...И многие не вернулись

СМЕРТНЫХ ПРИГОВОРОВ — ЧЕТЫРЕ, А ЖИЗНЬ — ОДНА

Судьи — люди образованные, но странные. Петру Велеву из Пещеры они вынесли четыре смертных приговора: раз приговорили к расстрелу, три раза к повешению — а ему хватило бы и одного. После 9 сентября эти приговоры отменили, но Петр был уже мертв…

Два первых смертных приговора ему вынесли в тридцать третьем и тридцать четвертом годах. С той поры утекло много воды. Тех, кто знал об этом, или нет уже на свете, а кто еще жив, позабыл подробности. Хорошо еще, что сохранились судебные дела…

Когда я перелистывал пожелтевшие страницы, во мне росло глухое возмущение против тех, кто их заполнял. Ни одного живого слова! Ни намека на живое чувство! Изъеденные молью души! Люди, своей кровью пишут историю, а писари лишнего слова не вымолвят, не допустят, чтобы хоть между строчками проскользнуло что-то человеческое…

9-й пехотный полк выстроили для вечерней поверки. На левом фланге — нестроевая рота, в которой собрали неблагонадежных.

— Поверку начать! — скомандовал дежурный офицер.

В наброшенной на плечи защитного цвета накидке он вышагивал под оголенными ветвями старых каштанов и взглядом ощупывал строй солдат.

— Первый, второй, третий!..

Солдатские голоса разрывали тишину.

Поверка закончилась. Дежурный офицер остановился посредине плаца, фельдфебели и унтер-офицеры по очереди подходили отдавать рапорт.

— В хозяйственной все в порядке? — спросил дежурный фельдфебеля нестроевой роты.

— Так точно, господин подпоручик. Происшествий нет, — вытянулся фельдфебель.

— Смотри в оба!

— Так точно, господин подпоручик! Смотрю в оба…

Трубач подал сигнал. Роты сделали поворот и направились к окрашенным желтой краской казармам. Перед входом в казармы строй распался — одни вошли в помещение, другие свернули к уборным. Один солдат, темноглазый, с курчавыми волосами, отошел в сторонку и ловко перелез через высокую кирпичную ограду. На темной улице его встретил молодой человек в солдатских бриджах без кантов и рыжем тулупе с поднятым воротником.

— Ты задержался! Я боялся, что тебе не удастся ускользнуть, — сказал он и повел солдата во двор заброшенного дома.

— Пришлось дождаться конца вечерней поверки… Как только рапорты дежурному отданы, все сразу успокаивается, — ответил солдат. — Товарищи согласились?

Тот не ответил, а выглянул из-за забора и осмотрел улицу.

— Сейчас как раз подходящий момент, — заговорил торопливо солдат. — Новобранцы с первого дня должны убедиться, что и в казарме есть коммунисты…

— Я спрашивал Сашу Димитрова[17]… Он одобряет, — ответил молодой человек. — Вот тебе флаг, а это листовки. Мы приготовили сто штук… Но это большой риск для тебя.

Солдат запихнул пакет под куртку и, не замеченный часовыми и ночным патрулем, пробрался обратно в казарму…

Уже последние солдаты укладывались спать. Гасили свет. Оставили только одну лампу — у выхода. Под ней сонно тер глаза дневальный.

Темноглазый солдат притворился, что заснул, но ему было не до сна — под своей постелью он спрятал красный флаг с серпом и молотом и нелегальные листовки. Разве тут уснешь?

Перевалило за полночь, дневальные сменялись один за другим, а солдат все ждал, когда удастся незаметно ускользнуть. В голове шумело, на лбу выступил холодный пот, губы пересохли.

Наконец дневальный присел на свою койку, облокотился на спинку и закрыл глаза. Тогда солдат приподнялся, осмотрелся вокруг, тихо встал. Оделся, набросил на плечи куртку и вышел во двор…

Через полчаса трубач сыграл утреннюю зо́рю. Зажглись лампы, усатые фельдфебели и унтер-офицеры размахивали ремнями и считали до десяти…

Самые проворные солдаты уже бежали в умывальные.

— Листовки! — крикнул кто-то из умывальной, расположенной напротив помещения специальной роты. — Смотрите — листовки!..

Длинный как жердь ефрейтор взял одну и прочел:

В дверях умывальной показался богатырского роста солдат со шрамом на подбородке; он был в накинутой на плечи шинели, с полотенцем и мылом в руках. Приблизившись вплотную к своим товарищам, прошептал:

— Красный флаг! Перед штабом… На проводах висит!..

Все бросились к штабу. Туда уже примчались солдаты и из других рот. Они толпились, шумели. Одни, посмелее, хвалили того, что вывесил флаг, другие молчали, а третьи незаметно ускользнули обратно, в помещение своих рот, решив, что в таком деле лучше держаться подальше.

Из штаба выскочил дежурный офицер, без шинели, без шапки, в расстегнутом кителе, и опешил — на проводах развевался красный флаг, а на нем — серп, молот и большие буквы: «СССР». Офицер потянулся было к пистолету, но рука его повисла в воздухе.

— Марш в помещение! Быстро! Унтер-офицер, где ротные фельдфебели? — закричал он на своего помощника.

Унтер-офицер застыл в стойке «смирно».

— Собирают листовки, господин подпоручик… Их нашли во всех ротных умывальных, возле главной аллеи, на северном дворе и перед кухней…

Солдатская масса гудела.

— Чего рты разинули! Марш в помещение! — кричал дежурный. — Унтер-офицер, первым делом снять эту тряпку! Обыскать помещения, нет ли там припрятанных листовок…

Солдаты разошлись, и казарма притихла в предчувствии чего-то недоброго. Помощник дежурного побежал за лестницей и людьми, которые сняли бы флаг, а фельдфебели разошлись по помещениям.

Солнце уже осветило пловдивские холмы. Фабричные трубы за рекой выпускали в небо бесконечные шлейфы дыма. Неподалеку от сахарного завода пыхтел паровоз. Над старым городом разносился гул фабричных сирен…

Пролетка командира полка раньше обычного протарахтела по булыжнику главной аллеи и остановилась перед штабом. Смущенный дежурный офицер подошел с рапортом, но командир его остановил:

— Что вы делаете, подпоручик! Хотите, чтобы вся казарма увидела вашу беспомощность? Зайдите ко мне в кабинет…

Офицеры заторопились в штаб. Через широкие ворота вошли двое одетых в штатское, держа руки в карманах. Их невыразительные лица казались столь же похожими, как и их шляпы.

Командир, офицеры и двое гражданских долго оставались в штабе, потом появились перед входом в казарму; подняв голову к проводам, осмотрели стены… Дежурный офицер что-то объяснял, начальник разведки полка размахивал руками, командир задавал какие-то вопросы…

Прежде всего вызвали солдат из караула и их начальников, стали расспрашивать, но никто из них ничего не мог объяснить.

— Никого не выпускать из казармы! — приказал командир. — Арестовать всех заподозренных!

Арестовали и темноглазого кудрявого солдата.

Начались допросы, побои. Инспекторы из полиции пытались обнаружить опасного подпольщика, но усилия их были напрасны…

Несколько позже трубач сыграл сбор, и полк выстроился на плацу для санитарного осмотра. Отдельно построили арестованных. Офицеры и сыщики тщательно осматривали их руки. Солдат с темными глазами догадался и украдкой взглянул на свои руки. — вокруг ногтей блестел серебристый порошок. Но было уже поздно…

Агент поволок его к командиру полка.

— Значит, это ты вывесил флаг! — подошел к нему командир полка, пристально вглядываясь в лицо солдата.

— Никак нет, господин…

Начальник разведки полка эфесом сабли приподнял его руку:

— Посмотри на свои ногти!

— Вчера чистил кружку песком. Поэтому… — ответил солдат.

Всю ночь его истязали, добиваясь признания, но он все отрицал.

На рассвете в бессознательном состоянии парня отправили в больницу. Там его привели в чувство и снова отправили на допрос. И так — три месяца. А он продолжал все отрицать…

После этого случая Петру Велеву вынесли первый смертный приговор — штраф в размере 500 тысяч левов и расстрел перед строем части.

Петр выслушал приговор, сильно тряхнул цепями, в которые был закован, и зал огласился их зловещим звоном.

Председатель суда, подполковник с увядшим лицом, сказал что-то своим коллегам и вышел из зала.

По побледневшему лицу Анастаса Велева, отца Петра, покатились слезы. Он порывался сказать сыну что-то, но так и не смог.

— Отец, не надо слез!

— Что ж ты, Петр, жизнь свою за флаг отдаешь! — через силу проговорил бай Анастас, сжав сыну плечо.

Тот молча потупился. Затем поднял голову — глаза его, казалось, стали еще больше и темнее.

С полковой гауптвахты Петра отправили в одиночную камеру городской тюрьмы. Мрак, плесень и мокрая, раскисшая земля. На прогулку его выводили под конвоем и в тяжелых кандалах, как смертника.

Осенью его перевели в старозагорскую тюрьму и бросили в одиночную камеру. Через какое-то время в соседние камеры посадили переведенных из Сливена и Ямбола товарищей. Как-то ночью караул вздумал рассадить их по карцерам, но те не подчинились. Начальник караула и надзиратели ворвались в камеры и начали избивать заключенных палками, плетьми и цепями. Петр понял, что происходит, и, схватив свои башмаки на деревянной подошве, стал колотить в дверь камеры. Проснулись заключенные и в других камерах. Вся тюрьма огласилась криками и стуком.

Караульные ворвались в камеру Петра. Начальник караула схватил винтовку и приставил штык к его груди.

— Ты чего стучишь? Или хочешь, чтобы я сейчас же отправил тебя на тот свет?..

Петр выпустил конец прикованной к ноге цепи и схватил ствол винтовки.

— Я протестую против тюремных порядков! — ответил он. — Протестую против провокации, которую вы нам готовите!..

Караульные и надзиратели набросились на Петра, повалили его на землю, начали избивать ногами и в конце концов уволокли в карцер.

В первые ночи своего пребывания в тюрьме Петр почти не смыкал глаз: все ждал, что его поведут на расстрел. И как только слышал шаги караульных, вставал… Так прошло несколько дней, а потом и недель. У него начали шататься зубы. Клочьями выпадали волосы. К концу первого месяца нервы начали отказывать, теперь он предпочитал смерть этому бесконечному ожиданию. Но палачи не спешили — по настоянию полиции они решили выждать. Полицейские утверждали, что Велев действовал в полку не один, и надеялись, что им удастся раскрыть все подполье. Вот тогда-то он им и понадобился бы.

А Петр постепенно перестал бояться ночных шагов в коридорах. Не то чтобы привык — к этому привыкнуть невозможно, но притерпелся.

В один на этих дней Петру предложили написать прошение на имя царя с просьбой заменить ему смертный приговор пожизненным заключением.

— Никакого прошения писать не буду, — ответил Петр. — Я осужден незаконно и милости не прошу.

И после этого его заставляли подать прошение, а он все отказывался. Уступил только тогда, когда ему тайно передали, что это поручение партии.

На следующий год в пловдивских казармах произошел большой провал. В городе арестовали более 170 человек — солдат и штатских. Из плевенской тюрьмы привезли Петра Велева.

Офицеры и полицейские, проводившие следствие, превратили казармы в ад. Арестованных истязали более полутора месяцев. Чтобы избавиться от мучений, кое-кто пытался наложить на себя руки. Один из арестованных нанес себе несколько ран ножом в живот, другой пытался пробить голову шпорой. Были попытки выброситься из окна тюрьмы или перерезать себе вены.

С утра 19 июля 1934 года перед зданием дирекции тюрьмы собрались рабочие и крестьяне, мужчины и женщины, старые и молодые. Между ними сновали полицейские и шпики. Вокруг казармы 9-го пехотного полка поставили усиленные наряды солдат с примкнутыми к винтовкам штыками. Им приказали никого не пускать к казарме. А там было назначено заседание суда с рассмотрением дела о крупном «заговоре» в армии.

К восьми часам прибыла конная полиция и расчистила улицы от толпы. Немного погодя в воротах тюрьмы показались арестованные. Какой-то старик из пазарджикского села бросился к ним и обнял черноглазого юношу с цепями на ногах. За ним последовали и другие — матери, отцы, братья, но охрана отогнала их назад. Молодая женщина махала рукой, на глазах ее были слезы.

— Смотрите-ка!.. Наш Петр из Пещеры! — закричал молодой парень, взобравшийся на какой-то камень. — В прошлом году ему вынесли смертный приговор…

Петра вели в сопровождении специальной охраны, отдельно от других. Его правая нога была закована в трехпудовую цепь. Конец цепи он держал в руках, так как иначе не смог бы сделать ни шагу. Переставляя закованную ногу, он бряцал цепью и улыбался, словно на свадьбу шел. А у людей от этого мороз шел по коже.

Арестованных ввели в зал. Вошли прокурор и судьи — высокомерные надменные чиновники в офицерской форме. Прочитали обвинительный акт, и председатель суда обратился к подсудимым:

— Признаете ли вы себя виновными?

— Нет! Не признаем! — крикнул Петр Велев.

— Не виноваты! — откликнулось еще человек десять, и все арестованные их поддержали.

Спас Баталов, которого на допросах подвешивали головой вниз, заявил, что на руках и ногах у него были вырваны ногти. Георгий Катанов показал сломанную руку и потребовал наказать своих мучителей.

Адвокат, защищавший Баталова, попросил назначить медицинскую экспертизу, которая установила бы, какие раны нанесены арестованным во время допросов.

Лицо председателя суда покрылось багровыми пятнами. Прокурор что-то сказал ему, тот кивнул и стал перелистывать какую-то папку…

Дело слушалось полтора месяца. Судьи и прокурор предпринимали все, чтобы запутать подсудимых и заставить их назвать своих руководителей, но те не поддавались. Не помогли ни обещания проявить к ним снисхождение, ни шантаж, ни самые страшные угрозы.

Началось последнее заседание. Прокурор произнес длинную речь. Стал обвинять партию… Петр Велев прервал его протестом. Арестованные зашумели, зазвенели цепями. Прокурор повысил голос и продолжал, но Петр снова остановил его:

— Это не суд, а беззаконие! Вы оскорбляете болгарский народ!

К арестованным бросились караульные, начали их расталкивать. Прокурор заявил:

— Не знаю, повесим остальных или нет, но Петр Велев будет болтаться на веревке…

— Я протестую, господин прокурор, — резко ответил ему защитник Петра. — Вы нарушаете один из основных принципов нашего законодательства и международного права — нельзя повторно судить человека за то, за что он уже был осужден…

Отзвучали речи прокурора и защиты. Председатель суда предоставил подсудимым последнее слово. Петр поднял цепи, сделал несколько шагов к судейскому столу.

— Я знаю, что вы меня убьете. Хочу, чтобы при иней казни присутствовал весь полк. Пусть солдаты видят, как буржуазия поступает с сыновьями народа…

После перерыва подсудимых снова привели в зал суда. Торжественно вошли прокурор и судьи. Все встали. Судьи заняли свои места, и председатель огласил приговор. Смертный приговор вынесли Петру Велеву и шестерым его товарищам. К смертной казни приговорили также Спаса Баталова и Георгия Каназирского, но, как несовершеннолетним, приговор заменили длительным тюремным заключением.

— Долой фашистское правосудие! — крикнул Петр Велев.

— Позор! Позор! — закричали и остальные.

Зазвенели цепи. Офицер из охраны закричал, пытаясь унять поднявшийся шум. Караульные набросились на осужденных с ремнями и прикладами.

— Господа судьи, прекратите издевательство! — призывали адвокаты защиты. — Вам придется отвечать за это!..

Председатель суда быстро собрал папки и покинул зал.

Так Петр получил второй смертный приговор. Других повесили, а он остался в живых. Его спасло одно обстоятельство. Незадолго до провала подпольной организации в пловдивских казармах в 1934 году под натиском общественного мнения вышел царский указ об амнистии, и первый смертный приговор Петру заменили пожизненным заключением. Но второй смертный приговор ему вынесли за ту же самую деятельность и привести его в исполнение не могли, не нарушив указа об амнистии. Пока улаживали и преодолевали эту помеху, Георгий Димитров призвал всех честных людей на борьбу за спасение жизни Петра Велева и других осужденных на смерть коммунистов. В стране поднялась мощная волна протеста. Власти оказались вынуждены отменить смертные приговоры.

Петр провел в тюрьме восемь лет. Его выпустили в марте 1941 года и сразу же призвали на военную службу, чтобы он отбыл положенный срок воинской повинности. Весть о нападении гитлеровцев на Советский Союз застала его на службе в армии. В начале августа Петр ушел в подполье.

Городской комитет партии в Пещере предвидел, что вслед за Петром пойдут и другие, и подготовил в горах убежище. Никола Галанов, Славчо Гилин, Петр Мишев и другие пещерцы и брациговцы принесли с собой продукты, печку и домотканые одеяла.

Опали листья в лесу, и на Бараковской реке засверкал первый лед.

В Пещере и Брацигове в крестьянских домах затопили печи. К убежищу, где скрывался Петр, стали наведываться кабаны и волки.

24 ноября ночью Петр вернулся со встречи с брациговцами и прилег на пары отдохнуть. Он укрылся одеялом и заснул. За порогом повалил мокрый липкий снег.

На рассвете тайник окружили полицейские. Их было человек пятьдесят. Петр сквозь сон услышал их шаги, а потом разговор.

— Где-то здесь… — узнал он голос лесника. — Я видел, как он тут проходил…

Петр схватил пистолет и бросился к выходу, ведущему к реке. Недалеко от него промелькнули силуэты полицейских. Пригнувшись, они устремились к его убежищу. Тогда Петр вернулся и пополз к запасному выходу. Он вышел из-за валунов в двадцати метрах от леса.

— Вот он!.. — заметил его один из полицейских, но Петр выстрелил в него из пистолета, и тот исчез среди высоких камней.

— За мной, товарищи! — крикнул Петр и разрядил обойму в мелькающие силуэты.

Полицейские, поверив, что Петр не один, не знали, откуда могут выскочить другие. Петр воспользовался их растерянностью, побежал к лесу и скрылся в ближайшей ложбине.

Они бросились по его следам на мокром снегу, следы довели их только до реки — дальше Петр шел по воде.

Летом 1942 года Батакский отряд разбил лагерь под большой, нависшей над крутым склоном скалой. От солнца она сильно нагревалась, а ночью, когда остывала, покрывалась росой. Под ней сияла черная и глухая пропасть, а дальше начиналась Чепинская котловина. Днем она скрывалась в мареве, а ночью села тревожно мигали своими, далекими огоньками.

Однажды утром мы с двумя товарищами вернулись со встречи с паталенскими помощниками партизан и застали в лагере Петра Велева и Георгия Кацарова, посланцев Кричимского партизанского отряда. Они пришли с предложением объединить наши силы.

Тогда Петру было не больше тридцати лет. Его кудрявые волосы заметно поседели. Смуглое лицо то и дело подергивалось от нервного тика. Он очень любил шахматы и, как только у него выдавалось свободное время, сразу же садился за игру.

Вдвоем мы отправились выкупаться к роднику. Давно не было дождя, и воды в роднике сильно поубавилось. Мы углубили его дно, огородили камнями и дерном и стали ждать, чтобы набралось побольше воды. Она прибывала медленно. Мы ждали, а я глаз не сводил с Чепинской котловины. Мы сидели прямо напротив нее. Петр догадался, что я из этого края, спросил меня:

— У тебя есть мать?

— Есть. А у тебя?

Он не ответил. Я подумал, что он не доверяет мне, и рассердился.

— Сам не отвечаешь, а других спрашиваешь!..

Он рассмеялся. Потом смех его оборвался, он сказал:

— Не знаю, что тебе ответить… И есть, и нет…

Я посмотрел на него и пожал плечами.

— Не удивляйся. В жизни и такое случается…

Незаметно завязался разговор. Такой разговор, который запоминается надолго.

Отец Петра, бай Анастас Велев, имел пару волов и небольшой надел земли. Работал от темна до темна, но едва мог прокормить и одеть своих детей. Петр был самым старшим и, как только подрос, стал ходить с отцом на работу.

Его мать умерла, когда он был еще маленьким. Дом остался без хозяйки, некому было присмотреть за детьми. Отец привел в дом вторую жену. Петр никак не мог к ней привыкнуть. Дни напролет он проводил с волами в поле, а вечером устраивался спать в хлеву или же уходил к тетке. Иногда отправлялся в лес и подолгу не возвращался. Бродил по лесным тропинкам и разговаривал со своей умершей матерью, выплакивал ей все накопившееся в душе горе. Тогда-то и появилась в его глазах грусть, которая не исчезла до конца жизни.

Хотя он считался способным учеником, отец забрал его из школы, потому что не было денег платить за обучение, и отправил учиться портняжному мастерству: сначала в Пещеру, а во время кризиса — в Кырджали и затем в Софию. Петр учился ремеслу, но когда стал мастером, понял, что иглой и ниткой этот мир не переделать, и пошел по иному пути — пути профессионального революционера.

— С той поры я почувствовал себя человеком, да и другие стали меня уважать… — закончил он и встал, чтобы посмотреть, сколько набралось воды.

Через несколько дней Петр, Илия Чаушев и я отправились к нашему связному в пещерский санаторий Святой Константин. День стоял жаркий, душный, но к вечеру небо потемнело, облака спустились совсем низко. Ночь наступила черная, тревожная. Над вершинами за Батаком засверкали молнии. Гулкие раскаты грома огласили дальние леса…

Не успели мы пройти и полпути, как разыгралась гроза. Деревья гнулись под порывами ветра. Высокий папоротник на полянах полег. Молнии время от времени прорезали черное небо. Хлынул дождь. Где укрыться?

После полуночи, промокнув до нитки, мы добрались до санатория. Пересекли шоссе и притаились в темном овраге. Петр Велев оставил нас и отправился искать человека, с которым нам предстояло встретиться.

Буря кончилась так же внезапно, как и началась. Облака стали рассеиваться, и ветер погнал их на восток. То тут, то там замерцали звезды. С Илией Чаушевым мы нашли место поровнее и, мокрые и продрогшие, улеглись вздремнуть.

Петр вернулся на рассвете. Принес немного хлеба, повидла и старую шерстяную фуфайку.

— Сними мокрую рубашку и переоденься. — Он подал мне фуфайку.

— А почему я? И на тебе сухой нитки нет, и Илия весь мокрый, — возразил я, хотя мне очень хотелось согреться.

Долгие годы, проведенные в тюрьме в ожидании исполнения смертного приговора, сделали Петра раздражительным, и теперь он резким движением швырнул фуфайку мне в руки.

— На Илие сукно, я в бурке, а ты отправился в дорогу, как жених!..

Наступила осень, и наш отряд переместился в большие леса. Туда пришли и кричимские партизаны. Мы объединились. Зиму провели в землянках, а в начале марта разошлись в разных направлениях для выполнения задач, казавшихся нам очень легкими, но, как выяснилось, почти невыполнимых. Наши с Петром Велевым пути разошлись, и мы снова встретились только в июне.

К тому времени пещерцы перестали гордиться своим земляком-царедворцем. Этого человека, несколько лет перед этим занимавшего пост премьер-министра Болгарии, просто забыли. Город жил легендами о Петре. Преследуемый в течение двух лет целой армией агентов, полицейских и солдат, не раз попадавший в окружение и под ураганный огонь, он оставался неуловимым и невредимым. Люди понаивнее верили, что его пуля не берет. Но полиция этому не верила.

— Знаем мы эти басни, — говорил начальник полиции Гылыбов. — Я так с ним расправлюсь, что те, кто лишнее болтают, язык прикусят…

Через несколько дней Гылыбов вызвал из Пловдива специалиста по борьбе с подпольщиками и провел с ним целый день. Никого больше не вызывал, никуда не выходил, даже обед им в кабинет принесли. Только раз служащий вошел к ним с кипой бумаг — тут было десятка два досье. Пловдивчанин уехал только к вечеру.

На следующий день Гылыбов вызвал своих помощников и приказал им взять под усиленное наблюдение младшего брата Петра Велева — Бориса…

— Меня интересует не только то, встречается ли он с братом, но и его характер, его слабости… И не тяните с этим делом.

Агенты приступили к работе. Один из людей Гылыбова втерся в доверие к Борису, стал его приятелем. Прошло некоторое время, и Гылыбов приказал арестовать Бориса.

— Арестовать, но чтобы никто этого не видел и не слышал! Головой отвечаете, — уточнил он приказ.

Бориса ввели в кабинет. Гылыбов поднялся, заложил руки за спину, потянулся и дал знак арестованному сесть. Встал перед ним, похрустывая суставами пальцев — привычка, сохранившаяся с тех пор, когда он сам истязал свои жертвы. Арестованный побледнел, глаза его наполнились ужасом, он зажмурился…

— Сколько раз ты встречался с братом?

Арестованный молчал. У него дрожали руки, и он стиснул их между коленями. Гылыбов начал выгибать пальцы левой руки, прислушиваясь, как хрустят суставы. Он делал вид, что забыл о существовании арестованного, на самом же деле выжидал момента, когда страх еще сильнее овладеет этим слабохарактерным человеком.

— Тебе дорога жизнь? — спросил Гылыбов.

Арестованный кивнул.

— Дорога… Но когда ты пошел по стопам своего брата, то об этом не подумал… — сказал Гылыбов и обратился к своим подручным: — Обработайте его, а ночью заройте среди камней на Малиновом холме.

— Нет, нет! — вскочил арестованный. — Я все скажу…

— Словами жизнь не выкупишь. Мы и так все знаем. Уведите его!

Арестованный поднял руки и закричал:

— Подождите! Умоляю!.. Чего вы от меня хотите?..

От него потребовали самого страшного — чтобы он убил брата. И Борис согласился. Он должен был застрелить его из пистолета при первой же встрече, но предателю этот план не понравился. Его брат смелый, очень ловкий и легко сможет его обезоружить. К тому же сразу станет ясно, кто убийца.

Гылыбов взял сигарету, чиркнул спичкой, но она догорела у него в руках, а он так и не прикурил.

— И я не люблю грубой работы, — сказал он. — Пожалуй, яд — более подходящее средство…

В последние дни июня Петр повел к Пещере нескольких партизан. Ночью возле старой электростанции они встретились со связными Гавраилом Йордановым и Николой Галановым. Закончив дела, пещерцы собрались возвращаться, но Петр их задержал. Расспросил об отце, о брате Борисе.

— Отцу твоему нездоровится. Ослабел он, исхудал. С трудом выходит на работу, — ответил Галанов и замолчал.

Петр снова спросил о брате. Галанов кепкой прикрыл рот и глухо закашлялся. Где-то крикнула сойка. Гавраил повернулся к товарищу, сверкнув в темноте глазами:

— Скажи ему! Зачем молчать!

Галанов перестал кашлять и нахлобучил кепку на голову.

— Борис завел дружбу с писарем уездного управления полиции… Сдается мне, совесть у него нечиста.

— Не хочешь ли ты сказать, что он стал провокатором? — прервал его Петр.

Галанов не ответил. Над головой кружила летучая мышь. Гавраил отодвинулся, и из-под его ног покатился в реку камень.

— Ваши подозрения страшны… — проговорил Петр. — Не верю, чтобы мой брат связался с теми, кто хотел отправить меня на виселицу.

Не послушавшись товарищей, Петр в ту же ночь дал брату знать о себе, а тот — сразу же в полицию. Сообщил все, о чем говорил с Петром.

— Ты предложил ему новую встречу? — нетерпеливо спросил Гылыбов.

Борис закрыл ладонями лицо и хотел сесть, но полицейский схватил его за руки.

— Договорился ты с ним о новой встрече или нет? Если ты провалил мой план — держись!

— Договорился… — чуть слышно ответил Борис.

— Где?

— На винограднике за казармой…

Гылыбов радостно прищелкнул пальцами, приказал отвести Бориса отдохнуть, а затем заняться его подготовкой. Оставшись один, позвонил в Пловдив, сообщил о готовящейся операции.

— Велев наконец обнаружен, — доложил Гылыбов какому-то начальнику. — Операция состоится сегодня ночью. Дело верное. Хлебцы мне нужны к обеду… Вышлите с мотоциклистом.

С утра Петр и Георгий Шулев, широкоплечий парень из Каменицы, оставив других партизан в лесу, отправились на виноградник. Как и было условлено, после обеда к ним явился Борис. Он принес им повидла и четыре небольших хлебца.

Петр и Георгий сразу же нарезали один из них — уж очень проголодались. Предложили и Борису ломтик, но тот сказал, что торопится: должен идти в кино с писарем полицейского управления.

— Я специально это придумал, чтобы полиция меня не заподозрила. Если опоздаю, начнут сомневаться…

Борис обещал на следующий день принести еще хлеба, попрощался и быстро спустился в город.

Не прошло и четверти часа после ухода Бориса, как оба партизана почувствовали озноб. Свело пальцы рук и ног. В глазах помутилось. Спазмы постепенно охватили все тело. Сковало челюсти.

Георгий выпил воды, и у него сразу же началась рвота. Ему стало совсем плохо, он упал. Петр чувствовал себя лучше и пошел к лесу, где их ждали остальные. Расстояние небольшое, а он шел несколько часов. Когда добрел до партизан, миновала полночь. А предстояло еще возвратиться, чтобы вынести Георгия.

В обратный путь с Петром пошел Тодор Узунов — Никита. Они спешили, но пришли на виноградник только на рассвете. О возвращении в лес не могло быть и речи, и, несмотря на очевидную опасность, они решили провести на винограднике весь день.

Накануне Тодор ничего не ел. Он попросил Петра дать ему немного хлеба, и тот дал — ему казалось, что они отравились черешней, которую ели перед тем, как взялись за хлеб, принесенный Борисом. Виноградник принадлежал его отцу, и он решил, что полиция опрыскала черешню отравой. Тодор отрезал себе четвертушку хлебца, а остальное оставил товарищам.

Вскоре и Тодор ощутил озноб и боль в желудке. Он побледнел, потом посинел. Принесли воды, но и это не помогло. В это время возле виноградника проходил солдатский патруль. Чтобы до патруля не донеслись стоны Тодора, ему прикрыли рот кепкой. Он корчился и стонал, а потом затих. К утру он был мертв.

Петр и Георгий начали ножами рыть могилу, но тут заметили агента Козарова. Следом за ним шло несколько полицейских. Они шли уверенно — яд надежное средство. Петр выстрелил, свалил Козарова. Продолжая бой, партизаны отступили в лес…

Они вернулись в отряд пожелтевшие, опухшие, с кругами под глазами, едва передвигая ноги. Петр опустился на землю и прошептал:

— Нас отравили… Тодор…

Больше он ничего не смог объяснить, но мы поняли, какая участь постигла Тодора.

— Брат брата травит!.. — дрогнувшим голосом добавил наконец Петр.

Командир отряда Дед взял из рук Петра хлебец и спросил:

— Хлеб отравлен?

— Да…

— Отправим в Пловдив на исследование.

— Надо отправить, — поддержал его Петр.

Через несколько дней пришло подтверждение: «В хлебе обнаружен стрихнин».

Лагерь отряда в глубоком овраге над Пещерой мы назвали Никитиным биваком в память о Никите — Тодоре Узунове, жертве гнусного предательства.

Мы приговорили предателя к смерти, но тот исчез из Пещеры. После 9 сентября его арестовали и судили, но в народный трибунал явились его близкие и, рыдая, просили для него пощады. Ведь Петр погиб, и он остался единственным сыном деда Анастаса. Судьи проявили снисхождение. Борис провел в тюрьме несколько лет и сейчас живет в соседнем с Пещерой селе — жалкий и презираемый людьми.

Группа, совершившая нападение, состояла не из шестидесяти человек, как писал Гылыбов, а только из десяти — двенадцати. Командовал нами Петр. За эту операцию его в третий раз приговорили к смертной казни.

Весь день перед операцией мы провели в крутом овраге у открытого источника санатория. Там, на сухом склоне оврага, в течение дня мы вырыли и подготовили два больших тайника для продуктов и оружия, которое предполагали изъять у охраны санатория, лесного хозяйства и строительного участка.

На санаторий мы нагрянули в сумерках. По шоссе, вдоль которого выстроились аккуратные, разбросанные среди сосен виллы, двигались отдельные фигурки гуляющих. Охрана этих вилл и лесхоза не оказала сопротивления. Мы действовали быстро, и никто из них не знал, сколько нас, партизан.

Мы отвели арестованных в одну из вилл. Там же собрались все отдыхающие и рабочие строительного участка. Мы занялись переноской захваченного оружия, продуктов и одежды в тайник, а Петра Велева уговорили выступить перед людьми.

— Я не гожусь для этого, но если нет никого другого, так и быть — выступлю, — проворчал он уходя.

Петр действительно не любил выступать: он предпочитал словам дело.

В полночь мы ушли из санатория. Путь предстоял долгий, а мы валились с ног от усталости. В тайник пришлось перетаскать по нескольку тяжелых мешков, да и в дорогу мы нагрузились так, что из-за рюкзаков нас едва было видно.

Юркий и ловкий Петр повел нас по известным только ему одному тропам. В дороге он не дал нам ни разу отдохнуть.

— До рассвета нам нужно обойти Пещеру. Только тогда мы будем в сравнительной безопасности.

Спускаться по крутому склону, когда ты порядком нагружен, истинное мучение: ломота в пояснице, дрожь в ногах…

На рассвете мы пересекли шоссе между Раделово и Пещерой и выбрались из молодого дубняка. Перед нами раскинулось Брацигово, повеяло запахом сохнущих табачных листьев. Мы быстро перешли через табачные плантации и свернули в кусты между железнодорожной линией и шоссе, ведущим из Пещеры на станцию Кричим. Город остался позади нас на расстоянии получаса пути.

— Здесь гораздо безопаснее! — решил Петр. — Полицейские станут искать нас в лесу. Им и в голову не придет, что мы у них под самым носом.

Около девяти часов со стороны станции Кричим донесся гул моторов грузовиков пловдивской моторизованной полиции. Пока они не проехали мимо, мы лежали затаив дыхание. В первом грузовике в ярких лучах солнца блестели каски. Нам казалось, что сейчас машины остановятся, полицейские спрыгнут с них и нацелят на нас свои автоматы. Редкий кустарник казался чересчур ненадежным укрытием, вокруг же голая местность — поля и поля. Но Петр Велев оказался прав: мы находились под носом у полицейских, и они даже не подумали, что мы можем скрываться здесь.

Мы пытались заснуть и не могли. Но не из-за опасной близости к врагу — нас мучил нестерпимый зуд. Вот напасть! В этих местах в полдень паслись козы — от них, видимо, остались блохи. Кожа на руках, шее, на ногах покраснела, появилась сыпь, которую нельзя было чесать: сразу же выступала кровь. Это походило на разновидность крапивницы. А день, как назло, выдался солнечный, и чем теплее становилось, тем больше нас мучил проклятый аллергический зуд.

Мы едва дождались темноты. Двинулись к селу Жребичко. Между Брацигово и Бегой забрались во фруктовые сады. Кое-где под деревьями лежали груды только что собранных яблок. Безлунная ночь благоухала запахами скошенной люцерны и спелых персиков. Зрелые плоды согнули ветки, и наши руки легко нащупывали их среди влажной листвы. Я надкусил один персик — кожица лопнула, по пальцам потек липкий сок.

На пригорке возле Жребичко нас встретил невообразимый собачий лай. Село притаилось в котловине, и в нем не видно было ни одного огонька. Петр Велев повел нас в обход. Деревенские дома мы обошли стороной.

— Ну и злые же здесь собаки — как их хозяева! — сказал Петр. — Этак и глухой догадается, что мы здесь.

Вышли на высотку над селом. Рядом с нами находилось кладбище, заросшее бурьяном, с покосившимися крестами на могилах.

В лагерь прибыли после полуночи. Нам хотелось сразу же завалиться спать, но зуд не давал покоя. Петр посоветовал вымыться водой с солью: якобы от соли сыпь пропадает. Уже рассветало. На высотках появилась изморозь. От холода зуб на зуб не попадал, но мы разделись и начали поливать друг друга соленой водой. Соль действительно сделала свое дело, но процедура была не из приятных…

Петр и Кочо Гяуров спустились в Пещеру, чтобы привести в исполнение смертный приговор одному предателю. Перед наступлением темноты они пробрались через кустарники возле города и зашагали по улице как ни в чем не бывало. Предатель жил в центре города. Во двор они вошли так тихо, что даже собака не почуяла. Из дома доносилась оперная музыка, передаваемая по радио.

Следом за ними во двор вошли двое неизвестных, одетых в плащи. Партизаны притаились под окнами. Незнакомцы позвали предателя, разговорились с ним в дверях…

— Это, вероятно, агенты, — тихо прошептал Кочо. — Схватим всех троих и отведем в отряд.

— Нет, — воспротивился Петр. — Приказано взорвать вместе с домом…

Он снял сапоги и в носках поднялся по лестнице к полуоткрытому окну под балконом. Ему хотелось убедиться, что предатель там один. Нельзя было допустить, чтобы пострадали невинные люди. Под мышкой Петр нес специально приготовленную мину. В зубах у него была сигарета. Он установил мину на карнизе окна и зажег фитиль. Предатель в это время ужинал на кухне, слушая музыку.

Петр и его товарищ отошли подальше и замерли в ожидании взрыва. Согласно расчету мине следовало взорваться через 50—60 секунд. Однако прошла минута, вторая, третья, а взрыва все не было.

Партизаны поспешили покинуть опасное место и остановились только на окраине города. В чем же дело? Петр не хотел возвращаться в отряд, не выполнив задания.

— Идем со мной! — приказал он Кочо, и они вернулись в город.

Петр вбежал во двор предателя, а там — полно полицейских. Он выпустил в них очередь из автомата и выскочил на улицу. Полицейские открыли ему вслед беспорядочную стрельбу.

Петр и Кочо возвращались в лагерь приунывшие. Их угнетала мысль о невыполненном задании. Они знала, что точно в 9.15, как договорились, партизаны, спустившиеся в район Брацигово на выполнение других заданий, должны были наблюдать взрыв над Пещерой, но никакого взрыва они так и не увидели.

Впоследствии стало известно, почему мина не взорвалась. Музыка прекратилась, и предатель услышал шипение горящего фитиля. Он бросился к окну и вырвал шнур. Так он обезвредил мину и сразу же побежал в находившееся поблизости полицейское управление. Ночь предатель провел под охраной полиции, а на следующий день покинул город.

В один хмурый ноябрьский день мы, чепинцы, получили приказ отправиться в наш край и создать там самостоятельную партизанскую группу. Мы уложили свои рюкзаки и, прежде чем расстаться с друзьями из отряда имени Антона Иванова, собрались посреди лагеря. У вершин ближних гор клубились хмурые облака — от этого горы казались мрачными. С ветвей старых елей стекали струйки дождя.

Перед уходом обнялись. Кисловатый запах давно уже не просыхающей одежды… Прикосновение к небритым лицам.

Мы спустились по склону, а партизаны отряда имени Антона Иванова остались в своем лагере. Остался и Петр Велев, худой, в измятой кепке на голове. Он улыбнулся нам, поднял кулак и что-то крикнул, но я не расслышал его слов. Рядом с Петром махала нам рукой Зелма, хрупкая девушка с нежным лицом и большими, как у Петра, глазами.

В предновогодние дни в нашем крае заговорили об операциях партизан из отряда имени Антона Иванова. Подробности, преувеличенные и приукрашенные, передавались нз уст в уста, из села в село. Все-таки мы повяли, что Петр Велев вместе с тремя партизанами сумел отплатить одному подлому убийце из села Козарско. Это был старый долг — с ним следовало разделаться другим партизанам, но те отсиживались со смазанными винтовками на вершине Малого Вылчана. Позже они позабудут об этом, станут объяснять, что и как было, и судить тех, кто погиб ради того, чтобы заплатить этот долг.

Петр и его товарищи несколько дней поджидали убийцу за селом, но он давно не показывался ни в поле, ни в лесу. Тогда они укрылись в доме одного из своих помощников и послали людей выяснить — куда ходит предатель и чем занимается.

На следующий день убийца отправился в кофейню. За столиками сидело человек пятьдесят. Одни пили кофе с сахарином, другие — сливовую водку. Возле двери играли в карты. Убийца наблюдал за жульническими махинациями игроков и посмеивался.

Партизаны подошли к кофейне. Один из них остался на улице для охраны, а Петр и двое других ворвались внутрь. Жельо Димитров — коренастый усатый партизан, хорошо знавший село и людей, похлопал убийцу по плечу, чтобы его увидел Петр, а потом крикнул:

— Никому не шевелиться! Всем лечь!

Убийца почувствовал у затылка холодную сталь пистолета и побелел. Его глаза округлились от ужаса.

— Пожалейте! У меня дети…

По спине Петра поползли мурашки — он расстегнул воротник рубашки и крикнул, словно пытаясь перекричать какой-то голос в самом себе:

— Ишь как заговорил!.. Беспокоишься о своих детях, а о чужих ты подумал?..

Инстинкт подсказывал предателю, что этот человек, проведший свою молодость в тюрьмах, человек, которого расстреливали и пытались отравить, но так и не убили, может быть, способен его простить. Он протянул руки к Петру и снова стал просить о прощении. Тогда кто-то из крестьян не выдержал:

— Что вы на него смотрите? Нечего с ним церемониться! Нужен ли он своим детям — еще неизвестно!

Загремели выстрелы. Лампа погасла. Тело убийцы сползло на пол.

Партизаны разбросали листовки. Петр остановился в дверях, и крестьяне услышали его глухой голос:

— На два года мы опоздали, но не забыли…

Через несколько дней против Петра возбудили новое дело. Разбирательство длилось целый месяц, и четвертый смертный приговор ему вынесли незадолго до разгрома отряда имени Антона Иванова.

Год или два назад я собрался отыскать место гибели Петра, но не смог: никто не знает, где оно находится.

Когда отряд перешел вброд Фотенскую реку и в поисках спасения двинулся к берегам Вычи, Петр и маленькая Зелма Декало отстали от отряда. На рассвете они увидели цепи приближавшихся жандармов и первыми открыли огонь. Кое-кто из ныне здравствующих товарищей Петра считает это безумством. Наверное, они правы. Но если это и безумство, то «безумство храбрых», безумство героев.