...И многие не вернулись

КРЕПЧЕ ЖЕЛЕЗА — КОММУНИСТ…

После полуночи ребенок перестал метаться в постели и стонать, его голова бессильно лежала на влажной от пота подушке. Он погрузился в глубокий сон. Ноздри его вздрагивали, и это было единственным признаком того, что в измученном, почти незаметном под одеялом детском тельце теплится жизнь. Люба вытерла ребенку платком лоб и, поправив одеяло, чтобы оно не кололось, без сил опустилась на стул. И заплакала… Это был горький надрывный плач, который она с таким трудом сдерживала, сидя у изголовья детской кроватки все эти долгие три дня и ночи. Так плачет человек, когда остается совсем один. В соседних дворах не было видно ни одной живой души. Откуда-то издалека доносился шум моторов самолетов. Этот шум то приближался, то удалялся, и Люба ощущала его, казалось, всем телом. Это американские самолеты летели к Плоешти или возвращались оттуда налегке, сбросив свой смертоносный груз.

Усталость и тревоги истощили Любу до изнеможения, и уснуть она не могла. Чувствовала, как сердце пронзают острые иглы. От слез жгло веки. На востоке загоралась заря, и по булыжнику улиц старого города загромыхали брички и телеги.

Утром кто-то постучал в ворота и, не дожидаясь ответа, вошел во двор. Люба взглянула в приоткрытую дверь и увидела пожилого полицейского с худым небритым лицом, в нескладно сидевшей форменной одежде.

— Здесь проживает Димитр Георгиев? — спросил он.

— Здесь живет Димитр Стоянов Баненкин, — поправила его женщина, — Баненкин…

— Это одно и то же, — сказал полицейский и отвел взгляд в сторону. — Если человека прикончили, то как его звали — Стояновым или Георгиевым — все равно… Смерть, молодка, она для всех…

Люба попыталась сказать что-то, но не смогла. Как будто на нее навалилось что-то тяжелое и вот-вот раздавит.

Полицейский повернулся, чтобы уйти, и она услышала его голос как будто издалека:

— Поезжайте в Пловдив, заберите его… А то его труп выбросят в ивняк над Марицей.

Люба уехала в Пловдив. Насобирала у соседей денег в долг и уехала. Из областного управления полиции ее отослали на пловдивские холмы искать там старое желтое здание — морг. У входа в это здание она застала пожилого человека в грязном белом переднике. Старик вытер руки о передник, как бы раздумывая, что ответить на вопросы Любы. Наконец его ввалившийся рот задвигался:

— Есть тут один Баненкин… Муж твой, что ли?.. Привезли позавчера. Велели привести в божеский вид, чтобы незаметно было… А разве можно скрыть такое?.. Вчера я сказал директору, чтобы подыскали себе другого человека на мое место…

Старик повел Любу за собой, кивком головы указал на открытый гроб и отошел в сторону. В гробу лежал Динко[2] Баненкин. Люба покачнулась. Когда пришла в себя от потрясения, то заметила, что крепко держится за стенку гроба. Протянула было руку к голове умершего, но рука повисла в воздухе, словно ее парализовало: мертвец был вроде и Динко и вроде не он…

Год спустя, уже после победы, я зашел к Любе, чтобы узнать, что случилось с Динко, как все произошло. Очень тяжело было говорить об этом, но время, прошедшее с тех пор, все же сделало возможным наш разговор.

О том, что пережила тогда в промерзшем подвале морга, Люба сказала:

— Я перестала видеть и слышать… В какой-то мрак погрузилась, и в этом мраке вдруг замигал огонек, который стал расти и приближаться ко мне. И когда совсем приблизился, я увидела Динко. Не мертвого, а такого, каким помнила с тех пор, когда он служил солдатом в царской гвардии…

Последние слова Любы напомнили мне один рассказ о Динко, услышанный от его односельчанина и друга.

…1929 год. Дворы в селе Лесичево благоухали белой акацией и сиренью. Заколосившаяся в поле рожь от порывов теплого ветерка гнулась до земли — так серебристые волны на озере наплывают одна на другую. Из густой зелени тутовых деревьев доносились детские голоса. К вечеру на дороге из Калугерово показался молодой, странно одетый мужчина. На голове у него — меховая шапка с длинным пером (под шапкой — открытый лоб и большие черные глаза; на резко очерченных губах играет улыбка). Ярко-красная куртка, расшитая белыми галунами, казалось, вот-вот лопнет на широченной груди и в плечах. Сапоги поскрипывают, шпоры позвякивают, позвякивает и сабля в серебряных ножнах, пристегнутая к широкому ремню. Дети толпятся вокруг него, и он идет среди них, сильный и жизнерадостный.

Таков был Динко Баненкин, солдат гвардии его величества. Через четырнадцать лет этого самого Динко, обезобразив до неузнаваемости во имя и по воле его величества, положили в наспех сколоченный полицейскими гроб.

Перед войной я вместе со своими сверстниками из Чепино уехал из села продолжать учебу в старших классах пазарджикской гимназии. Там и встретил Динко Баненкина. Тогда я не мог бы одним словом охарактеризовать человека с таким, как у него, даром привлекать людей. Теперь знаю — он был обаятельным человеком. Его небольшой трактир напротив городского сада служил нам чем-то вроде партийного клуба. Там собирались учащиеся и рабочие не только для того, чтобы поесть в долг или на «коммунистических» началах — бесплатно, но также, чтобы узнать новости или незаметно получить новый номер газеты «Работническо дело»[3] или же посылку и письмо из дому. Баненкин объединил вокруг себя лесичевских ребят, а нас, ремсистов[4] из Чепино, спаяли с ними общие идеи, романтика опасных дел, так что осторожные люди и их и нас называли сорвиголовами. И еще нас с ними объединяли уважение и любовь к Динко.

Наступила осень 1941 года, оказавшаяся для многих из нас переломной. Рано похолодало, и старинный город сразу стал неуютным и мрачным. Оголившийся и одинокий остров окутал туман, наплывавший на него по утрам с Марицы и Тополницы. На рынке собиралось много народу. Крестьяне в овечьих тулупах сновали между рыночными рядами и о чем-то шушукались между собой. Около них увивались спекулянты и агенты полиции. Перед пекарнями стояли в длинных очередях за хлебом хмурые мужчины и усталые женщины. В руках они держали только что введенные хлебные карточки какого-то странного лилового цвета.

В гимназии становилось все тяжелее и опаснее, а нам приходилось решать все новые и новые задачи: создавать боевые группы из учеников, собирать оружие, готовиться к вооруженным операциям. Пришло время перейти от слов к делам, за которые нередко приходилось расплачиваться собственной жизнью.

В один из пасмурных декабрьских дней полиция схватила на нелегальном собрании пятерых учеников. Через несколько дней арестовали и Ивана Пашова — одного из трех членов руководства РМС в гимназии. Угроза ареста нависла над многими из нас, поскольку мы чересчур поздно спохватились, что недостаточно строго соблюдали правила конспирации. Некоторые из тех, кому угрожал арест, начали скрываться. Мы поняли, что в наших рядах действует провокатор, и это нас встревожило и привело в замешательство. Именно тогда-то мы и почувствовали твердую руку Динко Баненкина.

Через несколько дней после ареста наших товарищей он отправился к директору гимназии и в качестве опекуна Ивана Пашова потребовал объяснений:

— Почему вы позволяете полиции хватать и мучить лучших учеников? В чем обвиняют Ивана?

— Полиция передо мной не отчитывается. У нее есть какие-то свои основания… подозрения… — изворачивался директор. — Ивана собирались выпустить, и вдруг дело осложнилось. Хаджийский, соученик и сосед Ивана по квартире, перестал посещать занятия и скрылся. Это для полиции кое-что значит…

— Неправда! — возразил Динко. — Хаджийский находится у себя на квартире и готовит уроки. А не приходил в гимназию, потому что болел…

После этого разговора директор сообщил по телефону начальнику тайной полиции Мачо Генову, где находится Хаджийский. Динко этого оказалось достаточно, чтобы раскрыть предательскую роль директора. Предупрежденный Хаджийский своевременно скрылся.

Новость о том, что Методий Хаджийский перешел на нелегальное положение, в тот же вечер распространилась среди учеников, и он сразу стал для нас героем. Около квартир, где жили ученики, начали рыскать агенты и полицейские. Легионеры[5] сразу активизировались, но нас это уже не смущало. Динко вернул нам веру в себя и смелость.

На следующий вечер на квартиру, где я жил с моим товарищем Кочо Гяуровым, пришел Любен Димчев, без шапки, в расстегнутой шинели, весь перепачканный. Румянец покрывал его широкоскулое лицо. Он сообщил нам приказ «сверху» последовать примеру Методия и, явно расстроенный тем, что пока ему предстояло оставаться в городе, молча распрощался с нами. Его шаги затихли в темноте, и в нашей небольшой каморке все словно замерло. Кочо, не промолвив ни слова, принялся собирать все необходимое. Молчал и я — в такие минуты совсем не до разговоров.

Весна 1943 года была ранняя. Из-за нее ли или благодаря победе под Сталинградом, но все мы были охвачены восторгом, которого нам никогда не забыть. Народ боролся. Партизанские операции становились все более дерзкими. Эхо сражений в горах, селах и на равнинах превращало эти операции в народную легенду. Всесильный и грозный начальник пазарджикской тайной полиции Мачо Генов, человек неглупый, почувствовал опасность. Но он все еще верил: игра пока не проиграна.

Генов нервно шагал из угла в угол своего кабинета, а его помощники, сидя в креслах перед письменным столом, молча следили за ним взглядом. Они знали: начальник не любит разговорчивых подчиненных. При каждом шаге пол неприятно поскрипывал. Наконец Генов остановился и уставился в окно.

— Пока все в наших руках… — сказал он, не отрывая взгляда от окна. — Если мы сделаем свое дело как следует, все может измениться в нашу пользу… Дирекция предоставила мне дополнительно людей, деньги и оружие. Этими лесными бандитами — партизанами займутся войска и полиция. От нас же требуется ликвидировать их руководство в городе, поймать крупную рыбу, а не возиться с мелочью…

Он сделал еще несколько шагов, сунул руки в карманы и резко повернулся к своим людям:

— Группа Калмука уже напала на след. Это наверняка крупная дичь. Барышник же должен выделить больше людей для наблюдения за Баненкиным. Я хочу знать о каждом его шаге. Пусть мне докладывают обо всем! А как только Барышник почует что-нибудь, пусть не медлит с арестом…

Через несколько дней Барышник доложил, что Баненкин ночью выходит из дому и отправляется куда-то за город по софийскому шоссе. До конца за ним проследить не удалось, потому что он ведет себя как весьма опытный конспиратор и очень ловко отрывается. Мачо Генов выслушал рапорт, медленно вытащил свое огромное тело из пространства между письменным столом и стеной и оказался лицом к лицу со своим подчиненным. Барышник весь съежился: он знал, что именно так Генов приближался во время допросов к арестованным и неожиданно обрушивал на них всю силу своего кулана. Сейчас он схватил подчиненного за отвороты пальто, притянул к себе и сказал:

— Если это еще раз повторится, уничтожу, как бешеную собаку…

20 марта ночью Динко Баненкин снова вышел из дому и медленно пошел по улице мимо старой церкви. Две тени сразу же отделились от стены соседнего дома и последовали за ним. Он тотчас почувствовал это, но продолжал идти к центру города. Тени разошлись: одна продолжала следовать за ним, а другая двинулась по соседней улице в направлении уездного управления полиции. Динко этого и ждал: проверил пистолет, заткнутый за пояс, и замедлил шаги. Потом повернул назад и стремительно направился к агенту, следовавшему за ним. Тот вздрогнул, засуетился и побежал по боковой улочке. Тогда Динко пробрался во двор дома своего знакомого, схватил заранее приготовленный велосипед и вскоре исчез где-то среди темных улиц.

К полуночи он достиг развилки дорог, одна из них вела на Величково. Оставив велосипед в канавке, он осторожно направился к небольшому холму Стражда. Кружевные облака не закрывали луну, и было светло. Динко, сжимая в руке пистолет, подошел к груде камней.

— Кто идет? — спросил чей-то тихий голос.

— Это я. «Бистрица»! — сообщил пароль Динко.

С земли поднялись двое.

Полуночная встреча на невысоком холме длилась меньше часа. Но этого оказалось достаточно, чтобы обсудить указания окружного комитета партии о боевой работе в Карабунарском районе. Георгию Перустийскому и Николе Бечеву не требовалось долгих разъяснений. Бечев — богатырского сложения человек, чем-то похожий на Ботева[6]. О таких, как он, рассказывается в былинах:

Перустийский — студент Загребского университета. Когда наступают дни испытаний, люди, подобные Перустийскому, где бы они ни находились, становятся в ряды борцов.

Динко Баненкин расстался с ними и, прежде чем отправиться в путь, спустился к реке, чтобы смыть с обуви налипшую грязь. Мутные воды реки обмывали корни изогнутых верб, мрак был пропитан сыростью, дул холодный ветер. В ближних селах захлебывались лаем собаки. Динко сел на велосипед и заторопился в город.

Молодой рабочий с кудрявой шевелюрой и скуластым лицом пересек городской сад и вошел в трактир Динко Баненкина. Хотя ужинать было еще рано, но там уже сидели человек десять молодых ребят. Динко пригласил вошедшего за перегородку, где готовили еду.

— Пришло время действовать, — сказал он и пристально посмотрел в глаза парню. — Боевые группы готовы? Кое-кто из кровопийц приговорен к смертной казни, и группы должны привести этот приговор в исполнение…

— С кого начнем? — нетерпеливо спросил молодой парень.

— С Мачо Генова. Нужно ли объяснять — почему?

Парень покачал головой. Он уже собрался уходить, но Динко задержал его руку в своей. Помолчал мгновение-другое, разгладил усы и сказал:

— Подожди минутку.

Он спустился в погреб. Вернулся оттуда с новым пистолетом калибра 7,65 миллиметра и передал его парню.

— Хорошее оружие. Берите и свои два парабеллума…

В тот же вечер в парке в старой части города появился парень лет двадцати четырех с типично «морской» походкой вразвалку. За ним шел еще один — с русыми усиками и голубыми глазами. На скамейках сидели влюбленные — весна была в разгаре. Когда стемнело, будто бы случайно появился откуда-то и молодой рабочий с кудрявой шевелюрой.

На следующее утро, точно без четверти, восемь, Мачо Генов громко хлопнул дверью своей квартиры и направился к уездному управлению полиции. По пути он небрежно кивал людям, кланявшимся ему еще издали. Когда же миновал гимназию имени Василия Друмева, из школьного двора вышел парень с русыми усиками и пошел за ним следом. Каждое утро, каждый день, каждый вечер в течение более пятнадцати дней опытный полицейский находился под зорким наблюдением троих ремсистов. Но за все эти дни им ни разу не подвернулся удобный случай выполнить свое задание.

В конце апреля Динко Баненкин вызвал к себе молодого рабочего и спросил о настроении ребят.

— Все нормально, — ответил парень. — Плохо, что мы ничего пока не сделали…

Динко сразу понял, что неудача их огорчает и, если дела пойдут так же, они почувствуют растерянность, неуверенность в себе.

— Вам не о чем сожалеть, — сказал Динко. — Вы хорошо справились с делом: мы знаем о каждом шаге Генова. А вот и удобный случай подворачивается. Завтра открывается ярмарка в Пловдиве. Генов решил поехать туда и вернется специальным ярмарочным поездом. Значит, вернется вечером, когда будет темно…

На следующий день Мачо Генов, в сером костюме, с плащом, перекинутым через руку, вместе с женой сел в ярмарочный поезд и отправился в Пловдив. Кудрявый парень затерялся в сутолоке пассажиров соседнего вагона…

На пловдивском вокзале пассажиры, бросившись к дверям, создали пробку. Пока парень прокладывал себе путь, Мачо Генов вышел на вокзальную площадь, сел в извозчичью пролетку и исчез. Опять неудача!

Парень несколько часов слонялся по павильонам ярмарки, толкался в толпе и искал Генова. Наконец обнаружил его в венгерском павильоне. Раскрасневшийся, развеселившийся Мачо Генов дегустировал венгерские вина, а его жена рассматривала какой-то модный журнал. Неожиданно она подняла голову, заметила пристальный взгляд парня и шепнула что-то мужу, потом снова уткнулась в журнал, но ее неспокойный взгляд то и дело искал скуластое лицо парня, выделявшееся в толпе.

К вечеру начальник тайной полиции Пазарджика покинул павильоны ярмарки и направился по обсаженному платанами бульвару Ивана Вазова к вокзалу. Парень издали проследил, в какой вагон он сел, и, когда поезд отправился в Пазарджик, вышел к стоянке такси перед вокзалом.

— Друг, можешь ты на своем «фиатике» отвезти меня в Пазарджик? — обратился он к молодому шоферу.

— Если заплатишь… — ответил парень. — А что тебе так приспичило?

— Упустил поезд, а в нем едет моя невеста. Мне надо ее обогнать. А то с ними ведь не договоришься. Женщины — это такой народ…

На пазарджикский вокзал парень со скуластым лицом приехал вовремя: вокзальный колокол как раз оповестил о том, что состав вышел со станции Марица.

К восьми часам вечера поезд прибыл, и Мачо Генов с женой, наняв извозчика, поехали в город. За ними последовала пролетка, в которой сидел всего один пассажир. Супруги сошли перед кафе в здании библиотеки, уселись за столик в саду и заказали что-то. Поели, выпили и пошли пешком домой. Вот наконец подходящий момент! Парень, неотступно следовавший за ними, забыл обо всем на свете и шел как загипнотизированный, не замечая людей, встречавшихся ему на тротуаре. Он думал об одном: «Только бы они не остановились где-нибудь». Геновы пересекли небольшую площадь перед банком и пошли по улице Излучина Черны.

Когда они миновали гимназию имени Василия Друмева, жена Генова снова заметила, что за ними следом идет парень со скуластым лицом.

— Мачо, какой-то человек весь день ходит за нами по пятам. Взгляни, прошу тебя! — сказала она нарочно громко, чтобы слова ее услышал не один Генов.

— Каждый знает, кто такой Мачо Генов! — самоуверенно ответил ей муж и вынул из кобуры пистолет. — Не бойся!..

Мачо Генов жил в конце улицы Излучина Черны в двухэтажном доме, с высоким крыльцом и балконом. Я помню, что на балконе с ранней весны и до поздней осени в больших кадках росли лимоны и филодендроны. От улицы двор отделяла высокая белая стена, покрытая черепицей. Во двор можно было войти только через массивную деревянную калитку.

Мачо Генов уже стоял перед калиткой и нащупывал ключом замочную скважину. Вот он — самый подходящий момент! Кудрявый парень оказался совсем рядом. Генов, почувствовав опасность, перебросил пистолет в правую руку…

«Генов, ты приговорен к смертной казни!» Ох, как красиво прозвучали бы эти слова перед тем, как выстрелить. Красиво и глупо! Он просто выстрелил. Почти одновременно выстрелил и Мачо Генов. Пуля обожгла левую ногу кудрявого, но тот все же выстрелил еще два раза. Мачо Генов замертво упал перед воротами своего дома. Жена Генова пронзительно закричала…

Парень спрыгнул в отводной канал, перешел вброд Марицу около острова и по старому мосту вернулся в город. Из уездного управления полиции уже сбегались полицейские, блокируя квартал вдоль канала.

На следующий день в местной газете появилось короткое сообщение о том, что начальник тайной полиции Пазарджика Мачо Генов убит подпольщиками-коммунистами, когда возвращался домой, чтобы взять оружие и принять участие в преследовании партизан, появившихся в районе сел Варвара и Симеоновец…

В начале июня двое студентов, один из которых был родом из села Величково Пазарджикского уезда, с большими чемоданами в руках ждали трамвая на остановке в Софии. Перед тем как они сели в трамвай, двое одетых в штатское полицейских остановили их.

— Что у вас в чемоданах? Откройте! — приказал один из них.

Оба чемодана оказались до отказа набиты бумагой и восковками, закупленными студентами для подпольного «Информационного бюллетеня» Пазарджикского окружного комитета партии. Полицейские повели студентов в полицию.

Три дня спустя войска и полиция блокировали Пазарджик и Величково. Группа агентов и взвод полиции окружили дом Динко Баненкина и ворвались внутрь. Разбуженный поднятым шумом, Динко вытащил пистолет, подбежал к окнам, но понял, что все попытки скрыться бессмысленны. Проснулись дети, подбежали к отцу и, чувствуя беду, прижались к нему. Динко не мог даже оказать сопротивление врагам — дом стали бы обстреливать или забросали ручными гранатами, а в доме были его дети.

Динко связали и вывели на улицу. Соседи с тревогой посматривали на двор Баненкина. Любы в этот момент дома не было: она ушла к своим родным в Чернигорово, чтобы помочь в полевых работах. Дети стояли на пороге и жались друг к дружке. Где-то стучали сапоги, кто-то кашлял, кто-то шептался. В полуночной темноте дома и деревья казались выше. Послышался чей-то режущий слух голос:

— Ручки связаны… и ни гу-гу…

— Тетя Стоилка, позаботься о детях! — крикнул Динко соседке. — Когда вернется жена, скажи ей, что меня забрали в полицию. Пусть принесет поесть…

— У тебя еще хватает совести разговаривать! Людям больше делать нечего, как возиться с твоим змеиным отродьем!.. — Послышался глухой удар, а потом вздох, а вернее, стон.

В эту и последующие несколько ночей арестовали сто тридцать пять человек. А может, и больше. Среди арестованных оказались члены окружного и городского комитетов партии, РМС и жители нескольких других сел. Динко Баненкина и большую часть арестованных увезли в Пловдив в полицейские застенки, откуда нет возврата. Начались жестокие пытки, допросы, очные ставки…

Все данные, которыми располагала полиция и которые ей удалось вырвать у арестованных, свидетельствовали о том, что главной фигурой является Динко Баненкин, руководитель боевых операций в округе. Не нашлось бы даже страницы, даже абзаца в полицейских документах, где бы не упоминалось о нем.

В других полицейских материалах говорилось об участии Баненкина в работе подпольных окружных конференций, в доставке оружия, организации боевых групп и убийстве Мачо Генова.

Полиции не удалось раскрыть связи Баненкина с воинскими частями, где он создал сильную организацию, насчитывавшую в своих рядах многих офицеров, а также его связи с другими районами округа. Но и того, что они узнали, оказалось достаточно, чтобы привести полицейских в изумление. Кто мог допустить, что трактирщик с Софийской улицы такой опасный и опытный конспиратор!

Его подвергли пыткам, которые трудно описать, ибо они превосходят все, что может себе представить нормальный человек. Но никаких новых показаний полиции не удалось вырвать у него. На протокол допроса высший полицейский начальник наложил резолюцию:

В последний раз его вывели на допрос в ночь на 13 июня. Через четыре часа его принесли в камеру завернутым в одеяло и бросили на пол. Это было чудовищное зрелище: голова словно вдавлена в грудь, череп продырявлен, язык вывалился, изо рта текла кровь. И на сей раз Динко ничего не сказал. Впоследствии кто-то из полицейских начальников написал на его старых показаниях: «Да человек ли это или железо?»

На следующее утро арестованные, которых вывели к водоразборной колонке, увидели, как несколько полицейских сколачивают гроб.

В те дни командование отряда имени Антона Иванова ничего не знало о тяжелом провале, и группа партизан ждала около Паталеницы встречи с секретарем окружного комитета партии Любеном Гумнеровым и Динко Баненкиным. В числе вышедших на эту встречу был и я.

Шли дни, а из города никто не приходил. Не переставая лил дождь, и все промокли до нитки. Нельзя было разжечь костер, чтобы обсушиться, так как мы прятались среди низкорослых кустов в открытом поле. Все это только усиливало в нас чувство досады на виновников нашего бесполезного ожидания.

Однажды вечером пришли два товарища из Паталеницы. Поставили перед нами корзину с черешнями и несколькими буханками хлеба и сообщили, что встреча с товарищами из окружного комитета партии не состоится. Они рассказали о провале, и наш небольшой партизанский лагерь словно замер. Лев Желязков, новый комиссар отряда, снял очки и долго-долго протирал стекла. Всем было тяжело. Нас переполняло чувство вины за наши несправедливые упреки в адрес товарищей, не явившихся на встречу.

Больше нам нечего было делать около Паталеницы. Мы расстались с подпольщиками из села и пошли в горы над Батаком.

У гроба Динко Баненкина в Пазарджике собрались немногие — одни из его товарищей скрывались в горах, другие находились в тюрьмах и концентрационных лагерях. Дети Динко поверили взрослым, что их отец только уснул, но недоумевали, почему же плачут над спящим. Девочка, только недавно оправившаяся после тяжелой болезни, ощупывала гроб и непрестанно бормотала:

— Батя Динко… Батя Динко…

Когда сняли крышку гроба, она отскочила назад и закричала:

— Это не батя Динко!..

Обо всем этом я узнал после 9 сентября, но мне кажется, будто я тогда находился там. И в ушах звучит детский крик, вобравший в себя ужас того страшного времени, когда полицейская блокада, как обручем, стягивала города, когда зловещие выстрелы разрывали темноту ночи и деревенские собаки тревожно выли вслед уводимым полицией хозяевам. Слезы лились во многих домах. А дети, не способные понять смысл трагических событий, продолжали звать своих отцов…