...И многие не вернулись

БОГАТЫРСКАЯ ЗАКВАСКА

Бабке Пенке Мавриковой скоро исполнится семьдесят пять, но она все еще крепкая и подвижная. Я разыскал старушку в новом доме ее старшего сына Кольо. Ее рука, согнутая в локте, висела на белой перевязи. Год назад она сломала руку, но мне почему-то помнилось, что рука зажила. Я решил подшутить над ней:

— У тебя давно все прошло, но ты специально не снимаешь повязки, чтобы тебя все жалели…

В ее глазах появились веселые искорки, но ответила она серьезно:

— Тут у нас несколько дней подряд шел снег, я поскользнулась, упала и опять сломала руку в том же месте. У старого человека кости ломкие.

Ее лицо, изборожденное морщинами, все-таки не казалось старым: молодили глаза. У некоторых людей глаза никогда не стареют. Она велела невестке приготовить что-нибудь перекусить, та засуетилась, а я стал протестовать:

— Ничего не надо. Я на минутку…

— Вечно-то вы торопитесь! И до 9 сентября торопились, и сейчас все торопитесь. Времени у вас не остается поговорить с теми, ради кого вы так торопитесь!

Ну что на такое ответить?

Я давно хотел написать о бабке Пенке, бай Георгии и их сыновьях, все собирался поговорить об этом. Она словно бы прочитала мои мысли, сняла с себя расшитый передник и степенно села рядом со мной.

Я раздумывал, с чего начать разговор: ведь нам предстояло говорить о событиях, воспоминания о которых, как кровоточащие раны, все еще вызывали боль.

Но бабка Пенка заговорила ровным голосом, и в нем уже не слышалось боли. Тем же ровным голосом она рассказывала даже о самом трагическом. В чем дело? Потом я это понял. В этот дом бесконечной вереницей приходят люди — молодежь, пионеры, отдыхающие из домов отдыха. И бабка Пенка всем рассказывает о том, что было.

Какими силами должна обладать мать, чтобы пережить то, что пережила бабка Пенка, да к тому же в течение более четверти века рассказывать об этом людям!

Она почувствовала, что со мной происходит, и вздохнула:

— Трудно жить в доме, который вовсе и не дом, а музей…

А потом разговор наладился сам собой — ведь я был для нее своим человеком.

«В доме моего отца в Обидиме одно время скрывался Гоце Делчев[29], — рассказывала бабка Пенка. — Когда он посылал меня за водой, то все повторял: «Расти, доченька, расти, а когда вырастешь, пусть родятся у тебя одни богатыри…»

Однажды Гоце пришел с несколькими четниками[30]. Один из них, взявшись чистить винтовку, нечаянно выстрелил. Турки поняли, что у нас находятся четники, и окружили дом. Началась перестрелка. Пулей перебило лапу собаке, и она жалобно завыла. Бой продолжался час или два. Вдруг в сотне шагов от нас загорелся сеновал, там раздалось несколько винтовочных выстрелов. Турки подумали, что их обошли с тыла, и побежали. Тогда Гоце крикнул своим четникам, чтобы они отходили к лесу. Двое или трое из них выскочили во двор и затаились у ограды, чтобы прикрыть отступление со стороны улицы. Гоце через хлев вывел маму и нас, троих детей, и мы поспешили укрыться в горах…

После этого турки схватили моего отца и увезли в Серре. Его приговорили к смертной казни, но привезли обратно, чтобы отрубить ему голову в селе на страх другим. Связанного, его вывели к плахе. Вокруг — народ. Мама привела и нас всех: меня и братьев. Палач поднял ятаган. Тогда мы бросились в ноги туркам, прося милосердия. Толпа не смогла остаться безучастной. Женщины закричали, поднялся неимоверный шум и суматоха.

Уездный управитель схватился за голову, повернулся к толпе и жестом велел замолчать. А люди еще сильнее стали кричать: «Милосердия!.. Милосердия!» Тогда он отменил казнь. Сел в свой фаэтон и уехал. Смертный приговор отцу заменили длительным заключением…

С Георгием мы обвенчались в первую мировую. После свадьбы он уехал на фронт. Он и раньше не отличался покорностью, весь род у них был такой: его отца, македонского четника, турки убили где-то в Разложской околии. Ну а с фронта Георгий вернулся совсем отчаянным — там он с коммунистами подружился. Во время стачки в 1921 году он вынес на площадь красный флаг. Потом в 1923 году он вместе с другими такими же, как он, решил принять участие в вооруженном восстании. Собирались вроде бы власть захватить, да случилось что-то, вот они и вернулись в село, так и не понюхав пороху. Георгий очень злился на неудачу. А я себе говорила: «Пусть покипит, авось перекипит». Да где там…

Настало время михайловистов[31]. Они хотели сделать из нашего края свою вотчину, но население им не покорилось. Они требовали, чтобы Георгий отрекся от коммунистов, несколько раз подкарауливали его, грозили пристрелить, но он держался стойко.

Лет восемь прошло с тех пор, как мы поженились. Как-то молодежь из нашего села собралась на посиделки. Была прекрасная ночь: над горой сиял месяц — с него словно стекало серебро и золото. Вдруг залаяли собаки. Послышались мужские голоса. На улице кто-то выстрелил из винтовки, и во дворе появился один из михайловистов.

— Гостей принимаете? — крикнул он и уселся против меня.

Кончились шутки, умолкли песни — появление этого мрачного человека не сулило ничего хорошего.

Он начал бросать в девушек кукурузные зерна, высмеивать их женихов, и ему явно доставляло удовольствие издеваться над ними — ведь он мог сказать все, а ему никто ничего не мог сделать. Он бросил и в меня пригоршню кукурузных зерен.

— Но-но, поосторожнее! — оборвала я. — У моего мужа любимое занятие сворачивать шею таким удальцам, как ты.

Михайловист взвился, распахнул полы своего пиджака, чтобы все увидели его широкий кожаный пояс, на котором сверкало сталью оружие.

Один из молодых парней потихоньку ускользнул — и к Георгию. Уж что он там ему говорил — не знаю, но Георгий сразу же примчался.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он того человека. — Тебя что, приглашали? А ну топай отсюда, да побыстрей, а то и сам господь бог тебе не поможет…

Непрошеный гость — михайловист из Банско — схватился было за пояс, но Георгий его опередил и выстрелил, тот упал. Георгий только ранил его, но тот лежал как мертвый. Женщины разбежались кто куда. Попрятались и молодые парни.

Через день-два явилась шайка михайловистов и увела Георгия в Банско. Эти бандиты хотели прикончить его где-нибудь в Пирине, но товарищи Георгия не оставили его в беде. Поехали в Софию, в Разлоге нашли влиятельных людей, и бандиты не посмели его убить. Только потребовали выкуп — 80 тысяч левов.

Мы продали что только можно, помогли друзья Георгия — ну нам и удалось собрать эту сумму и послать ее в Банско. Георгий вернулся через сорок дней. На нем живого места не было от побоев: все тело — сплошная рана.

С тех пор душа его ожесточилась, и он стал еще более непримиримым к властям. И старосты, и полицейские начали его побаиваться — все норовили поймать на чем-нибудь и арестовать. Потому он большую часть времени проводил в лесу…

Сыновья наши, как только подросли, пошли по стопам отца — больше всего их интересовали винтовки, пистолеты, патроны. Яблоко от яблони недалеко падает…

Из-за этих дел Костадин отправился в тюрьму еще в сорок втором. Он тогда служил в Пазарджике, собрал около себя товарищей, и они стали выносить из казармы оружие, патроны, сапоги — что удастся. Из Пазарджика все это добро перебрасывали к вам, партизанам.

Однажды Костадин, сложив в рюкзак патроны, шинель и сапоги, отдал вещи своему приятелю, чтобы тот вынес их из казармы. Но, как назло, у того вдруг решили проверить, что он несет в рюкзаке. Его арестовали, а с ним заодно еще человек двадцать. Костадина и еще троих или четверых бросили в тюрьму, остальных потом отпустили.

Георгий места себе не находил и все повторял:

— Молодо-зелено! Разве так подобные дела делаются?.. Но ничего — вперед будет умнее…

В 1943-м наши подожгли Паланковскую фабрику, работавшую на немцев, но одновременно навлекли беду и на свои дома: полиция арестовала Ангела Чопева, Винчо Горанова и еще человек десять. Тогда-то и ушли в лес Манол Велев, Кольо Гранчаров и еще двое из нашего села. Со страху все село попряталось кто куда.

Однажды ночью, только мы легли спать, слышу — кто-то стучит в стену. Георгий тогда был где-то в лесу, старший сын Кольо служил в армии, а Костадин сидел в тюрьме. Я осталась одна с младшими — Атанасом и Петром.

Подождала немного и снова слышу: тук, тук, тук… Как будто дятел выстукивает. Залаяли собаки. Вышла я на крыльцо. Всматриваюсь в темноту — ничего не видно.

Соседи стали выходить из своих домов.

Спустилась я по ступенькам и пошла за дом. Смотрю — Кольо Гранчаров.

— Что ж ты стучишь, а не заходишь прямо в дом? — спросила я. — Своим стуком все село переполошил…

Впустила его во двор и закрыла ворота на запор. Пригласила в дом, чтобы накормить, а он отказывается.

— Мне здесь делать нечего, — говорит. — Пришел только узнать, какие новости в селе, а то ведь два дня скитаюсь по лесу, как волк, отбившийся от стаи.

— Что у нас может быть нового? — ответила я. — Ангела так избили, что едва жив остался. Других арестовали в Лыджене и Дорково. С женой твоей дело плохо: болеет и за тебя сильно переживает.

Он спросил, не давали ли о себе знать Манол и другие, ушедшие в горы, и как ему разыскать их.

Я подняла Атанаса с постели. Он натянул штаны и босиком выскочил во двор. Бросился к Кольо и стал его обнимать.

— Тебя повсюду разыскивают, — сказал Атанас. — Сегодня утром опять приходили к вам. Били тетю Росицу и бабушку Елену. Бай Манола видел вчера. Ты сейчас беги в лес и жди меня — я приду.

Кольо попрощался со мной и исчез в темноте, а Атанас обулся, позвал соседского парнишку, и они отправились в лес. Как сейчас помню, ночь была ясная, тихая — ни ветерка, и небо все в звездах…

Кольо они нашли в лесу, и Атанас повел его к старой часовенке.

— Ну, ты рад, что встретимся с бай Манолом? — спросил Атанас. — Мне тоже хочется пойти с вами, но отец не пустит. Настанет время, я и спрашивать не буду…

Около заброшенной часовенки не было ни души. Спрятались в кустах и стали ждать. Но в ту ночь Манол Велев не пришел.

Перед самым рассветом Атанас еще раз обыскал лес и вернулся к Кольо Гранчарову.

— Жди на этом месте… Завтра бай Манол придет, — сказал он и отправился вместе со своим другом к селу. Придя домой, поспал часок-другой, а около восьми часов вывел коня, оседлал его и опять поскакал в горы.

Кольо забрался поглубже в прохладный лес и стал ждать следующей ночи. Когда начало смеркаться, пробрался в часовенку. Незадолго до полуночи наконец-то появился Манол. Забыв о всякой осторожности, Кольо выскочил ему навстречу и крепко пожал руку.

— Какое хорошее дело сделал этот парень! — воскликнул Манол, узнав, что Атанас привел Кольо на это место. — Многие взрослые испугались, а он молодец. Как будто в игру играет с агентами и полицией…

Это была страшная игра, но что оставалось делать! Вся моя семья участвовала в ней.

Вскоре по всему Чепино разнеслась молва, что вы напали на какую-то лесопилку в Батакских горах, а потом вели бой на Картеле. А через три-четыре дня после этого сдался один из партизан-новичков. Он знал и о моем Георгии, и о сыновьях. Ох, сколько страху мы натерпелись — боялись, что он нас выдаст, но ничего, обошлось…

Мой третий сын — Иван, все его Ванчо звали, работал на заготовке смолы. Там собрались свои ребята. Однажды, когда они возвращались к шалашу, где ночевали, Иван услышал какой-то шум в лесу.

— Я задержусь здесь немного, — сказал он товарищам, — а вы идите.

Не помню уже, исполнилось ли тогда Ивану восемнадцать лет. Он был светлее своих братьев и все время улыбался. Никто никогда не видел его хмурым… Так вот, услышал он какой-то шорох в лесу, отстал от своих товарищей и пошел посмотреть, в чем дело. И вдруг шагах в десяти от себя увидел Кольо Гранчарова и Георгия Дарлокова — небритых, исхудавших. Он обрадовался им, а Кольо говорит:

— Надо, чтобы ты сходил в Чепино. Скажи отцу, что мы здесь. Если кто-нибудь захочет встретиться с нами, пусть ищет нас около Гешевой кошары.

Иван вышел к мосту за Филипповской фабрикой. Кольо ничего не сказал ему о том, что произошло в Батакских горах, а Ванчо ведь жил в лесу, и новости до него доходили с опозданием. Ему и на ум не пришло, что возле моста может быть засада. Когда Ванчо подошел к мосту, его ослепил свет фар.

— Руки вверх! — крикнул кто-то из темноты.

Он поднял руки. Его спросили: кто он и куда идет. То ли из-за шума реки, то ли из-за растерянности, но Иван не понял, о чем его спрашивают. Ему приказали сойти с моста на шоссе. Ванчо повиновался, и его окружили.

— Куда это ты направился посреди ночи?

— В село, — ответил он. — Повидаться с девушкой. Днем-то я не могу — потеряю заработок. Да и продуктов надо захватить…

Его обыскали, убедились, что при нем нет оружия, поверили ему и отпустили. Только предупредили, чтобы никому не проговорился об этой засаде на мосту и чтобы в другой раз не шатался в ночную пору, если жизнь дорога.

Ночью Иван, управившись со своими делами, зашел в дом к Кольо Гранчарову, а перед самым рассветом по другой дороге вернулся в горы.

Кольо и Дарлоков встретили его у самой тропинки. Он присел, вытер рукавом пот со лба и рассказал, что добровольно сдался полиции один из их товарищей. Они так и ахнули, а Иван встал, снял с себя две рубашки, одетые одна на другую, и сказал:

— Это для тебя, дядя Кольо… Тетя Росица послала. И вот еще письмо…

Росица писала, что ее брата Ангела застрелили, а его мать, братьев и сестер выслали из села. Хотели и ее выслать, да врач запретил, потому что она совсем уже плоха. Врач прописал усиленное питание, а Росице никаких карточек на продукты не выдают. Почти каждую ночь к ним в дом приходят полицейские, грозятся ее убить, если не скажет, где скрывается Кольо.

Иван немного побыл с ними, они договорились, как им поддерживать связь, и он ушел к своим товарищам. На следующий день к нему пришли Манол Велев и Крум Гинчев, Иван объяснил им, как найти Кольо, и они расстались.

Лето отшумело, приближалась зима. У нас с бабкой Марушей Кордевой накопилось в домах много продуктов и одежды для партизан, да некому было их переправить. Георгий отправился куда-то по делам, а село оказалось стянутым таким обручем блокады, что никому не хотелось рисковать головой. А незадолго перед этим пришла весточка от партизан, что они будут ждать у Крачаново.

Тогда наш Атанас и Стоянчо Семерджиев решили сами заняться этим делом. Они всегда ходили вместе, вместе работали в лесу и знали там каждую кочку. Мы ночью погрузили все на коня, и они отправились.

Ребята встретились с партизанами, и уже пора было возвращаться назад. На беду, ночью намело много снега. Атанас и Стоян догадались, что если они вернутся тем же путем, через лес, то останутся следы и полиция сразу же их схватит. Поэтому они решили из Лепеницы выйти на шоссе: по нему поедут телеги, пойдут люди, погонят скотину, и их следы затеряются.

Они пустили коня вперед, а сами пошли за ним. Шли и все прислушивались. С одной стороны клокотала река, а с другой — по железной дороге — с грохотом шли грузовые составы.

Они миновали сторожку лесника и уже решили: пронесло… Да не тут-то было — сзади раздалось:

— Стой! Руки вверх!

Их окружили несколько человек в крестьянской одежде и двое полицейских.

— Вы куда ходили? — спросили их.

— На кошару в Легоринце, — ответили ребята.

— А что вы там делали? Почему так поздно возвращаетесь?

— Мы еще вчера отправились. Думали переночевать там, нарубить дров и вернуться, но пошел снег. Испугались, что занесет дорогу, и решили вернуться…

Им не поверили. Чепинский полицейский Шеине велел пойти проверить по их следам, откуда они идут. «Ну, пропали мы», — подумал Атанас. И хотя были они еще детьми, но хорошо знали, что за такие дела не миновать пули.

Шеине указал на двоих из окружавших его людей:

— Вы пойдете со мной!

Один из них отказался: мол, обувь прохудилась, и в эту слякоть он шлепает все равно что босой.

— Да и я не гожусь на такое дело! Со вчерашнего дня животом маюсь, — вставил второй. — Кабы был здоров — другое дело…

Полицейский разозлился, но те продолжали упорствовать. Тогда он выделил других людей, во и они стали отказываться.

Так и не пошли. Ребята поняли, что они трусят, и к ним сразу же вернулась смелость.

— Приведите коня! — догадался другой полицейский. — По нему сразу поймем, зачем они ходили в лес.

Осмотрели седло, коня, но не нашли ничего подозрительного: седло, веревки и два топора. Никаких мешков. Ребят отпустили восвояси. Домой они пришли ни живы ни мертвы.

Дней через десять, однако, в селе стали болтать, что Атанас и Стоян Семерджиев ходили к партизанам и за это их арестуют. Откуда взялась эта молва, кто пустил этот слух, мы так и не узнали, но ребята взяли с собой по котомке и ушли в лес.

Снег там уже был рыхлый. Кое-где появились прогалины, так что удавалось скрыть следы. Продукты и сельские новости я им передавала через Петра. Хотя Петру не исполнилось еще и пятнадцати лет, мы от него ничего не скрывали.

Прошло несколько дней, и выяснилось, что Атанас вне подозрений. Он вернулся. А Стоян ушел к партизанам…

Когда начались массовые аресты, муж мой Георгий и Митре Сеизов укрылись в оврагах Легоринце и вернулись уже после победы.

Через каждые день-два полиция приходила к нам с обыском. Около нашего дома устраивались засады, сновали патрули.

Однажды я натерпелась страху. Поздно вечером во двор ворвались агенты и полицейские. Я вышла на балкон.

— Спускайся вниз! — обратился ко мне Божил, играя пистолетом. — Твой муж и Сеизов вошли сюда. Где ты их спрятала?..

— Не приходили они, — ответила я.

А им кто-то сказал, будто видел Георгия и Митре, когда они входили к нам.

Меня вывели во двор и начали обыск. Шеине и еще один полицейский из Ракитово заглядывали в очаг и амбары, выстукивали стены погреба — ничего не нашли, но не успокоились.

Из комнаты вытащили Атанаса и Петра. Божил повел их к летней кухне (тогда у всех во дворах стояли летние кухни с большой печью). Божил и другие попрятались кто где, а меня поставили перед собой как заслон: если кто-нибудь притаился в печи, то чтобы не смог стрелять в них.

— Откройте печь! — приказал Божил моим сыновьям.

Атанас потянулся к заслонке, а полицейские нацелили туда свои автоматы и винтовки. Божил взвел курок пистолета. Атанас открыл заслонку, и все увидели черную пустоту. Полицейские еще больше рассвирепели. Не дай бог, если бы кошка или мышь там зашуршали, — как цыплят бы нас перебили и село подожгли.

— Забирайтесь внутрь и посмотрите, нет ли там кого-нибудь! — приказал Божил моим ребятам.

Атанас просунул голову в печь, но не полез. Тогда Шеине схватил его и стал заталкивать в печь. Петр бросился на помощь Атанасу и стал тянуть его назад.

— Хватайте и этого! — крикнул Божил.

Подскочил еще один полицейский, схватил Петра и тоже начал запихивать его в печь.

— Чего вы сами не лезете? Детей мучаете! — крикнула я Божилу.

Тут Шеине схватился за кочергу, и я поняла, что они задумали.

— Уби-й-цы! — завопила я. — Вы хотите сжечь их? Уби-й-цы!..

Божил схватил меня и фуражкой стал затыкать мне рот, но я его сильно толкнула и вырвалась. Дети тоже подняли шум. Наши соседи давно уже встали, но прятались — боялись подвернуться полицейским под горячую руку. Но когда поняли, в чем дело, сразу высыпали на улицу. Это и спасло моих детей…

Божил ударил меня сапогом по ногам. Я упала. Потом он три раза свистнул, и бандиты ушли. Только тогда я увидела, что кроме тех, кто находился во дворе, в поле за домом пряталось еще человек двадцать…

В день поминовения усопших перед самым рассветом кто-то постучал в ворота. Было уже тепло, и мы спали на веранде. Смотрю — а у ворот маячат двое полицейских.

— Вставайте! — раздался голос полицейского. — Соберите что-нибудь из барахла — мы вас высылаем из села.

— Что это такое? — спросила я.

Тот вытащил лист бумаги и начал читать приказ о высылке.

— Уж больно вы торопитесь! — заявила я ему. — У меня молодая невестка с младенцем. Ее муж в тюрьме… Надо подумать, на кого ее оставить.

Ну, собрала я детей, взяли мы продуктов, навьючили на себя одеяла и пошли.

Нас отвели в полицию. Туда же привели и других людей из Чепино, Лыджене и Каменицы. Потом нас посадили на телеги и повезли в Пещеру. Через дней десять мы очутились в селе Голям-Извор Разградской околии.

Местные крестьяне сначала встретили нас недружелюбно, но, разобравшись, что мы за люди, изменили свое отношение. Звали к себе в гости, охраняли нас от властей и не дали почувствовать нужды ни в чем. Атанас познакомился с несколькими парнями-коммунистами, и они стали налаживать работу в селе, да и в округе.

Ивана забрали в солдаты осенью сорок третьего, но он не пробыл в казарме и года. Несколько месяцев провел в Гюмюрджине, а после этого его перевели в школу санитаров в Шумене.

Не прошло и педели после нашего возвращения из ссылки, как Иван приехал в Чепино — в шинели, с рюкзаком, и штык при нем.

— Меня переводят в Неврокоп, — сказал он.

Он снял рюкзак и шинель. Потом вынул из кармана письмо, запечатанное красным сургучом, и повертел его в руках.

— Приказали мне передать это письмо какому-то офицеру в Неврокопе, а я не знаю, что в нем… Вот и зашел, чтобы вместе подумать, как быть.

На следующий день Иван отправился дальше, но не прямо в Неврокоп, а сначала завернул в Обидим. Я велела ему посоветоваться с моим отцом и братьями.. Его деда Благо знали там и уважали за то, что он помогал Гоце Делчеву.

Дед сразу понял, что с этим письмом дело не чисто. И потому пошел вместе с Иваном в город к какому-то знакомому начальнику.

— Ну-ка вскрой это письмо и скажи, что в нем написано, — попросил дед Благо и подал конверт.

Человек прочел письмо и посмотрел на старика:

— Скажи, дед, кем тебе приходится этот парень?

— Внук мой. Сын дочки.

— Не буду от тебя скрывать. Письмо плохое. Твой внук — коммунист. Сообщают, чтобы его держали под наблюдением… Но то, о чем я тебе сейчас говорил, пусть здесь и останется. А то и мне несдобровать…

Из Обидима Иван вернулся в Чепино, и вместе с Костадином, только что выпущенным из тюрьмы, они ушли к партизанам. Костадин вернулся, потому что в селе он был нужнее, а Иван остался с ними…

Вскоре партизаны напали на железнодорожный состав и станцию Острец. Они устроили засаду где-то между Чепино и Аврамовыми колибами. Им предстояло остановить состав, захватить его и, следуя от станции к станции, на каждой обезоруживать военную охрану. Для маскировки двадцать человек одели в солдатскую форму, а Манола Велева — даже в офицерскую.

Они укрылись — кто за кустами, кто за камнями. Настроение у всех было хорошее. Иван пел русские песни. — он их пел и когда было хорошо на душе, и когда плохо.

После полудня со стороны Чепино показался дым паровоза. Локомотив дал сигнал и исчез в туннеле. Один из партизан, одетый в солдатскую форму, вышел на железнодорожное полотно и стал размахивать красной кофточкой Веры Алексовой (ведь совсем еще ребенок была, а туда же — ушла к партизанам!). Машинист высунулся в окошко, посмотрел и нажал на все тормоза.

Пока железнодорожники и пассажиры поняли, в чем дело, Иван вскочил в первый вагон. Бросились к составу и остальные партизаны.

Среди пассажиров нашлись солдаты в офицеры. Наши стали их обезоруживать. В одном из купе первого класса ехал офицер с матерью. Его попросили сдать оружие.

— Пожалуйста, саблю, — ответил тот. — Другого оружия у меня нет.

— Давайте пистолет. Сабля нам не нужна.

— У меня нет пистолета, — повторил офицер, но не смог скрыть своего смущения.

В купе вошел Манол Велев. Офицер встал и отдал честь.

— Господин поручик… — обратился он к Манолу, но тут же догадался, что это за поручик.

О чем они там говорили, я уж не знаю, но офицер просунул руку под сиденье, вытащил оттуда спрятанный пистолет и протянул его партизанам:

— Возьмите. Хотел скрыть, но передумал…

Через двадцать минут состав подошел к станции Острец. На станции было спокойно. Перед зданием вокзала стояли часовые. Остальные солдаты из охраны находились в помещении. Иван и еще несколько партизан, переодетых в солдатскую форму, вышли из почтового вагона и пошли по перрону.

— Где ваш начальник? — спросил Манол часового. — Мы прибыли сменить вас.

Часовой встал по стойке «смирно». Операция вот-вот должна была закончиться, но молодые партизаны погорячились. Они выскочили из вагонов и еще издали стали кричать часовому: «Сдавайся!»

Часовой скрылся в помещении. Его могли бы и пристрелить, да пожалели. Послышалась стрельба. Кольо Манолов, бежавший за солдатом, упал, тяжело раненный. Наши обезоружили одного солдата, ранили двоих, но станцией овладеть не смогли.

Партизаны стали отступать. Иван собрал свое отделение, и они понесли на руках раненного в ногу Личко Гранчарова…

Вести о партизанах одна за другой передавались по селу. Напали на Цветино и Юндолу… Обезоружили пост ПВО в Лыджене. На грузовиках въехали в Сарницу… Захватили село около станции Варвара…

Люди радовались, а Атанас и Петр — вдвойне. Ведь их отец и брат — партизаны, да и они были причастны к партизанским делам. Им, молодым, наяву снились всякие подвиги.

Они-то радовались, а у меня сердце сжималось, когда я слышала о каком-нибудь раненом, убитом или пойманном партизане. Сколько ночей я провела, до рассвета не сомкнув глаз. Тяжела материнская доля…

Однажды Атанас вернулся домой поздно. Был он в красивых новых бриджах, словно на гулянку собрался. Он был выше, крупнее своих братьев, и только у него были такие черные волосы.

— Какой ты красивый! — удивилась невестка, жена Кольо.

— Любуйтесь, пока жив! — сказал Атанас. — Кто знает, в каком овраге буду валяться в этих новых бриджах…

Я чем-то занималась на террасе. Он увидел меня и крикнул:

— Ухожу к бате в горы! Приготовь мне белую рубашку…

У меня защемило сердце, в глазах потемнело. Хотелось удержать его, но я так ничего и не сказала. Если бы я стала останавливать моих детей, то какая же мать отпустила бы своих?!

Он понял, что со мной происходит, и, взбежав по лестнице, крепко обнял меня.

— Внизу есть хлеб, возьми его… — едва вымолвила я. — Мы как-нибудь обойдемся…

И он ушел. Ушел, и больше я его не видела. Не видела больше и Ивана…»

Я решил перевести разговор на живых. Не хотелось бередить душу матери.

Многое мне было известно, потому что я сам участвовал в последовавших затем событиях. В то лето я находился в лесах севернее Чепинской котловины. Там же были каменецкие и дорковские партизаны. Из штаба зоны поступило распоряжение, чтобы к нам перешли чепинцы и лыдженцы, которыми в Чепинских горах командовал Манол Велев.

Прежде чем выполнить этот приказ, они решили отделить молодых и неопытных партизан и оставить их с бай Георгием Мавриковым в глухих лесах. Атанас понял, что и его включат в эту группу, и пошел к отцу.

— Ты еще маленький, — сказал ему бай Георгий. — Да и здесь есть дела…

Атанас возмутился:

— Я мог вас прятать, мог ночью носить вам оружие и продукты, а теперь вы из меня ребенка делаете!..

И он пошел к Кольо Гранчарову.

— Все равно приду к вам, — после всех разговоров объявил он. — Если даже свяжете, все равно убегу и буду на Милевой скале.

Бай Георгий уступил. Потом, когда случилось непоправимое, он все твердил:

— Мне привелось многое испытать в жизни, и сердце мое всегда предчувствует беду… Иван уходил с отрядом. Он был старше и пришел к нам из казармы. Я думал: если что случится, хоть Атанас уцелеет. Но не сумел его удержать…

3 сентября они были на Милевой скале. В лагере они появились подтянутые, выбритые, в пилотках, на которых алели пятиконечные звездочки. Последними шли медицинские сестры с большими санитарными сумками, в белых косынках с красным крестом. Наши партизаны бросились навстречу пришедшим.

Прибывшие остановились посредине поляны, чтобы доложить штабу зоны. В лагере установилась торжественная тишина, только листва шумела на ветру.

Но вот официальная часть закончилась. День уже был на исходе, и мы разожгли партизанские костры. Очертания хребта постепенно исчезали во мраке.

На следующий день Милева скала сотрясалась от взрывов гранат и выстрелов. Нас окружали царские войска. Они подошли к Вороньему камню и рассыпались цепью. С высоток нас обстреливали из пулеметов.

Атанас Мавриков прибежал ко мне, укрылся за корнями большой сосны и что-то крикнул. Я не расслышал его слов, потому что оглох от стрельбы. Тогда он подполз совсем близко. Прицелился в цепь солдат и выстрелил.

— За ними наступает еще одна цепь! — крикнул Атанас громче. — Они напирают на нас и со стороны села Варвара…

Он и еще двое или трое ребят поддерживали связь между наблюдателями на вершине и отрядами. Я велел Атанасу сообщить о противнике в штаб зоны. Он помчался между деревьями. Я видел его еще несколько раз: он перебегал от дерева к дереву, полз между камнями.

Мы отступили с вершины. И именно тогда, когда решили, что нам удалось вырваться из окружения, нарвались на засаду. В поисках выхода мы спустились в глубокое ущелье. Но царские генералы и офицеры приготовили нам западню, из которой, казалось, уже не было спасения.

Мы перебегали все ниже в ниже по ущелью, пытаясь оторваться от наступающих войск, но враг со всех сторон наседал на нас, наполняя лес огнем и криками. Я уже ясно понимал, что здесь, в этом ущелье смерти, останутся белеть наши кости. И именно в этот момент нам удалось проскользнуть через цепь войск и вырваться из страшной западни. Мы выбрались, но многие остались там.

Иван Благов с группой партизан отходил к старой вырубке. Они перебегали между молодыми соснами, то и дело спотыкаясь о срубленные высохшие ветви. Вокруг свистели пули. По склону к ним приближались солдаты. Иван Благов бросил гранату. Солдаты залегли, и тогда партизаны устремились вперед, чтобы скорее добраться до безопасного места. Вскочил и Атанас Мавриков, но успел сделать только несколько шагов. Вера Алексова видела его лицо, залитое кровью. Атанас протянул руки, покачнулся и упал на землю. На его белой рубашке алели пятна крови.

После боя мы пошли искать убитых и раненых. Нашли и Ивана Маврикова. Он лежал под скалой, которая, казалось, в любой момент могла свалиться в пропасть. Винтовка Ивана была разбита в щепки, а пальцы правой руки оторваны. Его ранило в грудь и голову.

Мы хоронили убитых уже после 9 сентября. Радость по поводу победы и скорбное прощание с товарищами. Но матерям и отцам убитых было в этот день еще тяжелее, чем нам, боевым товарищам погибших…

Через два-три дня после похорон я встретил на площади в Чепино бай Георгия. Он долго смотрел на меня. Я хотел сказать ему что-нибудь в утешение, он покачал головой:

— Мы — мужчины… Не знаю только вот, жена выдержит ли…

Мимо проходили люди. Нас окружили дети. Какая-то девушка подала Георгию цветы.

— Спасибо, дочка, — сказал он. — Молодые должны помнить… Пусть долго помнят…