...И многие не вернулись

И КАРЛЫК ОНЕМЕЛ

Меня призвали из запаса и направили в роту карателей Черного капитана. Никто не спрашивал меня, хочу я этого или нет, а когда подули кровавые ветры над Батаком и Брацигово, у меня не хватило смелости ни на то, чтобы скрыться куда-нибудь, ни на то, чтобы пустить себе пулю в лоб, дабы не быть с этой волчьей стаей. Я старался держаться в стороне, чтобы не только не стрелять в партизан или в их помощников, но и не видеть того, что происходит; но уж раз ты пошел с Черным капитаном, ты не можешь не запятнать себя.

Прошло около десяти дней с тех пор, как мы пошли по следам партизан. Нас подняли среди ночи и повезли на машинах «штайер» в Брацигово. Еще до рассвета мы оказались на каком-то шоссе над городом. Остановились. Черный капитан выскочил из кабины первой машины и приказал выходить. Пока мы собирались и выстраивались, он созвал офицеров и агентов, чтобы дать им какие-то указания.

— Понял? Недалеко отсюда группа партизан, — шепнул мне Бакырджия. Мы понимали друг друга. Он был из соседней деревни, нас мобилизовали одновременно.

— Будет ли когда-нибудь конец этой сечи? — сказал я тихо, чтобы он один меня услышал. — Когда все это кончится?..

Знал ли он, что мне ответить?!

Бо́льшая часть роты, ушедшая с капитаном, двигалась над дорогой, а остальных повел Хищник. Мы пересекли глубокий овраг и, взобравшись по крутому склону, попали в жесткий и колючий низкий кустарник. Хищник и десятка два сержантов и солдат вырвались вперед, словно овчарки, боясь упустить добычу. Хищник повелительно махал нам рукой, чтобы мы не отставали. А мы и не отставали, потому что знали: озверев, они, чего доброго, и нас прикончат из автоматов.

Мы еще взбирались по склону, когда наверху затрещали пулеметы и автоматы, взорвались гранаты. Потом пулеметы и автоматы залаяли еще более остервенело, послышались крики. И вдруг лес онемел: ни выстрела, ни крика. У меня ноги подкосились, и я сел на мокрую землю.

— Иди, иди! — подтолкнул меня Бакырджия. — Что случилось, то случилось… Если не пойдем, нам хуже будет…

Мы взобрались на лесистый холм над Брацигово. Черный капитан уже собрал своих людей около старого, полуразрушенного дома, крытого черепицей. Среди кустов лежали окровавленные трупы. Сколько их было, не знаю. Я и смотреть не мог на них, а не то что подсчитывать. У самого дома сбились в кучу несколько обезоруженных партизан.

Потом уже стало известно, что произошло. Десяток партизан, отставших от своих товарищей после боя у Фотенской реки, пробрались к Брацигово. Они установили связь со своими товарищами из города, и те решили переодеть их в женскую одежду, чтобы затем провести и укрыть в своих домах. Но в то время когда партизаны в голом лесу дожидались, пока доставят одежду, предатель сообщил жандармерии об их местонахождении. На рассвете следующего дня они увидели, что окружены. Партизаны попытались вырваться из окружения. Но у них были всего две-три винтовки да горсть патронов против пулеметов и автоматов, и они не смогли прорваться. Бой продолжался минут двадцать…

Взятые в плен партизаны молчали. Глаза их, страшно увеличившиеся, тревожно поблескивали в провалившихся глазницах. Мне и сейчас становится не по себе, когда я вспоминаю их глаза.

— Связать и отвести к машинам! — приказал капитан.

Хищник и другие агенты стали связывать партизан. При этом их пинали, били по чему попало. Дошла очередь до крепкого парня со светлым лицом, одетого в форму лесничего. Стали спрашивать, кто он, откуда.

Парень молчал. Он не знал, отвечать ему или нет. Хищник схватил его за волосы, толкнул годовой вниз и ударил сапогом в лицо.

— Остановись, не бей его! — крикнул пожилой партизан и встал перед агентом. По его лицу, черному и худощавому, покатились слезы. — Это мой сын Андрей… Я его повел этой дорогой, и я буду отвечать за него.

Это был Петр Найчев Марджев, один из первых батакских партизан. Черный капитан довольно потер руки.

— Наконец-то ты нам попался! Мы тебя считали опасным партизанским вожаком, а ты… Страшно стало умереть героем…

Марджев тяжело вздохнул.

— У тебя есть сыновья, капитан?.. Даже зверь, почуяв кровь, не бросает своего детеныша, стремится его уберечь, а не то что человек. Отпустите парня на волю и развяжите мне руки, тогда увидите, какой я партизанский вожак…

Это привело карателей в бешенство, и они набросились на него. Марджев и ростом был невысок, не очень крепок на вид, к тому же еще исхудал, от него остались лишь кожа да кости, но держался он мужественно. Стиснув зубы, он не издал ни звука, не просил пощады, а каратели продолжали его бить, бить. Они повалили его на землю, били по голове. Все лицо его покрылось синяками, ему покалечили ноги. Сыну бы не видеть того, что делали с его отцом, но Андрея заставили смотреть. И он смотрел, а его плечи содрогались от глухого рыдания. Он задыхался от мучительной обиды, что не может помочь отцу: ведь он и сам был связан.

Когда Марджева наконец оставили, у него не было сил подняться. Он только тряхнул головой и едва слышно проговорил:

— Связав человека, можно по-всякому над ним измываться…

По-видимому, Черный капитан не услышал, а другие не поняли его слов, или же каратели устали, но они Марджева больше не трогали.

Рота возвратилась в Батак. Захваченных партизан бросили в подвал школы, отдельно от помощников партизан.

Я узнал, где находится дом Марджева, и, дождавшись темноты, пошел предупредить его близких о том, что он схвачен вместе с сыном. Поднялся по старой деревянной лестнице на чердак. Заглянул через окно в комнату, и что же я увидел! Девочка лет тринадцати-четырнадцати зажигает белую свечу. Зажигает, а сама горько плачет. Меня она не заметила. Я тихонько постучал в стекло, девочка вздрогнула.

— Не бойся меня… — поспешил я успокоить ребенка. Девочка как две капли воды была похожа на Марджева. — Скажи, мама дома?

Я хотел найти ее мать, ведь я не мог столь страшную весть сообщить такому ребенку!..

Матери дома не оказалось. Я спросил Писану, так звали девочку, почему она плачет. Она не ответила. Я понял, что она не хочет со мной говорить, потому что на мне эта проклятая форма! Но и без ее ответа было ясно, что она знает о несчастье. Наверное, видела своего отца, Андрея и других пойманных партизан, когда их везли через нижний квартал городка.

Обезумев от ужаса, Писана долго ломала голову над тем, как помочь отцу и брату, но так ничего и не придумав, вытащила из сундука венчальные свечи своей матери и зажгла их. Она не ждала помощи от бога, но должна была хоть что-то предпринять.

И вот наступил день, когда партизан вывели во двор и поставили у стены школы. Положили перед ними головы четырех убитых партизан. Тут же толклись и те, кто прислуживал властям. Явилась и вдова начальника полиции, убитого партизанами, со своим совсем дряхлым, старым отцом. Увидев Марджева, он схватил полено и замахнулся, норовя попасть ему в голову, но Марджев увернулся, и низкорослый старик не смог его достать. Тогда на помощь старику пришли жена полицейского и Хищник. Они набросились на Марджева, стараясь повалить его на землю.

Вдруг откуда ни возьмись выскочила Писана, растолкала столпившихся вокруг партизан жандармов и бросилась к отцу. Она оттолкнула старика в сторону и вцепилась в руку Хищника. Он охнул и отшвырнул девочку так, что она упала. Упала, но тут же вскочила и снова ринулась защищать отца. Марджев, побледневший, с окровавленным лицом, все повторял ей, чтобы она ушла.

— Нет! Этого не будет! Не уйду! — кричала девочка. — Отпустите моего отца!.. Звери!..

Черный капитан показался в окне школы и приказал, чтобы ее выбросили со двора. Несколько жандармов схватили ребенка и поволокли на улицу. Но Писана стала вырываться из их рук. Даже рассказывать о таком и то невыносимо больно, а если все это видишь своими глазами и помочь ничем не можешь…

Примерно через две недели в одну из черных мартовских ночей Хищник и его люди вывели всех захваченных партизан во двор. Приволокли из села какого-то глухонемого цыгана и всех повезли по мосту через Старую реку. Обманули, сказав, что их везут в Пещеру, а зачем — дескать и сами не знают. Да ведь таких дел не утаишь. Тем более каратели уже столько зла натворили, что хоть десять раз их вешай, все равно не расплатиться им за свои злодеяния.

Не доезжая Новомахлевской дороги, Хищник приказал всем высадиться и дальше двигаться через луга и поля к Карлыку. И жандармы устремились к крутому склону, подгоняя связанных партизан, среди которых были и две молодые женщины. Они шли молча и держались, видно, из последних сил, утратив всякую надежду на спасение.

На голой вершине над селом каратели остановились передохнуть. Не ради своих жертв — этих кто пожалеет! Устали убийцы. Но едва сели, как на западе что-то сверкнуло и над далекими горами появилось какое-то бледное сияние. Затем задрожала земля, задрожала раз, другой и затряслась от какого-то глухого гула. Из темноты выскочила собака, стала вертеться возле людей и испуганно скулить. Глухонемой цыган поднял остекленевшие глаза к черному небу и перекрестился. Жандармы и их пленники притихли, словно перед знамением. На следующий день радио сообщило, что англо-американская авиация бомбила Софию.

Когда далекий грохот прекратился, жандармы повели обреченных в большой лес в Мирчовице. Остановились на маленькой полянке. Пахло свежевскопанной землей.

— Здесь нам и конец, — пробормотал Марджев.

— Ха! Не думаешь ли ты, что это тебя минует! — расхохотался Хищник и зажег карманный фонарик. Луч резанул по фигурам связанных людей и блеснул в лицо Марджева.

— Мы давно сцепились, так что хорошо знаем друг друга. Миром нам не разойтись, — произнес Марджев. — О сыновьях теперь нужно подумать. Болгарии повсюду нужны руки, чтобы топором работать, дома строить и винтовки носить…

Хищник не ответил. Пленников подтолкнули к куче наброшенной земли, позади которой зияла готовая принять их яма. Молодая партизанка из Асеновграда зашептала имя своего малыша. Кто-то заплакал. Заплакал и запричитал дурным голосом и глухонемой, но никто не понял, что это было: то ли жалоба, то ли зловещие проклятия. Тогда Марджев крикнул своим товарищам, чтобы они держались.

— Не на заработки мы отправились, чтобы могли легко отказаться от своих намерений! Другую цель мы избрали. На нашем пути не клады, а черная му́ка и кровавые раны, а придет время, и жизнь надо отдать… Андрей, Андрей, пришло и наше время…

Голос его задрожал, и он умолк, чтобы не выдать себя перед убийцами и чтобы они не хвастали, что в тот мучительный час он плакал. А должен был бы заплакать! Какой отец не заплачет, когда вместе с ним перед расстрелом его единственный сын! Андрей прижался к отцовскому плечу, прошептал ему что-то, видно, успокаивал отца, но прогремели выстрелы — и оба упали. Упали рядом — отец и сын. Полегли и остальные. Эхо стрельбы утонуло в трясине Баташского болота, и лес онемел. Онемел и Карлык.

Хищник заставил глухонемого сбросить тела мертвых в яму и зарыть, а когда тот кончил, знаками показал ему, что, если он выдаст, где убиты партизаны, тогда и ему не жить. Несчастный застонал и побежал в Батак.

На следующий день в полдень во двор школы пришла Писана с узелком в руке. Она принесла еду для отца и брата. Бакырджия остановил ее. Хотел сказать правду, но так и не нашел в себе силы.

— Их увезли или в Пещеру или в Брацигово, — солгал он.

Но девочку нельзя было обмануть. Она выронила узелок и закрыла ладонями лицо. По щекам ее покатились слезы. Она повернулась и засеменила к дому…

Месяц спустя меня отпустили из казармы. Но мне от этого легче не стало. Из сознания не выходили окровавленные, сброшенные на дно ямы тела, отрезанные головы убитых партизан. Долгое время потом я не мог спать. Стоило лишь закрыть глаза, как меня сразу же захлестывали какие-то мутные потоки и уносили в бурный водоворот Тополницы. Я тонул в этом водовороте, задыхался медленно и мучительно. И сейчас все еще не могу успокоиться. Каких людей погубили! Жестокий народ расплодился…

Этими словами завершил рассказ друг Бакырджии. Он имел в виду Черного капитана и его людей. Жестокие это были люди, алчные к власти и деньгам. Слова о царе и Болгарии не сходили с их уст, но они совершенно не задумывались над тем, что и царь, и их Болгария давно уже были мертвы для народа, опротивели ему, а народ — это не бессловесное животное, которое можно стреножить, и не новомахлевский буковый лес, по которому можно пройтись с топором и мертвым сложить его у дороги. Узловатые корневища пустил он в землю, и горячая, пенистая кровь течет в его жилах, так что никакие кровавые ветры не могут его сломить или уничтожить.