И ад следовал за ним

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ о прелестях морских прогулок, крепости бутылочного стекла, брызгах крови и форс-мажорных обстоятельствах

— Его превосходительство губернатор штата Канзас Рэй Хилсмен! — не расте­рялся я, хотя казалось, что сейчас на моих твердых руках загремят наручники.

Все кончено, finita la comedia, Алик, кранты, твоя песенка спета. А что, собственно, кончено? Что, простите, произошло? Все нормально, все о'кей, просто честный стукач ЦРУ Алекс расслабляется на яхте в компании с драгоценной невестой и не менее драго­ценным соотечественником. Вот и все, леди и джентльмены. И спокойной ночи, леди, спо­койной ночи, милые леди, спокойной ночи, спокойной ночи. Четвертый акт «Гамлета». Во всяком случае, смертоубийственная операция с прогулкой в Кале накрылась, это ясно. И слава Богу! Значит, Он все–таки есть, Он прислушался ко мне, Он внял моим мольбам. Он существует и спасает меня.

И я почувствовал радостное облегчение, стыдно сказать, счастье охватило меня, горло сжалось от волнения, хотелось взлететь на ангельских крыльях, парить в воздухе, кувыркаться и бездумно смеяться, плюнув на Великое Дело, на Кадры, на Бритую Голову и на весь свет. И проделал бы мелкая душонка Алекс все эти мерзкие сальто–мортале, если бы не жгла мысль: зачем приехал Рэй? Или Юджин был под наружкой и они засекли мой визит? Миниатюрный компьютер, заделанный в волшебный череп любителя лучшего в мире одеколона «Шипр», мгновенно проиграл все варианты и не нашел серьезного повода для беспокойства.

— Оказывается, у вас была помолвка… я хочу вас поздравить…— Рэй протянул чуть мокроватые, будто только что срезанные с куста, белые розы и цере­монно поцело­вал руку Кэти. «Roses blue and roses white plucked I for my love's delight»[87],— пропело в мо­их полушариях и уже не отпускало до самой ночи.

— Извините, Алекс, что я вас потревожил. Возникло чрезвычайно срочное дело. Дома вас не было, и я резонно решил, что вы уехали в Брайтон — ведь у вас тут родст­венники. Как видите, я не ошибся.

— Как вы меня разыскали?

— С огромным трудом. Сначала звонил по телефону полковнику Ноттингему, но его не застал. Тогда решил ехать прямо в Брайтон, и на этот раз полковник оказался дома… Он мне дал все ваши координаты.

Штатники пронюхали о планах Центра. Генри и Жаклин явились с повинной. Боло­нья и Пасечник наломали дров. Выдан план операции с Юджином или вся «Бемоль». Думай, Алекс, думай своей тыквой, только помни, что у страха глаза велики.

Я налил Хилсмену «гленливета» (пусть лишний раз узнает, что пьют приличные люди), и он погрузился в бокал с беспечностью человека, который явно не собирался меня арестовывать.

Шифровка, как чеканные строчки гениальной поэмы, сама собой сложилась в дра­гоценной голове, перечеркнутой белой молнией:

«Согласно вашим указаниям мною была начата известная вам операция в отноше­нии «Конта». Удалось пригласить его на яхту и создать условия для отбытия в Кале[88]. Однако перед самым отплытием к нам неожиданно прибыл «Фред», и в этих обстоя­тельствах я счел целесообразным перенести мероприятие на другой срок. Том»[89].

И операция спокойно умерла, сыграли ей марш фюнебр Шопена, чуть покадили, окропили «гленливетом», и жизнь побежала дальше, как резвая ло­шадка,— шагай вперед, веселый робот!

Я исхитрился, ухватил момент и набормотал Кэти о великих достоинствах доброго волшебника Гудвина из Канзаса, своего партнера по бизнесу и отличного парня, на кото­рого можно положиться. Кэти, однако, не вспыхнула от радости и не облилась слезами от счастья: она относила янки к расе неисправимых хамов, которые в свое время по–бандит­ски откололись от Британской империи, наплевали в душу своим и искорежили великий английский язык мерзким акцентом.

— Мы могли бы поговорить наедине? — шепотом спросил Хилсмен.

Я взглянул на Юджина, который безмятежно ворковал с Кэти, не подозревая, что милостивая судьба отвела топор от его шеи, и, наверное, радуясь, что теперь не нужно тащиться одному в поезде: Рэй, как все американцы, не отрывается от машины и подбро­сит его до Лондона. Вряд ли Рэй пропустил мимо внимания наш совместный вояж — в оперативной практике дружеские контакты агентов нежелательны и, во всяком случае, должны иметь санкцию начальства. Я, естественно, скажу, что звонил Рэю, хотел пригла­сить его на помолвку, не мог дозвониться, страшно расстроился из–за этого…

— Кэти, а куда запропастилась морская карта? Она лежала тут на столе… (Проход­ной цирковой номер Алекса на тройку с плюсом.)

— Ты, наверное, оставил ее в ангаре,— так она называла наш отсек в удлиненном помещении на берегу, куда яхтсмены в непогоду затаскивали небольшие яхты, а Кэти хранила разную утварь.

— Не хотите ли прогуляться со мною, Рэй? Я покажу наш ангар и заодно достану еще бутылку «гленливета» — у меня там тайный погребок. Когда Кэти меня выгонит, я собираюсь там жить. Что может быть лучше жизни на берегу моря! Целебный воздух, купание по утрам, шелест волн…

Мы выбрались из яхты и расслабленно, как два гуляющих старца–долгожителя, дви­нулись вверх, к строению.

— Чрезвычайное происшествие, Алекс! Ваши мальчики привезли сегодня утром два ящика на машинах, а потом на велосипедах довезли до тайников. Вели они себя спокой­но и уверенно, не подозревая, что за ними следят. Мы обложили все место по первому классу, пришлось подключить к работе англичан… Затем они смылись на корабль, нас они больше не интересовали. Стали ждать ирландцев, ждали час, два, пять часов, но за ящиками никто не явился…— Хилсмен говорил таким укоризненным то­ном, словно в непунктуальности террористов виноват был я.

— Может, ирландцы заметили наружку и отказались от операции?

— Исключено. Все организовано на самом высоком уровне, комар носа не подточит.

— Надо ждать, Рэй, другого выхода нет… Может, их планы изменились.

— Дело в том, что произошла накладка. Англича­е, которых мы привлекли к опера­ции, решили вскрыть один ящик. Мы не могли проводить операцию без них, ибо дела с оружием подпадают под законы Соединенного Королевства. Но они, оказывается, полу­чили приказ премьер–министра… Через два дня в парламенте намечены дебаты о борьбе с терроризмом.

— Ну и что? Вскрыли?

— В ящике оказалось не оружие, а разный железный хлам! Вы поняли, в чем дело?

— Ничего не понял,— Сразу до меня, как ни странно, не дошло.

— Вся эта операция с ирландцами придумана Центром для вашей проверки, Алекс. Оба ящика — проверочные контейнеры. Они химически обработаны, и уже никак не пока­зать, что они не вскрывались. Ирландцы — это «липа» Центра, вам тоже не даны указа­ния о вскрытии. Кто же это сделал? Ясно, что спецслужба. Откуда узнали о тайниках и операции? Только от вас!

Напрасно разжевывал волшебник Гудвин, все я уже усек, блестяще сработали ребята: я–то, дурак, думал, что это всего лишь «красная селедка», чтобы отвлечь от путешествия с Юджином, а на самом деле Центр смотрел гораздо дальше и глубже, и меня «провалил», показав американцам, что не верит мне ни на йоту, что, естественно, укрепляло доверие ко мне американцев.

— Итак, вы сгорели, Алекс, и теперь не придется играть с Центром в «кошки–мыш­ки».— Он все разжевывал мне очевидное.— Какие идиоты эти англичане! Я так уговари­вал их не вскрывать ящик и подождать хотя бы пару дней. Правда, мы все равно бы вскрыли их рано или поздно.

— Что же будем делать дальше?

— Я связался сегодня с директором в Лэнгли, и мы пришли к общему заключению, что пора свернуть игру с Центром и максимально использовать ваше дело в политичес­ком плане. Завтра же мы дадим сообщение в прессу о вашем разрыве с тоталитарным режимом и о просьбе политического убежища в США. Через месяц организуем пресс–конференцию… надеюсь, вы сможете задать хорошую публичную трепку вашей организа­ции по конкретным пунктам, включая связь с ирландскими террористами. Нужны тезисы вашего выступления, я, конечно, понимаю, что у вас помолвка, но просил бы сейчас же выехать со мной в Лондон: директор хочет говорить с вами по телефону,— В голосе Хилсмена звучали хозяйские нотки, словно свободолюбивый Алекс уже стал вилкой или ложкой в огромном црувском буфете.

— Надо хорошо все обдумать… Такого поворота я не ожидал.

Мой завал, конечно, сделали красиво, но не покидало меня ощущение, что в этом деле одна рука не ведала, что творит другая: как можно совместить приказ о вывозе Юд­жина в Кале и смелое, даже изящное укрепление моих позиций в ЦРУ с помощью «раз­облачения»? Последнее явно встраивалось в «Бемоль» и подталкивало меня ближе к Крысе. Пресс–конференция, гласность, возможно, зачисление в вожделенное ЦРУ на штатную должность, после всего этого доверие ко мне повышалось — ведь любой двой­ник всегда под сомнением. Конечно, надо немедленно ехать в Лондон и бодрым голосом сообщить о своем решении лопавшемуся от счастья директору.

И вдруг затаившийся в ребрах хриплый внутренний голос залопотал: ты на грани гибели, Алекс, не связывайся ни с пресс–конференцией, ни с политиче­ским убежищем! Погубят тебя, Алекс, запутают, затянут в сети! И тут целая толпа: оскорбленная Кэти, сумасшедший Генри с браунингом в одной руке и своей профурсеткой — в другой, Шур­шащий Болонья, Пасечник с зернистой икрой, обманутый Юджин, разъяренные кот Бази­лио и лиса Алиса и даже строгая миссис Лейн с еще более строгим сеттером — вся эта толпа вдруг понеслась на меня, грозя кулаками и свистя. Беги, Алик, беги, пока тебе не оторвали голову, беги, пока не поздно.

— Что мы будем делать с Генри и Жаклин? — спросил я.

— Пока я не думал об этом. Все будет зависеть от вас, никаких документальных улик против них нет. Конечно, нам очень выгоден большой процесс о шпионаже Меклен­бурга. Уверяю, что ваши бывшие коллеги подожмут хвост на несколько лет!

Я представил себя в сером костюме в белую полоску, толкающего покаянную речь в суде, с омерзительной рожей тычущего пальцем в Генри и Жаклин, сидящих на скамье подсудимых,— и комок тошноты подкатил к горлу. Веселенькая перспектива, ничего не скажешь, хватит рисковать, Алекс, подумай о своей драгоценной жизни, единственной и неповторимой, которую надо прожить так, чтобы не было… Хватит рисковать! Тебя уже несколько раз чуть не убили, какого черта играть с огнем? Вот они, два края, и ты, мечу­щийся между ними: на одной стороне самоличный приказ Бритой Головы об «эксе»[90] в отношении Юджина, на другой — маневр Центра с провалом, о чем, кстати, тебя никто не предупреждал. Камо грядеши, Алекс? Делай выбор, хотя и там, и тут сплошная мерзость, думай, Алик, не трухай, но и не забывай о главном — о своем долге. У тебя есть твердое указание Центра, разве ты уже не следовал за Юджином, сжимая взмокшей рукой бал­лончик аэрозоля? Решай, Алекс, не плавай, как дерьмо в проруби… Я сунул руку в кар­ман за ключом и наткнулся на «беретту» — словно электричеством обожгло пальцы. Мы подходили к ангару, действуй, жалкая тряпка, слюнтяй, сопля! «Roses blue and roses white plucked I for my love's delight».

И грянул марш «День Победы», гремевший однажды на юбилее Челюсти в специи­альном зале ресторана. Певец в поношенном фраке пел тогда, выкатив грудь, прямо пе­ред очами Николая Ивановича: «День Победы порохом пропах, День Победы сединою на висках», и юбиляр, который во время войны только пошел в школу, хмурил лоб и взды­хал, скромно опустив голову, словно вспоминал трудные дни, когда он и другие герои спасали Мекленбург и весь мир от коричневой чумы.

Марш оглушал меня, перемешиваясь со строчками о голубых и белых розах, я снял навесной замок и пропустил Хилсмена вперед.

— Посмотрите, какой уютный склад, Рэй… — И поче­му–то вспомнил дядьку, скоман­довавшего взводу «Вперед!» и первым прыгнувшего со второго этажа семинарии (боль­шинство поломали ноги, двое испугались, не прыгнули и были отчислены дядькой, а сам он схватил выговор за авантюризм в работе с кадрами).

Я ударил его по затылку рукояткой «беретты» — шмяк! — прикоснулся не сильно, как учили, но вполне достаточно, чтобы он кулем опустился на пол.

Рамону Меркадеру, когда–то проводившему «экс», было гораздо проще: он бил Троцкого альпийской киркой сверху вниз, а мне пришлось чуть встать на цыпочки и отки­нуться назад, чтобы замахнуться. Прости мне, Господи, грехи мои. Прости мне, Госпо­ди. Вы слышали, что сказано древним: «не убивай»; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону, а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной. Прости, Господи.

Ноги Рэя с задранными брюками нелепо высовывались из двери, и мне пришлось втащить его поглубже в помещение. Он застонал — прости меня, Госпо­ди, и спасибо Тебе, что он жив,— я достал баллон с аэрозолем и шуганул ему в нос сильную струю. Он снова застонал, глубоко вздохнул и погрузился в здоровый сон канзасского фермера — надолго, но не навсегда.

Я осторожно затворил дверь и повесил замок. Если лошадь украдена, слишком поздно запирать дверь конюшни. Назад пути нет, мосты сожжены, наш паровоз летит вперед.

Глубоко вдохнув пропахший водорослями воздух, я зашагал к яхте. День Победы сединою на висках…

— А где Рэй? Что–нибудь случилось? — дрогнувшим голосом спросила Кэти.— Что с тобой? На тебе лица нет!

— Кое–какие неприятности в Лондоне. Рэй пошел звонить по телефону, сейчас он вернется.

— Надеюсь, ничего серьезного? — вытянул свой носище Юджин, словно принюхи­ваясь.

— Мелочи жизни…— Философ и гуру Алекс ободряюще улыбнулся Кэти и пригла­дил пробор, наверное, так выглядел принц Гамлет после того, как пронзил шпагой Полония.

Марш играл и играл, голова моя и руки двигались по каким–то особым, им одним ведомым траекториям, словно меня, как куклу, дергали за ниточки — да это Маня под­ключился к игре и улыбался детской улыбкой, почесывая «ежик», а рядом Бритая Голова в простыне (баня или гарем?) и аскетичный Сам с томиком своих собственных гениаль­ных стихов — все дергают за ниточки, играют в любимого оловян­ного солдатика… Теперь начнем все сначала: «Посмотрите, Юджин, какую мы устроили спаленку…» Начнем сначала, как на репетиции. Вспомни, как в семинарии ты с Чижиком играл «Идеального мужа», повторяли по нескольку раз, и все во имя чистого отшлифованного английского языка.

Леди Чилтерн (я): Нет, Роберт, никогда.

Сэр Роберт Чилтерн — Чижик (с грустью): А твои честолюбивые мечты? Ведь ты мечтала об успехе — для меня?

Чижик все время забывал последнюю фразу, и я снова начинал: «Нет, Роберт, никогда!»

Прости меня, Господи, но ты сам покарал Иуду, а любой предатель — Иуда, чем бы он ни оправдывался. Самое главное — вовремя закрыть нос платком, руку вытянуть до отказа и для страховки чуть отвернуть лицо.

— Посмотрите, Юджин, какую мы устроили спаленку…

Он открыл дверь и вошел.

В голове моей «День Победы сединою на висках» врывался в «roses blue and roses white», одна рука сжимала в кармане баллон, а дура–другая сама по себе ухватила со стола остатки «гленливета» (хотелось хлебнуть, вот он, проклятый алкашизм!) — так я и застыл с занятыми руками и только тогда вспомнил о платке — что делать? — и, не успев пожалеть о третьей руке, бухнул его по голове «гленливетом» — не засыпать же нам от газа, мучаясь в объятиях друг друга!

Бутылка разлетелась на кусочки, виски и кровь обрызгали мне лицо и потекли за шиворот. Юджин рухнул головою вперед, задев руками лампу. Господи, прости меня, грешного, прости!

Пришел я в себя лишь от пронзительного крика Кэти, трясшей меня сзади за плечо,

— Полиция! — Она взывала то ли в никуда, то ли ко мне, то ли к морскому царю, мягко раскачивающему нашу шикарную посудину.

— Кэти! — Я достал злополучный платок и вытер им лицо и шею, использовал все–таки, хоть и не по задумке— Кэти, не кричи, я должен тебе рассказать кое–что. Это очень, очень важно. Это касается не только нас с тобою, но и всего Соединенного Королевства (хотел добавить «и всего мира»).

В глазах Кэти застыл такой ужас, словно перед ней трепыхалась многоголовая гид­ра, она не слышала меня, и я прижал ее к себе.

Полная чепуха, что лучшие шпионы — это священники и женщины. Насчет Несосто­явшегося Ксендза, быть может, это и правда, но у женщин всегда сдают нервы и слишком развита чувствительность, они эмоциональны, и от этого одни беды, знал я одну — конь в юбке,— и то ухитрилась втюриться во французского резидента, выдала все с потрохами, разворошила весь муравейник, потом раскаялась и сиганула с моста в Сену. Она была сильнее многих, целую сеть сплела из своих любовников, пока не зацапал ее Эрос.

— Я люблю тебя, Кэти,— шептал я, поглаживая ее, как перепуганную кошку,— люблю, люблю, люблю, ты у меня самая нежная, самая красивая, самая умная, я жить не могу без тебя, моя милая, моя любовь, моя судьба, успокойся, ничего не произошло, все будет в порядке, я все объясню, только не нервничай, моя дорогая, моя самая любимая, ну что ты испугалась? Я же люблю тебя, люблю, люблю…

Заклинания мои по своей бессвязности напоминали письма одной прекрасной дамы к Совести Эпохи, наградившего ее, то бишь даму, «сифоном», который он сам подцепил совершенно случайно во время поездки на грузовике (роман Совести с девицей–шофером был посильнее, чем в «Фаусте» Гете[91] или соблазнение Джакомо Казановой старой вдовы, пожелавшей вновь родиться мальчиком). Совесть обнаружил беду с опозданием, из честности и порядочности сообщил имена всех своих привязанностей требовательной медицинской службе (имени у девицы–шофера он не успел спросить), прекрасную даму вместе с мужем поставили на учет, но она все вытерпела, все приняла, как должное, все снесла, только в горящую избу не успела войти, и каждый день летели Совести сумбур­ные письма с «люблю, люб­лю, люблю», он читал мне их вслух, попивая водку, оста­вляющую размазанные пятна на тексте, и говорил: «Учись, Алик, учись! Постигай, что такое настоящий мужчина, что такое настоящая любовь!»

Я целовал ее лицо и плечи, я ласково прижимал ее к себе (серое атласное платье тут же покрылось кровавыми пятнами) и не мог оторваться, дьявол подталкивал меня к постели… Мы аккуратно обошли безжизненное тело Юджина и быстро, как изголодав­шиеся коты, довели помолвку до логического конца, или, по Шакеспеару, «made a beast with two backs» — «сделали одного зверя с двумя спинами».

«О карамба, я еще опишу все это,— думал я, целуя ее и тоскуя,— мир еще узнает, что такое разведка, где долг, любовь, виски и кровь смешаны воедино, мир еще узнает, я вздымусь со дна подводного царства тайной войны, я выплыву оттуда, весь залепленный ракушками и водорослями, и поведаю миру об этом! Все поры души, годами придавлен­ные конспирацией, задушенные и изведенные, вдруг раскроются, как белые цветки, и сорвет взбунтовавшийся Алекс сургучную печать со своего измученного молчанием рта, главное — успеть до цирроза, до инфаркта, до паралича».

— Слушай меня внимательно, Кэти. Я давно собирался тебе об этом сказать, но тогда мы еще не были так близки, как сейчас… Ты любишь меня?

— Да, да! — шептала она.

— Так слушай и не удивляйся. Ты была права: я плохо разбираюсь в торговле, папа правильно угадал… Не удивляйся, Кэти, но я работаю в разведке.

— Я так и думала! — И она прижалась ко мне еще крепче.— Я люблю тебя, Алекс!

— И я тоже,— сказал я,— Я очень, очень тебя люблю, Кэти. Я не могу без тебя, и я счастлив, что мы повенчались. Я всегда буду с тобой, Кэти,— жужжал я, уже сам поверив в это.

— Да, да,— шептала она, словно боясь разбудить окровавленного Юджина.— Да, да…

— Ты даже не спрашиваешь, в какой разведке я работаю…

Она словно очнулась после летаргического сна.

— То есть как? Разве не в Сикрет Интеллидженс Сервис? — Вот таким патриотом я выглядел в ее глазах! О женщины! Глупые птичьи головки, ничтожество вам имя, довер­чивые щенята — вот вы кто!

— Конечно. В Сикрет Интеллидженс Сервис, в четвертом бюро по иностранным операциям. — Нес я всю эту муру, прекрасно зная, что широкой публике так заморочили голову байками о шпионаже, что чем больше идиотски–сложных названий, тем глубже до­верие — Кэти, нам срочно нужно плыть в Кале, за мной погоня… меня об этом предупре­дил Рэй… положение очень сложное.

— А Юджин? Зачем ты это сделал?

Она уже совсем очнулась и с ужасом смотрела на распростертое тело Юджина.

— Юджин — агент враждебной службы, он заслан сюда с подрывными целями… он пытался меня отравить. Рэй поручил доставить его в Кале, там его ждут наши француз­ские коллеги — до этого он совершил преступление в Гавре[92].

— Может быть, вызвать полицию?

О, это вечное, чисто западное уважение к Закону, эта слепая вера в его незыбле­мость и правоту, полное непонимание норм кристально чистой пролетарской Морали — единственной судьи всех и вся. Яхту покачивало, набережная Брайтона сияла огнями, времени было в обрез — за работу, шпион, и горн, и барабаны, барабаны, барабаны!

— Не беспокойся, Кэти, с полицией все согласовано, сейчас мы приведем его в порядок…— Я тронул Юджина рукой, и он застонал — Видишь, он жив, не волнуйся, Кэти. Где у тебя бинт? Скажи, где бинт, я перевяжу его сам, а ты включай мотор и становись к штурвалу! Только быстро, нельзя терять ни минуты!

Она убежала на палубу, мотор вздохнул, мягко взял первые обороты, и мы отчали­ли, освещая темнеющие дали прожектором, которому помогала несколько мрачноватая луна.

Я перевязал голову Юджина — в бинтах он выглядел как Дед Мороз на даче у Боль­шой Земли, к снежной физиономии которого присобачили неестествен­но огромный красный нос. (Я вспомнил, как целовал Римму в снегу.) Я оттер его рубильник от крови, вытер все лицо тем самым пресловутым платком, о котором забыл в критический момент, что, собственно, и привело к кровопролитию, с трудом перетащил на ложе, снял забрыз­ганный кровью костюм и рубашку, перекрутил ему руки веревкой и привязал к кровати.

Все его испачканные вещи вместе со своим любимым костюмом я завернул в простыню, привязал к тюку якорь и выбросил в морские глубины на радость Нептуну и золотым рыбкам. На яхте находились кое–какие шмотки, я быстро переоделся и принес Юджину спортивный костюм.

— Какая вы все–таки сволочь[93]! — сказал он вдруг тихо.— Я предполагал, что вы сво­лочь, но не думал, что до такой степени. Дайте мне что–нибудь от головы…

Я достал таблетки.

— И воды!

Я положил ему таблетку на язык, приподнял голову и поднес стакан к губам — прос­то брат милосердия, спасающий ближнего и кормящий его своей собственной грудью.

— Какой я дурак! — вздохнул он.— Тюфяк! Я всегда подозревал вас, но потом пере­стал. И вот результат: попался как кур в ощип! Но я не думал, что вы такой негодяй, что­бы делать все это в день помолвки. Что вы сделали с Рэем? Убили?

— Что за ерунда! И вообще это вас совершенно не касается. Лежите себе спокойно.

— А ведь я вам поверил… Я действительно поверил, что вы порвали с Мекленбур­гом. Дурак я все–таки, ужасный дурак! — причитал он.

Яхта уже набрала скорость, за иллюминаторами свистел ветер, Хилсмен мирно храпел в ангаре на берегу, Базилио и Алиса, видимо, обсуждали мой переход на сотерн как добрый знак на пути к полному семейному счастью и радовались за Кэти, неизвест­ный Летучий Голландец, на котором собирались ласково побеседовать с Юджином, уже, наверное, бросил якорь в Кале, и на все это щедро выливала свой мутноватый свет мая­чившая над нами луна.

— Вы еще пожалеете об этом, Алекс… Вы еще пожалеете! Зачем вы это делаете? Вы даже не представляете, какую роль вы играете… Вы же пешка в чужих руках… Сука ты последняя,— перешел он на более эмоциональный сленг,— сука ты, вот ты кто!

Я вышел на палубу, подошел к Кэти сзади и нежно поцеловал ее в шею.

— Как Юджин? — деловито спросила моя боевая подруга, прижимаясь ко мне спи­ной, видимо, в ней проснулась душа полковника Лоуренса, спасающего Британскую Империю от происков турок.

— Он пришел в себя, все в порядке. Тебе не холодно? — Заботлив я был до притор­ности, самому стало противно.

— Постой немного у штурвала, я достану меховую куртку.

Я вгляделся в непроходимую тьму, слегка просвеченную головным прожектором ях­ты, и прибавил ходу — вдали мельтешили пляшущие огоньки французского берега, по времени мы вполне укладывались в железные указания Бритой Головы. Точность Алекса высоко ценилась в Монастыре, точность всегда была культом: перед началом совещания Маня многозначительно смотрел на часы, а опоздавших обливал таким ледяным пре­зрением, что они проходили на цыпочках и боялись громыхнуть стулом. Правда, как всегда в Мекленбурге, за точностью следовала безалаберная говорильня, не ограничен­ная никаким регламентом, которую Маня — отдадим ему должное — увенчивал неким пространным резюме (он говорил «резумэ»), лишь отдаленно связанным с предметом дискуссии.

Через несколько минут Кэти вернулась, переодевшись в куртку и исторические бот­форты, перевернувшие мозги баловня лондонских клубов.— Юджин говорит, что ты мекленбургский шпион и получил задание вывезти его из Англии,— Глаза ее смотрели настороженно.— Между прочим, папа тоже считал, что ты мекленбургский шпион![94]

— Леопард не может сменить своих пятен (у нас это переводится вроде как «горба­того могила исправит», ужасно просто с этими переводами!). Ты его больше слушай, он может наговорить с три короба! Ему лишь бы спасти свою шкуру! Если хочешь, спроси у него об ирландцах, с которыми он взрывал пластиковые бомбы в Лондоне,— эти акции вызывали ненависть у всех англичан.

— Значит, он связан с террористами! — Кажется, Кэти совсем выплыла из транса и на глазах превращалась в знакомую следовательшу с перхотью на плечах, которая в свое время выжимала из меня все соки.

Я еще раз поцеловал ее в шею, на этот раз спина ко мне не подалась и словно за­твердела — кровь, видимо, отлила к милой головке,— ищейка мчалась вперед, вертя черной пуговкой носа, все остальное ей было до фени.

Я поспешил вернуться в спальню.

— Что вы там болтаете. Юджин? Хотите испор­тить со мною отношения?

— Какая вы сволочь. Алекс! — Видно, ничего свежее и оригинальнее не приходило ему больше в забинтованную башку.

— Давайте смотреть на вещи трезво, Юджин. Я ничего не имею против вас, вы мне даже симпатичны… но вы же не дошкольник. У меня есть задание. Оно очень просто: вы­везти вас на беседу в порт Кале.

— И там прикончить!

— Ничего подобного. Вы сами должны быть заинтересованы в этой беседе… Я не в курсе дела, но предполагаю, что речь пойдет о серьезных вещах. Поверьте, я ваш друг…

— Послушайте, Алекс, не морочьте мне голову. Таких друзей, как вы…

— Хорошо,— я старался говорить спокойно,— но не забывайте, что мы имеем право предъявить вам претензии. По всем канонам и по уголовному кодексу вы являетесь пре­дателем родины!

— Это я–то предатель родины? — вдруг заорал он — Это ты, сволочь, предатель родины вместе со своими жирными псами! Это вы обобрали народ, довели его до ручки, выпили из него кровь! Я ничего не выдал и никого не предавал!

— Только без эмоций! Взгляните на все разумно, не как человек пишущий, а как профессионал…

Меня его бурные всплески особо не взволновали: к жирным псам я себя не причис­лял, кровь народную не пил и служил своему народу честно, как солдат. Что было еще делать? Звать Мекленбург к топору? Уже звали и дозвались.

Вся страна от столицы до самых до окраин вкалывала на заводах, поднимала уро­жай, создавала ракеты и ядерные бомбы, и ничем они не лучше меня, я служил своему народу, и точка. Любое правительство всегда подонки, но не терзает же себя агент ЦРУ из–за того, что президент Никсон — обманщик и интриган, устроивший Уотергейт! Пра­вильное ты делаешь дело. Алекс, великое дело, без темных делишек нельзя, чистоплюям всегда достается за парение в небесах, они проигрывают, а побежденным, как говаривал Бисмарк, победитель оставляет только глаза, чтобы было чем плакать.

— Послушайте, Алекс, будьте благоразумны, отпустите меня. И сами сматывайте удочки, вас же прикончат… я не сомневаюсь…— Тут он уже явно запугивал меня, в Борь­бе все средства хороши! Впрочем, я и сам догадывался, что старуха смерть гоняется за мною со своей острой косой, глаза он мне не открывал.

— Хватит блефовать, Юджин! Если мне действительно кто–то угрожает, то говорите конкретно и прямо! Что вы все время юлите и недосказываете?

И снова в памяти выплыл сосед по этажу — задницеподобный Виталий Васильевич, который темнил мастерски: «Как чувствует себя Самый–Самый?» — «Чудесно! Даже рюмку иногда пропускает (перепугался, что сказал лишнее)… когда, конечно, дел нет!» — «А западная пресса пишет, что он тяжело болен!» — «Да что вы! Где вы читали?» — «Да у нас на Севере эти проклятые голоса плохо глушат.» — «Больше их слушайте, они сплетни пускают, лишь бы нам поднагадить…» — «Пишут даже об отставке по состоянию здоровья…» — «Да он на водных лыжах катается! Все решает сам, и знаете, иногда поражаешься, как глубоко смотрит… прямо в корень. Не специалист, казалось бы, а сто очков даст любому специалисту и во внешней политике, и по сельскому хозяйству!»

— Я не могу назвать имя, это опасно и не нужно. Поверьте мне на слово.

— Почему не можете? — Я не слезал с него.

— Вы мне все равно не поверите, решите, что я опять блефую. Зачем вам имя? Хотите выслушать правду? Развяжите меня!

Я снял с него веревки, вынул «беретту» и приказал надеть лежавший рядом спор­тивный костюм.

— Валяйте! Рассказывайте! — сказал я и умышленно зевнул, сверкнув белыми зубами. До Кале еще было плыть и плыть. Сейчас он навешает мне на уши, ведь, когда на горло наброшена петля или к сердцу приставлен пистолет, любыми средствами нужно найти выход и улизнуть. Даже архипринципиальный Учитель, когда его в 1918 году при­хватили на дороге бандиты, не стал с ними спорить и моментально отдал кошелек со златом, что впоследствии возвел в теоретическую мудрость.

— Так слушайте! — начал он.— Короче говоря, меня завербовали, и не какая–ни­будь западная разведка, а свои…

— Что–то я не совсем понимаю. Что за ерунда? — Такой фигни я от него не ожидал даже при форс–мажорных обстоятельствах.

— Вербовка была проведена сотрудником Монастыря, одним очень влиятельным человеком. Собственно, это была не официальная вербовка. Он просто привлек меня для выполнения своих личных поручений. Знакомы мы были давно, одно время частенько встречались… Началось это вскоре после моей эпопеи с Карпычем, когда я поступил Ра­ботать в Монастырь. Он очень часто одалживал мне деньги, правда, я их всегда вовремя отдавал… Тогда я еще был холостяком, жил один, и я ему был нужен, как владелец хаты, куда он водил своих подружек. Однажды я случайно переступил грань… Дело в том, что я собирал самиздат, причем самый что ни на есть политический, в общем, хранил дома небольшую крамольную библиотеку. Однажды по пьянке я разоткровенничался и стал хвастать ею перед своим другом, на следующий день пожалел, но что делать? И эта тайна легла между нами, ни разу мы о ней не говорили, хотя она постоянно витала в воздухе. По работе я подчинялся ему, и вот однажды он мне говорит: «У меня есть очень важное и секретное поручение для тебя, никому об этом говорить не надо, все должно быть сугубо между нами». У меня и мысли не мелькнуло ему отказать, я исходил из того, что выполняю одно из заданий Монастыря, тем более что его просьба оказалась очень простой: передать письмо человеку в широкополой шляпе типа «Генри Стэнли», который сядет на скамейку в одном сквере. Был и пароль. Вскоре последовала другая просьба: отнести пакет по указанному адресу. Дверь мне открыла женщина, довольно хмурая и не­приветливая, взяла пакет, поблагодарила и передала для него небольшое письмо в кон­верте. Откровенно говоря, я не придавал особого значения этим поручениям, воспри­нимал их, как любой из нас, и не задавал лишних вопросов. А он мне однажды и говорит: «Вот у нас с тобой и появились свои собствен­ные тайны, правда?» О его тайнах в то время я еще не догадывался и принял все на свой счет, то бишь на библиотечку, ведь за хранение запрещенной литературы полагался приличный срок. Целый год я передавал пакеты или контейнеры незнакомым людям и соответственно что–то забирал у них, я был убежден, что он ведет особую работу по линии Монасты­ря, в этом у меня не было ника­ких сомнений.

Однажды он вручил мне увесистую пачку денег, и это меня удивило, ведь сущест­вовали бухгалтерия и прочие финансовые органы, а тут, как на базаре,— из рук в руки. Но он добавил: «Наша работа носит чрезвычайно секретный характер, и мы нигде не фиксируем ее официально, Этого требует конспира­ция». Такое объяснение показывало особое доверие ко мне, и я даже возгордился.

Все началось за полгода до моего побега. Поздно вечером я зашел к нему в кабинет без всякого предупреждения, секретарша из приемной уже ушла, дверь я открыл тихо, не постучался, и он не заметил меня, поскольку весь углубился в работу, сидел над стопкой документов и водил по ним пачкой «Мальборо». Вам, Алекс, не нужно объяснять, вы сами, наверное, не раз пользовались этой мини–камерой, закамуфлированной в пачку,— никаких подозрений, сидишь себе за столом, водишь ею по документам, покуриваешь и делаешь незаметно свое дело. Единственный недостаток заключается в том, что она берет лишь половину обычной страницы, поэтому приходится тратить много времени.

Он поднял голову и увидел меня — ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя он сразу оценил всю обстановку. Все же перед ним стоял профессионал, который прекрасно понимал, что в своей собственной стране нет необходимости фотографировать докумен­ты таким способом, если не опасаешься, что тебя засекут. Документы в сфотографиро­ванном виде предназначались для иностранной разведки, в этом у меня уже не было сомнений. Тут же я трезво оценил свои функции связника в его операциях и понял, что он использует меня «втемную» в своих целях. Вы уже наверняка поняли, Алекс, что я чело­век доверчивый и довольно слабый, что бы вы сде­лали на моем месте? Явиться с повинной и все рассказать? О самиздате, о работе связником на иностранную разведку? Признание в шпионаже? Думаю, что меня тут же расстреляли бы. Его, конечно, тоже, но ведь от этого не легче. Что оставалось делать? Ничего. Я не подал виду, что заметил «Мальборо», и продолжал выполнять его поручения. И так работал бы на него и до сих пор, если бы он не попытался меня убрать. Это он пустил газ у меня на квартире…— И Юджин закашлялся от избытка эмоций.

Крыса! Я вышел на Крысу! Вышел неожиданно, искал в одном месте, а нашел в другом — вечный парадокс разведки. Но может, он врет? Играет ва–банк? Это же в его манере, думай, Алекс, думай! И все–таки ты чертовски удачлив, мой друг: казалось бы, все планы «Бемоли» и поимки хитроумной Крысы разлетелись в прах — все заслонил этот проклятый вывоз Юджина в Кале, перевернул все вверх нога­ми,— и вот тучи рассеялись, выглянуло солнышко, и обернулась «Бемоль» лебедем и грандиозным успе­хом, вот она, Крыса, сидит себе, улыбается, шевелит усами, водит «Мальборо» по документам… «Вдруг волшебник, плут отпетый, явился, в пестрый плащ одетый, на дивной дудке марш сыграл и прямо в Beзер крыс согнал!»

— Но где доказательства, Юджин? Как можно все это доказать?

— Во–первых, я помню все адреса и тайники, которыми пользовался. Во–вторых, мои показания тоже что–то значат. Наконец, вы представляете себе весь размах утечек в Монастыре? Провалы целых резидентур, появление липовых агентов, которые снабжали нас дезинформацией? Остается только все сопоставить…

Все я представлял, все я понимал, ведь не для забавы вызывали меня на большой ковер и везли прямо с аэродрома по утренней столице в высочайший кабинет, выходя­щий окнами на памятник неподкупному и железному Несостоявшемуся Ксендзу. Крыса, наконец–то Крыса! Но почему он ходит вокруг да около, как кот вокруг блюдца с горячим молоком, почему не называет имени?

— Договаривайте до конца, Юджин! Имя!

— Этого я не сделаю. Во–первых, вы мне не поверите, свяжетесь с Центром, и это дойдет до него. Но главное не это. Я хочу гарантий. Вы должны меня отпустить. Баш на баш: мне — свобода, а вам — этот предатель. Могу я встать?

— Только не валяйте дурака! — Я легко поиграл «береттой».

Он встал и захромал по спаленке, разминая ноги. Вряд ли он врал, ведь я и сам читал о человеке в шляпе «Генри Стэнли» в его личных бумагах. И поступил он верно: какой же идиот подставляет голову под топор? Конечно, расстреляли бы вместе с Кры­сой. Хотя…

— Я даю вам слово, что, если вы назовете имя, это вам зачтется. Клянусь честью! — сказал я твердо, даже торжественно, будто объявлял о начале собрания.

Он лишь хмыкнул:

— Бросьте, Алекс, не берите грех на душу! Я еще с ума не сошел, чтобы верить на слово. Да еще когда дело касается Мекленбурга, где все построено на бессовестности! Только баш на баш. Имя я вам сообщу, когда буду на свободе.

— Он часто приходил к вам на квартиру? С кем он был в последний раз? И как вы не заметили, что он открыл конфорки?

Не было у меня следственных навыков, сюда бы сейчас дядьку, который хвастался, что в молодости раскалывал любую контру, одного трудного субчика из антиусатой оппо­зиции допрашивал шесть ночей, сам извелся и его довел до ручки, но тот не дрогнул. И тогда дядька сделал ход ферзем: «Если не сознаетесь, то я вас выпущу!» — «То есть как?» — «Выпущу, и ваши арестованные друзья справедливо решат, что это вы их зава­лили!» И полился из голубчика водопад признаний, ничего не утаил, очень боялся пре­зрения товарищей.

— Споил он меня, поэтому я и не заметил ниче­го…— бормотал Юджин.

— А с кем он был⁷ — не отставал я

— С разными… Жратву приносил особою из своей кормушки: и кету, и буженину, и разные салями, икру притаскивал, даже сыр рокфор, все аккуратно нарезано, видимо, просил в буфете. И бутылку шампанского, пил он мало… Почти все оставалось, мне на неделю хватало…

— И с кем же он был тогда, когда пустил газ? — Я знал, что лечу в пропасть, но ноги сами тянулись туда, и толкать меня не надо было.— С кем он?..

— С одной рыжей бабой… любительницей Хемингуэя… она не представлялась. Он с ней часто бывал, правда, и других хватало. Однажды я слышал из кухни — они меня туда выставляли,— как она смеется над своим мужем: мол, помешан на кладбищах, готов там дневать и ночевать. Я еще тогда содрогнулся: какой цинизм! А муж–дурак, наверное, ей верит… Впрочем, как писал ваш любимец Шекспир: «Женщине, которая не умеет обмануть своего мужа, не давайте кормить ребенка, ибо такая непременно выкормит дурака».

Много он обо мне наслушался, слишком много, дружок и начальник кое–чем с ним делился, да и сам он ушами не хлопал и много усек, пока они… Молчал, гад, скрывал от меня, пока не приперло…

Я ударил его хуком справа, поддел аперкотом и сбил с ног. «Врешь! Зачем ты, сука, врешь?» — Я бил его ногами, пока он не замолчал.

За что ты лупцевал его, Алекс? Ты же ноги должен ему целовать, памятник при жиз­ни поставить! И тебе поставят, Героя дадут — ты же сам мечтал, что в деревушке, где еще пара старух помнит твоего настоящего отца, установят твой бюст, и приедешь ты туда, и пойдешь, опираясь на палку, по грязной дороге, окруженный любопытствующими ребятишками, а потом сядешь за стол и начнешь рассказывать байки из своей яркой шпионской жизни. Выше нос, Алекс, ты нашел Крысу, ты реализовал операцию «Бемоль», а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо…

Но как простенько и красиво завербовала Крыса этого дурака Юджина! Ведь и тебе, Алекс, приходилось не раз вербовать под флагом чужим: то от имени транснациональ­ного концерна, заинтересован­ного в экономической и политической информации (надо же знать мировую конъюнктуру!), то от лица пацифистов, осуждающих НАТО. Красиво его сделала Крыса, что и говорить! Что ты на него набросился, Алик? Он ни в чем не виноват, он открыл тебе глаза — вот и вся его вина. Боже, кругом идет голова, опомнись, нервы в кулак, пусть старый марш звенит в ушах…

— Вы больны, Алекс? Я не могу поверить, что вы просто дурак! Неужели вы до сих пор думаете, что я все выдумал? — услышал я.

Юджин раскрыл глаза, из его разбитого носа тек­ла кровь, он смотрел на меня со спокойной крото­стью, как Христос, прибитый к кресту.

— Простите меня, Юджин.— Жестокий спазм перехватил мне горло,— Я не пони­маю, что со мной творится, я болен… простите меня!

Я чуть не наклонился и не поцеловал ему руку, словно священнику, совершенно спятил Алекс, это уж точно, чуть было не ткнулся мокрым носом, совсем зашлись мозги.

Дьявольскими огоньками подмигивали через иллюминаторы ночные звезды, яхта шла полным ходом, ведомая капитаном в ботфортах. Я взял себя в руки, достал злопо­лучный платок, пропитанный кровью и «гленливетом», и вытер глаза. Небольшой пансио­нат в Монако — вот что нужно, если отказывает психика и вся система разболтана. Утренние терренкуры, грязевые ванны, табу на «гленливет», овсяная каша и молоко по утрам, вечерами рулетка по мелочи, к ней меня редко тянуло — слишком много игры было в бурной жизни.

— Зачем вы везете меня в Кале? — повторил он.

— Для беседы…

— Понятно. Там меня заберут и доставят в Мекленбург.

— С вами поговорят… они, видимо, хотят предло­жить вам кое–что… если вам дорога семья.

— Слушайте, Алекс, прикончите меня прямо здесь! Умоляю вас! Ведь меня будут мучить…

— Да все будет в порядке… сейчас же не тридцать седьмой! — Я думал о другом.

— Неужели вы думаете, что вас оставят в живых? Не будьте наивны, Алекс, он догадывается, что я вам все рассказал… он держит все дело под контролем… он же не дурак! Сначала кокнет меня, а потом — вас!

В этом у меня не было особых сомнений, и я холодно, словно с бородинского холма, обозрел всю диспозицию. Итак, последняя соломинка переломила спину верблюда, как веревочке ни виться, а конца не миновать, как вор ни ворует, а тюрьмы не минует, я сгорел, комедия окончена, и принцу Гамлету больше не жить в Эльсиноре. Хилсмен приходит в сознание, бьет тревогу, подключает Интерпол и французских коллег. Обыск в Хемстеде (никаких улик, все в тайниках), перепуганная миссис Лейн у подъезда, медлен­ная смерть несчастного Чарли, оставшегося без пищи, прощайте, могилы королей, прощайте, Вестминстерское аббатство, Шерлок Холмс, пиво «Гиннес» и газовые фонари, я унесу с собой ваше тепло. Конечно, я отвык от Мекленбурга, но я не разлюбил его, я — частица его плоти… В Кале нас ожидает судно, на которое забирают Юджина. Нет, не забирают, я постараюсь выпустить его на свободу. Хватит лить кровь и крутить мясоруб­ку, Алекс, ты создан для наслаждений, для звуков сладких и молитв. Ты отпустишь Юджина, иначе накажет тебя Бог, не гневи Его. Центру объяснишь, что он ухитрился выпрыгнуть с яхты и исчез, возможно, утонул. Что дальше? Срочно вылететь в Меклен­бург. Опасно: Хилсмен и К° расставят сети, аэродромы контролировать легко. Поездом или авто проще, но долго, изведешься, пока доберешься до дома. Что мне грозит, если, выпустив Юджина, я рву на пароход к своим? Вряд ли Крысе известно о моих перипетиях в Брайтоне и на яхте, и глупо меня ликвидировать, оставив на свободе Юджина. К тому же Крыса далеко–далеко, туда мне дойти нелегко (а до смерти четыре шага), развалился, наверное, в кресле и читает свежую «Истину», купленную в киоске на Мосту Кузнецов, по которому он продолжает ходить пешком — не любит, чтобы его подвозили прямо к парадному подъезду, сходит у Мекленторга и прет вверх пешечком ради променада, рассматривая ножки пробегающих леди из Дома моделей. Опомнись, Алекс, не связывай­ся ни с какими пароходами, не будь идиотом, забудь о Кале, а дуй до соседнего порта, там ты его выпустишь… А что дальше? Дальше придется перейти на другие документы, которые ты перед операцией положил в атташе–кейс, сменить внешность (усы, боро­да, очки) и добираться до Мекленбурга через Берлин. Прямо из Кале до Булони, затем на поезде до Парижа. Хорошо бы в Париже в последний раз в жизни успеть прошвырнуться по Монмартру, заглянуть в «Ротонду» или в «Дом», в эти приюты гениев… Что тебе лезет в голову, безумный Алекс? Спасай свою шкуру, дурачина, хотя, конечно, жаль, что уже никогда — Nevermore! — не пороешься в книгах на берегу Сены, да и в хемстедский паб никогда не забредешь. Прямой поезд Париж — Берлин. Вряд ли за такой короткий срок французы сумеют организовать поиск. Французская полиция не будет обыскивать все поезда, уходящие из страны. В Берлине перейдешь в восточную часть через пункт Чарли, потом в Карлхорст, а дальше все элементарно просто. По прибытии в Мекленбург немед­ленно просить аудиенции у Бритой Головы, выкладываешь все как на духу. Но он потре­бует доказательств. Что ж, они будут. А может, оставить все как есть? Контакт в Кале со своими, и проследовать на судно вместе с Юджином. Но он идет на верную смерть. Кто тебе сказал? Хорошо, конечно, он понесет наказание, но это же не невинный агнец, это предатель. О Алекс, создание Близнецов, вечное метание из одной стороны в другую, хлипкая нерешительность. Перед тобой предатель родины. И от того, что он выдал Крысу, его вина только уменьшается. Кто тебе сказал, что он выдал? Он даже имени не назвал, одни намеки… Ты вычислил Крысу, ты, Алекс, ты! И не надо жалеть предателя, пусть его охмурила Крыса, но кто ему мешал пойти и доложить обо всех манипуляциях с «Мальборо»? Испугался, перетрухал, вот и затянули его в паутину! Отдать гада на корабль и самому следовать туда же — никакого риска, полный иммунитет, а дальше видно будет…

Побойся Бога, Алекс, зачем тебе выдавать Юджина? Человек запутался… Разве не могло такое произойти с тобой? Никогда. Никогда. Никогда в жизни. Все что угодно: пьян­ство, Черная Смерть, все земные и неземные грехи беру на себя, но только не преда­тельство!

Я глянул в иллюминатор — береговые огни быстро приближались. На такой яхте не «эксами» заниматься, а путешествовать по Средиземному морю под ласковым солнцем, наслаждаться рыбалкой с борта, целовать любимую женщину, баловаться домашней кухней в приморских ресторанчиках, где хозяева считают своим долгом рассказать кли­енту какую–нибудь байку, бродить по набережной, обняв Кэти (или кого–нибудь еще) за талию, выйти на рыбный рынок и съесть прямо у прилавка пару только что выловленных и легко засоленных голландских селедок (особенно хороши они в Остенде, сравнительно недалеко отсюда), поваляться на пляже, листая «Плейбой», вечером переодеться и прикоснуться к чему–нибудь возвышенному, допустим, пойти на «Волшебную флейту», помнится, в Венской опере, где все пропахло Габсбургами и нафталином, я чуть не зас­нул, и все из–за того, что трое суток безвылазно обучал агента элементарному шифро­делу. Совсем раскуксился, выше нос, Алекс, в Мекленбурге ты не пропадешь, твои корни там, ты легко приспосабливаешься к новой жизни, неприхотлив и вполне проживешь на ржаном хлебе, картошке в мундирах, селедке иваси и ливерной колбасе. Пора подумать о воспитании Сережи, он совсем отбился от рук, прояс­нить отношения с Риммой, сделать вид, что ничего не произошло — не судить же рыцарю Черной Смерти о чужих грехах. Заняться благоустройством дачи, кирять иногда с Совестью Эпохи, завести девочку из иняза, сразив ее австралийским акцентом. Работенку, конечно, дадут фиговую, не бей лежачего, буду учить каких–нибудь болванов уму–разуму. Не вешай нос, Апекс, жизнь продолжается, наша алая кровь горит огнем неистраченных сил, и вперед — в Меклен­бург!

— Выпустите меня, Алекс, прошу вас! — прервал мои сладкие грезы Юджин.— Я сделаю все, что вы попросите. Если надо, исчезну, и вы меня никогда не увидите. Если хотите, не буду писать в эмигрантской прессе, замолкну навсегда, уеду в Аргентину или к черту на кулички. Отпустите меня, Алекс, разве вы не видите, что я ни в чем не виноват? Я отплачу вам добром… Умоляю вас!

Слезы стояли у него на глазах, нос совсем опух, он снял очки (удивительно, как они не разбились!), и они дрожали у него в руках.

Глазенки Бритой Головы прощупывали меня насквозь. Где доказательства? Не дез­информация ли это американской разведки, умело выводящей из строя самые ценные и самые надежные кадры? Временно мы вас арестуем, Алекс!

— Вот что, Юджин, я вас отпущу, но сначала коротко напишите обо всем. Больше фактов. Но обязательно укажите фамилию.

Он быстро ухватил листок бумаги и ручку и начал что–то скрести, а я вышел к Кэти, которая уверенно вводила яхту в порт Кале. Я обнял ее и почувствовал боль расста­вания, и жалко стало самого себя, и вновь я обернулся ребенком, которому никто не может помочь. (Мама! Мама! Почему ты задерживаешься? О Боже, верни мне маму, пусть с ней ничего не случится по дороге, верни мне маму поскорее, умоляю тебя!)

Мне было жаль расставаться с Кэти, расставаться навсегда, я любил ее, и все, что шептал ей совсем недавно жарким, срывающимся голосом, было сущей правдой. Я по­шлю ее что–нибудь купить в ночной лавке, сам встану у штурвала, пусть она уходит.

— Ты на себя не похож, Алекс! — сказала испуганно Кэти.— Вытри лицо… Ты весь в слезах!

На пути вниз я взглянул в зеркало и увидел бледное, изможденное лицо с красными глазами. По знаменитому пробору словно прошелся плуг, и несло от меня такой уксусно–острой псиной, что тут же при­шлось вылить на себя изрядную дозу «ронхилла» («Бей в барабан и не бойся беды…»).

Юджин передал свои писания, и я спрятал все в атташе–кейс.

— Когда причалим, я попрошу Кэти сходить в портовую лавку и купить что–нибудь,— Я не мог придумать что, такая в голове была каша. — Постарайтесь тут же исчезнуть из порта. Если мне понадобитесь, я буду писать на каирский адрес, где живет Бригитта. До свидания!

— Спасибо, Алекс! Я знал, что вы настоящий че­ловек! Я никогда этого не забуду! — Мы обнялись и поцеловались, как два самых близких друга, и испытывал я величайшее счастье, что повстречался с честным человеком, который помог разоблачить Крысу, сла­бым, правда, но все мы грешны и слабы — разве не так сказано в Библии?

Яхта упруго коснулась причала, лишь чуть–чуть скрипнул борт.

— Прощайте, Юджин! Уходите быстрее, а лучше всего улетайте сразу же куда–ни­будь подальше. Старайтесь не входить в контакт с незнакомыми людьми. Желаю вам счастья! Кэти! — крикнул я.— Ты не сходишь…

И тут на лестнице, ведущей в наш салон, появились чрезвычайно знакомые ноги, чуть кривоватые, как у старого кавалериста, дальше следовали неопределенные формы и вот. наконец, мощный подбородок, прославленные уши и сам главный герой.

Пока я соображал, что делать, Юджин, словно в предсмертной агонии, метнулся в угол, схватил по дороге вазу и метнул ее прямо в Челюсть. Раздался звон разбитого фарфора — ваза, пролетев мимо начальственной головы, разбилась о стенку,— Челюсть же ринулся за Юджином, как кот за мышью, как овчарка в фильмах о пограничниках, мгновенно настигающая нарушителя. В руке у Николая Ивановича сверкнул некий предмет с иглой, и Юджин тут же осел на пол — такие уколы гораздо надежнее любых таблеток и аэрозолей, они сразу одуряют и превращают человека в живой мешок, который можно та­скать на спине или просто ставить в угол.

Кэти, вбежавшая вслед за Челюстью, вскрикнула и рухнула в обморок.

Так мы и остались друг против друга, два старых кореша, два мастера деликатных дел, два соперника. Остановись, машина! Огнем горит, сгорает осень. Мальчишка прово­лочкой гонит через дорогу обруч…