...И многие не вернулись

СЕРДЦА ВСЕ КРОВОТОЧАТ

Кто меня привел в дом Петко Минчева из Пищигово, я уже и не помню. Мы выбрались из Пазарджика, где нам грозила опасность, и двинулись в путь. Стояла непроглядная ночь, одна из тех бесконечных и промозглых ночей, которые три с лишним десятка лет назад превращали Тракию в черную бездну.

Перед мостом через Луду Яну на нас чуть не налетел какой-то всадник. Копыта лошади ударялись в прогнивший чернозем глухо, словно были обмотаны тряпьем. Мы пригнулись у края дороги, и всадник нас не заметил, но конь шарахнулся в сторону и заржал. Выругавшись, всадник поскакал дальше. Куда его понесло? За нами гналась полиция, а его кто преследовал по этому мертвому полю?

В село мы добрались после полуночи. Обогнули одноэтажное здание общины и двинулись по узкой улочке. С двух сторон на нас с лаем набросились собаки. Из общины отозвался патрульный. От его тягучего голоса у меня по спине пробежали мурашки. Это было начало 1942 года, и мы только делали свои первые шаги в вооруженной борьбе.

Мы пересекли какой-то двор и постучались в дверь одноэтажного, побеленного известью дома. Никто не отозвался, но внутри послышались шаги. Вскоре кто-то выглянул из окна и, не спрашивая, быстро открыл дверь и ввел нас в сени. Проводник мой пожал мне руку на прощание и исчез в темноте ночи. Зажглась лампа.

— Добро пожаловать! — встретила меня старая женщина с кроткой улыбкой и живыми глазами.

В спешке только набросив на себя старую черную кофточку, она сейчас ее торопливо застегивала. Вошли в комнату. Женщина подала стул. Я хотел было сесть, но заметил грязь на своих ногах и смутился.

— Ничего, ничего! Лишь бы в душе не было грязи, а на ногах не страшно… — Эти слова принадлежали Петко Минчеву, плечистому мужчине с таким же добрым, как и у его матери, бабы Марии, лицом. Речь его текла плавно, напевно. Появилась и его жена. Ей было не более тридцати пяти лет. Густые каштановые волосы касались ее плеч.

Прежде чем прийти в Пищигово, я обошел полдюжины сел. Побывал во многих домах, и почти всюду меня принимали как желанного гостя, а здесь встретили с какой-то особенной теплотой. Только теперь я понял, что многие другие, как и я, находили здесь приют и были приняты так же.

Пока я снимал обувь и приводил себя в порядок, баба Мария приготовила ужин и позвала меня. На низком круглом столике я увидел розовое сало, посыпанное красным перцем, яичницу и белый хлеб, какого в те годы и не пробовал.

— Бедная твоя мама! Что она там думает? — вздохнула женщина. — Жива ли она? Сам ты откуда?

— Жива, — ответил я.

Хотелось продолжить разговор, но по неписаным законам конспирации я уклонился от ответа. Ей, как и всем другим, которые принимали меня в своих домах, нечего было скрывать и незачем. Ведь я был в ее доме, видел всех. Через неделю-другую я их покину, и они так и не узнают, куда я девался. А они останутся в этом доме, их судьба находится в моих руках и в руках десятков других, которым они предоставляли убежище. Я всегда сознавал, что это несправедливо. И может быть, поэтому я ответил бабе Марии:

— Из Батака я.

— Может, и оттуда! — сказала она и замолчала.

Через несколько дней я проговорился, что в нашем краю множество минеральных источников. Баба Мария стрельнула в меня своими живыми глазами. Встала из-за стола и улыбнулась:

— Да не из Лыджене ли ты или из Чепино?

— Разве я не сказал — из Батака я!

Она поняла, что я солгал, но не рассердилась. Видно, она не умела вообще сердиться. Я и потом никогда не видел ее рассерженной или мрачной.

— В тех местах есть теплая вода, — добавила она. — Мне довелось побывать в Лыджене после войны.

И баба Мария рассказала одну трагическую историю.

…Еще перед Балканской войной она вышла замуж за Минчо Хала[32]. Прозвище это ему дали из-за его силы: работал за троих, а на состязаниях по борьбе, которые проводились на окраине села, никто не мог свалить его на землю. Скопили они на дом, народили детей. Но радость их длилась недолго. Начались войны — одна, другая, а затем третья, и она почти не видела его дома.

После окончания войны его демобилизовали где-то у Неврокопа. Минчо направился домой через Сатовчу и Доспат, поскольку это был кратчайший путь. Его предупредили, что в тех местах орудуют жестокие бандиты, но он не принял это во внимание.

— Чего мне бояться? — говорил он. — Моей бедностью им лакомиться, что ли?

Бандиты погубили его где-то в черных доспатовских лесах. Подстерегли возле какого-то моста, крикнули, чтобы лег лицом вниз.

— За что, люди? — спросил Минчо. — С войны возвращаюсь, бедный человек я…

Над его головой просвистели две или три пули. Он бросил сумку и кинулся на дорогу. Из леса вышли главарь банды с поседевшей щетинистой бородой и молодой мужчина в чалме. Молодой уселся сверху на Минчо, завел ему руки за спину и привязал их к поводьям лошади. Потащили его в лес, где пряталась вся банда. Грабители поняли, что, кроме солдатской одежды, у него взять нечего.

— Отпустите! — взмолился Минчо. — У меня жена, дети! Кто же их прокормит!

Не пожалели…

Потом стало известно, что Минчо был их двадцать четвертой жертвой.

Бандитов поймали, и доставили на суд в Неврокоп. На заседание вызвали Марию с дедом Иваном, отцом Минчо. Но дело затянулось, и они вернулись домой. Вызвали их вторично, но слушание дела снова не было закончено. Они собрались домой. На окраине города их остановил знакомый учитель.

— Какой дорогой вы пойдете? — спросил он.

— Через Якоруду и Яденицу, — ответил свекор.

— Ни в коем случае! — произнес учитель. — Возле Яденицы вас ждут убийцы. Родственники бандитов… Идите другой дорогой…

— Тогда мы пошли через Лыджене, — закончила баба Мария. — Сколько же мы страха натерпелись! Не за себя, за детей. Кто же за ними присмотрит, если и нас прикончат. Трое мальчиков и две девочки. Старшей десять лет, а младшему нет и года. Весной родился, а отца его осенью убили. Такое было время…

Задержался я в доме бай Петко. День я проводил в комнате хозяев, но если во дворе появлялся посторонний человек, то я перебирался в другую комнату, а оттуда — в хлев, к коровам. Здесь настолько все было приспособлено для того, чтобы можно было незаметно уйти, сделано это было так хорошо, что я даже подумывал, не предусмотрели ли хозяева этот тайный выход, еще когда строили дом.

Как-то я остался на короткое время в доме один. Присел к печке и читал какую-то книгу. Неожиданно залаяла собака и бросилась к воротам.

— Петко-о-о! Божана-а-а! — крикнул кто-то с улицы.

Собака начала бросаться на ворота. Вскинется, зарычит, но не лает. Я разозлился, что именно сейчас никого нет дома. Спрятался за занавеской и стал ждать.

Человек крикнул еще разок-другой, но, увидев, что никто не откликается, просунул руку в щель и открыл ворота. Ему было за шестьдесят, у него было загорелое лицо и выгоревшие на солнце волосы. За ним во двор вошла девочка лет десяти. Собака радостно завертелась вокруг них.

Я быстро выскочил в другую комнату — и оттуда в хлев. Незнакомцы вошли в дом. Старик пробормотал что-то, прошел через вторую комнату и вошел в хлев. Мы оказались лицом к лицу. Он вздрогнул и отступил назад.

— Ну чего раскричался? — спросил я. — Нет их, хозяев!

— Если их нет, так что же ты здесь делаешь?

Я ответил, что я их гость. Тот окинул меня взглядом с головы до ног и сказал:

— Хе! Такой, как ты, в этом доме не первый.

Так я встретился с отцом тети Божаны — дядей Илией из Говедаре. Он пришел в Пищигово с одной из своих внучек, чтобы навестить свою дочку. Они остались на три-четыре дня. Погода была холодная. На дворе бушевала вьюга, и дядя Илия подолгу стоял у печки. Рассказы его были интересные, умные. Из множества историй, которые я услышал от него, в моей памяти остался рассказ о бунте говедарчан в 1930 году.

…Перед выборами, в село нагрянули агенты полиция и жандармы. Богачи встретили их хлебом-солью. Наелись, напились полицейские и в первый же день пошли по селу: кричали, грозились, что скоро кое у кого головы полетят. В субботу отправились на хоро[33] и там начали буянить, приставать к женщинам. Несколько парней попытались их усмирить, но полицейские всех разогнали.

На следующий день площадь перед школой, где был избирательный пункт, заполнилась народом. Из толпы вышел крестьянин и направился в школу.

— Ты куда? — окликнул его сельский староста. — Мы тебе ноги переломаем!

Крестьянин посмотрел на старосту.

— Я доверенное лицо и должен войти…

— Здесь не место коммунистам!.. — прокричал староста.

В толпе собравшихся на площади крестьян послышался гул. Полицейские приготовились стрелять. Ободряемый народом, вошел в школу человек, назвавшийся доверенным лицом, но староста и агенты схватили его и начали избивать.

Толпа на площади качнулась, несколько мужчин бросились к школе. Полицейские открыли огонь. Какая-то беременная женщина застонала и упала, пронзенная пулей в грудь. Ранены были еще двое или трое.

Тогда крестьяне, вооружившись чем попало, бросились на агентов и полицейских. Завязалась схватка. Были убиты три полицейских, а другие, увидев, что они не смогут удержаться, повыскакивали через окна и, побежали к Пазарджику.

Через несколько часов в село прибыл околийский начальник с войсками и полицией. Крестьяне, озлобленные, в окровавленных и порванных одеждах, все еще находились на площади, держа в руках вилы, косы и ружья.

Начались аресты. Увели более двухсот человек — мужчин, женщин, детей. Арестовали деда Илию, одного из его сыновей и Божану. Следствие тянулось тринадцать месяцев. Пытки, допросы, очные ставки. На следующий год дело рассматривалось Пазарджикским окружным судом. Прибыли журналисты из многих стран. Стеклись сотни людей. Большинство из них были коммунисты и члены партии земледельцев, не только из города, но и из сел. Пришел и бай Петко Минчев. Во время выборов он голосовал за кандидата от рабочей партии и уже считал себя коммунистом. Но не только это привлекло его в суд. Говорили, среди арестованных есть красивая девушка, твердостью своего характера не уступающая мужчинам. Это была Божана — дочь деда Илии. Тогда Петко и познакомился с ней, а на следующий год они поженились.

Петко — старший среди сыновей бабы Марии. На него и Божану легли заботы о всем доме, о младших братьях и сестрах. Нужно было работать от темна до темна, чтобы всех прокормить. Позже сестры вышли замуж, но легче все равно не стало, потому что братьям нужно было учиться. Петко и Божана их поддерживали, и самый младший — Георгий — получил среднее образование, а Траян — даже высшее.

Первые годы Петко держал Божану в стороне от партийной работы. Все чаще ему приходилось уходить на встречи в город, а с ним отправлялась и Божана, якобы для того чтобы купить кое-что для дома. В городе Петко все-таки ухитрялся улизнуть от жены. Она стала косо поглядывать, дело дошло до ссор. В конце концов он привлек ее к подпольной работе.

Перед войной Динко Баненкин, чей небольшой ресторанчик перед городским садом был превращен в центр подпольной деятельности, поручил Петко взять из каменоломни Георгия Попова в городе одного подпольщика и отвезти его в село. Петко запряг повозку и положил в нее пару кур, чтобы можно было сказать, что едет на базар.

— Базар был вчера, — напомнила ему Божана. — Каждый поймет, что ты совсем за другим поехал.

Она решила поехать с ним. В каменоломне Георгия Попова их встретил высокий, худощавый, согнувшийся чуть ли не вдвое человек.

Его спрятали в повозке и поехали обратно. Встречавшиеся на дороге спрашивали, что они делали в городе, когда там нет базара.

— К доктору ездили, — отвечала Божана, — Вы же знаете, у нас почему-то нет детей…

Ей было нелегко выговаривать такие слова, но она принадлежала к числу тех, кто способен улыбаться, когда сердце плачет и кровоточит. Только глаза выдавали ее. Они такие светлые, но когда ей больно, в них блестят невыплаканные слезы.

В село добрались уже затемно. Затащили повозку во двор. Божана провела подпольщика в дом. Тот вошел в сени, выпрямился и сказал:

— Дом маленький, а бревна большие. На тысячу лет строили…

— На тысячу вряд ли, но сто выдержит, — ответила Божана.

— Да не собираетесь ли вы пережить орлов? — засмеялся подпольщик.

— Ага… — подтвердила она.

Пока бай Петко управлялся с лошадьми, гость успел подружиться с бабой Марией. Он оказался очень сердечным и разговорчивым.

— В дороге из тебя слова силком тянуть надо было. И в три погибели согнулся… А сейчас ты совсем другой человек… — сказал бай Петко.

— Желудок прихватило, — ответил подпольщик. — От тюрьмы осталось…

На следующий вечер в доме секретаря партийной организации Гурко Карабаджакова и Ивана Бончева, низкорослого, но выносливого и ловкого крестьянина, друга Петко, состоялась конференция.

В то время проходила Соболевская акция[34]. Пищиговские коммунисты во главе с Гурко Карабаджаковым и Ангелом Тунчевым собрали тысячи подписей. Но и полиция не сидела сложа руки. Однажды ночью из Пазарджика прибыли агенты и полицейские и арестовали более пятидесяти человек. В общине их били и мучили, но никто не выдал организаторов. Отвезли в Пазарджик только Гурко Карабаджакова и еще одного коммуниста.

До меня в доме Петко несколько месяцев подряд укрывался Луко Луков — член окружного комитета партии. Перед Новым годом Динко Баненкин сообщил Петко, что нужно отвезти Лукова в город на заседание комитета. Петко запряг лошадей, сел рядом с опасным гостем, и они тронулись.

Ночь была ветреная. Суровый холод сковал землю. Копыта лошадей стучали по мерзлому грунту, словно по граниту, только что искры не сыпались из-под подков.

Когда добрались до церкви Святой Петки позади базара, Луков соскочил с повозки, попрощался и исчез в темноте. Петко отъехал подальше в стал ждать известия, когда они тронутся обратно в село. На рассвете пришел Динко Баненкин и сказал, что Луков останется на несколько дней в городе.

— Мы тебе сообщим, когда приехать за ним…

Это было 30 или 31 декабря. Петко вернулся в село. Но прошло рождество, прошел Новый год, а из города не было никаких вестей. На Василев день стало известно, что Луко Луков схвачен полицией. Его дом был окружен, и единственное, что он успел, — это спрятать оружие.

— Несчастный человек! Что его ожидает… — вздохнула баба Мария.

Она даже не задумалась над тем, что может случиться с ними, если Луко не выдержит и полиция дознается о том, что они укрывали его более двух месяцев. Она и не подумала, но Петко и Божана натерпелись страху. Они верили Луко, однако знали и другое: человек не камень. И все же, несмотря на это, приняли меня. Да ведь не так уж много времени прошло, чтобы считать, что история с Луко забыта.

Когда настало время мне уходить, баба Мария приготовила большой кусок сала, рису и целую буханку хлеба. Уложила все это в узелок и наказала передать моей матери.

— Время сейчас голодное, а горцы еще беднее, чем мы… Передай ей от меня гостинец…

Она вряд ли поверила, что я из Батака, но после того разговора о теплой воде больше ни слова о том не произнесла.

— Мне не доведется ее видеть, — сказал я. — А передавать через других — опасно…

— Дай ей знать! — уговаривала она меня. — Ты и не представляешь, сынок, как больно нам, матерям!

Я ушел с надеждой, что отправлюсь прямо в батакский отряд. Но все сложилось не так. Пришлось еще довольно долго скитаться по пазарджикским селам, пока мы вместе с моим товарищем Кочо Гяуровым нашли дорогу в Родопах. Потом нам пришлось пересекать горы от Места до самого Чая. К сожалению, партизанские тропы ни разу больше не привели меня в Пищигово. Но они столкнули меня с людьми, которые тоже бывали в доме Петко и Божаны, ели хлеб бабы Марии и с волнением рассказывали о них.

В том же 1942 году у них нашел приют Любен Гумнеров. Они укрывали его не день, не два, а три-четыре месяца.

Осенью по указанию Центрального комитета партии в местности Мандра Алча возле Пазарджика была созвана окружная партийная конференция. Ночное небо отяжелело от черных облаков. За спинами собравшихся мерцало зарево огоньков города. Уверенные в том, что их власть вечна, хозяева города не знали, что в ту ночь окружная партийная организация, полностью покончил с колебаниями отдельных деятелей, смело встанет на путь вооруженной борьбы.

Еще до того как стемнело, Любен Гумнеров, избранный на конференции секретарем окружного комитета, и Петко вернулись в Пищигово. Здесь при участии Гурко Карабаджакова, Ангела Тунчева и других вышел первый бюллетень комитета.

В 1943 году Любен снова скрывался в доме Петко. В то время власти насильно реквизировали у крестьян пшеницу и другие продукты. Члены реквизиционной комиссии под предводительством сельского старосты вместе с полицейскими ворвались в дом Петко. Любен едва успел выскочить через черный ход. Он вбежал в хлев и зарылся в сено. При обыске перерыли весь дом, дошла очередь и до хлева. У полицейских были длинные железные прутья, и они начали протыкать сено. Прутья втыкались в сено, а Петко казалось, что они вонзаются в Любена. По его лицу потекли капли пота. Ноги едва его держали. Одно спасло Любена. Он уже прослышал, что члены комиссии вооружены такими прутьями, и пробрался к самой стене на другом конце хлева. Так до него и не добрались.

В один из майских дней 1944 года Петко работал в поле вблизи Большой могилы. Он так увлекся, что не заметил, как перед ним возник молодой парень с загорелым лицом и прямыми черными волосами.

— Добрый день! Ты Петко Минчев? — спросил парень.

Петко не ответил. Он видел юношу впервые.

— Ты бай Петко? — переспросил парень.

— Откуда ты появился, что я тебя не видел? Из-под земли, что ли, вырос?

— Из-под земли, — ответил тот и рассмеялся. — Так это ты бай Петко? Не отпирайся. Меня прислали партизаны. Ночью пойдешь на дорогу у Росенской водяной мельницы. Пароль — три удара камнем…

Петко вернулся в дом и долго раздумывал. А вдруг это провокация? Он впервые видел парня. Стоит ли рисковать? А с другой стороны, его действительно могли послать партизаны. Может, какие-нибудь обстоятельства заставили их направить к нему незнакомого человека…

Стемнело, раздумывать дальше было некогда. Он забросил на повозку мешок пшеницы, словно едет на водяную мельницу, покрыл ее брезентом и поехал. К вечеру начал накрапывать дождик, но вскоре кончился, только окропив деревья и прибив пыль на дороге. Ночь была светлая. Над полями били крыльями жаворонки.

Идет бай Петко, пытается прогнать из своей душа смятение, но не может. Однако и лошадей повернуть назад не решается.

На место добрался к полуночи. Притаился у виноградника и постучал камнями. Стукнул и замер. Кто откликнется: свои или враги? Постучал второй раз — опять никто не отозвался. Ему казалось, что гулкие удары камней разносятся над всем полем.

Собрался было уехать, но не мог решиться сделан, первый шаг. «Полицейские стреляют в спину», — подумалось ему. И все-таки пошел. Тогда из виноградника поднялись три тени.

— Петко, это ты?

Он узнал их: комиссара зоны Стояна Попова, Костадина Вучкова и еще одного партизана. Узнал их, но не ответил. Не имел уже силы ни проговорить что-либо, ни шагнуть навстречу. Камни выпали из его рук и ударились о влажную землю.

Силы вернулись к нему только через несколько минут. Он потряс головой и сказал:

— Довольно нам торчать на дороге. Куда ехать?

— Как это куда? Завезешь нас к себе домой, — ответил Стоян Попов.

— Тогда забирайтесь на повозку и ложитесь поперек. Я накрою вас брезентом, как мешки.

Подъехали к Пищигово. Перед селом были посты местной охраны.

— Не шевелиться и не дышать! — предупредил Петко партизан и поправил брезент на них.

Постовые остановили повозку.

— Куда это ты ездил? — крикнул кто-то из темноты.

— На водяную мельницу.

Тот потянулся к «мешкам», потрогал один, другой, но так и не понял, что к чему. Петко ударил кнутом, и повозка тронулась.

Божана приготовила поесть. Но Стоян Попов, едва прикоснувшись к еде, отвел Петко в сторону.

— Слушай! Завтра в восемь часов я должен быть в Пловдиве у государственной больницы.

— Как же ты туда попадешь? — не понял его Петко.

— Ты меня отвезешь на повозке, — ответил бай Стоян, улыбнувшись из-под усов.

— Есть только две дороги: одна через Малое Конаре, возле полевого аэродрома, но там сильная охрана, — мудрствовал Петко. — Через Большое Конаре дорога получше, но там стоит пехотный полк. Ищут партизан…

— По какой дороге ехать — это уже твоя забота. Завтра я должен быть в Пловдиве.

Траян, брат Петко, за неделю до этого сумел достать чистые бланки пропусков, тайно проник в общину и поставил на них печать. Решили воспользоваться этими бланками.

Божана, поняв, что они опять отправляются, решила ехать с Петко. Тот отругал ее, но Божана не отступала:

— Не останусь больше сидеть в доме и ждать. Вместе поедем!

Стоян Попов, пригладив усы, счел нужным вмешаться:

— Пусть едет! Раз нас теперь целая компания, веселее будет. Да в такой ситуации она нам, пожалуй, даже поможет!

Забрались на повозку и поехали. Петко и Божана сели впереди, а бай Стоян зарылся в сено под попоной. Еще до наступления темноты они добрались до аэродрома у Малого Конаре. Их остановили для проверки.

— Мы едем к доктору… — сказал Петко проверяющим и, кивнув на жену, добавил: — Детей у нас нет…

Их пропустили.

Когда они выбрались на большую дорогу от Пазарджика к Пловдиву, совсем стемнело. Стоян Попов выбрался из-под сена и подсел к ним.

— Если меня обнаружат, скажете, что вы меня не знаете, — приказал он. — Догнали меня в пути, вот и решили подвезти.

К семи часам добрались до сахарной фабрики. Шлагбаум на переезде был опущен. Скопилось много повозок. С позиций зенитной батареи, расположившейся позади фабрики, пришли солдаты, просили закурить. Полицейские начали проверять пропуска. За день или два до этого в городе полицией был убит Саша Димитров, секретарь Центрального комитета РМС. Петко и Божана побледнели от страха.

— Эти проклятые усы! Еще выдадут нас, — проговорила Божана.

— Не сердись, невеста, у меня есть удостоверение личности, — успокоил их бай Стоян. — Ничего страшного…

Повозка оказалась перед шлагбаумом среди первых, а полицейские начали проверку с конца колонны. В это время со свистом пронесся поезд, и шлагбаум подняли. Полицейские так и не успели проверить всех. Обошли еще две или три повозки; те, которые оказались впереди, проследовали без проверки.

Незадолго до восьми часов они добрались к государственной больнице. Остановились перед каким-то садом.

— Здесь вы будете ожидать два часа. Если не приду, уезжайте в село, — приказал бай Стоял.

Они издали до полудня. Стоян Попов не пришел, и они отправились обратно. Едут и думают: почему он не пришел? Дурные мысли, как осы, налетают и жалят. Потом уж узнали, что они напрасно тревожились. Встреча Попова с пловдивскими товарищами прошла благополучно. Он задержался, чтобы встретиться с членами Политбюро партии.

Летом 1944 года дом Петко и Божаны превратился в один из тайных опорных пунктов полевых отрядов партизанских бригад имени Георгия Бенковского и Васила Левского. Тут проводились конспиративные встречи, партизаны останавливались на денек-другой, приходили и уходили курьеры. Пришло время, когда такие люди, как баба Мария, Божана и Петко, уже почувствовали близость победы, и это притупляло у них чувство реальной опасности. Я поражаюсь, как их дом, столько раз находившийся под угрозой провала и катастрофы, смог избежать этого и так счастливо уцелеть.

…16 августа командир полевого отряда бригады имени Георгия Бенковского Динчо Велев и его товарищ Никола Андреев были окружены жандармами возле реки Луда Яна, недалеко от села Росен. Завязался ожесточенный бой. Жандармы набросились со всех сторон, и вдруг один из них, закричав диким голосом, свалился на землю. Это привело остальных в замешательство, и партизаны сумели прорваться и достичь высокого берега реки.

Они кинулись в воду и поплыли, но на противоположном берегу показался сержант. Динчо угрожающе поднял винтовку. Сержант крикнул:

— Не стреляйте! И я не буду стрелять… Бегите!

Не в интересах партизан было поднимать шум. Чтобы не привлекать к себе внимание, они оставили сержанта в покое. Но тот отошел на десяток метров, как заяц, отскочил за вербу и открыл огонь по партизанам.

Динчо и его товарищу удалось уйти из-под огня. Они достигли берега, а когда выбрались из воды, оказалось, что Динчо Велев ранен в ногу.

Динчо передал своему товарищу явки и пароли и приказал ему уходить, а сам остался у реки. Появились жандармы и двинулись на него. Он схватил карабин, но тот оказался поврежден. Он забросил его под куст и вынул пистолет. Раненая нога стала неподвижной. Он залег в траву, снял пальто и, босой, с обнаженной грудью, начал ползти.

Жандармы усилили стрельбу. Вокруг пальто, которое он бросил, пули подняли пыль. А в это время Динчо снова дотащился до реки, собрал силы и перебрался на противоположный берег. Укрывшись в лесочке из молодых тополей, он удалился от места схватки.

Догнал какую-то повозку. Хозяин ее стоял впереди и тихо бранил запряженных животных. Динчо с большим трудом забрался на доски и распластался на спине. Хозяин заметил его и обернулся. И тогда Динчо узнал его: Ангел Пальока из Росена, один из самых верных помощников партизан.

Бай Ангел отвез Динчо в свой сад. Жена Ангела сняла с головы платок и перевязала ему рану. Быстро напоили, накормили, и силы вернулись к нему. Затем смастерили ему палку. Динчо переоделся в одежду их сына и садами отправился в Брацигово. Каждый шаг был для него сплошным мучением, потому что пуля засела в кости, но надо было уйти как можно дальше.

Перед Пищигово он свернул к дому Петко. Недалеко работала молотилка. Вокруг было довольно много людей, так как это происходило среди бела дня.

— Эй, ты не на молотилке работаешь? — прокричал какой-то крестьянин из сада.

Динчо кивнул согласно. Крестьянин на какой-то момент исчез за деревьями, и Динчо проскользнул во двор бай Петко. Прислонился к задней стенке дома. С другой стороны дома доносились голоса незнакомых женщин. Баба Мария догадалась, что кто-то пришел, и быстро их спровадила. Потом закрыла ворота, спустила с привязи собаку и поспешила к Динчо. Ввела его в дом и спрятала в подвале, где для партизан всегда была готова постель. Принесла лекарство, перевязала и накормила Динчо.

К вечеру вернулись бай Петко и Божана. Динчо поговорил с ними и решил уходить. Поздно вечером Божана вывела из конюшни двух лошадей. На одну вскочила сама, на другую — Динчо. Божана ехала впереди, а Динчо следовал за ней. За селом она пожелала ему скорейшей победы и попрощалась с ним. Динчо отправился на Черногорово. Лошадь его не слушалась, все поворачивала голову назад и непрерывно ржала. Напрасно она искала подругу.

Пришло Девятое сентября с тем буйным восторгом, который никогда не забудется. Но вслед за восторгом для Петко и Божаны начались огорчения.

Петко был старостой и активно участвовал в создании трудового кооперативного хозяйства в селе. Но когда приступили к организации этого хозяйства, его и Траяна не приняли. Некоторые боялись, что братья, пожалуй, «захватят» руководство. Приняли их несколько позже, когда руководящие должности уже были распределены.

Через пять или шесть лет кто-то украл у Петко партийный билет, и его поспешно исключили из партии. Два года держали его вне ее рядов. Мы писали письма в околийский комитет, доказывали, что допущена ошибка, но тогда на такие письма не всегда обращали внимание. Мы даже приезжали в Пищигово, говорили с товарищами. Те высказывали сожаление о случившемся, но дальше этого дело не шло.

Петко, Божана да и баба Мария тяжело переживали это, но не ожесточились, не жаловались. Терпеливо ожидали, когда справедливость возьмет верх. Сейчас их все почитают и уважают.

Прошлым летом я услышал, что баба Мария тяжело больна, и отправился навестить ее. Стояла изнуряющая жара. Улицы села опустели. В такую пору люди, которые не вышли в поле, прячутся в прохладных комнатах, пережидают, пока спадет жара, и потом снова берутся за работу.

Я застал всех дома. Это был уже не старый, а новый двухэтажный дом с красивым балконом. Баба Мария лежала в одной из комнат в нижнем этаже. Она привстала на постели, ее руки блуждали и беспомощно искали, за что бы ухватиться.

— Услышала голоса… Поняла, что это вы… — сказала она. — Хотела, чтобы вы не увидели меня в постели.

Божана пожурила ее и помогла ей снова лечь. Баба Мария вздохнула и опустилась на постель. И тогда я увидел, что годы иссушили ее лицо, но добрая улыбка, с которой она встречала нас, осталась прежней.

Я поинтересовался, как она себя чувствует, какая болезнь ее одолела, чем можно ей помочь. Она ответила двумя-тремя словами. В ее глазах промелькнула печаль. Я должен был себе признаться, что огорчил ее.

Она-то знала, что ей ничем уже нельзя помочь. Знали это и мы все. И действительно, не являются ли подобные вопросы данью самовнушению — вроде бы мы предприняли все для больного, не являются ли они попыткой здоровых обмануть и успокоить свою совесть?..

Мы вышли во двор к винограднику. Божана засуетилась, чтобы приготовить стол, но так и не успела закончить сборы, застонала и схватилась за сердце.

— Когда за плечами у человека столько лет, болезни сами начинают давать о себе знать… — пошутил я.

— Это не от лет, а от пережитого, — сказала Божана. — В сорок третьем году мы отправились с Петко на вершину Святой Дух, чтобы навестить наших в Говедаре. Вошли в село, а навстречу нам движется повозка с убитым партизаном. Тело было покрыто белой короткой буркой. Товарищи убитого вели бой около села. Когда я отправилась набрать воду из колодца, увидела через плетень: из общины выволокли раненого партизана. Лицо его было изуродовано пулей. По селу разнеслась весть, что один из партизан бежал в Пищигово. Полицейские бросились туда, чтобы его разыскать, а вместе с ними поднялись и с десяток охотников с собаками. Мы с Петко поспешили вскочить на бричку и отправиться в село. Приехали, когда уже стемнело. Я так устала, что не было сил слезть с брички. Петко загнал ее под навес, и мы так и остались в ней спать… В полночь возле общины загремели выстрелы. Кто-то пересек улицу и скрылся в соседнем саду. Я так испугалась, что не заметила, когда вскочила на ноги. И так дрожала, что вся бричка подо мной тряслась. Точно такой же испуг я пережила, когда мы отвозили Стояна Попова в Пловдив. С той поры у меня заболело сердце. После Девятого сентября я ходила к врачам, и мне сказали, что у меня что-то не в порядке. Вот и сейчас побаливает…

Баба Мария очень страдала из-за того, что у Петко и Божаны нет детей.

— Я старею, но при мне вы, — говорила она. — А кто останется при вас, когда вы постареете?.. Поезжайте в Пловдив, в Софию, ищите докторов, пусть помогут!..

— Поздно уже, мама, — отвечала Божана. — К врачам нужно было ходить в молодые годы, но тогда нам было не до этого. Только перед полицейскими и жандармами прикрывались этой бедой, ссылались на нее…

Недавно Петко и Божана усыновили одного из племянников. Женили его. Появился первый внук. Заполнило ли это пустоту, оставшуюся в их сердцах?

Я часто получаю от них письма, они приглашают меня в гости. Пишут и другим. Но мы редко откликаемся. Все мы очень заняты. Мы забываем о том, что они пережили, и что в немалой степени переживали они из-за нас. От пережитого их сердца все еще кровоточат.