывая их своим шершавым языком.

— Что–то колеса старые… неужели такие продаются? — Но я даже не удостоил его ответом.

В машине Юджин на своем ломаном английском рассказал анекдот[82], его никто не понял, но все для приличия ржали.

«Морской орел» призывно горел цветной рекла­мой, и через витрину я увидел фигуру Болоньи, засевшего на стульчике у стойки бара. В фойе всю нашу гоп–компа­нию встретил метрдотель и повел к столу с зажженными зелеными свечами. Проходя бар, я встретился взглядом с Болоньей — он повел глазами в сторону туалета. Метр усадил нас за стол, а я вернулся к бару и пошел по коридору, слыша за собой топот самых надежных в мире «скороходов».

В уборной было пусто и покойно, Болонья указал мне на кабину, куда я и вперся, снедаемый любопытством и страхом. Болонья тут же влез в соседний отсек и подсунул мне под кабину конверт, в котором лежало послание. «В целях обеспечения безопасно­сти мы планировали провести беседу с «Контом» на судне в районе Брайтона,— рас­шифровывал я,— Однако случилось непредвиденное: сегодня утром загорелось ма­шинное отделение, и на судне много пожарных и полиции. Вам предписывается доста­вить «Конта» под благовидным предлогом в порт Кале (Франция), где в данный момент находится другое наше судно. От Брайтона до Кале несколько миль, поэтому предлага­ем вам обеспечить доставку «Конта» на яхте «Регины», используя все необходимые для этого средства. Яхту следует поставить на причале № 4 порта Кале, у Голубой набе­режной. В контакт с вами там вступят по паролю: «Сегодня на море 2,5 балла, не правда ли?» Отзыв: «По–моему, три». Подпись…

Боже мой, такого не бывало в моей безумной жизни: заделана была высочайшая подпись самой Бритой Головы, беспрецедентный случай, приказ летел почти с самого верха, руки по швам, Алекс!

Болонья уже исчез из кабины, а мне, пораженному неожиданным указанием, сам Бог велел воспользоваться счастливым случаем и задержаться на толчке подольше.

Кошка, несомненно, была черной, настоящая черная кошка, проклятая служба, сумасшедшая баба–разведка, все переворачивающая с ног на голову, типичный случай в оперативных традициях Монастыря: детальный план, тщательная подготовка, взвин­ченные нервы, а в последний момент все лопается к чертям, все летит вверх тормаш­ками, суета, и новый приказ, и каждый умирает в одиночку. Яхта в порядке, до Кале ходу часа три, погода вполне на уровне… Смогу ли я уговорить Юджина прогуляться в Кале? Проблема номер один. Чем все это может закончиться? Вопрос. Если Юджин согласится, то все будет шито–крыто. А если отметет предложение? Допустим. Но если он выдаст Алекса, худо придется его деткам, он ведь не дурак. А если отметет и воз­никнет скандал? Не пришлось бы рвать когти из Альбиона.

И тут я вдруг безумно заскучал по своей квартире у Хемстед Хита с видом на зе­леные лужайки и по каменным плитам Вестминстерского аббатства, в котором метались призраки и королей, и премьеров, и расстрелянного шпиона с миниатюрным портретом возлюбленной Онор в медальоне, спрятанном во рту. И казалось мне, что я снова в двухэтажном красном автобусе, взбиравшемся на Лондон–бридж, я беседовал с милой миссис Лейн и ее сеттером, симпатично выпустившим язык, я входил в полумрак «Этуали», следуя за знакомым метрдотелем («Как обычно, столик в правом углу, сэр?» — «Да, да, под картиной Каналетто!» — «Т» я произносил шикарно, с заиканием и придыханием на оксфордский манер, словно вел свой род от династии лорда Честер­филда), даже Черная Смерть уже казалась необыкновенной, неж­ной и хорошо отмытой девушкой шоколадного цвета.

Ох уж эти беседы на мекленбургских судах! Зачем тебе ввязываться в это дело, Алекс? Этот мяч можно отыграть очень просто, без малейших усилий… кто тебя может проконтролировать? Что же делать для этого? Да ничего не делать! Сиди себе за столом, хорошо жуй и пей, а после банкета распрощайся со всеми и поезжай на яхту вдвоем с Кэти. То есть как? А задание? А долг? А телеграмма Бритой Головы? Пошли их к такой матери, Алик, не влезай в эту историю! Ну, а дальше? Тебя ли учить, старый и хитрый лис? Дальше сочини телеграммку в Центр: «Несмотря на мои настойчивые просьбы, «Конт» идти на яхту отказался, сославшись на… с комприветом. Том» — и работай себе спокойно под крылом Хилсмена, ищи свою Крысу, тем паче что после встречи с Генри в руках твоих появились новые интересные ниточки… Пошли все это дело с «Контом» подальше, ничего, кроме неприятностей, оно тебе не принесет, не скользи по лезвию ножа, обмозгуй все это дело еще раз, а пока слезай с толчка и двигай к столу! Все, наверное, уже решили, что у тебя колики от страха перед брачной ночью.

Картина застолья написана сочными красками: чуть смущавшиеся блеска люстр laitances de carpes, тающий во рту salmon, ницуазский салат с гренландскими креветками и мидиями, конечно же, приличествующая событию caviar[83] и гвоздь программы — гусь, зажаренный в эльзасском вине и кусочках свиного сала.

Метрдотель не без черного юмора утверждал, что повар зажарил гуся заживо, — тут уж меня замутило, я боялся убивать живое, выпускал на волю ос и пчел, за­стрявших в блюдечке с вареньем, почтительно обращался с пауками и всегда доставал их из ванны, боясь упустить свое счастье,— все это осложняло мою жизнь с Риммой.

Новый финт Центра омрачил мое настроение, «гленливет» — а он, естественно, не мог не красо­ваться посредине стола — я пить не стал, а ограничился разбавленным сотерном. Впереди зиял черной дырой светлый путь и требовались, как завещал Несостоявшийся Ксендз, холодная голова, горячее сердце и чистые руки.

Базилио встал и во всем своем кошачьем остроумии произнес прочувствован­ный тост за наше с Кэти счастье (тут он просто изнемогал от своих реприз, я и не предполагал, что в Англии отставные полковники нисколько не умнее наших).

Я бездумно водил взглядом по молокам карпа, по веселой Кэти и по тихому и скромному Юджину, не подозревавшему, что вся эта трагикомедия весьма напоминает его приключения со стулом перед дулом фотообъектива.

Юджин встал.

— Я тоже хотел бы произнести тост. У Алекса в Австралии существует прекрас­ный обычай. Правда, это касается свадьбы, а не помолвки, но суть его от этого не ме­няется. Дело в том, что и еда, и питье становятся горькими, если новобрачные не поцелуются. Горько!

— Так я знаю этот обычай! — взвизгнул Базилио, словно ему мазанули под хвостом скипидаром.— Однажды в порту Архангела нас водили на свадьбу! Ох, сколько я выпил водки! Вы пили когда–нибудь настоящую водку? — Вопрос был адресован Юджину.

— Только смирновскую.— Глаза его блеснули из–за носа заговорщицкими искрами.

Мы поцеловались, и тяжелая тоска вдруг навалилась на меня.

— Что ты такой грустный? — обратилась ко мне Кэти.— Устал?

— Что–то побаливает желудок,— ответил я совсем по–семейному.— Видишь, я даже решил пить сотерн с водой и не притрагиваюсь к гусю[84]. Давай после ужина прогуляемся на яхте… прихватим заодно и моего дружка.

— Отлично! — Кэти блеснула глазами. Она не вылезала бы из яхты, бороздила бы всю жизнь моря и океаны.

Итак, яхта. А если Юджин не захочет плыть в Кале? Будем действовать творчески, в зависимости от обстоятельств. Нельзя сделать омлет, не разбив яиц. А как в этом случае будет реагировать Кэти? Мда, дело пахнет керосином, если Юджин наотрез откажется. Что будем делать, Алекс? А может, все–таки спустить все на тормозах? Плавно и легко. Можно даже пригласить Юджина на яхту таким образом, что он сам откажется. И совесть твоя будет чиста, если она еще осталась. И волки сыты, и овцы целы. Тьфу! И это называется бесстрашный Алекс, которого ставят в пример молодняку! Вот вам и гордость Монастыря, орденоносец и герой! Трус! Способен только глотать «гленливет» и трахать баб! Трус, встряхнись: перед тобою предатель родины, не пускай слюни и сопли, зажми себя в кулак! Телеграмму подписал сам Бритая Голова! А если я не вернусь? Прощай, суровый Альбион, прости, мой край родной! Почему не вернусь? А не вернусь — тоже не страшно, исчезну из мира ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови…

И вдруг тревога охватила меня: что будет с Чарли? Что будет с моим бедным ка­каду? День, другой, третий… Не умрет ли он с голоду? Надо было оставить клетку миссис Лейн. Впрочем, он вряд ли ужился бы с сеттером. Сколько времени потребуется контрразведке, чтобы осмыслить происшедшее? Я представил, как группа в плащах врывается в мою хемстедскую квартиру и начинает грубый обыск, а Чарли дергает головой и по привычке кричит: Good morning, old man! — «Доброе утро, старик», он обра­щается ко мне так же, как и Челюсть. Контрразведка покидает квартиру, и бедняга Чарли остается один — кто в пылу исполнения долга вспомнит о несчастной птице? И вот он сидит на жердочке один–одинешенек, и заглушают стены его предсмертные крики…

А стол гулял и смеялся: Кэти и сестрица с умилением вспоминали свое безоблач­ное детство, полковник Базилио удовлетворенно поддакивал, куря дешевую сигариллу (десерт он умял одним духом, несмотря на то, что сожрал добрую половину гуся), и рассказывал Юджину об огурцах в своих парниках. Иногда мы с Юджином обменивались многозначительными репликами: «Как гусь?», «Вам поперчить?», «Прекрасный салат!» — в общем, помолвка удалась на славу, если бы не мочеподобный сладковатый сотерн, которым мне приходилось пробавляться.

— После ужина я хочу показать вам нашу яхту… это совсем рядом,— шепнул я Юджину.

— А я не опоздаю на последний поезд?

— Что вы! Он ходит до полуночи. Кэти гордится яхтой…— Я почувствовал, что уже начинаю нервничать. — Там и выпьем, как следует… без всяких любопытных родственников…

— Только на несколько минут. Я хотел бы вернуться в Лондон пораньше.— Эти слова словно ошпарили меня, и я машинально отхлебнул мерзкого сотерна.

Ничего, мы попробуем его уговорить прокатиться в Кале. Уговорим. Все знают силу убеждения Алекса. «Если ты, Алик, чего–нибудь захочешь,— говорила мама,— ты при­станешь и не отлипнешь, как банный лист». Семинаристский дядька тоже ценил Алекса за настойчивость. Уговорю, обязательно уговорю. В конце концов пообещаю довез­ти до Лондона на машине. Рухну на колени, разыграю сцену, взмолюсь, застучу лбом по паркету — не откажет он мне в день помолвки.

Базилио, положив глаз на бутылку «гленливета», который я, увы, не трогал, к концу банкета надрался as a lord[85] и надувал щеки, выпуская мерзкий едкий дым сига­риллы.

После кофе, захватив со стола «гленливет», оставшийся после пиршества Бази­лио (моветон, но не пропадать же добру), и, подав руку ослепительной Кэти, я вышел из–за стола, и мы торжественно прошествовали к «газели».

Базилио и Алиса, помахав нам руками (сестрица придерживала папашу, наступав­шего себе на хвост), направились домой, а наша троица покатила к причалу, где, слегка покачиваясь на темной воде, белела «Грациозная».

Я пропустил Кэти и Юджина вперед и на минуту задержался в машине, перело­жив из атташе–кейса в карман «беретту» и аэрозоль с газом. Черт побери, как бы брызги не попали и мне в нос, такие случаи бывали, поэтому стоит подстраховаться, прикрыть другою рукою нос и рот, лучше всего платком. Где он? Платок, как ни странно, нахо­дился на месте и ностальгически пах «шипром». Именно «шипром» пахло от Алекса, когда он повел Римму в загс,— даже подергала ноздрями тетя в очках, сидевшая за столом; Римма стеснялась, что на ней потертый котик, что ж, теперь у нее две норки! Итак, платок на месте. Впрочем, не надо спешить. Возможно, Юджин легко согласится на поездку в Кале. Стоит хорошенько его попросить. Так, как умеешь только ты, Алекс. Если откажется категорически, заманить в малый отсек (спальню), дальше уже ясно…

Мысли упрыгивали прочь от операции, скакали взад и вперед, как синицы на вет­вях: как там Сережа, хорошо ли начал четверть? Что сейчас делает Чарли? (Опять!) Почему бы не отказаться навсегда от «гленливета» и не перейти на сотерн? Или заве­сти черного бульдога? Три вещи: роща, поросль, подросток. Из леса в бревнах виселиц мосты. Из конопли веревки для захлесток… Наш паровоз, вперед лети!

Кэти и Юджин уже расположились в салоне, сладко пахло от электронной кофе­варки, и Юджин даже пошевеливал своим хоботом от удовольствия.

— Выпей что–нибудь покрепче, Алекс, страшно было смотреть, как ты цедил сотерн… словно чашу с ядом! — пошутила Кэти, и мы с Юджином понимающе перегля­нулись.

— Я предлагаю прошвырнуться в Кале! — заявил я радостно, а сам замер, как пе­ред прыжком с трамплина, даже ноги задрожали от напряжения.

— Чудесно! Только я стану за штурвал! — подхватила Кэти.

Скажи «да», умоляю тебя: скажи «да», умоляю тебя всеми святыми: скажи «да»! Я тебя озолочу, если ты скажешь «да». Боже, Боже, умоляю, прошу тебя, заклинаю: сделай так, чтобы он сказал «да». Я исправлюсь, Боже, я буду другим, я и так стараюсь не делать зла, умоляю тебя, пусть он скажет «да».

— Нет, нет, извините, Алекс, я только на несколько минут,— промолвил негодяй, идиот, сукин сын, чтоб твоя могила полынью заросла!

Я взял принесенную бутылку «гленливета» и увидел, что у меня дрожит рука,— Юджин это заметил, но тактично сделал вид, что рассматривает свои обкусанные ногти.

— Черт побери, пора завязывать, вчера я дико надрался — и вот результат! — Я растопырил дрожащие пальцы и показал Юджину.

— Так завяжите на полгода, а потом посмотрите, что из этого получится…

— Пожалуй, я так и сделаю… с сегодняшнего дня… спасибо за совет! — Хо­телось, конечно, рвануть, но сначала дело, а потом кайф, как говорил король Ричард, прирезав братца и собираясь придушить его младенцев.

— А вы что не пьете?

— Не хочется…— ласково ответил он.

— А я думал, что вы… помните?

И вдруг скрутила меня судорога смеха, не знаю почему, но я гомерически захохо­тал, не в силах удержать себя в руках, и хохотал бы до полной истерики, если бы не закашлялся. Кэти всплеснула руками и стала больно колотить меня по спине.

— Я знаю, почему вы смеетесь,— сказал Юджин, дружелюбно улыбаясь.

— Почему? — продолжал давиться я, чувствуя, как позорно из курносого носа, словно с горных вершин, текут бурные ручьи.

— Вы вспомнили, как я пил с одним человеком перед своей прогулкой в Хель­синки. Правда, тогда мы пили коньяк…

Значит, мы все время думали об одном и том же, значит, он подозревал меня! За­чем же ты попер на яхту, дурак? Зачем согласился ехать в Брайтон, дубина ты стоеро­совая?! Или тянула, словно пропасть, опасность, когда прешь на рожон и не веришь внутреннему голосу? Хотелось верить людям, да? Почему так устроена душа?

— Но мы будем пить из одной бутылки…— Я все кашлял.

— Тогда мы с ним тоже пили из одной бутылки…— Он подхохатывал.

— Но из этой бутылки уже пил папа, — не унимался я.

Во Вот он и пошел спать… Впрочем, прошу прощения за черный английский юмор![86] — Юджин улыбнулся.

А я никак не мог сдвинуть себя с мертвой точки, время, как назло, растягивалось и удлинялось, а на самом деле его уже не оставалось, и Юджин заерзал в кресле, наце­ливаясь на выход.

Я ощупал аэрозоль и встал. В спальню. «В голубой далекой спаленке твой ребенок опочил»,— пел когда–то Вертинский, я его еще застал, видел на сцене, не понимая, за­чем он двигает руками, как лебедь крыльями.

— Юджин, вы видели нашу спаленку? Она, конечно, невелика и чем–то напоми­нает шалаш для влюбленных… Прошу вас! — И я указал рукой на соседний отсек со щедростью хозяина, готового пожертвовать всем для дорогого гостя.

— Что там смотреть? — возразила Кэти.

— Мы там выпьем тайно от тебя…— молол я что придет в голову,— выпьем не­много «Гленливета».— Я не слышал, что говорил.

Юджин встал и двинулся к спальне, я пошел за ним, держа в кармане аэрозоль. Только не забыть вынуть платок, обязательно вынуть платок, нажать на кнопку, закрыть нос и рот, обязательно задержать дыхание хотя бы секунд на десять или сразу же выйти из комнаты…

— Добрый вечер, леди и джентльмены! Наконец–то я вас разыскал!

На лестнице, ведущей вниз с палубы, стоял полноватый джентльмен с букетом белых роз.