Именем закона

На суде в Дахау

В воскресные дни дороги в Германии мало загружены, и к полудню, проехав через Аусбург, мы приближались к Мюнхену, городу исторических контрастов. Здесь когда-то Ленин издавал первую общерусскую нелегальную марксистскую газету «Искра». В 1918–1919 годах Мюнхен стал центром революционного движения в Германии. 13 апреля 1919 года весь мир облетела весть о провозглашении Баварской советской республики. А в 1923 году здесь же вспыхнул фашистский путч и здесь же где-то должна быть «коричневая пивная», из которой впервые потянуло зловонием фашизма.

Подъехали к Мюнхену во второй половине дня. В комендатуре по случаю воскресенья никого не было — все начальство отдыхало. Мы довольствовались тем, что дежурный разместил нас в гостинице, пригласив зайти в понедельник, когда будет военный комендант.

В гостинице нас удивило большое количество людей, говорящих по-русски и по-украински. Все они были одеты в гражданские костюмы, но в их повадках чувствовалась военная выправка. Арбузов, пока мы устраивались в гостинице, отправился с машиной в гараж. Вернувшись, он тревожно спросил:

— Вы обратили внимание, кто здесь живет?

— Нет, а что?

— Сторож сказал мне: ваши земляки-власовцы да бандеровцы.

Утром, когда Арбузов вывел машину и ждал нас у парадного подъезда гостиницы, к нему подошли четверо и предупредили:

— Если ты со своими ублюдками сегодня же не умотаешь отсюда, пеняй на себя!

В понедельник дежурный по военной комендатуре сообщил, что с нами займется представитель американской военной администрации полковник Фиш. Он тут же позвонил Фишу, и вместе с дежурным мы поехали к нему. У большого, казарменного типа здания с зелеными металлическими воротами нас остановил часовой и, взглянув на документы американского офицера, пропустил машины во двор. Вместе с сопровождающим мы поднялись на второй этаж, там он завел нас в комнату, показал на кресла, приглашая сесть, а сам ушел.

В комнате находилось четыре американских младших офицера и две молодые, щеголевато одетые женщины. Никто из них не обратил на нас никакого внимания. Один из четырех, с круглым упитанным лицом и неопрятной рыжей шевелюрой, сидел в кресле, положив обе ноги на стол. Он оживленно разговаривал с женщиной, часто и громко смеялся.

Наконец вернулся сопровождающий, а с ним пришел плотный, широкоплечий, с густыми светлыми волосами, улыбающийся полковник. Подойдя ко мне, он дружески протянул руку и отрекомендовался:

— Фиш…

Поздоровавшись и с Будахиным, полковник пригласил нас зайти в кабинет. Туда вошли и обе женщины. Оказалось, полковник Фиш пригласил переводчицу и стенографистку. Все, о чем мы говорили, было застенографировано, мгновенно отпечатано на машинке и подписано Фишем и мною. Один экземпляр был вручен мне. Вначале такая церемония меня очень смутила, но, прожив продолжительное время в американской зоне, я стал к этому относиться как к должному.

Переводчица оказалась русской, непонятно как попавшей в Германию. За время пребывания в Мюнхене мы заметили, что в различных военных американских учреждениях работает большое количество немцев и русских эмигрантов. Особенно их много на должностях переводчиков, секретарей и машинисток. Некоторые переводчицы и секретари окончили специальные немецкие учебные заведения — институты иностранных языков, и, как рассказала одна из переводчиц, их готовили для работы в Англии после того, как она будет захвачена немцами. Многие переводчики и секретари до войны жили в Америке или Англии, но были оттуда как неблагонадежные высланы на родину в Германию. С приходом американских войск в Мюнхене их охотно взяли на работу, как хорошо знающих английский язык. Переводчики и секретари получали довольно высокие оклады и хорошие продовольственные пайки.

…Фиш попытался возложить заботу о нас на «русского офицера связи». Мы заявили, что будем рады встретиться с соотечественником — «офицером связи», но вся забота о нас, в том числе и наше размещение, согласно договоренности в Берлине должны стать обязанностью американской военной администрации. Фиш покривился, но уже более участливо спросил:

— Где вы остановились?

— В гостинице «Мюнхен». Только она забита власовцами…

— Вашими земляками?

— Разве вы не знаете, кто такие власовцы?

— Знаю-знаю, но они ныне, как у вас говорят, ниже травы, тише воды…

Я рассказал о сегодняшней угрозе. Фиш встревожился и приказал сопровождавшему нас офицеру разобраться. Мы попросили разместить нас так, чтобы исключить любой инцидент. Фиш обещал урегулировать все вопросы в течение суток, а пока вызвался сопроводить нас в Дахау.

Во время беседы переводчицы держались свободно, обменивались между собой и с полковником репликами по-английски, не переводя их нам, неоднократно вмешивались в его разговор, чему-то громко смеялись.

В Дахау кроме Фиша с нами поехали переводчица Рита — латышка, воспитывавшаяся в немецкой семье.

По дороге в Дахау Будахин поинтересовался, что есть в Мюнхене примечательного, заслуживающего ознакомления. Рита сослалась на то, что город очень разрушен, но рекомендовала посмотреть на виллу, подаренную Гитлером Еве Браун, на «Бюргербрауккеллер» — «коричневую пивную», на дом, где встретились Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье.

— А разве музеи и театры не работают? — спросил Будахин.

Переводчица смутилась:

— Ну да, конечно, но я думала это не будет интересовать советских офицеров.

Концентрационный лагерь Дахау был расположен в 15–20 километрах северо-восточнее Мюнхена, в двух километрах от деревни Дахау. Организован он сразу же после прихода гитлеровцев к власти. Сначала здесь содержались немецкие коммунисты, социал-демократы и антифашисты. С захватом Австрии, Чехословакии и Югославии в лагерь бросили десятки тысяч коммунистов, социал-демократов, просто интеллигенции и духовенства, а также многих членов правительств и депутатов парламентов этих стран. С 1941 года Дахау стал главным образом лагерем по истреблению советских военнопленных и насильно угнанных в Германию граждан. В нем содержалось одновременно более ста тысяч узников. Лагерь находился под личной опекой Гиммлера и Кальтенбруннера.

В апреле американская военная юстиция организовала судебный процесс над администрацией лагерей Дахау, Маутхаузен, Заурер и другими, предав суду более 60 преступников, принимавших непосредственное участие в истреблении заключенных. Суд проходил в одном из административных помещений на территории лагеря Дахау.

Судьи и обвинители — американские военные юристы — встретили нас доброжелательно. Узнав, что мы разместились в городском отеле, они предложили свою военную гостиницу в Дахау, чему полковник Фиш обрадовался не меньше, чем я. С Фишем договорились, что сегодня же переберемся в Дахау, а питаться будем в столовой военной администрации в Мюнхене. К вечеру полковник сам привез переводчика, объяснив, что он отличный парень, прикомандировывается к нам постоянно, будет неотлучно возле нас. Он же вручил нам талоны на питание в столовой офицерского состава в Мюнхене.

При знакомстве переводчик назвал себя Павловым Андреем Даниловичем; потом, когда узнал нас ближе, сказал, что он не Павлов, а Родзянко, внук царского министра; когда же мы уезжали и благодарили его за помощь, признался, что никогда не был ни Павловым, ни Родзянко, а отдаленный потомок графов Толстых. Так мы и не узнали, кто же он на самом деле.

Судьи предоставили нам все материалы, и мы более двух дней знакомились с ними. В американских и английских судах не такой порядок разбирательства дел, как у нас. Нашим судьям органы следствия кладут на стол полностью расследованное дело, с которым ознакомлен обвиняемый и стороны. Если в суд поступают новые материалы, меняющие содержание обвинения, то он обязан возвратить уголовное дело на доследование.

Ничего подобного нет в практике американского и английского судов. По их законодательству любое доказательство может быть передано в суд, а он фактически и собирает эти доказательства непосредственно в судебном процессе. Поэтому нам сразу же предложили для ознакомления гору рассмотренных и еще не рассмотренных материалов: протоколы допросов и экспертиз, отчеты, ведомости лагерей, показания свидетелей. Наш переводчик добросовестно читал нам их первый и второй день, а на третий мы сказали: «Послушаем лучше в суде».

Только одних свидетелей было вызвано около ста человек, да нужно было опросить еще столько подсудимых…

После отлично организованного Нюрнбергского процесса процесс в Дахау на первых порах мне показался серым, слабо подготовленным. Но чем больше я втягивался в него, тем меньше оставалось во мне скептицизма. Американские юристы делали все от них зависящее, чтобы раскрыть еще одну трагедию, которую пережили народы, подвергшиеся гитлеровскому нашествию. Здесь не исследовались общие политические проблемы, разоблачающие конечные цели тех, кто начал войну, кто организовал истребление миллионов людей, дабы осуществить свое господство над миром, зато широко и подробно раскрывалась механика уничтожения сотен тысяч узников фашизма.

Подсудимым были предоставлены все юридические гарантии: каждый имел адвоката, неограниченное право задавать вопросы, истребовать документы, знакомиться в любой стадии судебного заседания с материалами суда. Этому способствовала четкая работа секретариата — стенограмма допроса изготавливалась в ходе процесса, и судьи не повторяли вопросов — их при надобности зачитывали по стенограмме секретари.

Для удобства работы суда каждый подсудимый имел свой номер, который в виде бирки одевался на грудь перед началом каждого заседания. Это позволяло свидетелям, дававшим показания, легко находить преступника, о котором шла речь. Обычно это происходило так: судьи спрашивали дающего показания: «Вы сможете узнать среди подсудимых то лицо, о котором говорите?» Свидетель, оглядев скамью подсудимых, отвечал: «Да, это был врач, у него номер 12».

В суде были допрошены свидетели — бывшие заключенные лагерей Дахау и Маутхаузен: чехи, австрийцы, французы, поляки, румыны, немцы. Среди них — ученые, работники министерств, учителя, судьи, адвокаты, врачи и даже начальник государственной полиции Вены Кайхоз Франц. Не было вызвано в суд ни одного советского гражданина. Когда мы спросили о причинах этого у обвинителей, они ответили, «что долго искали русских узников, но они, к сожалению, были почти все умерщвлены, а на тех, кто остался жив, не сохранилось никаких данных, поскольку администрации лагерей, чтобы скрыть акцию по уничтожению русских узников, сожгли все списки на них… Те же, кто случайно уцелел и остался жив, бежали навстречу Красной Армии».

Процесс начинался в девять часов утра и продолжался до шестнадцати с перерывом на один час.

Через мои руки прошла не одна сотня уголовных дел о злодеяниях фашистских захватчиков. Не одна сотня «рыцарей-садистов», развращенных палачей, потерявших людской облик, сидела передо мной на следственной скамье. И каждый раз, выслушав их показания, я уходил из следственной комнаты с таким чувством, будто у меня оторвали кусок сердца… Это состояние не покидало меня в Нюрнберге, не покидало и в Дахау. Почти два месяца шел процесс, и не раз болезненно сжималось сердце, словно пытали не узника, а тебя самого…

Каждый допрошенный в Дахау свидетель заслуживает того, чтобы подробнее рассказать о его судьбе. Но разве это возможно?

Послушаем только некоторых…

К следственному пульту судья пригласил свидетеля Владимира Бушека. Он подходит медленно, робко оглядывается на скамью подсудимых, где сидят его вчерашние мучители, и мне кажется, что он даже здесь их страшится: не сорвутся ли эти псы с цепей, на которые их посадили.

Бушек сед и все еще болезненно бледен. У него заметно трясутся руки.

— Кем вы были до заключения вас в лагерь?

— Профессором юридического факультета Карлова университета в Праге.

— Вы чех?

— Да.

— Сколько времени вы пробыли в лагере?

— Я был арестован в декабре 1942 года и находился в лагере до освобождения, то есть до прихода американской армии. Перед вступлением войск мы вместе с русскими восстали и несколько дней держали лагерь в своих руках.

— Вас в лагере били?

— Меня в лагере истязали. После ареста нас, большую группу чехов, доставили в лагерь Маутхаузен. Все это были ученые, никто из нас не был коммунистом и не состоял ни в какой партии. Еще в дороге нас подвергли тяжелым избиениям, а двух профессоров — одного еврея и одного чеха — убили палками. Чеху был 71 год. В лагере комендант нас предупредил: «Вы прибыли, чтобы получить свободу через труд, но вы можете получить через труд и смерть». То же нам сказал врач Крепс, он сейчас здесь на скамье подсудимых, его номер 33.

Я взглянул на Крепса. Тот сидел съежившись, вобрав голову в плечи.

— Крепс смеялся, когда к нему кто-либо обращался за помощью, и не раз напускал на больных лагерных собак. После долгих мучений за то, что я как-то вступил в разговор с русскими, меня перевели в русский лагерь. У нас его называли переходным лагерем — переход от жизни к смерти… В этом лагере была самая тяжелая работа… Когда я пришел туда, там было около 1500 русских военнопленных и гражданских. Голодные, голые, больные, они были окружены сильной охраной СС… Охрана беспощадно избивала русских, травила их собаками, буквально охотилась за людьми… Ежедневно расстреливалось от тридцати до шестидесяти человек. Трупы сваливались в ров, вырытый рядом с лагерем…

— Вы все время были в этом лагере?

— Нет, кто-то сжалился надо мною: учитывая мой возраст и то, что я профессор, меня перевели писарем в медчасть, а позже писарем в лагерь для больных…

— Расскажите, что это за «лагерь для больных»?

— Так называли сначала один-два барака, куда помещали тяжело больных или сильно избитых. Потом таких бараков стало десять, в них содержалось от пяти до восьми тысяч человек, хотя мест там было в лучшем случае на пятьсот — восемьсот человек… Они были переделаны из конюшен, без окон, без водопровода… Эсэсовцы боялись туда входить и требовали, чтобы все больные выходили и строились на перекличку. Кто не выходил, того травили собаками. В бараках больные располагались на трехэтажных нарах. Тяжело больные, лежащие наверху, испражнялись прямо на кровать, так как не могли подняться…

— Вы работали в больнице, известны ли вам методы уничтожения узников?

— Их было несколько. Во-первых, уколы. Шприцем врачи вводили в область сердца газ. По личной инициативе это делал и сидящий на скамье подсудимых аптекарь Васини, номер 57. Далее, использовались газовые автомобили, или душегубки, и массовое отравление в газовых камерах… Врачи лагеря заходили в бараки и лично отбирали людей для отправки в газовые камеры… В душегубках помещали до сорока узников и везли их по направлению к замку Хартайм. Обреченным говорили, что их везут к врачам-специалистам. До замка 15 километров. Возвращалась машина уже с трупами. Их либо сжигали в газовых печах, либо сваливали в ров…

В апреле 1945 года была дана команда подготовить к эвакуации три тысячи заключенных. Однако всех их отправили в газовые камеры: первый день — 800 человек, второй — 1000 и остальных в последующие дни.

— Вы можете опознать тех врачей, которые осуществляли эту акцию?

— Да, это были Крепс, номер 33, Эндресс, номер 12, Опс, номер 56, Крепсбах — его заключенные называли Шприцбах за то, что он вводил обреченным в область сердца газ, Хенкель, номер 27, а также доктор Волтер — он был одним из вдохновителей и организаторов массовых убийств…

— Что вы еще можете рассказать суду?

Бушек долго молчит, затем пьет воду:

— Мне, господа судьи, тяжело припоминать все это… Я вырос в интеллигентной, гуманной семье… и вдруг четыре года такого кошмара, такого унижения… Моим начальником был Трумм, номер 54. Как-то среди больных он отобрал тридцать человек и приказал следовать «в баню». Когда я узнал, что он умертвил их, я не выдержал и сказал ему о его бесчеловечности… Он избил меня, отобрал еще 96 человек и приказал мне вести их «в баню». Он заявил, «если кто-нибудь не дойдет, ты станешь на его место». Я тогда сбежал… Я даже сейчас не пойму, как я остался жив… Вероятно, если бы не подошли американские войска, меня бы доконали… Но войска шли к лагерю… Оставшиеся в живых восстали, русские повесили коменданта Цирса… Когда показались ваши танки, из бараков выползли умирающие, калеки, безногие и ползли им навстречу… Женщины бились в истерике…

Бушек закрыл руками лицо… К нему быстро подошел врач…

Мы с В. Н. Будахиным ежедневно обменивались впечатлениями о судебном процессе. Его и меня поражала необъяснимая жестокость — и проявляли ее не какие-то серые, отсталые, малограмотные люди, которых опьянила неограниченная власть над человеком. Но в Дахау мы услышали около сотни показаний свидетелей — вчерашних узников, которые рассказывали, как упивались человеческими страданиями представители всех категорий фашистской иерархии. Приезжая в лагерь, Гиммлер и Кальтенбруннер шли, как на спектакль, на казнь заключенных.

Кальтенбруннер приказал бросить в газовую печь живого юношу-комсомольца, чтобы убедиться, сколько минут требуется для уничтожения человека. Генерал СС Эргубер специально приезжал в лагерь, чтобы полюбоваться казнями и напомнить узникам, что он тоже может казнить любого. Охранник Шпайнегер, в обязанности которого входило следить за работой в каменоломне, столкнул в пропасть трех ослабевших больных советских офицеров и дико хохотал, когда они корчились в предсмертных муках. Охранник Нидермайер расстрелял узника-австрийца только потому, что у того оказалась такая же фамилия. Доктор Эндресс торговал человеческой кожей с татуировкой и отбирал для уничтожения тех, у кого были татуировки.

Убивали не только русских. Свидетель Бушек показал: «В сентябре 1944 года я видел трупы американских летчиков. Они были страшно изуродованы: по-видимому, летчиков убили после тяжелых истязаний».

Свидетель Ганс Маршалик: «Однажды пришел транспорт, в нем были голландцы, австрийцы, американцы и англичане. Все они были расстреляны… Я составлял список убитых».

Придумывались новые, самые изощренные способы убийств.

Свидетель Шмеллинг показал: «15 февраля на мороз было выведено пятьсот заключенных. Их всю ночь обливали водой, и к утру было пятьсот трупов».

На вопрос судьи, как происходила казнь через повешение, подсудимые ответили: «С музыкой». Бывший узник Гоман Гофштет, берлинский адвокат, свидетельствовал: «21 июля 1944 года казнили русского, Илью Назарова. К виселице собрали всех военнопленных. Назарова посадили на повозку, за ней следовал оркестр, и он был повешен под музыку…»

Свидетель Васнер говорил: «К виселице подвезли четырех узников разной национальности. Комендант произнес устрашительную речь, затем заиграл оркестр, и всех четырех повесили под музыку».

Плау Хозе рассказывал: «Увидев среди привезенных узников красивую женщину, начальник сказал, что эта женщина ему нужна. Ее взял к себе подсудимый Эйзенфер, номер 10. Он был в то время пьян… Это была цыганка».

В лагере отбирали людей разных национальностей для антропологических исследований, для чего производили подробные измерения на живом узнике, а затем умерщвляли его.

В суде был зачитан протокол допроса штандартенфюрера Вольфрама Зиверса, имперского директора. «Аненэрбе» — общества по изучению наследственности. Зиверс показывал, что по приказу Гиммлера и Кальтенбруннера в лагере производились опыты над узниками на замораживание, на пребывание живого организма в камере низкого давления, биологические исследования. Свидетель Пахолегга, заключенный Дахау, который был привлечен к проведению этих опытов, показал: «Я лично видел через глазок камеры, как один заключенный находился в разреженном пространстве до тех пор, пока у него не лопнули легкие».

…В нюрнбергском Дворце юстиции я внимательно всматривался в поведение адвокатов, защищавших военных преступников, а фактически свое бывшее правительство.

Вели себя адвокаты не в меру напористо, агрессивно, и мне тогда думалось, что они забыли, кого и что защищают. Тем не менее судьи и обвинители по отношению к адвокатам были терпеливы, даже, как тогда мне казалось, чрезмерно. Ни та, ни другая стороны при всей противоречивости взглядов и интересов не допускали ни малейшей бестактности по отношению друг к другу. Иная картина наблюдалась в Дахау. Адвокаты рвались в бой с обвинением и судом, но этот бой не был боем за справедливость, за достоверность и весомость обсуждаемых в суде доказательств. Адвокаты старались создать неприязненную, настороженную, подозрительную обстановку и прежде всего вызвать чувство недоверия к свидетелям и обвинению, всячески пороча их, сбивая с толку.

Бывший узник Франц Кайхоз рассказал суду о многих злодеяниях администрации лагеря Заурер. Он перечислил имена тех, сейчас находящихся на скамье подсудимых, кто особо зверствовал. Обвинитель спросил Кайхоза:

— Свидетель, не приходилось ли вам самому видеть расстрелы в лагере или случаи убийств?

Свидетель ответил:

— Да, приходилось. В январе 1945 года в лагерь привезли группу русских, человек сорок. Было очень холодно. Их почти голых построили возле бараков и несколько часов держали в строю. Среди узников был мальчик лет пятнадцати. По-видимому, его мучил холод: у него были отморожены щеки, и он плакал. К нему подбежал ныне сидящий на скамье подсудимых Бахмайер и крикнул: «Марш в подвал, там согреешься!» Мальчик, по-видимому, поверил и поспешил к подвалу. Не успел он сделать и десяти шагов, как Бахмайер выстрелил ему в затылок. В строю раздался ропот… Охрана сразу же открыла огонь по остальным — все сорок русских были тогда убиты…

Адвокат прервал свидетеля:

— Вы их считали?

— Я был начальником государственной венской полиции, у меня наметанный глаз. Я утверждаю, что их было именно сорок, — возмущенно и непреклонно ответил свидетель.

Адвокат продолжал штурмовать свидетеля, повторив раз десять один и тот же вопрос:

— Вы не ошиблись, что все это видели, ведь был вечер?

Наконец судья остановил адвоката:

— Есть ли у вас другие вопросы?

— Да, — ответил адвокат, — я хотел бы спросить у свидетеля, соблюдались ли при этой акции правила немецкой армии?

Свидетель опешил:

— Я вас не понял. О каких правилах немецкой армии идет речь? Просто убивали беззащитных людей, в том числе и подростков.

Не смущаясь, адвокат уточнил свой вопрос:

— В немецкой армии свои правила: русским должны были сказать, за что их расстреливают…

Суд вызвал к свидетельскому пульту Морисса Лякмауса, бывшего ответственного работника французского министерства, брошенного в лагерь в 1944 году. На его глазах в сентябре 1944 года осуществлялась акция «Кугель».

Свидетель показал:

— Я содержался в одиннадцатом блоке, работал в каменоломне. Как-то вечером возле нашего барака метрах приблизительно в двадцати — тридцати построили группу советских офицеров, их было пятьдесят. Почему я утверждаю, что это были советские офицеры? Из строя вызывали по-одному, у каждого спрашивали лагерный номер, фамилию и офицерское звание. Я хорошо все это видел и слышал, судя по фамилиям и званиям — все это русские офицеры. Вызванному предлагали идти в подвал, и, как только он спускался вниз, слышался выстрел… Были убиты все до единого… Я лично насчитал пятьдесят трупов — их увозили на наших глазах.

Адвокат всячески пытался запутать свидетеля, взять под сомнение его показания. Он спрашивал, не помнит ли точно свидетель, сколько было времени (заключенные часов не имели) и какая была видимость. По-видимому убедившись, что свидетеля не опорочить, адвокат спросил его:

— Вы говорите, стреляли трое, в том числе и мой подзащитный, но вы же не видели, убил ли кого-либо именно он, достигли ли его пули цели. Он мог и не попадать. — Тут же адвокат обратился к суду с просьбой задать вопрос подсудимому и, когда судья разрешил, спросил: — Подсудимый, вы можете подтвердить, что ваши выстрелы достигли цели?

Меня удивило, что судьи не отвели всех этих вопросов адвоката. Морисс Лякмаус на заключительный вопрос защитника раздраженно бросил:

— Вас бы, господин адвокат, туда, на наше место… Да и сейчас бы не поздно…