Инкубья дочь

Глава 6. Книга Сердец

Грот прятался за глыбами, в боку заросшего лиловым ягелем пригорка. Красные брусничные ягоды, как метки, собрались перед черным проходом, который перегораживала решетка из белого металла.

Чет жестом велел спутнице остаться в стороне. Сам приблизился. Печать Света озарила ладонь холодной вспышкой. Бледный металл, названия которого Чет не ведал, жадно поглотил слабое сияние.

– Что это за решетка? – шепотом спросила Змейка не в силах удержаться от любопытства.

Чет ответил не сразу. Сперва провел ладонью по толстому пруту. Наверху, под самым сводом арки грота, висела небольшая металлическая табличка с гравировкой в виде книги, заключенной в четырехлистник с лепестками-сердечками.

– Книга Сердец – знак Ордена.

– О чем он говорит? – Змейка бросила повод коня и приблизилась к Чету, но тот не пустил. Молчаливо указал себе под ноги. Там, змеей проползая между прутьями, чернела проклятая вода.

– Стой там.

– Это и есть Черная Вода? – Змейка поморщилась – что-то не сильно впечатлял этот тощенький ручеек, похожий на скинутую по весне ужиную кожицу. Ответом стало короткое:

– Да.

– Ее же мало?

– Мало? – Чет повернулся через плечо, чтобы бросить на собеседницу хмурый взгляд. – Этого слишком много. Черная Вода таится в колодцах и не терпит дневного света. Если выходит наружу – жди беды. Это очень, очень скверно. Черная Вода привлекает нечисть.

Чет осекся. Кому он говорит об этом? Той самой нечисти?

Змейка, кажется, все поняла и не обиделась.

– Я знаю. Поэтому в наших местах много всякого. Хоть волкодлаков тех же возьми.

– Ага, точно.

Ныряльщик настойчиво дернул решетку. Пальцы ожгло, будто льдом. На коже проступили красные пятна, изошли чуть видимым паром. «Ничего себе. Интересно, как все-таки из колодца выбрался Либ. Надеюсь, вспомнит – не зазря пышкиных кур жрет, – думал Чет, внимательно разглядывая знак с книгой. – Это ведь старый знак. Такой больше не используют. Вешали его давно, видимо для предупреждения. По той же причине, похоже, закрыли проход. А ведет этот проход, по всему, к Сердцу Тьмы, что не смогли по каким-то причинам уничтожить, и глупо заперли. Неужто надеялись, что само рассосется?»

В голове Чета созрело много вопросов и сомнений. Нужно было поразмыслить. Подумать хорошенько в спокойной обстановке за бутылочкой какого-нибудь редкого вина. Да хотя бы обычного вина или пива, с неизменной сигареткой в зубах.

– Поехали домой.

Всю дорогу Змейка оглядывалась назад. Ей казалось, что за спиной есть кто-то живой и страшный.

– Чего боишься? Нет там никого, – не оборачиваясь, успокоил спутницу Ныряльщик.

– Все равно боязно. Чет, а Черная Вода откуда берется? Говорят, из Сердца Тьмы.

– Верно говорят, так и есть.

– А какое оно, Сердце? Ты видал? – глупый вопрос.

– Конечно, видал. Бил его сколько раз. Оно распертое все, полупрозрачное, с чернотой внутри, как нарыв. А еще трепыхается гадко, – пояснил Чет, пуская коня галопом.

Змейка крепко обняла спутника за пояс. С грустью обняла. Хорошо было с ним в шалаше. Как подумаешь, прокрутишь в голове – даже живот щемит. Сладко внутри становится от одной мысли, что дальше быть могло. Сладко и страшно. Страшно и любопытно. И все в мечтах. Проклятущий пояс целомудрия-то никто не отменял!

– А откуда оно в колодце берется, сердце это? – новый вопрос пересилил шумный конский топот.

– Вырастает. Его вена питает. Длинная такая. Под землей, как червяк, ползет. Как змей.

– А где у нее начало?

– А демон его знает – где конец, где начало.

Дождь подобрался к ним снова. В этот раз без крикливой тучи. Просто возник в небесной серости и обрушился вниз.

Пришлось спешиться.

В этот раз шалашом послужила одинокая раскидистая ель.

Чет привалился спиной к стволу, пригреб к себе Змейку. Без намеков, чтоб лишний раз погрелась. Обнял за плечи, специально повыше, чтоб ничего себе там не надумывала.

– А откуда вена идет? – дева продолжила расспросы. Любопытная какая!

– От демона.

– От демона? – в Змейкином голосе промелькнуло разочарование. Она поняла ответ превратно, как присказку «откуда – от верблюда». Решила, будто собеседник хочет грубо избавиться от ее расспросов. Она уже собралась обидеться и во всеуслышание объявить про это, когда Чет пояснил.

– От демона вена идет. Оккор его зовут, – он повернул лицо к Змейке, посмотрел строго. – Тебе, правда, интересно или просто молчать не любишь?

– И то и другое, – ляпнула девушка, но тут же исправилась, – интересно.

В тоне ее отчетливо прозвучали капризные нотки. Обиделась, похоже. И не на демона, а на то, что, несмотря на взаимную симпатию, выросла между ними высокая стена. Чет воздвиг, и тепло руки его, обнимающей Змейкины плечи, было лишь отголоском того пожара, что полыхнул в заброшенном шалаше.

– Тогда слушай. Жил в соседнем мире могучий демон Оккор, и были у него прекрасные сады. В этих садах росли не цветы и не фрукты, а драгоценные камни – рубины, сапфиры и изумруды. Прямо на деревьях росли, будто груши с яблоками. Оккор гулял по своим садам, любовался ими и однажды нашел заброшенный колодец. Заглянул – там вместо темного дна небо синее с облаками и прекрасная дева. Дева стоит и со своей стороны в колодец смотрит – демону удивляется. Оккор увидал деву и пропал. Деве он тоже понравился. И, кстати, не простая она была, а знатного рода – принцесса-королевишна. Узнал про это отец-король – запер дочку в замке. Нечего, сказал, со всякими демонами якшаться. Но принцесска известная упрямица была – стала к демонюке своему по тайным подземным ходам ночами шастать. А Оккор – не гляди, что демон – брак ей законный решил предложить. Руку и сердце, так сказать. А еще сказал, что родится у них дитя и обретет силу небывалую. Такую, что ход между мирами по желанию открывать и закрывать сможет. Дева, согласная, обрадовалась. Решила обрадовать и батюшку-короля. Взволновался король, рассердился, а потом успокоился. Рассказал дочке – дитя великое, что от нее и демона родится, не своею силою, а своей жертвой будет межмирным переходом управлять. Испугалась принцесса, расстроилась и отказала Оккору. «Уходи, – сказала, – нет между нами ничего». Демон зарыдал от горя и ушел в свой мир, а напоследок проклял короля с его королевством и принцессу вместе с ними. «Я уйду, но оставлю вам свое разбитое сердце, и будет оно из каждого колодца напоминать о моей загубленной любви…»

– У-у-у, понятно, – с интересом протянула Змейка. – Неужто Сердце Тьмы в каждом колодце прорастает?

– Нет, далеко не в каждом. Будь оно везде – Ныряльщиков бы не хватило, – отшутился Чет. Собеседница кивнула, потом, поразмыслив, добавила:

– А ведь и его можно понять, демона этого.

– Ты его еще пожалей, бедного, – иронично подметил Чет. – Несчастного, обиженного, рыдающего демона.

– Так ведь сердце ему разбили.

– Плохо разбили, видать. Раз в каждой дыре оно пробивается. Вот в вашей так и вывести не можем.

Очередное скептическое замечание удивило Змейку. Вообще, все отношение Чета к Священной Истории казалось каким-то несерьезным.

– Ты, Чет, вроде и Святой, а относишься ко всему этому так легко, над демоном насмехаешься.

– А что он мне сделает-то, демон твой сказочный?

– Думаешь, сказка, то, что ты мне сейчас рассказал?

– А что, на правду сильно похоже?

– Нет, и в Писании я ничего такого не встречала, – запуталась Змейка.

– В Писании про Оккора не пишут.

– Почему? – Змейка вопросительно повернулась к Ныряльщику. Вид у нее при этом был смешной. В волосах застряло несколько еловых иголок, а на лбу, неведомо откуда, появилась темная полоса. Видимо, пока возле грота лазила, где-то грязи на рукав прихватила, а после лоб отерла.

– Да пес его знает, – Чет пожал плечами, шутливо щелкнул девушку пальцами по кончику любопытного носа. Совсем легонько, будто через преграду какую. – Пишут в Книге Сердец, она только Ныряльщикам открыта и верховному духовенству.

Барьер. Стена. Змейка почти увидела ее теперь и совсем расстроилась. Вроде все так же – сидит рядом, и обнимает и лицо близко держит, а по-другому как-то, не так, как в шалаше было. И ей безумно, просто до скрежета зубовного захотелось, чтобы все вернулось назад. Чтобы Чет снова поцеловал ее, чтобы дальше тоже… Хоть чуть-чуть поласкаться, потискаться. О большем мечтать не приходится. Падре Герман ведь все предусмотрел и проклятущий целомудренный пояс на нее повесил.

А все же жаль, что ничего у них с Ныряльщиком не вышло и выйти не могло. В первый раз в жизни ведь действительно хотелось. От всех остальных, приставал дремучих, как от навозной кучи всегда воротило, а тут… Странно. И почему только с ним, с Четом этим непутевым? Демон его знает!

Интуитивно Змейка прекрасно понимала, почему Ныряльщик свою стену воздвиг. И это льстило. Поберечь ее решил. Понимает, что долго им вместе не пробыть – у него Орден, а у Змейки своя, деревенская жизнь. Чего уж там романтизировать? Мать, вон, спит и видит, как бы ее за какого-нибудь мерзкого дядьку выдать. «Выходить надо непременно за богатого, – мудро вещает матушка, – и чтобы взрослый был, а лучше старый – опытный! Такой, тебя, дуру, быстро объездит и шелковую женушку из тебя слепит. Сама потом радоваться будешь».

И снова Змейкиной в груди пожар, пламя!

Она осторожно тронула пальчиком Четову руку, перевернула ладонью вверх, погладила шершавую грубую кожу. Та отозвалась, просветилась мгновенно тонким сияющим контуром.

– Ой! Что это? – Змейка испуганно отдернула пальцы.

– Печать.

– А чего она светится?

– На тьму реагирует.

– Ясно, – девушка успокоилась, тут же забыла про печать и спросила кокетливо. – Чет, а ты что же, про поясок мой забыл, там, в шалашике у развалин?

– Да, запамятовал, – не стал спорить Ныряльщик. – Как-то вылетело из головы.

– Чет, – девичий голосок стал еще слаще, бархатнее, – ты вроде как взглянуть на него хотел?

– Да это я так, шутил, – заявление вышло честным. Почти честным. Змейке удалось уловить в нем нотки фальши. – Припугнуть тебя хотел.

– А я передумала. Хочешь, покажу тебе поясок?

– Это не обязательно.

– Покажу.

– Не нужно. Глупая, и чего так не терпится тебе? Так хочется невинность потерять с первым встречным под ближайшим кустом? Не буду смотреть. Отстань.

– Ты что? Взглянуть боишься? – Змейка распалилась, разъерепенилась. Глаза почернели, совсем демонские стали – злые и дикие. Обиженные. – На мне же пояс. А ты раздразнил только и теперь морду воротишь.

Чет посмотрел на нее строго, с укоризной. Дурёха какая! Упирается хуже барана, хуже гусыни вредничает, от злости шипит. Все они в этом возрасте такие – из огня в полымя бросаются. Чего хотят – сами не знают. Им ведь главное хотеть, а все остальное – мелочи. Вот и вешают им заботливые мамки между ног засовы да замки. Умные мамки, все верно делают!

– Мне твой пояс снять – полминуты дела.

– Чего? – Змейкины глаза удивленно округлились,

– Чего слышала. Падре тебе поясок твой закрывал?

– Да. Он.

– Любые подобные побрякушки снимаются одним прикосновением Печати Света, которая есть у всех церковников.

– И у падре Германа?

– И у него.

– Я не видала!

– У него печать слабенькая, не боевая. Для всякой ерунды нужна – чтоб воду освящать, деревенских дурынд от назойливых кавалеров ограждать и так, по мелочи…

– Так может… – Змейка замялась, подбирая слова, – снимешь с меня поясок?

– Не-а, и не подумаю, – наслаждаясь властью над ситуацией, ухмыльнулся Чет. – Падре надел, падре и снимет.

Издевается! Просто издевается. От досады в уголках Змейкиных глаз бисером сверкнули слезинки. Романтический флер моментально исчез. И это ему, этому циничному, вредному, самодовольному Ныряльщику она готова была отдаться там, на прелых мягких листьях? Дать бы ему хорошенько по башке! Жаль, не получится. Так хоть гадость какую сказать! И гадость на ум не идет. Тоже мне, темная сила – даже пару едких словечек сходу подобрать не получается.

Змейка скинула с плеча Четову руку, сердитая, отсела в сторонку. Стала думать, слова искать, чтобы фыркнуть поязвительнее. Дело не пошло. Вместо сочной гадости с языка слетела корявенькая угрозка, сумбурная и сомнительная.

– А я… А у меня… У меня чары! Все равно зачарую, влюблю в себя, а потом… потом брошу! – сказала, как сплюнула. – Все равно мой будешь, – добавила тихо то, что планировала буркнуть неслышно, себе по нос. Но Чет услышал.

– Да ну? Вот прямо так?

– Прямо так!

Казалось, взгляд пылающих злобой глаз вот-вот испепелит Ныряльщика на месте.

– Это что же, значит, ночью меня караулить будешь в темном переулке? А как выследишь – силой возьмешь – под забором в бурьяне завалишь? Серьезно? Испугался! – довольный шуткой, Чет заржал, как конь, переполошив громким смехом живущее в зеленой кроне беличье семейство. – А вообще, дева, отличная идея! – он похлопал себя по коленям, кое-как справился с новой волной подкатившего к горлу хохота и предложил поскорее вернуться домой.

Это была ее тайна за семью замками, а вернее всего за одним поржавевшим от времени замком и одной стальной крышкой-дверью.

Старый погреб, что находился в дальнем уголке сада, за крыжовенными зарослями, перестали использовать из-за воды. Не Черной – обычной, грунтовой. Лет пять назад подземный ручеек просочился, сгноил выстеленный досками пол и залил нижние полки. Так от погреба и отказались – выкопали и обустроили новый, повыше и посуше прежнего.

Конечно, старый погреб был не самым уютным в мире местом. Белка безумно переживала из-за царящих там сырости и холода. Бедный Либерти Эй наверняка мерз, сидя на средней ступеньке деревянной лестницы. От предложенного одеяла он отказался.

А еще Белка очень боялась, что матушка что-то заподозрит. Она пыталась тщательно скрыть волнение. Пока, вроде, получалось. Мать последнее время ходила вся какая-то восторженная, вдохновенная, и не до дочери ей было, и не до тайн.

Полгода назад на Белкином дворе издох от старости цепной кобель. В хозяйстве без собаки нельзя. Поэтому не так давно взяли на его место лопоухого щенка-полугодка. Он оказался прожорливым и капризным. Из-за него Белке приходилось ходить к мяснику за костями и потрохами. С появлением упыря, походы эти обросли новым смыслом, а ненасытному щенку пришлось научиться делиться.

Бесшумно, как кошка, Белка вошла в крыжовенные заросли. Замерла там на пару секунд, внимательно прислушалась, не работает ли за соседним забором болтливая вдовица Ханна – Белкина соседка.

Ханна одинокая, поэтому ей все время скучно, так скучно, что за хорошую сплетню она жизнь отдать готова. Однажды, в малинный год, ходила по лесу и услышала, что в кустах кто-то стонет да покряхтывает. Обрадовалась Ханна, решила, что это Ивэн-гончар своей благоверной изменяет, сунулась, а там медведище! Малины объелся и стонет – живот от жадности раздуло. Увидал Ханну, мигом выздоровел и за ней – сплетниц даже медведи не жалуют. Еле она тогда ноги унесла от косолапого.

За соседским забором было тихо.

Белка повернула вентиль, отворила ход и уставилась в подземную тьму. Либерти Эй белел там, как прежде, сидя на средней ступени. Девушке безумно хотелось спуститься к нему, сесть рядом, прижаться и сидеть. Просто сидеть, обнявшись, будто они одно целое.

– Добрый день, моя прекрасная дева, – чарующий голос вышел из-под земли, приглушенный, но по-прежнему красивый, заставляющий Белкины коленки подгибаться.

– Добрый, – скромно кивнула она, пряча взгляд под крыльями ресниц. – Я пришла вас проведать. Вы не замерзли? Может все-таки принести одеяло?

– Не нужно, спасибо, – спокойный, даже немного робкий ответ, – мое тело не боится холода… Может, лучше сама спустишься и погреешь? – как кровавые капли, сверкнули в светлых глазах опасные алые искры и сразу погасли. – Прошу прощения, милая дева, мне очень неприятно расставаться с вами, но ваше присутствие рядом со мной опасно. Прошу, ради вашей же безопасности, закройте люк.

Какой заботливый. Белка умилилась, сердечко ее от волнения заколотилось сильнее. Холодно ему там, голодно, а он не о себе – о ней заботится. Ненаглядный, чудесный Либерти Эй! И она не удержалась. Отвела в сторону тяжелую крышку и смело сунулась в погреб.

– Дева, не нужно – это опасно! – Либрти Эй стремительным движением покинул ступень и исчез в темном углу. Вода плеснула у его ног и затихла.

– Не переживай, любимый мой, – лихорадочно шепнула Белка, шагнула к упырю, протягивая руку. – Я помогу.

В тот момент Белка приобрела такую всеобъемлющую веру в себя и собственную любовь, что даже засевшая по углам погреба темнота показалась ей легким сумраком. А упырь… Ну, подумаешь, упырь? Любви ведь все покорны.

Девичья ладонь, нежности которой не смогла умалить даже ежедневная работа рядовой деревенской жительницы, легла поверх светлого одеяния, прямо на черные дыры. Они зашипели, будто внутрь залили соду с уксусом, зашлись густым паром.

Белка вздрогнула и убрала руку. С удивлением взглянула сперва на ладошку, потом на ныряльщиковы раны. Одна – та, что попала под центр ладони – исчезла, оставив на дорогой ткани угольную метку. Другие стянулись, сошлись краями, превратившись в едва заметные черные трещины.

– Ого! Как это вышло?

– Не знаю, – упырь мягко поймал ее за запястье и приложился холодными губами к тыльной его стороне. – Все ты, красавица… – и тут же отпустил, отступил, прижался спиной к стене. – Милая дева, вы лучше идите. Я за себя не ручаюсь. И спасибо вам за живое тепло ваше, от него сердцу легче.

Матушка смотрела на Змейку. Змейка на матушку… не смотрела. Качаясь на табуретке, топила сердитый взгляд в белой кружке с отбитой ручкой.

– Распутница! Бесстыдница! Опозорила! – матушка картинно закатывала глаза и откидывала назад голову. Получалось очень эффектно, прям хоть сейчас в театре играй – изображай предсмертные муки. – И на табуретке не качайся.

Змейка послушалась, престала. В таком состоянии матушку лучше не гневить.

– Не позорила я. Я ж для дела! Я ему помогала… – попыталась оправдаться, но лишь подлила масла в огонь.

– Кому эт-там ты помогала?

– Ныряльщику.

– Ах, этому? – матушка кашлянула в кулак, поперхнувшись праведным гневом. – Тем более бесстыдница! Вдова Ханна, между прочим, все рассказала. Как ты к этому, прости Пресветлый, Ныряльщику за полночь в окно шастала. И на Летнике с ним у забора тискалась, бессовестная! Коленки так, смотрю, сами в стороны и разъезжаются, стоит ему поблизости появиться? Ух, распутница… И выброси уже эту кружку. Битая она, не к добру.

– Ты не права, мам, – осмелилась возразить Змейка, – ты ведь сама на меня поясок одела, а теперь грехами осыпаешь, как из рога изобилия. Не грешила я, сама знаешь.

– Слава Пресветлому, что не грешила. Поясок – вещица бесценная. В особенности, для таких вертихвосток, как ты. Не грешила она. Да у тебя одних мыслей в голове на девятый адский круг хватает.

На этом моменте Змейка позволила себе абстрагироваться от реальности, и далее в яростные тирады не вникать. Она прикрыла глаза и стала отхлебывать из злосчастной кружки травяной чай. Мимо, как стрелы на поле битвы, с присвистом пролетали обидные грубости, запугивания и обвинения. Змейка не реагировала – что толку оправдываться? И вообще, оправдание для виноватых, а она себя такой не считала.

Теплый чай. А все остальное просто бессмысленный поток матушкиных заблуждений и домыслов. Чай. Как сон. Как небытие.

К реальности Змейку возвратило неожиданно прозвучавшее слово. Резкое такое слово, неприятное, будто кто-то закашлялся от дыма и выдохнул резко – «сваха».

– …сваха, говорю, из города приехала, к родственникам. Известная сваха, опытная. Найму ее для тебя.

– Для меня? Наймешь, – Змейка глянула на мать испуганно, не желая верить своим ушам.

– Найму. Дороговато, конечно, но, думаю, тех денег, что мы на лошадь скопили, хватит.

– Так ведь то на лошадь! – чуть не плача, воскликнула Змейка. От обиды сжалось сердце, слезливая пленка стала застить глаза.

Она мечтала о собственной лошади. Хоть о плохонькой, но своей, чтобы у тетки Гани Лучика не просить.

– Ничего. Сваха тебе богатого жениха отыщет, а у богатых лошади завсегда имеются. Так что будет тебе и лошадь и счастье.

Змейка мгновенно скисла. При всей своей дерзости, толково перечить матери она не умела никогда. Могла убежать, не послушаться, спрятаться, отрешиться, но противостоять в открытую, на словах не получалось.

– И не дуйся, как мышь на крупу, – очередной упрек сотряс воздух. – Я тут ношусь с тобой, судьбу твою устраиваю, а ты недовольничаешь.

– Было б чему радоваться, – Змейка буркнула злобно и гордо поднялась из-за стола. – Пошла я.

– Сиди уж! – матушка нахмурила брови, руки в бока уперла. Сама, словно демоница: волосы черные, глаза тоже черные, как карбонадо. Жуть, а не женщина, – Ишь, пошла она! Сейчас сваха придет, смотреть на тебя будет, оценивать. Так что сидеть! – рявкнула, как на собаку, и Змейка от неожиданности вытянулась по стойке «смирно».

Сваха вплыла в комнату, и Змейка благоразумно попятилась к противоположной стене.

Гостья впечатляла своей грозностью и размером. Высокая, полная, если не сказать шарообразная, эта женщина заполнила собой почти все свободное пространство гостиной.

На носу сваха носила золотое пенсне, а на верхней губе – полоску черных усиков, которые походили на облезлую гусеницу и мерзко дергались при любом движении рта. Величественная, украшенная шелковыми рюшами корма размашисто покачивалась из стороны в сторону. Качкой снесло с этажерки цветочный горшок. При падении он обиженно звякнул, украсив пол россыпью черепков и земли.

В дальнем углу комнаты, у ширмы, сваха настигла Змейку и, отрезав ей все возможные пути к побегу, настойчиво схватила за подбородок. Вздернула лицо, заставив глядеть на себя.

– Бледновата, – вынесла вердикт.

– Устала она, работала много. Выспится – зарумянится, – с ходу придумала отговорку Змейкина матушка, но сваха, кажется, пропустила все мимо своих слоновьих ушей, оттянутых к плечам роскошными гроздями мутного янтаря.

– А где марафет твой? Косметика? Макияж?

– Какой еще-то? – на свою беду подала голос Змейка. За то недолгое время, что ждали сваху, матушка успела начернить ей углем брови и губы свеклой нарумянить, ведь ничего специального для искусственной красоты в их благочестивом доме не держалось. В общем, обезобразила, как могла.

– Вот такой, – густым басом заявила сваха и ткнула пальцем куда-то себе в переносицу. Попала точно в круглую бородавку с пучком черных, похожих на тараканьи усы волосков.

– В-в-волосы? – непроизвольно вырвалось у Змейки. «Черт! Зря брякнула!» – пронеслось в мыслях, но удержаться от комментария возможным не представлялось.

– Тени, – громыхнула сваха, и тонкие выщипанные брови на ее лбу сошлись у переносицы, превратившись из линий в сердитые загогульки. – Тени видишь?

Тени были. Ярко лиловые, блестящие на веках. И под глазами. Тоже лиловые, естественные, матовые. Такие и у Змейки появлялись, когда не спала суток двое подряд. И рот снова открылся сам, выпуская очередную порцию опасных слов. Не иначе внутренний демон дурил. Так некстати!

– Вижу. И те, что снизу, и те, что сверху глаз.

Сваха еще сильнее нахмурилась, нависла над своей жертвой, обдав ее приторным запахом розовых духов, и прорычала страшным голосом.

– Макияж. Макияж, говорю, где твой? Где помада? Румяна где? Глаза! Где твои глаза?

– Да вроде здесь, на лице.

– Серость у тебя на лице. Уныние, скукота! Глаза подчеркнуты должны быть, подведены! По-твоему, жених их искать должен? Макияж для невесты – это все. И не нужно себе льстить. А с хорошим макияжем и свинью замуж за принца выдать можно.

– Так я за принца вроде и не хочу.

– А свинья хочет! И тебе не мешало бы у нее поучиться правильно расставлять приоритеты.

– Так я ведь, вроде, не свинья.

– Свинья или нет, это мне, а не тебе решать. Коли жених захочет свинью, станешь свиньей. И без пререканий.

Сказала, как отрезала. Подбородок отпустила. А потом – о ужас! – полезла толстой своей ручищей в огромную сумку, повешенную на бок через плечо. Когда оттуда появился какой-то жуткий агрегат, напоминающий железную оленью голову на палке с линейкой, Змейка здорово перетрусила.

– Это зачем? – спросила, отступая.

– Пропорции твои измерять, чтобы точно знать, насколько ты далека от совершенства.

На деле агрегат-олень оказался обычным большим штангенциркулем. Сваха развела его стальные челюсти и приставила к девичьим бедрам. Перед этим она выдала Змейкиной матушке пухлый блокнот и кусочек грифеля, чтобы записывать результаты измерений.

Перемерив по нескольку раз талию, бедра, плечи и грудь будущей невесты, сваха, кажется, осталась довольна.

– Ничего девица, – уже уходя, бросила затихшей в ожидании вердикта хозяйке. – Кому-нибудь пристроим. И поработайте с ней, чтоб поменьше болтала. Дерзкая больно, хотя, такие сейчас в моде – поэтому и беру.

Как только дверь за почетной гостьей затворилась, матушка напустилась на дочь.

– Ты чего рот раскрываешь, когда не просят? А если бы ты свахе не понравилась?

– Хорошо бы было.

– Много ты понимаешь.

В окошко постучали. Матушка не договорила.

– Кто там? – спросила недовольно.

– Я, Власта, я!

Спустя полминуты в комнату ввалилась Белкина родительница, восторженная и запыхавшаяся. Она шумно дышала и быстро-быстро обмахивалась белым платочком – видно, очень спешила.

– Власта, я видела, как от вас сваха вышла! Не пригрезилось мне?

– Нет, Мелиса, не пригрезилось. Советовались мы с ней. Дочери жениха искать будет.

– Ох, ты! – Мелиса – Белкина мать – расширила от удивления глаза. Они, и без того огромные, сделали ее хорошенькое, не по годам молодое лицо совсем девчоночьим. Во взгляде мелькнули восхищение и зависть. – Дорого же, наверное?

– Не дороже счастья, так что денег собрали.

– Ох-хо-хонюшки, надо бы и мне свою к свахе пристроить.

– Ну, пристрой. Кстати, зачем приходила-то, соседка?

– За сахаром, – Мелиса рассеянно улыбнулась, в мечтах она уже доставала с дальней полочки шкафа праздничную жилетку – наряжалась к дочкиной свадьбе.

– На кухне возьми, а мне болтать с тобой некогда.

Мелиса спорхнула с крыльца и поспешила на улицу по ведущей от дома дорожке. Под ноги цыплячьей стайкой бросились одуванчики и тут же отпрянули от утоптанной черной земли. Скрипнула калитка, качнулись пенные шапки гортензии. Одну из них, бледно-розовую, Мелиса сорвала и ткнула за ухо.

Домой она летела, как на крыльях. Как здорово, что ворчливая Власта подсказала ей такую потрясающую мысль – нанять сваху. Идея, ведь, чудная! А ее, Мелисина, Белка – лучшая невеста в Ланьей Тиши. И красивая, и скромная, и покладистая. Даже инкубья кровь девочку не испортила. Поди, поищи такую невесту!

Жаль только, что сама Белка матушкиных стараний не одобрила. От радостной новости не воспылала, а ровно наоборот – сжалась вся, даже глаза слезливые сделала.

– Мама, почему вдруг замуж? И за кого?

– За кого сваха скажет, за того и пойдешь. Ты не переживай – сваха опытная, в женихах толк знает. Самого лучшего тебе подберет, обещаю.

Мелиса так вдохновилась, что не замечала ничего вокруг – ни тесной деревенской кухоньки с деревянной мебелью и белыми кружевными салфетками, ни приоткрытой на двор двери, из-за которой тянуло сеном и курятником.

В новой, воображаемой реальности она ступала по шерстяному узорному ковру мимо зеркальных стен длинного зала. В зеркалах отражались лилейные корзинки и статуи львов с добродушными мордами. И все это – лилии, ковер и львы – находилось в доме ее нового зятя. Причем ни имя, ни возраст, ни внешность в Мелисиных грезах большой важности не имели. Главное – наличие красивого дома, сада и львов. Все это Белкина мать с уверенностью пообещала дочери, а, главным образом, себе.

И, нет! Она не была меркантильной и расчетливой. Просто очень хотелось пожить красиво. Без извечной уборки, готовки, без коз, укропа и яблонь, без лопаты, вил и кур. Хотелось! И не было в том ничего зазорного. Мелиса никогда не ровняла себя с серыми деревенскими матронами. Красотой и свежестью могла померяться с юными девушками. И для кого все это? Для кур? Нет уж, простите! Ни ее собственная, ни дочкина красота не должны пропадать зря. Для них где-то уже построены замки, сшиты наряды и созваны лучшие балы. Дело за немногим – найти подходящую партию, чтобы достойные получили то, что заслужили.

А Белка еле сдержала слезы. Ужасная ситуация! И почему именно сейчас вздумалось матушке так неистово вцепиться в ее личную жизнь? Именно сейчас, когда эта самая личная жизнь расцвела буйным цветом и окрасилась радугой? Как жаль, что ее возлюбленный – упырь, и нельзя его прямо сейчас и здесь с матушкой познакомить. Не поймет, ведь, не оценит! А она, Белка, в свою любовь свято верит и точно знает, что Либерти Эй от страшного проклятия излечится, и все с ним будет хорошо, пусть и не сразу.

Булли-Кутта двигался шагом, но Лиска едва поспевала за ним. Сперва, когда непонятно было, куда оборотень держит путь, она боялась. Потом, на знакомой дороге к деревне, успокоилась – родные места, не волчья глухомань.

– Куда мы идем? – осмелилась спросить, когда тонкая тропочка вытекла из бурелома на широкую лесную прогалину.

– Ты – домой, – ответ вышел коротким и исчерпывающим.

– Вы отпустите меня домой? – Лиска остановилась и с удивлением уставилась на спутника.

– Да.

– Но… – она не сразу сообразила, как спросить так, чтоб вопрос прозвучал без провокаций. – Вы ведь… – она снова замялась. – Вы ведь выменяли меня на волкодлачьего вожака. Вы же не просто так это сделали?

– Может быть, – туманно ответил пес, вильнул хвостом и медленно двинулся вперед. – Ну, ты идешь? Давай быстрее, пока я не передумал.

– Конечно-конечно, – спохватилась Лиска.

Они снова пошли быстро – нырнули в густой ельник. Тропы разбежались из-под ног путеводными нитями. Вскоре ельник поредел и исчез. Открылось небо, просыпалось под ноги солнечными лучами – засверкало по лужам, по листьям, по остаткам запоздалой росы.

Девушка и пес миновали поляну, где из травы красными лоскутами проглядывали листья дикой клубники. Потом – лесной свод, и черничные кудри по сторонам.

– Я ведь буду вам что-то должна? – не унималась Лиска. В чужую бескорыстность она не очень-то верила, поэтому старательно выясняла все нюансы случившегося обмена.

– Ничего.

– Ничего? Точно ничего? Знаете, там, у волчьей хижины остались мои вещи. Можете забрать их, если сочтете нужным.

– Какие вещи? – через плечо бросил пес, и Лиске показалось, будто он улыбнулся.

– Тканевые отрезы, веер и…

– Веер? На что мне веер? И тряпки твои мне не нужны.

– Тряпки, – Лиска даже обиделась. – Там не тряпки, а дорогая ткань. За нее хорошие деньги можно выручить.

– Да ты богатая, я погляжу, – пес замедлился, чтобы идти рядом. Его холка двигалась почти на уровне девичьей груди, лопатки перекатывались под кожей, обозначая шаги.

– Я не богатая, просто везет.

– Так повезло, что кучу денег нашла?

– Я не нашла. Я выиграла.

– Вот как? – Булли-Кутта остановился и заглянул в спутнице лицо своими темными спокойными глазами. – Не соврала, значит, про удачу?

– Конечно, не врала, – Лиска даже обиделась. – Я может, в карты и выигрываю, но врать не люблю.

– Значит, любит тебя удача. Это хорошо.

Она поднялись на холм, под которым, как на ладони, раскинулась деревня – черно-серая в белых волнах гортензий, в зелени трав и яблоневых садов.

– Пришли, – констатировал оборотень и отступил за Лискину спину. – Чего стоишь? Домой беги!

– Спасибо, – словно проверяя, не шутит ли грозный спаситель, Лиска сделала в сторону дома маленький шажок, потом еще один. Обернулась. – Вот так вот и все? И до свидания?

– Иди. Чего сомневаешься? Все сомневаешься, уточняешь, высчитываешь да выгадываешь. Иногда просто верить надо людям.

– А ты и не человек! – смело высказалась Лиска, но тут же струхнула под взглядом темно-карих, человечьих глаз, таких нелепых на песьей морде. – Ты….Вы… Или как вас там.

– Ты. Время, когда всякий звал меня на «вы» и склонялся в поклоне прошло.

– В поклоне? – Лиска с любопытством взглянула на собеседника. – Была у меня мысль, что ты из знати. Видимо, угадала. И что господин Иностранная Большая Собака делает в нашей глуши?

– То же, что все беглецы на чужой земле – спасаюсь от прошлого.

– Хм, а я-то думала, что отправляясь в дальние края, люди пытаются отыскать там нечто ценное или важное. По крайней мере, я бы сделала именно так.

– Так почему ж ты еще здесь? – пес приподнял тяжелые брыли, улыбнулся всеми зубами.

– Ну… – замялась Лиска, – приключения – это, конечно, хорошо, но дома спокойнее, дома и стены помогают. Дома мама и подруги.

– Так ты, вроде, удачливая?

– Да, есть немного, но вся удача в мелочах да в играх. Ты и сам видел – от волков не спасло.

– Как же не спасло? Сейчас ты ведь не у них? Значит, сильна твоя удача.

– Сильна, – вздохнула Лиса и призналась, – только, как ей управлять, я не знаю.

– Научишься. А как научишься – меня научишь, – мирно вильнул хвостом Булли-Кутта. – Ладно, поговорили и хватит. Домой тебе пора.

– А ты меня до самого дома не проводишь?

– До самого не пойду, до деревни тоже. Тут, у края лесного встану и буду вслед смотреть.

– Чтобы волк опять не унес? – Лиска искоса взглянула на пса, лукаво склонила к плечу голову; в голосе неожиданно мелькнула нотка так несвойственного ей кокетства.

– Не унесут. От запаха моего, что на тебе остался, теперь сторониться будут.