...И многие не вернулись

ПЕРЕД ТЕМ КАК РАСЦВЕСТИ ЯБЛОНЕВЫМ САДАМ

Я помню Велу маленькой. Ее старшая сестра вышла замуж за нашего соседа, и она часто приходила к ней в гости. Появлялась она всегда с младшей сестрой Герой — обе чистенькие, подтянутые, держались всегда за руки. Взор невольно задерживался на их белых накрахмаленных воротничках. Они, наверное, чувствовали на себе наши взгляды, потому что никогда не смотрели по сторонам и старались побыстрее проскользнуть во двор сестры. Мы так привыкли видеть этих девочек вместе, что, встречая их порознь, не сразу могли угадать, кто из них Вела, а кто — Гера.

Позже мы все-таки научились их различать. Вела была более непоседлива, выше Геры и носила очки. У нее выработалась привычка все время поправлять светлую оправу очков, и, возможно, из-за близорукости она слегка вытягивала голову вперед. В ней улавливалось нечто такое, что заставляло нас относиться к ней с уважением…

Над губами у нас уже пробивался пушок, и мы жили мыслью, что наше поколение призвано совершить небывалые революционные дела. Это воодушевляло нас, мы готовили себя к подвигам, опасности нас не пугали, и к мелким житейским заботам мы относились с пренебрежением.

Вела тогда училась в Пазарджике. Там я ее и встречал время от времени. Мне нравился ее звонкий смех. Казалось, что в будущем, за которое мы готовы были бороться, все люди будут такими открытыми, с такой же ясной и доброй душой, как у Велы.

Мы знали, что Вела — член РМС. Однажды она сняла со стены в классе портрет царя и повесила на его место портрет Ботева. И произнесла фразу, которая заставила некоторых позеленеть от злости. После этого авторитет Велы еще больше вырос в наших глазах.

В мрачный октябрьский день нам предстояло ехать в Лыджене. Мы собрались перед зданием вокзала в Пазарджике, веселые, шумные, неугомонные. От крепкого мороза лицо Велы разрумянилось. У меня не хватило денег на билет, и я собирал взаймы у своих одноклассников. У Велы не попросил — ведь я же мужчина… Она догадалась, подошла ко мне и дернула за рукав:

— Это что еще за гордость? На, возьми деньги.

В ответ я пробормотал что-то невнятное.

Мы ехали в одном вагоне. Вела очень возбужденно о чем-то говорила. Но я не запомнил слов. В моей памяти сохранились лишь интонации — голос звучал необыкновенно мелодично, ровное звучание прерывалось только тогда, когда она старалась выделить те или иные слова. Я тогда читал брошюру Марко Марчевского о проблемах любви и брака, однако прислушивался к голосу Велы, поэтому совершенно не мог уловить смысл прочитанного.

Вела подошла ко мне, взглянула на обложку, на которой были изображены мужчина и радостно улыбающаяся женщина с развевающимися от порывистого ветра волосами. Посмотрела на меня смеющимися глазами, и я весь замер в ожидании.

— Семью можно заводить, когда все в жизни определилось, а нам предстоят опасности, борьба. Не так ли, дружок?..

Это «дружок» в устах Велы прозвучало так мягко и ласково, что я готов был согласиться с чем угодно.

Позже Вела уехала учиться в Софию, и до нас доходили слухи об ее участии в студенческом движении. В одной из схваток с полицией она прикрыла своего товарища, угодила под ноги лошади и только чудом осталась живой. В другой раз во время студенческой демонстрации она несла красный флаг и не опускала его до тех пор, пока у нее над головой не засвистели нули. Тогда она сложила флаг, спрятала его под пальто и скрылась через узкие проходные дворы софийских домов. Мы слушали эти рассказы, и нам казалось, что наша деятельность крайне незначительна, что вот Вела действительно занимается настоящим делом, и наше мужское самолюбие страдало. А потом в революционной организации Пазарджикской гимназии произошел провал, и нам пришлось перейти на нелегальное положение.

Вечером, когда мы покидали нашу тесную квартирку, Кочо Гяуров встал на пороге и сказал:

— Конец учебе. Если останемся живы, то из «гимназии», в которую сейчас поступаем, выйдем самыми учеными.

Невеселая шутка, поскольку все это происходило в декабре 1941 года.

В первые дни после перехода на нелегальное положение нам пришлось быть невольными гостями на свадьбе в селе Черногорово. Оттуда мы поспешили уйти в село Овчеполцы. Хотели переночевать у бай Тодора, но он сказал, что по снежному первопутку от станции проехали сани, значит, дорога утоптана, и мы не оставим на ней следов. Поэтому он, не желая, чтобы мы оставались у него, посоветовал нам отправляться дальше. И пошли мы сами не зная куда… Затем мы с Кочо ютились в дощатом бараке в Пищигово — у бай Анчо.

Впоследствии судьба стала более благосклонной к нам — мы присоединились к батакским партизанам. Вторую зиму мы провели в теплой землянке. Хотя она казалась просторной, в ней было тесно, потому что нас собралось там более сорока человек.

Однажды февральской ночью Кочо вернулся в землянку из Чепинской котловины, куда ходил на задание, и в отряде заговорили о Веле. Он рассказал, что ремсисты из Каменицы работают лучше всех. Они издают свою рукописную подпольную газету «Просветитель». Ее редактирует Вела. Кочо принес в отряд несколько номеров газеты, и мы, голодные и изнуренные, с воспаленными глазами, склонились над ними. По молодости лет мы отличались изрядным любопытством, но к этому добавлялось и нечто другое: эта газета вызвала у нас приятные воспоминания о теплых комнатах и одеялах, уюте чистых занавесей и бульканье кипящей на очаге фасоли. Мы уже порядком позабыли об этих вещах — они казались нам чем-то совершенно нереальным, и «Просветитель» Велы Пеевой, как мы рассчитывали, должен был доставить нам приятные минуты.

Но нет! Эта газета оказалась далеко не столь невинной, как ее название. На первой странице сияло неукротимое солнце, и из его лучей вырывались гордые слова:

Вела слушала все передачи радиостанции «Христо Ботев», записывала ее информацию и со свойственным ей темпераментом обо всем сообщала читателям газеты. Заботливо выписанными печатными буквами она воспроизводила для нас самые важные сообщения газеты «Работническо дело». Эта газета издавалась тогда маленьким форматом, печаталась на тонкой бумаге микроскопическими буквами, почти такими же, какими печатают имена святых в календаре, или даже еще мельче. Вела написала статью о гибели на советско-германском фронте партизанки-болгарки Лили Карастояновой. Из томика Смирненского[26], с которым она никогда не расставалась, Вела переписывала революционные стихи, и сейчас мы, несколько партизан, затерявшихся в бесконечных хвойных лесах Родопских гор, читали их.

Нам рассказывали, что молодежь в Чепинской котловине с нетерпением ждала выхода каждого следующего номера газеты. Мы не заметили, как это случилось, но и нас, партизан, стало охватывать такое же нетерпение.

Боевые группы в Чепинском районе были созданы еще в 1941—1942 годах. Почти все их участники были вооружены и готовы к действиям.

В начале 1943 года мы получили задание проверить работу этих боевых групп и организовать новые группы.

Вечером 27 марта мы собрали чепинцев в Карагезовой роще. На следующий вечер вместе с тремя партизанами я отправился в Лыджене. Молодежная боевая группа из Каменицы, ожидая нас, собралась в сосновом лесу за селом. Заметив нас, ребята вскочили с мест и засыпали вопросами. Мы оказались в крайне затруднительном положении: они надеялись получить подтверждение своих романтических представлений о партизанской борьбе, а нам приходилось или отмалчиваться или говорить неправду. Тяжело лишать человека иллюзий…

Однако Вела догадалась обо всем. Мы обменялись взглядами и, кажется, сразу поняли друг друга.

Она обратилась к Георгию Шулеву:

— Время песен и декламаций прошло… Наш долг слишком суров, сейчас не до романтических душеизлияний.

Воцарилась неловкая тишина. Ребятам предстояло принимать присягу, а присяга требует патетики, но Вела напомнила нам, что сейчас не время для красивых фраз.

Коста Пырчев, смуглый партизан из Цалапицы, вынул свой пистолет, взял у кого-то большой кинжал и скрестил их. Я нажал кнопку электрического фонарика, и на металле появился синий отблеск света, а темный зрачок дула устрашающе глядел на нас. Вела, единственная девушка в группе, стояла, как всегда подавшись вперед, и ветер шевелил ее гладкие волосы. Такой я ее и запомнил.

Луч света переместился на белый лист с текстом присяги. У меня пересохло в горле, и я с большим усилием произнес первые слова. Ребята шепотом повторяли:

— Клянусь…

В этой таинственной ночи нам казалось, что мы не шептали, а громко, на весь мир, заявляли о себе.

Я видел, как Вела наклонилась, чтобы поцеловать пистолет. Это был волнующий момент.

Когда мы спускались по склону, Вела пыталась пошутить по какому-то поводу, но шутка не получилась. Девушка подошла ко мне. Я почувствовал ее теплое дыхание и легкое прикосновение, при любом расставании обозначающее, что человек овладел своими чувствами.

— Мы взяли на себя большую ответственность, и я уверена, что достойно выполним свой долг!

Это прозвучало как продолжение присяги…

Нам сообщили, что группа молодежи из Каменицы хочет влиться в наш отряд. Полиция напала на след этих парней и девчат. Условились о встрече в лесу за селом. Мы пришли в сумерках, но никого не застали. Поторопились ли мы, или что-то случилось?..

С темных улиц и дворов доносились необычный шум и звуки голосов. Около дома Пеевых кто-то размахивал зажженным факелом. Луна еще не взошла. В домах только кое-где светились окна.

Партизанские задания зачастую казались нам однообразными, и на этот раз мы шли, испытывая чувство какого-то особого трепета. Обычно очень сдержанный, Кочо не мог скрыть своего волнения по поводу того, что именно нам предстояло принять новую группу партизан. Кроме всего прочего, это же были те ребята, с которыми мы вместе учились и мечтали о будущем. Мы притаились среди невысоких сосенок, прислушивались и с нетерпением ждали, а это еще больше разжигало наше воображение. Чувство близкой опасности, всегда сопутствовавшее нам, в эту ночь исчезло — все наши помыслы были заняты предстоящей встречей.

Совсем рядом зашуршали раздвигаемые кем-то ветки и послышались осторожные шаги.

Мы пошли на звук шагов. Среди молодых сосен обнаружили притаившихся там Велу и ее сестру Геру, Крума Гинчева, Георгия Шулева и еще двоих парней. Немного погодя появился и запыхавшийся Стоил Гылыбов. Мы пожимали друг другу руки, перешептывались.

Был второй день пасхи, и ребята принесли с собой много еды: огромные белые караваи, мясо, слоеные пироги. Молодому партизану легче сохранить спокойствие в бою, чем при виде такого изобилия! Все это мы распределили по котомкам, узлам, бумажным пакетам.

— Но как же мы понесем столько? — удивился Кочо. — Нет ли у кого-нибудь рюкзака?

Оказалось, что Вела была предусмотрительной и захватила с собой рюкзак.

Хотя у нас от голода сводило скулы, но из гордости мы не притрагивались к еде. Вела подошла ко мне с раскрытым пакетом в руках:

— Угощайся, Цветан! Христос воскрес!

Та же давно знакомая мягкость в голосе, та же шутливая интонация.

— Воистину воскрес… — И я взял кусок слоеного пирога.

Рассвет застал нас уже в горах. Огромный красный диск солнца показался над зазубренными скалами горы Градище.

Вела шла впереди. Ремни ее тяжелого рюкзака впивались в плечи. Шагала она с трудом, но я чувствовал, что она твердо решила идти впереди всех. И не только сейчас — всегда, несмотря на опасности, повсюду, куда бы ни привел ее долг.

В лагере нас встретил комиссар Атанас Ненов с еще несколькими партизанами. Они держались бодро, чтобы приободрить девушек. Но мы валились с ног от усталости и тут же легли спать.

Вечером Атанас Ненов собрал нас для беседы.

— Так как коммунистическое движение началось с теории, — сказал он шутливо, — то первый день для новых партизан также должен начаться с кое-каких наставлений.

Я наблюдал за Велой. Она сосредоточенно слушала комиссара, а он продолжал:

— Если кто-нибудь верит выдумкам о романтике партизанской жизни, пусть возвращается, пока еще есть время. Вам же, девушки, будет вдвойне трудно. Так что…

Вела слушала, теребя дужку очков, потом резко тряхнула головой и сказала:

— Вы предупредили нас об опасностях и о том, что можно вернуться… А теперь скажите, что нам предстоит делать.

Вела посмотрела прямо в глаза Атанасу Ненову, и это, кажется, его смутило.

— Ты вроде бы сердишься? — спросил он.

— Сержусь! Мы пришли сюда не для того, чтобы возвращаться.

Такой Велу я не знал. Голое ее звучал столь решительно, что мы почувствовали себя неловко.

— Ну хорошо! — улыбнулся Ненов. — Раз вы так решили, добро пожаловать!

Так Вела стала партизанкой.

В моей памяти сохранился один, может быть, несущественный эпизод, но с течением времени он кажется мне все более значительным.

Вела забрала из лавки своего отца довольно много мыла. Наверное, на нее произвели впечатление наши грязные рубашки и шеи. Она развязала узелок из домотканого полотна, и в нем оказалось прекрасное белое мыло с изображением петуха. По-настоящему добрые люди не любят разыгрывать из себя благодетелей, и Вела, стараясь преодолеть смущение, начала раздавать мыло всем подряд. Покончив с этим делом, она взмахнула платком и виновато улыбнулась:

— Больше нет…

— Бакалея обанкротилась! — рассмеялся Георгий Шулев.

— А сама что, без мыла осталась? — спросил я.

Вела посмотрела на меня так, точно я задал абсолютно бессмысленный вопрос, и ответила:

— Пока я стану такой же грязной, как вы, мы снова найдем мыло.

Мы совершили нападение на лесное хозяйство Кьошка. Георгий Кацаров с группой из сорока партизан окружил лесничество и населенный пункт, а мы направились к фабрике, пробираясь между огромными бревнами, штабелями досок и балок. Рабочие с изумлением смотрели на нас.

Несколько партизан проникли в здание фабрики. Люди, работавшие в просторном помещении, замерли на своих местах. Машины работали вхолостую — никто не обращал на них внимания.

— Товарищи! Остановите лесопильные рамы! — крикнул Георгий Чолаков. — Хватит вам работать на немцев!

В цехах фабрики появились и остальные партизаны. Рабочие, поняв, в чем дело, стали останавливать машины. Иные, догадавшись, что мы собираемся поджечь фабрику, встревожились за работу, за кусок хлеба. Одна женщина упала в обморок. Вела бросилась приводить ее в чувство, намочила платок и положила ей на лоб. Женщина раскрыла глаза и, увидев склонившуюся над собой партизанку, которая что-то говорила ей, уставилась на нее ошалелыми глазами, словно поражаясь, что та умеет говорить человеческим голосом.

Наша группа действительно намеревалась поджечь фабрику. В машинном отделении мы обнаружили бочку с машинным маслом, канистры с бензином и много ветоши. Облили пол бензином, а затем вылили и все масло. Из ветоши сделали факелы. Несколько рабочих помогли нам спять с машины толстые кожаные ремни.

— Возьмите их. Они вам пригодятся… — говорил механик.

Георгий Чолаков заложил тротиловые шашки.

— Все во двор! Выходите! — скомандовал он.

Фабрика уже горела с разных концов, а Чолаков все еще не выходил. Весь в саже, с горящим факелом в руках, он носился по задымленному помещению и поджигал все новые кучи опилок и щепок.

— Хватит, кончай! — требовали мы.

Отовсюду полыхали языки пламени, но внутри помещения пожар разгорался слабо. Больше того, огонь там даже стал утихать. Густые клубы дыма словно бы гасили пламя. Мы стояли в стороне и волновались: а вдруг пожар стихнет?

Раздавшийся мощный взрыв эхом разнесся в тревожной ночи. Одна из стен фабрики с шумом обрушилась, и к небу с треском, с мириадами искр взметнулись клубы дыма и языки пламени. В лицо ударила горячая волна воздуха. Завороженная Вела смотрела на это зрелище и говорила:

— Крепко мы им насолили… Уж раз борьба, так настоящая!

Кто-то ей сказал:

— Завтра они пойдут за нами по пятам.

Вела ответила:

— Карательные акции свидетельствуют не о силе, а о слабости врага…

Громко цокали копыта перегруженных мулов, а у нас за спиной продолжали с грохотом обрушиваться стены подожженной фабрики.

Через несколько дней после этой операции группа партизан отправилась в район Чепино с задачей организовать снабжение продовольствием. Сотни полицейских и жандармов блокировали горы вокруг Батака. Вышли мы ночью. Вперед выслали дозор — двух товарищей из Батака, хорошо знавших местность. Наша колонна вышла на широкую поляну Картела. При лунном свете отчетливо вырисовывались несколько хозяйственных построек лесничества. Неожиданно раздались звуки ботал и тотчас же загадочно умолкли. Мы предположили, что где-то поблизости пасут скот, и продолжали двигаться вдоль леса. Пересекли шоссе Батак — Беглика и повернули к лесному массиву, где намеревались отдохнуть.

Все с ног валились от усталости, но Вела упорно шла вперед.

— Весь народ должен знать о нас и последовать за нами, а мы вынуждены действовать втихомолку, — произнесла она и, подумав, добавила: — А эхо все равно разносится по всей стране…

Она хотела сказать еще что-то, но ее слова перекрыла пулеметная очередь. Засада! Вероятно, стреляли и из винтовок, но мы слышали только пулемет. Вспышки выстрелов виднелись где-то возле самой опушки.

Мы бросились на землю и открыли огонь. Кто-то застонал. Наш это или полицейский? Над головой вспыхнули осветительные ракеты, и в их мертвом свете все вокруг словно пришло в движение. Закружились тени от росших на поляне елей, и казалось, что бараки лесничества сначала приподнялись, а потом осели. Разорвалось несколько ручных гранат, и на нас посыпались комья земли. Я крикнул, что надо отходить, но мой голос прозвучал как-то странно и глухо, и мне показалось, что меня никто не слышит. На зубах скрипел песок.

Я выстрелил два-три раза, но даже не расслышал своих выстрелов. Партизаны поползли в чащу леса. На нас падали скошенные пулями ветки.

Я приподнялся, укрывшись за каким-то пнем, и огляделся.

Пулемет продолжал строчить, но поляна снова утонула во мраке. Вокруг меня по лесу двигались какие-то люди, но мне не удавалось их рассмотреть. Я слышал только шаги и тяжелое дыхание.

— «Дунай»!.. «Дунай»!..

Я в третий раз произнес пароль, но мне никто не ответил. А звук шагов удалялся в глубину леса. И я последовал туда же. Наконец я наткнулся на двух товарищей. У меня отлегло от сердца.

Мы направились к сборному пункту у пещеры за Чепино. Шли молча. Нам не терпелось узнать, где остальные, кого ранило, многие ли погибли.

Прошло довольно много времени, прежде чем мы напали на следы: через покрытую мокрым снегом поляну прошли люди, причем в том же направлении, в котором двигались и мы. Прибавив шагу, мы вскоре догнали Велу, Геру и еще двоих партизан.

Еще издалека мы вполголоса произнесли пароль — так, что его мог расслышать и понять только знающий. Нам ответили.

Вела и Гера несли свои рюкзаки. В слабом лунном свете едва вырисовывались их согнувшиеся фигуры.

— Все ли в сборе? — спросил я.

Оказалось, что не все, но нужно было идти дальше…

Утром взобрались на какую-то вершину. Чепинская котловина виднелась где-то далеко в предрассветной сиреневой дымке. Май стоял холодный: в предыдущие дни то и дело начинал падать снег, но освещенная солнцем даль казалась нам иным миром — лучезарным и веселым.

Вела, обхватив колени руками, рассказывала о своих вчерашних переживаниях.

— Я в самом деле решила, что это конец… Где-то впереди раздался взрыв, и меня засыпало землей. Знала, что нельзя поднимать голову, и не поднимала. Осветительные ракеты вызывают в тебе ощущение, словно ты голый. Вдруг я заметила, что Гера рядом со мной, и сжала ей руку. В тот миг ее рука нужна была мне, а моя — ей. Смотрю, кто-то идет навстречу. Приготовилась стрелять, но все же не нажала на спуск, выпустила руку Геры, она подняла голову в ожидании. При свете следующей ракеты я заметила, что человек приближается очень осторожно и как-то так, что можно было догадаться: это свой. Произнесла пароль, он откликнулся. Оказалось, это Кольо Гранчаров… — Помолчав, Вела продолжала: — Мы последовали за ним. Я все время повторяла себе: нельзя отставать.

Она задумалась о чем-то. Потом снова заговорила:

— Человек иногда может бурно радоваться каким-нибудь мелочам, но встреча с Кольо показалась мне чем-то огромным. Это было спасение! Мы друг к другу обращаемся обычно «товарищ», привыкли к этому слову, а вчера, когда я по-настоящему поняла все его значение, почему-то не могла его произнести…

Я готов был объяснить эти слова Велы чисто женской чувствительностью и даже отнестись к ним снисходительно, но они вдруг заставили меня восстановить в памяти пережитые опасности. Она сделала для меня настоящее открытие! Человек действительно может пережить взрыв радости по поводу чего-то незначительного, но после того, как ты спасся, после того, как снова вернулся к жизни, — словам не остается места.

После нападения на село Борино отряд имени Антона Иванова отошел на север. На сыроварне мы прихватили с собой масло и другие продукты. Припекало августовское солнце, и масло, которое мы несли в полотняных мешочках, начало таять. Рюкзаки покрылись масляными пятнами, сыр в них размяк. Когда мы вошли в глубь леса, Петр Марджев, завхоз отряда, и Никола Чолаков, опытный партизан, развели «бездымный» костер и в большом котелке, прихваченном на сыроварне, решили перетопить масло.

Но полиция и жандармерия следовали за нами по пятам. Начался бой. Пришлось опрокинуть бидоны с перетопленным маслом и, сдерживая натиск жандармов, отступить.

Рассвет следующего дня застал нас на невысокой скалистой вершине. Мы остановились отдохнуть — не было никаких сил двигаться дальше.

Где-то внизу проходила дорога Доспат — Батак. Река Дамлыдере с шумом пробивала себе путь через серые речные валуны. По шоссе вереницей двигались грузовики с жандармами. Мы залегли среди скал и с нетерпением ждали наступления темноты. В этот душный день нас мучила страшная жажда: вот уже два дня мы питались только сыром и теперь не сводили лихорадочно блестевших глаз с реки у подножия горы.

Даже и в этой обстановке Вела шутила. Она вспомнила наполовину выдуманные самой эпизоды из нашей операции в Борино и сумела поднять общее настроение, заставила всех разговориться. Дорогой сердцу партизанский юмор! Может, порой неуклюжий и грубоватый, он был нужен как воздух, поднимал дух, вселял бодрость и жизнерадостность.

После полудня на старой дороге, спускавшейся к шоссе, замаячили жандармы. Залаяла собака. Где-то хрустнула сломанная ветка. Совсем рядом послышался приглушенный разговор. Из леса вышла цепь жандармов и двинулась на нас.

— Ну вот, посмеялись, теперь постреляем… — мрачно пошутила Вела.

Никто ей не ответил.

У нас было преимущество: мы находились выше и могли укрыться за скалами, но это преимущество в условиях численного превосходства противника и наличия у него транспортных средств ничего не значило. И патронов у нас кот наплакал, а предстояло продержаться до вечера.

Жандармы быстро взбирались вверх, потом поползли. Когда они приблизились метров на пятьдесят, послышались крики:

— Сдавайтесь!..

Мы открыли огонь. Бросили нашу единственную ручную гранату. Вероятно, кто-то из жандармов оказался ранен, потому что нападающие растерялись и остановились. Но за ними наступала новая цепь…

После первой атаки жандармы перегруппировались и снова перешли в атаку. Один из полицейских громко крикнул:

— Правый фланг, вперед!

Пронзительный командирский свисток не смолкал. Одни взвод стал обходить нас с севера. Наступающие оказались совсем рядом с нами, я даже мог рассмотреть их потные лица. Впереди шел жандармский офицер в расстегнутом кителе. Он командовал цепью и вел ее прямо на нас. Никола Чолаков прицелился и выстрелил. Офицер застонал, покачнулся и упал.

Вела стреляла редко и, поправляя сползавшие очки, то и дело выглядывала из-за камня, а Никола Чолаков дергал ее за полу, заставляя укрыться.

Бой продолжался и на противоположном склоне горы. Полиция подступала к нам с нескольких сторон. Откуда-то прибывали новые части. Когда стрельба утихала, шум моторов грузовиков доносился до нас совершенно отчетливо: они были уже совсем близко.

Вновь прибывшее пополнение рассыпалось в цепь, а из кузова грузовика начал строчить пулемет.

Георгий Чолаков, заместитель Деда, спустившись под прикрытием кустов к шоссе и обнаружив, что жандармов в том месте нет, настаивал на отходе. Дед послушался его. Некоторые из партизан бросили мешавшие рюкзаки и котомки — нужно успеть уйти. И я чрезвычайно удивился, когда из-за спин товарищей увидел Велу, согнувшуюся под тяжестью своего рюкзака. Возможно, это чисто женская практичность, нежелание бросать нужные вещи. Но нет! Вела подавала пример выдержки и самообладания в трудный час.

Под свист пуль мы пересекли шоссе; едва удерживаясь на ногах, перешли вброд реку и стали взбираться по крутизне на противоположный берег. Здесь пуля сразила самого молодого партизана — Ивана Неделчева, или, как мы его прозвали, Тошко. Он выронил из рук пистолет и беззвучно сполз по склону. Пуля попала ему в голову. Тодор Узунов был ранен и захлебывался кровью. Вела перевязала ему рану, а потом попыталась тащить его за собой в гору. Слава богу, мы вовремя подоспели и понесли раненого. Вела пошла рядом, ласково говоря ему что-то, а он смотрел на нее благодарными глазами. Мы почти оглохли от выстрелов, и поэтому слова Велы тонули в непрекращающемся гуле, который стоял у нас в ушах…

Осенью штаб отряда перебазировался в горы южнее Пловдива. С ним ушла и Вела, а позже туда вызвали и меня.

Для тех, кто хорошо знал окружающую местность, работы было много, и они не сидели на месте. Так, Атанас Юмерский постоянно сновал между отдельными отрядами и очень часто спускался в Пловдив. Мы же оказались обречены на вынужденное бездействие.

Юмерский был нашим сверстником. Смуглое продолговатое лицо, нос с горбинкой, темные усики, и к тому же истинно мужское обаяние. Был он скромен и добродушен и в то же время исключительно смел, обладал огромной выдержкой. Во время одной из вылазок в город в конце октября он расправился с полицейским агентом, участвовавшим в поимке и убийстве его товарища. А вернувшись, вел себя так, как будто не сделал ничего особенного. Покусывая травинку, он рассказывал:

— Я знал, что полицейский живет на улице Святого Георгия, и решил не возвращаться до тех пор, пока его не прикончу. Сел на велосипед и поехал к дому шпика, чтобы там его подкараулить… Вдоль тротуара росли тутовые деревья, и я укрылся в их тени. Узнал его еще издали. Когда он подошел к калитке, я вышел ему навстречу и несколько раз выстрелил. Выпускал в него пулю за пулей, а он все шел на меня и кричал как безумный. Наконец пошатнулся и рухнул на тротуар…

Вела глаз не отводила от Юмерского и только чаще, чем обычно, поправляла оправу очков.

Ночи становились холодными. По утрам все кругом покрывалось инеем. Солнце почти не грело, мы чувствовали его тепло только в полдень. Воздух был наполнен каким-то ленивым спокойствием, и звуки разносились далеко вокруг. Буковый лес почти оголился. Ветер разносил по лесу желтые листья, а дикие черешни словно покрылись киноварью.

На другой день, когда я возвращался по тропинке от родника к лагерю, до моего слуха донесся приглушенный говор. Я сразу же узнал голос Велы. Раздвинув ветви, я увидел, что на небольшой полянке сидят рядом Вела и Юмерский. Он обернулся, заметил меня и вопросительно поднял брови. Потом взял камушек и бросил его в кусты, так и не сказав ни слова. Вела наклонила голову и явно ждала, чтобы я ушел. Мне показалось, что они смущены. Смутился и я, потому что понял: мне там нечего делать…

Меня часто спрашивают: влюблялись ли мы, когда были партизанами? Мне становится грустно, когда подумаю, каких усилий стоило нам подавлять в себе чувства. Аскетическое самоотречение мы считали проявлением высшей революционной сознательности…

Воспоминания о Веле и Юмерском невольно перенесли меня к пропастям за горой Тешел, клокочущим водам Вычи. Каждый, кому доводилось бывать в этих местах, наверное, восхищался их величественной красотой. Скалы высятся почти до небес, а их вершины кажутся так близко одна от другой, словно касаются друг друга. А на их отвесных склонах тут и там тянутся к небу сосны. Когда-то в трещинах между скалами проросли занесенные туда ветром семена, и сосны пустили свои корни там, где жизнь казалась невозможной. Но устремившиеся к солнцу ростки победили мертвые скалы… Вот так же незаметно для них самих сердца Велы и Юмерского были охвачены любовью и смятением.

15 ноября пришли товарищи из Батака и передали указание Центрального Комитета чепинским партизанам перебазироваться в район Лыджене и создать там самостоятельный отряд.

Мы на скорую руку подготовили свой незамысловатый багаж и собрались в путь.

В горах было слякотно, ущелья сковал холод. Нас подавляло чувство заброшенности, мучила мысль: встретимся ли мы снова с нашими товарищами?

На следующий день рассвет застал нас около села Ракитово. Мы связались с Николой Божановым, Георгием Шулевым и новым ракитовским партизаном Стефаном Добревым. Они находились в лесу под Брезето.

После полудня Божанов и Шулев спустились к речке Мытница. Вскоре они вернулись, запыхавшиеся и встревоженные. Их предали — к Брезето подходит полиция. Мы отошли в глубь леса, а Божанов и Атанас Юмерский остались, чтобы расправиться с предателем.

На душе было тягостно. Мы привыкли к партизанам из отряда имени Антона Иванова. Их было много. Среди них и мы чувствовали себя сильными. А теперь остались одни — небольшая группа партизан, плохо вооруженных или даже совсем безоружных. К тому же наступали холода, и нам предстояло подготовиться к зимовке.

Еще до полуночи мы пересекли темный овраг у реки Бежаница и остановились у подножия горы. Разожгли костры. Густой мрак сразу же отступил за деревья. Нам было очень грустно. И тут Вела и Надя Дамянова запели. Запели охрипшими голосами. Кое-кто попытался присоединиться к ним.

Когда они допели, Вела с улыбкой сказала:

— Смелее, товарищи! Настанет время, и мы запоем по-настоящему!..

Кто-то подбросил в костер веток. Языки пламени лизнули их, во все стороны разлетелись искры, и наши лица обдало теплом.

В землянке осталось девять человек. Вместе с остальными я отправился устанавливать связь с близлежащими селами, где полиция начала аресты.

С наступлением марта как-то неожиданно потеплело. Снег стал таять, и в землянку потекли струйки воды, образовав целые лужи. Приближалось 8 марта, а в нашей группе находилось три женщины. Вела предложила как-то отметить праздник.

Чепинским женщинам мы послали приветствие по случаю 8 марта. Вела писала его, подложив под листок какую-то книгу, и сама подшучивала над своим приподнятым настроением. Тогда же она подготовила праздничный помер стенной газеты с наивными рисунками. Что из того, что наивные? Молодость все облагораживает и всюду вносит красоту.

Задымленная землянка в канун 8 марта как будто даже преобразилась и стала приветливее. Праздничное настроение неуловимым образом изменило все. Партизаны «приоделись», их щеки были выскоблены до синевы совершенно затупевшими бритвами.

Низкий голос диктора радиостанции «Христо Ботев» заставил всех стихнуть. Передавали призыв к болгарским женщинам, к болгарским партизанкам. Наши девушки, преисполненные гордости, встали.

«Вечер», посвященный 8 марта, открыла Вела. Она с воодушевлением говорила о близкой победе, о равноправии женщин. Она так верила в счастливое будущее, как будто воочию видела нашу будущую жизнь — обновленную, разумно организованную, радостную.

Потом спели «Интернационал» и «Ветер яростный, вей над полями». От мужчин приветствие произнес Горостанов.

Мы декламировали стихи, пели песни.

Наступила вторая часть торжества — «банкет»: жидкая картофельная похлебка из последних запасов и на десерт — четверть заплесневевшей плитки сотового меда, разделенная на восемь частей. Девушки заботливо берегли этот мед к 8 марта.

Кто мог знать тогда, что для Велы это было первое и последнее свободное празднование 8 марта?

День 26 марта 1944 года выдался ясный и солнечный — первый по-настоящему теплый день ранней весны. На деревьях набухли и лопались почки, а лес наполнился гамом вернувшихся с юга птиц.

На закате Вела и молодой партизан Стойо Калпазанов расстались с нами и отправились к санаторию около Лыджене, где им предстояло встретиться с партизанами других отрядов.

Вскоре до нас дошли смутные слухи о том, что около санатория велась перестрелка. 2 апреля у скал над Сухой рекой мы дождались связного Делчо Ганчева. Еще издали почувствовали, что он несет недобрые вести.

— Дело плохо! — вздохнул он. — На горе за санаторием схватили Стойо Калпазанова.

— А что стало с Велой?

— Она спаслась: проскользнула через цепь жандармов, отошла к Варбице и спряталась в груде сухого валежника. Крестьянин из деревни Света Петка заметил ее, но не выдал…

Через несколько дней из разрозненных рассказов мы узнали, что случилось с Велой.

К рассвету 27 марта Вела и Стойо добрались до леса около санатория. По шоссе со скрипом двигались телеги.

Примерно в шесть часов к санаторию прибыли грузовики с карателями. Жандармы соскочили с машин, и офицеры повели их вдоль хребта, чтобы прочесать местность. Другая группа заходила со стороны Каменицы.

Вела и Стойо имели при себе только по пистолету. Не подозревая об опасности, они шли к Медвежьим скалам. Жандармы их заметили и открыли стрельбу.

— Никита![27] Ко мне! — крикнула Вела.

Они спустились в овраг. По ним начали строчить из пулемета. Вела свернула влево и стала отстреливаться от преследователей из пистолета. Стойо подполз к ней.

Каратели забросали овраг гранатами. Стойо поднялся и побежал по склону, но как раз в этот момент рядом с ним разорвалась граната. Его оглушило взрывом, и он, потеряв сознание, упал. Осколками его ранило в руку. Жандармы связали Стойо еще до того, как он пришел в себя. Вела, проскользнув между кустами, сумела оторваться от преследователей. Они бросились за ней, но им удалось найти только окровавленные лоскуты рубашки. В селах ходило много разговоров о храбрости девушки, часто фантастических: в дни рабства и борьбы люди живут легендами, которые сами творят, это помогает им.

Связанного, со следами крови, Стойо в тот же день провели через все село. Собралось много детей, женщин и мужчин. Он уже сумел оправиться от контузии и шагал твердо. Лицо слегка побледнело, а на лоб свешивалась окровавленная прядь волос. Люди едва сдерживали слезы.

Всех нас мучила неизвестность: что же стало с Велой? После перестрелки около санатория мы в течение семи дней оставались в нашем лагере. А Вела так и не вернулась. Где же она и что с ней?

Мы отправились на ее поиски, но не обнаружили никаких следов.

21 апреля мы вели бой у Главеева моста. Там погиб Божанов. Через мост перешла только часть отряда, а остальным пришлось отступить в леса за Гранчерицей.

2 и 3 мая похолодало, и снова повалил снег. За несколько дней лес как-то поблек: показавшиеся на буковых деревьях молодые листья сморщились и увяли, примолкли и птицы.

Плохая погода держалась недолго. Согревшаяся земля словно бы съедала снег, и он растаял за один день. Первоцвет и чемерица снова выпустили свои ростки из-под полусгнившей прошлогодней листвы.

Возле лагеря, где отряд находился месяц назад, оставались только дедушка Георгий Мавриков, Юмерский и я. К вечеру пришли Кочо Гуяров и Стоян Семерджиев. Кочо стал расспрашивать о бое у Главеева моста.

— О Веле нет никаких новостей? — спросил Юмерский.

Кочо и Стоян сразу же замолкли, и нам все стало ясно.

— Позавчера она вела перестрелку и погибла, — с горечью проговорил Кочо.

Юмерский опустился на пень. Его лицо потемнело. Он пытался сдержать слезы, но не смог. Кто-то должен был прервать невыносимое молчание, но каждый ждал, что это сделает другой…

После перестрелки у санатория и пленения Стойо Вела спустилась в Каменицу. Тесные улочки были оживлены — до наступления комендантского часа оставалось еще какое-то время. В домах позвякивали посудой, запоздавшие крестьяне возвращались из лесу. С площади доносились передаваемые через громкоговоритель последние новости.

Вела несмело постучала в ворота Йорданы Пашовой. Вышла ее дочь. Увидев Велу, она испугалась, но пригласила войти.

— Где Тодо? — спросила Вела о сыне тетки Йорданы.

— Нет его, тетя Вела. Он помолвлен и поехал в Лыджене, чтобы купить кое-что…

Вела присела к столу. На столе стоял кувшин с кипяченым молоком. Пригласили и Велу поесть. Одна ее рука была неподвижна.

— Вела, а не лучше ли тебе сдаться? — спросила тетка Йордана.

Вела только усмехнулась, и женщина поняла, что не нужно было этого говорить.

Однажды вечером под окнами Марии Папарковой промелькнула чья-то тень. В комнате находился посторонний человек, и Мария поднялась со стула, засуетилась, словно бы искала что-то, и выскользнула во двор. Какое-то предчувствие ей подсказывало: это Вела. И действительно — в тени стояла она, в куртке, брюках и вязаной шапочке. Женщина обняла Велу.

— Пойдем в хлев…

Вела уселась на сено. От теплого воздуха все тело расслабилось. Равномерное посапывание коровы и блеяние козы действовали успокаивающе. Вскоре женщина вернулась с хлебом и кувшином молока.

— Вела, я припасла немного сахару, возьми его с собой.

Они расстались в ту же ночь. После этого Вела спускалась в Каменицу еще несколько раз. Искала связи с отрядом, но верных людей арестовали.

Вечером 2 мая во дворе Лыдженской школы поднялась суматоха: шоферы возились у своих грузовиков, жандармы собирались группами и о чем-то шептались.

После полуночи грузовики с жандармами разъехались в двух направлениях: одни — через Каменицу к вершине Елин, другие — по шоссе к Юндоле.

Одну из колонн вел предатель Иван Божков, лесник из Каменицы. Он случайно обнаружил следы Велы на свежем снегу, выпавшем в первые дни мая: она спускалась с Белой скалы к ручью, чтобы умыться и набрать воды на весь день. Божков привел туда жандармов.

Одинокая и обреченная, Вела не сдалась. Всю округу огласили пулеметные и автоматные очереди. Белая скала задрожала от взрывов. Эхо стрельбы доносилось и до оцепеневшей Каменицы. Крестьяне бросили работу и тревожно прислушивались. Велин отец — бай Пейо — полез на чердак, стараясь разглядеть, что происходит под Арапчалом.

Одни рассказывают, что девушка вела бой, пока у нее были патроны, последний оставила для себя. Другие утверждают, что ее сразила вражеская пуля. Но одного никто не оспаривает — она держалась до последнего и погибла как герой.

В эти дни в народе сложили грустную песню:

Жандармы долго не решались приблизиться к ней. Потом, убедившись, что она мертва, осмелели.

Командир карательного отряда покинул свой командный пункт и направился к Белой скале.

— Доставьте ее голову в штаб! — приказал он.

После обеда карательный отряд ворвался в Каменицу. По селу разнеслась весть о гибели Велы. Не знали об этом только ее мать и отец. Глядя на заплаканных подруг Велы, они боялись верить своей догадке.

Один из офицеров вошел во двор к бай Пейо и, нагло ухмыляясь, сообщил:

— Сегодня мы убили одну из твоих дочерей.

Мать Велы замертво упала на землю, а отец не в силах был сдержать слез. К вечеру, взяв кусок чистого полотна, он пошел в Лыджене, где находился штаб карателей. Попросил отдать ему голову Велы, чтобы похоронить ее. Ему ответили:

— Ты бы лучше подумал о своей голове!..

Какие времена! Убитые горем отцы и матери… Окровавленные головы их детей — в Лыджене, и тела, стынущие в снежных горах. Над ними — жестокое свинцовое небо и Арапчал, укутанный в лохматые облака, а под горой — тихая долина, оцепеневшая от ужаса… И все это весенней порой, перед тем как расцвести яблоневым садам.