...И многие не вернулись

МОРОЗ И ИЩЕЙКИ ПО ПЯТАМ

Росли мы рядом — он в Каменице, я в Лыджене. Вместе учились, но не были знакомы. Незнакомыми бы и остались, если бы не соединил нас дерзкий порыв нашего поколения, решившего преобразить мир. Стремление это как-то незаметно, естественно установило связь между нами и десятками, сотнями таких же, как мы, парней и вовлекло нас в водоворот, в котором немногим удалось уцелеть.

Когда появились первые партизаны, Стойо стал одним из самых активных их помощников. Во время учебы в Пазарджикской гимназии благодаря подпольным связям он перезнакомился с молодежью города и близлежащих сел. Когда в 1943 году открылась гимназия в Лыджене, он вернулся домой, но не прервал этих связей. Его друзья собирали оружие, одежду и продукты для партизан, а он переправлял все собранное нам.

И делал он все это с легкостью, с улыбкой. Однако ошибались те, кто предполагал, что этот молодой человек в потертой ученической шинели и выцветшей суконной фуражке делает все с наивной легкостью, до конца не отдавая себе отчета в том, чем рискует. Стойо приносил тяжелые мешки с продуктами, сбрасывал их с плеч, а потом не знал, куда девать руки, не привыкшие оставаться без дела. Он так бескорыстно отдавал себя людям, что нам порой становилось неловко.

Однажды ему нужно было доставить два мешка с патронами и продуктами из дальнего села. Вместе с одним парнем они ночью на велосипедах привезли их на станцию Варвара. Его приятель отправился обратно в село, а Стойо спрятался за оградой неподалеку от вокзала.

Состав прибыл еще до рассвета. Локомотив миновал одноэтажное желтое здание вокзала и остановился у виадука. На землю спрыгнул молодой машинист с измазанным сажей лицом, вытер руки, взял гаечный ключ и пошел осматривать штанги. Кочегар с беззаботным видом встал около будки, насвистывая какую-то мелодию. Стойо в ответ тоже просвистел что-то, взвалил на плечи мешки и, укрываясь в канаве, двинулся к нему.

— Грузи побыстрее! — приказал машинист и обошел паровоз, чтобы видеть станцию и пассажиров, садившихся в вагоны.

Стойо и кочегар подняли мешки на тендер, прикрыли их старыми рогожами и набросали сверху угля. После этого Стойо купил билет до станции Костандово и сел в пассажирский вагон.

— Ты что здесь делаешь, Стойо? Как ты попал в эти места? — встретила его в вагоне пожилая женщина из Каменицы.

Рядом с ней дремал полицейский из лыдженского участка. Стойо посмотрел на него и приложил палец к губам.

— Ш-ш-ш!.. Разбудишь начальство… — прошептал он, так и не ответив на ее вопрос, и поторопился перейти в другое купе.

Паровоз присвистнул, тяжело запыхтел и медленно двинулся вдоль реки по направлению к Чепинской котловине. В окна хлынула прохлада. От усталости смыкались веки, а равномерное постукивание колес убаюкивало, и Стойо задремал. Он задремал, но какие-то неведомые центры в мозгу продолжали оставаться настороже. Как только скрипнула дверь и в купе вошел полицейский, Стойо тотчас же проснулся. Полицейский осмотрел его с ног до головы, взглянул на чужой багаж над его головой и под сиденьем и спросил:

— Ты сел на станции Варвара? Что ты делал в этих местах?

Стойо пожал плечами, удивленно скривил губы и ответил:

— Мне не хватило денег на билет от Пазарджика до Лыджене, поэтому и топал сюда пешком… Эх, если бы я сел в поезд еще в городе…

Полицейский наморщил лоб, раздумывая, правда ли то, что говорит ему человек: Стойо давно был у полиции на примете.

— Смотри, парень! — пробормотал полицейский и вернулся в свое купе.

На станции Долене полицейский зашел в здание вокзала, потребовал у дежурного телефонный аппарат и попросил начальника лыдженского вокзала связать его с полицейским участком.

«Западню мне готовит…» — сообразил Стойо. Он уже понимал, что дело приняло серьезный оборот.

Пока полицейский говорил по телефону, Стойо незаметно влез в тормозную будку одного из грузовых вагонов, перешел на другую сторону состава и направился к паровозу.

— Сбросьте мешки на повороте, не доезжая разъезда Дренов Дол, — сказал он машинисту. — Я спрыгну там же… Договорились?

Локомотив медленно пополз на подъем, и пассажиры снова задремали. Прикрыл глаза и Стойо, но только для виду. На востоке небо медленно бледнело. Мимо окон вагона проносились искры и клубы дыма. Купе наполнилось гарью.

На большом повороте Стойо спрыгнул на траву. Переждав, пока поезд отошел, он разыскал в придорожной канаве мешки и потащил их прямиком через лес в Каменицу.

Шла наша третья партизанская зима. Лес казался безжизненным: снег, полное безветрие — и ни души кругом. Только вой голодных волков нарушал эту мертвую тишину.

Морозный февральский день казался нам бесконечным. Вместе с Крумом Гинчевым мы, съежившись, устроились под большой елью в лесу и ждали наступления темноты. Нам предстояло спуститься в село, чтобы встретиться во Стойо и Костой Йовчевым из Лыджене.

Стемнело, и мы отправились в путь. Стойо и Коста уже ждали нас на тропинке у самой опушки леса. Земля промерзла, дул пронизывающий ветер, и, чтобы не окоченеть, они подпрыгивали на одном месте.

— Наконец-то! Полчаса мерзнем! — сказал, подходя к нам, Коста.

Он поздоровался и подал мне что-то тяжелое.

— Ручная граната! — обрадовался было я. В то время иметь гранату — это кое-что значило!

— Какая там граната! — проворчал Коста. — Ром! Выпейте, а то в такой холод превратитесь в сосульки.

Я пробормотал что-то и небрежно махнул рукой.

— Ах да, ты ведь у нас трезвенник… А ну давай ее сюда!

Я подал ему бутылку, и он принялся пить прямо из горлышка. Потом вытер губы ладонью и даже крякнул от удовольствия. Приложился, однако, и я. Обжигающий напиток разлился по всему телу, и я почувствовал приятную теплоту. Мне стало весело и легко.

Стойо все еще переступал с ноги на ногу, дышал себе в ладони и молчал.

— Ты что нос повесил? — подшутил над ним Крум Гинчев.

— Повесишь, Крум: мороз кусается, и ищейки, идущие следом, тоже кусаются.

В Пещеру, Брацигово, Батак и Чепинскую котловину прибыла жандармерия. Карательный отряд, с месяц назад обосновавшийся в Лыджене, арестовывал коммунистов и нащупывал связи местного населения с партизанами.

Днем жандармские офицеры и полицейские агенты отлеживались в тепле, а ночью караулили на перекрестках, мостах, во дворах.

— На днях в селах соседнего уезда носили по улицам отрезанную голову убитого партизана, — сказал Стойо. — Приносили ее и в Пещеру. Сам видел. Русые волосы, крупные черты лица… Говорят, что его убили под Кричимом…

Мы стояли потрясенные, догадавшись, что это, должно быть, Георгий Кацаров — первый комиссар отряда имени Антона Иванова.

В ту же ночь Коста ушел в село, а Стойо остался ночевать вместе с нами в лесу — так было безопаснее, потому что полиция уже напала на его след.

На следующий день к полудню Стойо пробрался в Каменицу и, никем не замеченный, проскользнул к себе домой. Увидев его, мать перепугалась:

— Ах, сынок! Зачем пришел? Утром полицейские и жандармы окружили дом, перерыли все…

Стойо взял из буфета хлеба и попросил мать, чтобы она завернула во что-нибудь. Мать не находила ничего подходящего.

— Ой, сынок, салфетки не осталось в доме. Куда ты их все унес? Ну что это такое! Не во что даже кусок хлеба завернуть…

— Ничего, мама! Потом мы тебе все эти салфетки вернем и выдадим расписку по всей форме.

За этим шутливым разговором мать и сын старались скрыть самые затаенные свои чувства, о которых говорить было трудно и излишне.

В отряде Стойо пробыл всего два месяца — самые тяжелые из тех, что нам привелось до этого пережить.

Через несколько дней после его прихода завязался бой на Еледжике — неравный и трагический бой, в котором погибли двадцать три партизана из пазарджикских отрядов имени Стефана Караджи и Кочо Честименского. В конце февраля и начале марта в Батакских горах разыгралась еще одна кровавая драма — разгром отряда имени Антона Иванова и массовые убийства коммунистов, а также помощников партизан в Батаке, Брацигово, Перушице, Козарско… В это время нашему отряду, покинувшему землянки и разбившемуся на группы, едва удавалось избежать той же участи.

Снова собраться все вместе мы смогли только в середине марта. Лагерь устроили на крутом склоне возле Чепино. Под несколькими навесами из веток, присыпанных землей, до рассвета горел большой костер. Когда светало, костер гасили, и мы нещадно мерзли. Собирались около потухшего костра, ворошили остывшую золу, напрасно пытаясь вернуть ушедшее тепло.

У нас не осталось почти никаких продуктов. Жандармерия и полиция непрестанно рыскали в горах и искали в глубоком снегу наши следы.

Мы старались отвлечься от тяжелых мыслей, даже пытались проводить занятия по политической экономии. Собравшись вокруг угасшего костра, читали или обсуждали «Капитал». У нас сводило желудок от голода, а мы читали популярное издание «Капитала» и пытались в нем разобраться.

Как-то во время такого занятия Стойо Калпазанов отошел куда-то в сторону. Немного погодя он вернулся с консервной банкой, служившей ему кружкой. Руки у него посинели и дрожали, он все время расплескивал воду. Стойо разгреб золу и поставил банку на тлеющие угли, потом присел рядом с нами и приготовился слушать, но продолжать занятие стало трудно: мы знали, что уже нет никаких продуктов, и, несмотря на это, консервная банка приковывала наше внимание.

А Стойо не торопился объяснить, почему он поставил ее на огонь.

— Послушай, что ты делаешь? — не выдержала одна из девушек.

Стойо сдвинул кепку на затылок и весело посмотрел на нее:

— Скажи лучше, зачем у картошки кожура?

Перебивая друг друга, мы начали придумывать каждый свое. Некоторые ответы были весьма остроумны, но Стойо все время отрицательно качал головой. Нас разбирало любопытство.

Стойо торжествовал. Он вытянул голову из воротника своей ученической шинели и сказал:

— У картошки кожура… чтобы в случае чего и бедняк мог позволить себе с кого-нибудь шкуру содрать.

Мы пытались понять его слова, а когда поняли, рассмеялись.

Стойо вырыл из-под снега картофельную кожуру, выброшенную дней за двадцать до этого, когда мы еще располагали кое-какими продуктами, и высыпал ее в кипящую воду — должен был получиться «картофельный суп».

Когда Стойо все-таки поймали, тех, с кем его в Лыджене связывала подпольная работа, охватил невольный страх. В арестантском помещении карательного отряда находились десятки коммунистов, и, если бы Стойо заговорил, для них это означало бы смерть.

Стойо отвели в штаб карательного отряда. Туда же прибыли и агенты полиции.

— Мы свою работу закончили, теперь ваш черед, — сказал жандармский офицер. — Вела Пеева сбежала, но, если вам удастся сегодня вырвать у этого молокососа сведения о том, где находится отряд, мы их всех ликвидируем.

— Не беспокойтесь! — усмехнувшись, ответил какой-то агент.

Один из агентов склонился над Стойо, осмотрел его раны и проверил, крепко ли он связан. Их взгляды скрестились.

— Слушай, парень, скажи все, что знаешь, и мы тебя отпустим. Где остальные?

— Не знаю…

Стойо попытался подняться — стоя чувствуешь себя крепче духом. Ему едва удалось удержаться на ногах.

— Как это не знаешь? Ведь ты же партизан!

— Еще нет… Я собирался стать партизаном, но меня схватили до того, как я к ним добрался.

Агент подал знак жандармскому поручику. Стойо свалили на пол и начали бить, но тот повторял одно и тоже: его схватили раньше, чем он добрался до партизан.

За первым допросом последовал второй, третий, пятый… После каждого допроса его приносили в камеру полуживым.

Остальные арестованные с замиранием сердца ждали, выдержит ли он, сумеет ли сохранить тайну и тем самым спасти многих. Стойо догадывался об их тревогах и, как только к нему возвращались силы, пытался петь. Это были не песни — скорее, стон, крик. И все-таки это убеждало товарищей в том, что он выдержит, не подведет. Душа предателя не может родить песни в смертный час.

Однажды ночью Стойо посадили на грузовик и повезли. Доехав до глубокого оврага, остановились. Его высадили из грузовика и приказали идти вперед. Перед ним шло человек десять жандармов и полицейских, а за ним — майор Иванов, двое агентов и еще десяток жандармов. Стойо едва передвигался по скользкой тропинке и печально поглядывал на слишком редкий лесок.

Тропинка поднималась вверх по склону и вела к Абланице. Майор увидел в овраге освежеванную тушу волка, подвешенную к старому кизиловому дереву, и приказал остановиться.

— Поймали в капкан — не вижу следов от пуль… — сказал один из агентов, осмотрев тушу. — Берегли шкуру.

Майор вынул коробку сигарет, закурил и, выпуская дым кольцами, проговорил:

— Чего вы ждете? Начинайте…

Агенты и один из унтер-офицеров стащили Стойо в овраг и привязали его к стволу того же старого кизила.

— Не так! Поверните его лицом к волку! — крикнул им сверху майор.

Его повернули лицом к мертвому зверю.

— Будешь говорить? Или хочешь, чтобы и тебя подвесили к дереву вниз головой и с живого содрали шкуру?

Стойо поднял голову, посмотрел на майора, и тот увидел в его глазах решимость скорее умереть, чем заговорить.

— Где отряд? Куда вы собирались идти отсюда?

— Никуда… Нас было двое: я и Вела.

Унтер-офицер срезал несколько веток и начал хлестать связанного Стойо. Пытаясь увернуться, тот ударялся о ствол кизила, к которому его привязали. После каждого удара с веток осыпались набухшие, готовые вот-вот распуститься почки.

Стойо мучили несколько часов, зверски избив напоследок. Жандармы выстроились против него на дорожке и изготовились к стрельбе. На смуглом лице Стойо появились бледные пятна. Исчезли искорки жизни, до этого теплившиеся в его глазах. Плечи его опустились, и весь он от этого сразу стал казаться меньше. Приказ майора стрелять донесся до него откуда-то издалека…

Прозвучали два-три выстрела. От нервного напряжения: голова Стойо свесилась, и он сполз на землю у самого дерева. Потом почувствовал, что его волокут по какому-то склону, и раскрыл глаза. Совсем близко он увидел множество сапог, и сознание сразу вернуло его к действительности. С ним разыграли мнимый расстрел, полагая, что это даст нужные результаты.

3 мая 1944 года погибла Вела Пеева. Жандармы отрезали ей голову и принесли ее Стойо.

— Если тебе это нравится, мы и тебя можем таким же образом укоротить.

Стойо отшатнулся. Дышать стало нечем.

— Кто пошел на смерть, тот ее не боится! Кончайте скорее!

Примерно через неделю около полуночи застучали сапоги по лестницам и в комнатах школы, где находились заключенные. Послышался шум заводимых моторов. Арестованные напряженно прислушивались: или кого-то выводят на расстрел, или же обнаружили отряд.

В камере зажегся луч карманного фонарика.

— Собирайся… на допрос…

Стойо узнал голос агента.

Все поняли, что на сей раз это конец. Должно быть, это понял и Стойо. Воцарилась гробовая тишина, она казалась невыносимой. В коридоре кто-то нервно кашлянул.

Грузовики с жандармами проехали через Каменицу в горы. На улицах не было ни души, только кое-где светились окна.

Взошло солнце. Красив рассвет на вершине горы Елин!

Жандармы уселись на траву отдохнуть. Фельдфебель с опухшим лицом раздавал им сухой паек. Только Стойо продолжал стоять, и вид этих ненавистных людей заставил его отрешиться от всего окружающего… Он посмотрел на Каменицу и пошел к ближайшим лугам, так и не поняв — по собственной ли воле, или его туда ведут насильно.

Над горами разнеслось эхо трех выстрелов, и один из жандармов вернулся с луга, неся в руках ботинки Стойо.

Из всей семьи в живых осталась только мать — бабка Ката. Через несколько месяцев после того, как она потеряла Стойо, другой ее сын отправился на фронт и не вернулся. Лет десять назад похоронила она мужа — бай Илию — и теперь доживает свои дни в одиночестве.

На ее доме мраморная мемориальная доска. Но от этого матери не легче и не теплее. И разве есть такой камень, который может согреть?

Когда я навещаю ее, она обнимает меня дрожащими руками и говорит:

— Сердце мое переполнено мукой, и в глазах черно. Больно, сынок, сердце разрывается. Зачем мне эта жизнь, если нет Стойо…

Как утешить ее? Я не нахожу слов, да и нет таких слов. И я переношусь в прошлое. Вспоминаю бутылку рома и так не вяжущийся с ней рассказ Стойо о трагической гибели комиссара Кацарова, вспоминаю картофельную шелуху, вырытую из-под снега в нашем временном лагере, и салфетки, которые Стойо так и не вернул своей матери…