Именем закона

Гибель командарма

15 июня у меня была встреча с генералом Н. Э. Берзариным. Прощаясь, он предупредил, чтобы я до его отъезда в Москву на Парад Победы доложил дело о хищении часов. Когда же стали назначать день встречи, оказалось, что у командарма все время уже занято: тут прием социал-демократов, и представителей магистрата, и союза демократических женщин, и свободных профсоюзов, и многое-многое другое. Он долго перелистывал свою настольную записную книжку, и единственным, как сказал генерал, «окном» оказалось утро 16 июня. В назначенное время я был у Николая Эрастовича. Уголовное дело, которым он интересовался, возникло еще 11 мая. Вел его военный следователь гарнизона старший лейтенант юстиции Г. И. Дорофеев. 10 мая штаб 5-й ударной армии отмечал День Победы. Н. Э. Берзарин и Ф. Е. Боков не любили банкетов, вечеров и всяких прочих праздных встреч. На этот раз они отступили от своих привычек.

День Победы отмечался шумно, широко, весело. Особенно постарались начальник тыла армии генерал-майор Н. В. Серденко и начальник административно-хозяйственной части штаба Б. Р. Райхельд. Обычный учрежденческий казенный зал, в котором два дня назад был подписан акт о капитуляции Германии, преобразился. Покрытые белыми скатертями столы блистали сервировкой, которой бы позавидовал любой первоклассный ресторан: разноцветный хрусталь, цветы, строгие кресла, башенки накрахмаленных салфеток придавали залу какую-то особую торжественность и напоминали что-то далекое, давно забытое, мирное, довоенное.

На праздник были приглашены начальники отделов штаба армии, вновь сформированной комендатуры Берлина, командиры, начальники штабов и политотделов корпусов, дивизий, особо отличившиеся командиры полков. Душой праздника сразу же стали Н. Э. Берзарин и Ф. Е. Боков. Они были веселы, приветливы, изобретательны в шутках. В самый разгар торжества к командарму подошел адъютант и передал ему какую-то записку. Я сидел неподалеку и видел, как он ее прочел раз, второй, заметно помрачнел, затем, шепнув что-то своему адъютанту, поднялся, направился ко мне:

— Вас можно?

Я вышел из-за стола. Генерал отвел меня в сторону и подал записку:

— Прочтите.

На клочке бумаги было написано! «В комендатуре Темпельгоф совершена кража пятисот золотых часов. Если хотите уличить вора, проследите за самолетами, которые будут сегодня в пять часов утра улетать в Москву. Часы там. Доброжелатель».

Я поинтересовался:

— Кто подал записку?

— Какой-то красноармеец, — ответил Берзарин, — я приказал задержать его.

Минуты через две запыхавшийся адъютант командарма доложил:

— Не нашли, словно сквозь землю провалился…

Сверили часы: было десять минут пятого.

Я попросил дать приказ, чтобы без разрешения штаба армии не выпускался ни один самолет, куда бы он ни летел. Тихонечко, чтобы не нарушить веселья, отозвал нескольких прокуроров дивизий, отдал по телефону распоряжение дежурному гарнизонной прокуратуры и с прокурорами направился к месту происшествия. Туда же прибыла и группа следователей гарнизона.

Все оставшееся утро и день искали следы преступника. К вечеру обнаружили несколько похищенных часов, определили круг подозреваемых, но, кто вор, установить не могли. Только дней через десять усилиями следователя преступник был изобличен. Он как раз и оказался тем самым «доброжелателем», который прислал Берзарину на банкет анонимную записку.

На допросе он показал:

— Записка должна была попасть к Берзарину минут за пять — десять до ухода самолета, чтобы его не успели задержать… Часы я никуда не собирался отправлять. Это я решил сделать позже. Но я знал, что такая пропажа будет быстро обнаружена, и хотел направить поиски по ложному следу.

Поскольку кража была совершена в комендатуре, Берзарин все время интересовался и ходом расследования, и личностью преступника. Слушал он доклад внимательно, возмущался алчностью преступника, примитивностью его оправданий и той изворотливостью, с которой он запутывал следы преступления. Помню, что мы с Николаем Эрастовнчем несколько разошлись в оценке личности преступника. Берзарин даже слегка упрекал меня в излишней чувствительности.

Был генерал в это утро подтянут, жизнерадостен, много смеялся и шутил. Прощаясь, он еще раз напомнил, что скоро отправляется в Москву. По всему было видно, с каким нетерпением он ждал этого дня и часа.

Прокуратура армии располагалась в трех — пяти минутах ходьбы от кабинета Берзарина. Ушел я от него в отличном расположении духа. Бодрило солнечное, полное буйных ароматов утро. Цвел жасмин, в садах неистово, словно выхваляясь одна перед другой, заливались птицы.

Я сел завтракать. Но вдруг раздался резкий телефонный звонок. Я схватил трубку и услышал громкий, взволнованный голос дежурного по штабу армии:

— Товарищ прокурор, убит Берзарин…

На мгновение мне показалось, что у меня парализовало ноги, руки, отказала речь. Собравшись с силами, я крикнул:

— Вы что, с ума сошли: я только вышел от него?!

— Товарищ прокурор, правда.

— Где, как?

— Не знаю, мне самому не доложили. Вас ждут на углу нашей улицы и Франкфуртер-аллее.

Не своим голосом я крикнул дежурному прокуратуры:

— Убит Берзарин! Вызывайте всех следователей, помощников, и пусть догоняют меня на Франкфуртер-аллее! Доложите Яченину!..

Вскочил в машину, и мы с сумасшедшей скоростью промчались мимо коттеджа Берзарина, штаба и выскочили на Франкфуртер-аллею. Уже издали на перекрестке заметил скопление машин и людей. Немецкий полицейский и советская регулировщица преградили дорогу. Регулировщица скомандовала:

— Объезжайте, проезд закрыт.

Я на ходу крикнул: «Прокурор!», соскочил с машины и побежал к толпе. Все, вероятно, слышали, что я крикнул регулировщице, и расступились. Между двумя «студебеккерами» в простом шоферском комбинезоне, прикрывающем генеральскую одежду, на дороге лежал Берзарин. В двух-трех метрах — опрокинутый, сильно побитый мотоцикл «Харлей» и рядом с ним, на панели, в луже крови, — мертвый сержант, ординарец командарма.

Над Берзариным, припав ухом к обнаженной груди, наклонился незнакомый майор. Увидев меня, он тяжело встал и тихо сказал:

— Все… — И офицер направился к ординарцу.

Я остановил майора:

— Вы врач?

— Так точно, случайно проходил.

— И вы уверены?

— К сожалению, да.

Немного в стороне, низко опустив голову, стоял пожилой ефрейтор. Его охраняли с пистолетами в руках два лейтенанта. Один из них, обращаясь ко мне, сказал:

— Это дело его рук… Таких гадов надо стрелять без суда и следствия.

Я спросил у офицеров:

— Вы видели, как произошло?

— Нет, мы подошли позже.

Ефрейтору было не менее сорока пяти — пятидесяти лет. Сгорбившись и сцепив впереди руки, он испуганно шептал:

— Не соображу, как все случилось…

Подъехали следователи, а через несколько минут прокурор фронта генерал Л. И. Яченин. Я спросил у Яченина:

— Кому прикажете вести дело?

— Вам, лично вам. Докладывайте через каждые два часа.

Записав фамилию шофера, номер «студебеккера», столкнувшегося с мотоциклом, фамилию погибшего ординарца и войсковой номер артполка, Л. И. Яченин уехал.

Через час-полтора подъехал дежурный прокуратуры фронта и сообщил:

— Вас вызывает маршал Жуков из Москвы к аппарату ВЧ. Яченин приказал сейчас же быть в штабе фронта, он вас там будет ждать.

С Москвой меня соединили сразу, как только я прибыл.

Жуков взволнованно спросил!

— Не удалось спасти?

— Нет, товарищ маршал.

— Доложите, что уже ясно.

Я кратко сообщил:

— Берзарин ехал из штаба армии на своем мотоцикле, сам сидел за рулем, ординарец — в коляске. Когда они подъезжали к перекрестку, по главной улице шла колонна «студебеккеров» полка РГК. На перекрестке произошло столкновение. У Берзарина расколот череп, то же самое у ординарца — оба погибли.

— А шофер «студебеккера»?

— Он жив, нами задержан.

— Это не диверсия?

— Думаю, нет.

В ответ металлический, властный, с явным сарказмом голос:

— Как это — думаю? Почти два часа прошло, а вы все не уверены! Учтите, сам хозяин интересуется этим случаем. Заканчивайте следствие и к двадцати двум часам вы или Яченин доложите мне.

О разговоре с маршалом Г. К. Жуковым я немедленно доложил Л. И. Яченину. Тот что-то долго обдумывал, а затем сказал:

— Жалко, очень жалко. Пройти такую войну и теперь погибнуть… А главное — какой человек! Но как бы ни было, а за последствия отвечать должен только тот, чья вина бесспорна, доказана… Прошу вас, не торопитесь, хорошенько проверяйте, тщательно ведите дело, не упускайте ни одной мелочи… Результаты доложите мне сегодня!

Юристы, как и все в армии, любили Берзарина. Не хотелось верить, что его нет… Я боялся, как бы теплые чувства к нему, живая память о человеке, который провел нас через тяжкие испытания войны, шел рука об руку с нами, не заслонила бы от меня истину, не помешала бы ее поискам, не набросила тень на невиновного.

Водителя допрашивали вдвоем: А. Р. Половецкий и я. Перед нами сидел убитый горем, сломленный происшедшим человек. Он ничему не сопротивлялся и готов был полностью признать свою вину. Когда ему назвали фамилию и должность погибшего, он заплакал:

— Меня мало расстрелять… Жаль только жинку и ребят. Вчера послал письмо — ждите, мол, скоро буду. Вот теперь и ждите…

Но вины у этого человека не было. Его машина шла седьмой от головной. Вел он ее на дистанции, определенной командиром, и на скорости, разрешенной всей колонне. Он видел регулировщицу. Она стояла на перекрестке и показывала: «дорога открыта».

— Когда вы заметили мотоцикл?

— Я его заметил, может, в тридцати или пятидесяти метрах от себя. Мотоцикл шел на большой скорости, я рванулся вперед, чтобы пропустить его, и в это время почувствовал сильный удар где-то в задней части машины и услышал крик регулировщицы. Я мгновенно остановил машину… Когда я выскочил, увидел сзади лежащего человека, опрокинутый мотоцикл и возле него на земле сержанта.

Допрошены были регулировщица, полицейский, случайно проходившие мимо и видевшие момент столкновения немцы и офицеры, водители и следовавшие с колонной командиры. Тщательно было сфотографировано и осмотрено место происшествия, замерены тормозные пути. Эксперты дали заключение о техническом состоянии мотоцикла и «студебеккера», о том, допустили ли нарушения водитель «студебеккера» и мотоциклист. Дали свои заключения и медики. Все пришли к одному мнению — никакой вины у водителя «студебеккера» нет.

Не было нарушений правил уличного движения и у Н. Э. Берзарина. Ехал он на дозволенной скорости, но, когда оказался недалеко от перекрестка, у мотоцикла отказали тормоза. По-видимому растерявшись или случайно, он увеличил скорость. В этих условиях Берзарин уже не мог избежать аварии: куда бы он ни направил мотоцикл, он врезался либо в стену дома, либо в идущие машины. И тогда, вероятно надеясь все же проскочить, командарм направил свой мотоцикл в промежуток между двумя «студебеккерами». Однако Берзарин не учел, что сзади «студебеккера» под кузовом был приварен специальный крюк для буксирования орудий. Он ударился головой об этот крюк и погиб. От сильного удара вылетел из коляски сержант, размозжив голову о камни мостовой.

Я поручил следователям составить постановление о прекращении дела, а сам поехал к генералу Л. И. Яченину. Прокурор фронта выслушал меня, не прерывая, а когда я закончил доклад, спросил:

— Где сейчас водитель?

— Под охраной…

— Вызовите его, объявите постановление и скажите ему, чтобы он как можно скорее убирался из Берлина, догоняя свою колонну. Не дай бог, найдется какая-нибудь горячая голова и пристукнет его. Будет еще одна бессмысленная жертва. К девяти вечера пришлите мне постановление и все дело. Я сам доложу маршалу, мне это легче.

Когда ввели в кабинет водителя, я не поверил своим глазам. За каких-нибудь восемь-девять часов бодрый, крепкий, хотя и пожилой человек превратился в сгорбленного, седого, поникшего старика. Плечи опустились, беспомощно повисли руки, топорщилась, словно вспучилась, гимнастерка.

— Садитесь.

— Ничего, я постою.

Я повторил:

— Садитесь, нам придется долго беседовать.

— Не могу сидеть, гражданин полковник, у меня все нутро горит… Стоя мне легче… Такую беду сотворил…

— Скажите, все ли вы предприняли, зависящее от вас, чтобы избежать аварии?

— Вы думаете, я что-нибудь не сделал?

— Я вас спрашиваю.

— Верите, ни одной минуты не проходит, чтобы я не думал об этом… Конечно, я что-то не сделал… Ведь мог же я что-нибудь сделать?

Заместитель спросил:

— А вы подумайте, что могли сделать?

Водитель молчал.

— Подойдите к столу, — сказал я, — перед вами сфотографированная, воспроизведенная обстановка аварии, подумайте, что вы упустили, что могли бы сделать, чтобы такого не случилось.

Он долго и внимательно смотрел на фотосхему, зашел слева, потом справа и, наконец, сказал:

— Вероятно, все же что-то мог, но вот что, не приложу ума… Меня расстреляют?

— Нет, вас не расстреляют. Мы не видим вашей вины. Мы вас освобождаем. Осмотрите свою машину, если она исправна, забирайте ее и во всю прыть догоняйте свою колонну. Мы уже вызвали вашего старшину, который вас сопроводит. — Водитель молчал. Мне показалось, что ему стало плохо. Я спросил: — Вам плохо? — Он продолжал молчать. — Вы меня поняли?

— Понять понял, товарищ полковник, а верить — не верю…

Я подал ему постановление, попросил внимательно прочитать и подписать. Видно, что он читал машинально, не понимая смысла написанного. Я взял постановление и стал читать медленно, поясняя отдельные места. Подследственный сидел положив руки на стол, низко опустив голову, ни разу не взглянув на меня. Я подал ему постановление и спросил:

— Теперь все понятно?

— Понятно-то понятно… и правда написана, спасибо всем, а все же, товарищ прокурор, горько мне, знали б вы, как горько!..

— Верю.

— Могу я вас о чем-нибудь просить?

— Конечно, пожалуйста.

— Детьми клянусь, если бы можно было подставить голову и спасти Берзарина, я бы сделал так… А просьба такая: наша Победа и Берзарин — это все вместе никогда не забудется… Как же я смогу жить, если его смерть и моя фамилия будут идти рядом? Вот представьте: вернусь с войны, приду на завод. С почетом встретят меня как фронтовика, а я скажу: «А Берзарина, Героя Советского Союза, генерал-полковника, первого советского коменданта Берлина, убила моя машина, и за рулем был я».

Понимая горечь и боль человека, который хотя и ни в чем не повинен, но причастен к смерти командарма, я пообещал ему нигде и никогда не упоминать его имени…

…Гроб с телом Берзарина через весь аэродром несли генералы. Пройдя сто — сто пятьдесят шагов, они менялись, давая возможность каждому подпереть плечом гроб и проявить глубокое уважение к погибшему собрату-воину. За генералами молча, скорбно опустив головы, шли офицеры 5-й ударной армии и берлинской комендатуры, а несколько поодаль — немцы. Их тоже было много. Шагали они сосредоточенно, держа на полусогнутой левой руке высокие атласные цилиндры, все в черном. Среди них немало тех, кто хмуро и нелюдимо держал себя на первой встрече деловых людей Берлина, а также недавно избранных членов послевоенного магистрата. В третьем ряду, опустив на грудь голову, шел тот самый человек, который тогда на совещании недоверчиво спросил у Берзарина: «Я хочу узнать у господина коменданта, чем мы будем отоваривать карточки — все склады в Берлине пусты?» В магистрате ему и поручили ведать снабжением населения. В руках вместо цилиндра он держал небольшой букетик пушистых ярко-красных гвоздик. Немцев никто не приглашал на эту траурную процессию. Но олух о гибели Берзарина разнесся мгновенно, и они пришли проститься с тем, кто за пятьдесят три тяжелых военных и послевоенных дня столько сделал для голодных, смертельно перепуганных геббельсовской пропагандой и уличными боями, брошенных своим правительством на произвол судьбы берлинцев. То, что делал Н. Э. Берзарин, им казалось непостижимым, фантастичным, не вяжущимся с их представлением о большевиках. Позже они же, немцы, чтобы увековечить память о Н. Э. Берзарине, назовут городскую площадь Петерсбургерплатц и улицу Петербургерштрассе его именем.

…Самолет с телом командарма сделал несколько прощальных кругов над Берлином и взял курс на Москву.