Ирландские предания

Глава I

Настоятель монастыря в Мовилле довел до сказителей Ирландии: пусть, оказавшись поблизости, заходят в монастырь, ибо желает он собрать и записать предания, коим грозит забвение.

— О них надобно рассказывать, — говорил он.

И особо хотел он собирать истории, повествующие о делах, совершенных до того, как Благое Слово пришло в Ирландию.

— Ибо, — говаривал он, — среди них есть дивные предания, и жаль будет, если люди после нас не узнают, что случилось давным-давно, и о деяниях их отцов.

И потому всякий раз, когда сказитель попадал в те края, его направляли в монастырь, и там его гостеприимно встречали, снабжая всем, что человеку потребно.

Короба с рукописями у настоятеля начали заполняться, он с гордостью и радостью взирал на это пополнение. По вечерам, когда дни становились короче и смеркалось рано, он просил достать какую-нибудь из этих рукописей и прочесть ее ему при свечах, дабы убедиться, что она также хороша, как и была, по его суждению, при первом прослушивании.

Однажды в монастырь пришел сказитель, и, как и всех прочих, его радушно приняли и дали даже сверх потребного.

Он же сказал, что зовут его Кайрид[104] и он может рассказать историю, которой нет равной среди всех преданий Ирландии.

Глаза настоятеля разгорелись, когда он услыхал это. Потер он руки и улыбнулся гостю.

— Как называется твоя история? — спросил он.

— Называют ее «Наваждение Монтана».

— Никогда раньше о такой не слыхал! — радостно воскликнул настоятель.

— Я единственный, которому она известна, — ответил Кайрид.

— И как же так вышло? — спросил настоятель.

— Потому что это наше семейное предание, — ответил сказитель. — Когда Монган отправился в Дивноземье, был с ним Кай-рид из нашего рода. И тот Кайрид выслушал это предание, когда оно было впервые поведано. Затем он рассказал его своему сыну, а его сын рассказал его своему сыну, и сын праправнука того сына рассказал его сыну своего сына, и он рассказал его моему отцу, а мой отец поведал его мне.

— А ты расскажешь его мне! — радостно воскликнул настоятель.

— Конечно, расскажу, — ответил Кайрид.

Затем принесли пергамент и перья. Писцы расселись за столами. Рядом со сказителем поставили эль, и он поведал свою историю настоятелю.

Глава II

Кайрид молвил:

— Супругой Монгана в то время была Бротирна, Пламенная дама. Она была страстной и неистовой, кровь внезапно приливала к ее щекам, и если ранее казалась она лилией, то глядь — и уже роза, поэтому и нарекли ее Пламенной. Монгана она любила пылко и самозабвенно, и за это люди также называли ее Пламенной.

Однако и в самых безумных ее порывах мог быть некий расчет, ибо если она и наслаждалась своей привязанностью, то и тяготилась ей, как и все, кто обожает великих мира сего и пытается стать им ровней там, где равенство невозможно.

Ибо ее супруг был одновременно и больше себя и меньше. Меньше, потому что нынче он был просто Монганом. А больше, поскольку был тем, кто давно исчез из мира людей. Были спеты по нему плачи, и похоронные игры по нему были сыграны много-много лет назад, но Бротирна подозревала в нем тайны, чувства и знания, в коих не было ей доли и коим она жадно завидовала.

Поэтому она постоянно задавала ему простые, незначительные вопросы по поводу разного рода вещей.

Взвешивала все, что говорил он по любому поводу, и, когда бормотал он во сне, слушала его грезы.

Сведения, которые она выбирала из этих слушаний, терзали ее в большей степени, чем удовлетворяли, ибо имена других женщин постоянно были на устах его; иногда выражения нежной любви, иногда с нотками гнева или отчаяния, и во сне говорил он запросто о людях, о коих вещали сказители и которые уж столетия как были мертвы. Поэтому была она сбита с толку и переполнялась безумным любопытством.

Среди имен, кои упоминал супруг ее, было одно, произносимое чаще других, томно, любовно и с тоской, и потому вспоминала она его более других; то было имя Дув Лаха. Хотя и расспрашивала Монгана о ней, и задавала наводящие вопросы Кайриду, сказителю своему, ничего не могла она выпытать о женщине, известной в прошлом как Черная Утка. Однако однажды ночью, когда, как показалось, Монган переговаривался с Дув Лахой, он упомянул ее отца Фиахну Дув Мак-Демейна[105], и сказитель заметил, что правитель сей скончался уж много лет назад.

Тогда прямо попросила она супруга своего поведать ей историю Дув Лахи, и под влиянием их обоюдной любви пообещал он ей рассказать ее когда-нибудь, но каждый раз, как напоминала она ему о его обещании, он смущался и говорил, что поведает об этом в другорядь.

Со временем несчастная Пламенная ревновала к Дув Лахе все больше и больше и все более и более уверялась, что, узнай она, что случилось с ней, получит она облегчение своему измученному сердцу и уймется ее совершенно понятное любопытство. Поэтому не упускала она ни единого случая напоминать Монгану о его обещании, и каждый раз он снова обещал, но все откладывал на потом.

Глава III

В год, когда умер Киаран, сын Плотника[106], в тот же год, когда был убит Туатал Маэлгарб[107], и в год, когда королем всей Ирландии стал Диармайт, сын Кербайла, короче говоря, в 538 году нашего времени, случился великий сход мужей Ирландии на холме Уснех[108]в королевстве Миде.

Помимо состоявшегося Совета, были игры, турниры и великолепные построения войск, всеобщие пиры и увеселения. Сход длился неделю, и в последний день Монган прошел через толпу с семью охранниками, сказителем Кайридом и супругой.

Был чудный день, ярко сияло солнце, все развлекались, однако внезапно в небе на западе начали собираться тучи, а с востока налетели другие, сизые. Когда те тучи сошлись, свет ненадолго померк и с неба хлынул ливень из градин, да таких огромных, что каждый дивился их размерам, и так стремительно и сильно били они, что женщины и дети закричали от боли получаемых ударов.

Люди Монгана сомкнули щиты крышей, и градины били по щитам тем так ужасно, что даже под ними было боязно. Стали они двигаться от толпы в поисках убежища, а когда отошли немного, свернули за пригорок небольшого холма с рощей, и в мгновение ока погода прояснилась.

Минуту назад слышали они щелчки и стук градин, злобное завывание ветра, вопли женщин и крики толпы на холме Уснех, и вдруг вмиг не стало больше этих звуков и исчезли эти картины, ибо позволено было им проникнуть на один шаг в мир Дивноземья.

Глава IV

Между этим миром и Дивноземьем есть разница, но она не сразу заметна. Все, что есть здесь, есть и там, но там оно лучше того, что здесь. Все, что ярко, там еще ярче. В солнце больше золота, а в луне того края больше серебра. В цветах больше аромата, в плодах больше вкуса. Мужчины более пригожи, а в женщинах больше нежности. Все в том волшебном мире лучше на одну дивную степень, и именно по этой превосходности можно узнать, что ты там, если когда-нибудь доведется там очутиться.

Монган с его спутниками шагнули из мира бури в солнечный и душистый мир. И, ступив туда, замерли, растерянные, глядя друг на друга молча и вопросительно, а затем разом обернулись, чтобы посмотреть, откуда пришли.

Бури за ними не было. Солнечный свет дремотно лился там, как и впереди спокойный поток живого золота. Видели они очертания края, привычного их взорам, и узнавали известные его приметы, но казалось им, что дальние холмы были немного выше, а зелень, которая их укрывала и протянулась промеж них, была зеленее и бархатистей; деревья же были с более пышными кронами, и более покойно склонялись они над умиротворенной землей.

Однако Монган сообразил, что случилось, и радостно улыбался он, глядя на своих изумленных товарищей, и вдыхал душистый воздух, как человек, чей нос помнил эти ароматы.

— Пойдемте-ка со мной, — молвил он.

— Где это мы? — спросила его супруга.

— Ну, мы здесь, — воскликнул Монган. — Где же нам еще быть?

Затем двинулся он вперед, остальные за ним, осторожно оглядываясь по сторонам, и каждый хватался за рукоять меча своего.

— Мы в Дивноземье? — спросила Пламенная.

— Там, — сказал Монтан.

Пройдя немного, подошли они к роще вековых деревьев. У них были могучие, мощные кроны, и ствол каждого дерева не обхватить было и десятерым кряжистым мужам. По мере того как шли они промеж тех молчаливых великанов в пеструю тьму и тишину, мысли их становились глубже, а все раздумья возвышались, словно должны они были сравняться по величию и благородству с этими вековыми и достославными деревами. Пройдя через рощу, увидали они перед собой красивый дом из теса и с бронзовой крышей; был он похож на царское жилище, а над окнами светлицы находился балкон. На этом балконе стояли дамы, и, увидав приближающихся путников, послали они гонцов поприветствовать их.

Монтана со спутниками провели в дом, и все возможное для них было устроено как для почетных гостей. Внутри дома все было так же красиво, как и снаружи, и обитали в нем семеро мужчин и семеро женщин, и, очевидно, Монтану эти люди были хорошо известны.

Вечером приготовили пир, а когда все хорошо поели, началось празднество. Подали семь бочонков с вином, а поскольку Монтан любил вино, он был счастлив и выпил в тот раз больше, чем кто-либо ранее замечал за ним.

И когда он был в том радостном и возвышенном настроении, Пламенная обняла Монтана за шею и стала умолять, чтобы он поведал ей историю Дув Лахи, а он, находясь в дивном и оживленном расположении духа, согласился на ее просьбу и приготовился рассказывать.

Тогда семеро мужчин и семеро женщин во дворце Дивноземья расселись полукругом; семь стражников Монтана сели позади них; супруга его, Пламенная, присела рядом с ними; а чуть в глубине сел сказитель Кайрид, и слушал он во все уши, запоминая каждое произнесенное слово.

Глава V

Молвил Монган:

— В дни давно минувшие и во времена, ушедшие навеки, жил некий Фиахна Финн, сын Балтана, сына Мурхертаха, сына Мурдаха, сына Огана, сына Нейла. Он покинул свой край, когда был молод, ибо желал увидеть земли Лохланна, и знал, что примет его правитель той страны, ибо отец Фиахны и отец Олгарга[109] вершили подвиги и были обязаны друг другу.

Фиахну радушно приняли, и остался он при дворе, зажив легко и благостно.

И так случилось, что Олгарг Мор заболел и доктора не могли его вылечить. Они послали за другими врачами, но и они не смогли его исцелить, и никто не мог сказать, отчего он страдает, и было лишь видно, что чахнет он на глазах и непременно сделается лишь тенью и растает в воздухе, если не будет исцелен и не откормлен, став вновь зримым.

Послали тогда за лекарями дальними, а потом и за другими, живущими в еще более дальних краях, и наконец нашли человека, утверждавшего, что сможет сотворить он лекарство, если правитель добудет потребное снадобье.

— И что это за снадобье? — спросили все.

— А вот какое, — ответил лекарь. — Найдите безупречно белую корову с красными ушами и сварите ее целиком, и если король выпьет тот отвар, то исцелится.

И не успел он как следует договорить, полетели из дворца гонцы по всем сторонам в поисках такой коровы. Отыскали они много коров, которые были почти такими, как надобно было, и лишь случайно наткнулись на корову, которая подошла полностью, и скотинка эта принадлежала самой печально знаменитой, злобной и сварливой женщине в Лохланне — Черной Карге. И не только тем она была знаменита, о чем говорено, но была еще и усатой, бородавчатой, одноглазой, уродливой и буйной, но и по многим другим статьям печально известной.

Предложили ей корову вместо ее собственной, но она отказалась. Затем предложили ей по корове за каждую ногу ее коровы, и она приняла это при условии, что Фиахна поручится за оплату. Тот согласился, и корову угнали.

На обратном пути встретились ему гонцы с вестями из Ирландии. Сказали, что король Ольстера умер и что он, Фиахна Финн, был избран правителем вместо скончавшегося короля. Финн сразу же отправился в Ирландию и убедился, что все ему сказанное правда, и он взял на себя правление Ольстером.

Затем предложили ей по корове за каждую ногу ее коровы, и она приняла это при условии, что Фиахна поручится за оплату

Глава VI

Прошел год, и однажды, когда Фиахна сидел в суде, снаружи раздался страшный шум, и был он таким неумолчным, что люди и сутяжные возмутились, а Фиахна повелел наконец привести к нему того дебошира на судилище.

Так и сделали, и, к его удивлению, этим буяном оказалась Черная Карга.

Она обвинила его на судилище перед народом, пожаловавшись, что корову ее он увел, а четырех обещанных за нее, в чем поручился, она не получила, и требовала она суда и справедливости.

— Если ты сочтешь это справедливым, я дам тебе двадцать своих коров, — сказал Фиахна.

— Не взяла бы я и всех коров Ольстера! — заорала она.

— Присуди тогда сама, — молвил правитель, — и если смогу сделать то, что ты потребуешь, то исполню.

Ведь не хотел он быть неправым и не желал, чтобы у кого-либо были к нему неудовлетворенные жалобы.

Тогда Черная Карга объявила решение, кое король должен был исполнить.

— Я прошла, — сказала она, — с востока на запад; ты же должен пройти с запада на восток и сразиться за меня, отомстив королю Лохланна.

Фиахна обязан был сделать, что она потребовала, и через три дня, и, скрепя сердце отправился он в Лохланн, прихватив с собой десять отрядов.

Он отправил вперед гонцов к Большому Олгаргу, предупредив его о своем прибытии, о своих намерениях и о числе воинов, которое он ведет; и когда он явился, Олгарг встретил его с равными силами, и сшиблись они.

В первой битве полегло триста воинов Лохланна, однако в следующей схватке Олгарг Мор сражался нечестно, ибо выпустил из шатра ядовитых овец, и напали они на ольстерцев, и убили девятьсот из них.

Так огромна была бойня, учиненная этими овцами, и так велик был ужас, который они посеяли, что никто не мог устоять перед ними, но по счастливой случайности рядом был лес, и ольстерцам — воинам, князьям и возничим — пришлось взобраться на деревья, и они расселись посреди ветвей, аки большие птицы, в то время как ядовитые овцы рыскали внизу, жутко блея и копытя землю.

Фиахна Финн тоже сидел на дереве, высоко-высоко, и был он безутешен.

— Мы опозорены, — молвил он.

— Повезло еще, — заметил мужчина на ветке ниже, — что овцы не могут лазать по деревьям.

— Опозорены навеки, — посетовал правитель Ольстера.

— Если эти овцы научатся лазать, нам точно конец, — молвил человек снизу.

— Я пойду и буду биться с этими овцами, — сказал Фиахна.

Однако прочие не пустили короля.

— Негоже, — сказали они, — сражаться тебе с овцами.

— Кто-то же должен сразиться с ними, — молвил Фиахна Финн, — и никто из моих людей не умрет, пока я сам сражаюсь, и, если суждено мне погибнуть, я умру, и не избегнуть мне этого, а если суждено умереть овцам, то погибнут они; ибо ни один человек не может избегнуть судьбы, и ни одна овца не может увернуться от нее.

— Слава всевышним! — молвил воин, стоявший выше.

— Воистину! — ответил муж, который был еще выше, а остальные воины пожелали владыке удачи.

Затем Фиахна скрепя сердце начал спускаться с дерева, но, пока он висел на последней ветке и собирался уже отпустить ее, заметил он идущего к нему рослого воина. Владыка снова взобрался на ветку и сел, свесив ноги, чтобы посмотреть, что этот воин будет делать.

Чужак оказался высоченным мужем, облаченным в зеленый плащ с серебряной застежкой на плече. Вкруг волос золотой обруч, на ногах золотые сандалии, и смеялся он от души над тяжким положением ирландцев.

Глава VII

— Нехорошо с твоей стороны смеяться над нами, — сказал Фиахна Финн.

— Кто же не посмеется над королем, примостившимся на ветке, и его армией, устроившейся вокруг него, словно куры? — ответил незнакомец.

— Тем не менее, — молвил король, — было бы учтиво с твоей стороны не смеяться над несчастьем.

— Мы смеемся, когда можем, — заметил незнакомец, — и благодарны за эту возможность.

— Ты мог бы вскарабкаться на дерево, — сказал Фиахна, — ибо вижу, ты человек воспитанный, и я вижу, что несколько ядовитых овец бросились в нашем направлении. Предпочту защищать тебя, — продолжил он, — чем видеть, как убьют тебя; ибо, — добавил он грустно, — я уже спускался, чтобы сразиться с овцами.

— Они не причинят мне вреда, — сказал незнакомец.

— Кто ты? — спросил король.

— Мананн, сын Лира.

Тут Фиахна понял, что незнакомец пострадать не может.

— Что ты дашь мне, если я избавлю тебя от овец? — спросил Мананн.

— Дам тебе все, что попросишь, если будет то у меня.

— Прошу власть твоей короны и царство на один день.

Фиахна задохнулся от этой просьбы, немного повременил, чтобы прийти в себя, а потом мягко ответил:

— Не позволю погибнуть ни одному ирландцу, если смогу спасти его. Все, что есть у меня, дают они мне, и все, что есть у меня, я даю им, и если должен дать и это, то дам, хотя мне было бы легче расстаться с жизнью своей.

— Договорились, — сказал Мананн.

У него было что-то завернуто в складках плаща, и он развернул и достал это.

То был пес.

И если овцы и были смертоносными, то этот пес был еще смертоносней, ибо жутко на него было взирать. Телом был невелик, а башка огромная, и пасть на этой башке откидывалась, словно крышка горшка. У башки той были не зубы, а крюки, клыки и штыри. Жутко было глядеть на ту пасть, страшно заглядывать, даже думать боязно; а из нее иль из широченного губчатого носа, что подрагивал над ней, рвался звук, который нельзя было описать словами, ибо был это не рык и не вой, а то и другое вместе; не хрип и не визг, а то и другое; не взлай и не скулеж, а то и другое, — ибо был это звук единый, составленный из всех этих звуков, и были в нем еще и визг, и тявканье, и протяжный хрип, и глубокое бульканье, и звук, похожий на визг ржавых петель, и еще много других звуков.

— Слава богам! — сказал человек, стоявший на ветке над королем.

— В чем дело на сей раз? — спросил король.

— Хорошо, что этот пес не лазает по деревьям, — ответил сей муж.

А человек на ветке над ним простонал:

— Воистину!

— Ничто так не пугает овец, как собака, — молвил Мананн, — и ничто не испугает этих овец, как пес сей.

Затем он спустил пса на землю.

— Песик, драгоценный, — сказал он, — беги зарежь овец.

И когда молвил он это, пес взвыл еще пуще, так что ирландцы заткнули уши пальцами, закатили глаза и чуть не попадали с ветвей своих от ужаса и испуга, который вселил в них этот вой.

Пес не стал медлить с выполнением приказа. Сначала он двинулся вперед медленно, вразвалку, а когда ядовитые овцы поскакали на него, он разом рванулся им навстречу и вскоре полетел так быстро, что видна была только башка его и броски. Обращался с овцами так: налетал на каждую и резал, ни разу не промахнувшись; один прыжок — один удар. Вцепившись, крутился как на петлях. Начиналось то кручение с укуса, потом вылетал с мясом клок, и овца уже билась при смерти. Через десяти мгновений все овцы лежали на земле, из каждой был вырван шмат, и все они были мертвы.

— Теперь можешь спускаться, — сказал Мананн.

— Пес сей не лазает по деревьям, — убеждающе молвил воин на ветке над королем.

— Хвала богам! — воскликнул сидевший над ним.

— Воистину! — сказал воин, сидевший еще выше.

А муж на соседнем дереве добавил:

— Не шевелите ни рукой, ни ногой, пока пес этот не подавится мертвечиной.

Однако пес не проглотил ни кусочка. Он подбежал к своему хозяину, а Мананн подхватил его и завернул в свой плащ.

— Теперь можете спускаться, — молвил он.

— Хотелось бы, чтобы издох этот пес! — сказал король.

Однако он все же спрыгнул с дерева, потому что не хотел показать испуг свой перед Мананном.

— Теперь можешь идти и сражаться с людьми Лохланна, — молвил Мананн. — И ты воцаришься над Лохланна до темноты.

— Я не против, — ответил король.

— Это не пустые слова, — молвил Мананн.

Затем сын Лира развернулся и пошел в сторону Ирландии вступить в свои права на день, а Фиахна продолжил биться с лохланнами.

Он победил их до наступления темноты и благодаря этой победе стал правителем Лохланна, королем саксов и бриттов.

Он передал Черной Карге семь замков с их землями и еще по сотне голов скота всех пород. Карга была довольна.

Затем Фиахна вернулся в Ирландию, и по прошествии некоторого времени жена родила ему сына.

Глава VIII

Ты не сказал мне ни слова о Дув Лахе, — упрекнула Пламенная.

— Подвожу к этому, — ответил Монган.

Указал он на один из больших чанов, и ему принесли вина, и он выпил его с таким удовольствием и так много, что все дивились его жажде, бездонности и его веселому настроению.

— Начну-ка теперь сызнова, — молвил Монган. — Во дворце Фиахны Финна был слуга, звали его Ан Дав, и в ту же ночь, когда жена Фиахна родила сына, жена Ан Дава также родила сына. Этого младенца назвали Мак ан Дав, а сына супруги Фиахны назвали Монтаном.

— Ох! — пробормотала Пламенная.

Королева разгневалась. Она сказала, что несправедливо и самонадеянно служанке рожать ребенка в то же время, что и королева, но тут уж ничего не поделаешь, и раз ребенок появился, его никуда не денешь.

Теперь надобно поведать следующее.

Жил по соседству королевич по имени Фиахна Дув, и был он правителем Дал-Фиатаха. Давно он враждовал и свирепо боролся с Фиахной Финном, и у этого Фиахны Дува в туже ночь родилась дочка, и назвали эту девочку Дув Лаха Белая Ручка.

— Ах! — воскликнула Пламенная.

— Вот видишь! — молвил Монган и снова весело хлебнул дивного вина.

Дабы положить конец ссоре между Фиахной Финном и Фиахной Дувом, младенцы эти были обручены Друг с другом прямо в колыбели на следующий день после их рождения, и мужи Ирландии радовались тому поступку и этой новости. Однако вскоре на их землю пришли уныние и скорбь, ибо, когда малышу Монга-ну было всего три дня, посреди дворца возник его истинный отец, сын Аира Мананн. Он завернул Монгана в свой зеленый плащ и унес его растить и воспитывать в Землю Обещанную, что за морем, по ту сторону могил.

Когда Фиахна Дув услышал, что обрученный с его дочерью Дув Аахой Монган пропал, счел он, что его договору о мире конец, и он неожиданно вторгся и напал на дворец. И в том сражении убил он Фиахну Финна и был коронован как правитель Ольстера.

Ольстерцы невзлюбили его и умоляли Мананна вернуть Монгана, но Мананн не согласился, и он не делал этого, пока Монгану не исполнилось шестнадцать лет и не был он воспитан в мудрости Земли Обещанной. Только тогда вернул он Монгана, и так между Монганом и Фиахной Дувом был заключен мир, и Монган женился на своей сговоренной с колыбели невесте, юнице Дув Лахе.

Глава IX

Однажды Монган и Дув Лаха играли в шахматы у себя во дворце. Монтан только что сделал искусный ход, и поднял взгляд от доски, чтобы посмотреть, не будет ли Дув Лаха сердиться, ведь на то у нее основания были. И тут он увидел за плечом Дув Лахи маленького темнолицего, заросшего церковника, прислонившегося к деревянному столбу внутри помещения.

— Что ты здесь делаешь? — поинтересовался Монган.

— А сам-то что ты тут делаешь? — отозвался маленький темнолицый церковник.

— Ну я-то имею право жить в собственном доме, — ответил Монган.

— А я с тобой не согласен, — молвил церковник.

— Где же мне тогда быть? — удивился Монган.

— Ты должен быть в Дал-Фиатахе и мстить за убийство своего отца, — ответил священник, — и тебе должно быть стыдно, что не сделал ты этого давным-давно. Играй в шахматы с супругой, когда завоюешь право развлекаться.

— Как же я могу убить отца своей жены? — воскликнул Монган.

— Возьмись за это дело немедленно, — сказал клирик.

— Да что ты такое говоришь! — молвил Монган.

— Я знаю, — продолжил церковник, — что Дув Лаха не согласится ни с одним словом, которое я скажу по этому поводу, и что она попытается помешать тебе сделать то, на что ты право имеешь, ибо это дело жены, дело же мужа — совершить то, о чем я тебе только что говорил; потому иди со мной прямо сейчас, не медли, не раздумывай и не играй больше в шахматы. Рядом с Фиахной Дувом нынче лишь небольшой отряд, и мы можем сжечь его дворец, как он спалил дворец твоего отца, и убить его, как он убил твоего отца, и коронуют тебя по праву владыкой Ольстера, ведь он короновал себя неправедно.

— Сдается мне, пререкаешь ты удачу, мой темнолицый друг, — молвил Монган, — пойду я с тобой.

И собрал он тогда войска свои, сжег крепость Фиахны Дува, и убил его, и был коронован как владыка Ольстера.

И тогда впервые почувствовал он себя безопасно и свободно, чтобы играть в шахматы. Однако позже узнал он, что тот темнолицый, заросший человек был его отцом Мананном, и то было правдой.

Некоторые, однако, утверждают, что Фиахна Темный был убит в 624 году повелителем шотландской Дал-Риады Кондадом Керром в битве при Ард-Каранне; но люди, которые так говорят, сами не знают, о чем болтают, им самим все равно, что они мелют.

Глава X

— Нечему восхищаться в этой Дув Лахе, — презрительно заметила Пламенная. — Она вышла замуж и проиграла в шахматы. Такое бывало и ранее.

— Давайте продолжим, — сказал Монган, сделал несколько дюжин объемистых глотков вина и стал еще веселее, чем прежде.

Затем он возобновил свой рассказ:

— Это случилось в день, когда Монгану понадобились сокровища. Надобно ему было совершить множество даров, а золота, серебра и скота у него было не так много, как подобает королю. Тогда он созвал свою знать и обсудил, как лучше всего следует поступить, и было решено, что он должен посетить уездных владык и взять с них дань.

Он сразу же начал наведываться с визитами, и первой землей, которую он посетил, был Лейнстер.

Правителем Лейнстера был в то время Брандуб, сын Эхаха[110]. Он приветствовал Монгана, учтиво с ним обращался, и в ту ночь Монган спал в его чертогах.

Проснувшись утром, он выглянул в высокое окно и увидал на солнечной лужайке перед дворцом стадо коров. Всего было их пятьдесят, ведь он счел их, и рядом с каждой коровой был теленок, и каждая корова и каждый теленок были снежно-белыми, и у всех были рыжие уши.

Когда Монган увидел этих коров, он полюбил их так, как никогда раньше ничего не любил.

Он оторвался от окна, спустился и прошелся по залитой солнцем лужайке среди коров, и смотрел он на каждую и всем говорил ласковые и добрые слова; и пока он так шел и говорил, засматривался и любовался, заметил: кто-то идет рядом с ним. Оторвался он от коров и увидел подле себя правителя Аейнстера.

— Влюбился в коров? — спросил его Брандуб.

— Еще бы, — ответил Монтан.

— Все влюбляются, — заметил король Аейнстера.

— Никогда не видел подобных, — молвил Монтан.

— Ни у кого таких нет, — заметил правитель Аейнстера.

— Никогда не видел ничего, что хотелось бы мне иметь так же, как этих коров, — молвил Монтан.

— Они самые красивые в Ирландии, — ответил правитель Аейнстера, — а Дув Лаха, — заметил он задумчиво, — в Ирландии самая красивая женщина.

— Нет кривды в том, что ты говоришь, — сказал Монтан.

— Разве не забавно, — молвил король Аейнстера. — У меня есть то, чего жаждешь ты всей душой, а у тебя — то, чего хочу я всем сердцем.

— Забавно, — согдасился Монтан, — но чего же ты хочешь?

— Дув Лаху, конечно, — ответил правитель Аейнстера.

— Хочешь сказать… — молвил Монтан, — что обменяешь это стадо из пятидесяти снежно-белых коров с рыжими ушами…

— И пятьдесят телят в придачу… — добавил правитель Лейн-стера.

— На Дув Лаху и ни на какую другую женщину в мире?

— Хочу! — воскликнул правитель Аейнстера, стукнув себя при этом по колену.

— Дело! — проревел Монтан, и два правителя пожали друг другу руки.

Монган призвал кое-кого из своих людей, и, прежде чем пошли пересуды и никто не передумал, он поставил этих людей позади стада и отправился с ними домой, в Ольстер.

Глава XI

Дув Лаха хотела знать, откуда взялись коровы, и Монган сказал ей, что их дал ему правитель Лейнстера. Как и Монган, она влюбилась в этих коров, ведь никто на свете не мог их не полюбить. Что это были за коровы! Просто чудо! Монган и Дув Лаха, по обычаю, играли в шахматы, а потом они вместе выходили посмотреть на коров, а следом говорили друг с другом об этих коровах. Ведь все, что делали, они совершали вместе, ибо любо было им друг с другом.

Однако пришла перемена.

Однажды утром во дворце раздался сильный гомон, топот лошадей и лязг доспехов. Монган выглянул из окна.

— Кто идет? — спросила Дув Лаха.

Однако он ей не ответил.

— Этакий гвалт должен возвещать о визите короля, — продолжила Дув Лаха.

Монган не проронил ни слова. Тогда Дув Лаха подошла к окну.

— Кто же этот король? — спросила она.

Тогда молвил супруг ее:

— То правитель Лейнстера, — сказал он с грустью.

— И что же? — удивилась Дув Лаха, — разве мы не рады ему?

— Рады, конечно, — печально ответил Монган.

— Так пойдем и поприветствуем его должным образом, — предложила Дув Лаха.

— Лучше бы к нему вообще не подходить, — молвил Монган, — ибо идет он, чтобы завершить сделку.

— О какой сделке говоришь ты? — спросила Дув Ааха.

Однако Монган ничего на это не ответил.

— Выйдем, — сказал он, — мы же должны.

Монган и Дув Лаха вышли поприветствовать правителя Лейн-стера. Привели его и нобилей его в чертоги, принесли им воды для омовения, распределили по палатам и сделали все, что должно делать для гостей.

В ту ночь был пир, а после пира празднество, и во все время пира и празднества правитель Лейнстера с восторгом взирал на Дув Лаху, порой испускала грудь его глубокие вздохи, а сам он иногда крутился как бы в смятении духа и душевном трепете.

— Что-то неладно с правителем Лейнстера, — прошептала Дув Лаха.

— Мне до этого дела нет, — ответил Монган.

— Спроси, чего ему надобно.

— Знать того не хочу, — молвил Монган.

— И все же спроси его, — настаивала она.

Тогда Монган спросил, и голос его был печален при этом.

— Желаешь ли что-нибудь? — спросил он правителя Лейнстера.

— И впрямь, — ответил Брандуб.

— Если есть то в Ольстере, добуду для тебя, — печально молвил Монган.

— Она в Ольстере, — сказал Брандуб.

Не хотел Монган больше ни о чем говорить, но правитель Лейнстера был так настойчив, и все ему внимали, а Дув Лаха толкала его под руку, поэтому спросил он:

— Чего же ты хочешь?

— Хочу Дув Лаху!

— И я хочу ее, — ответил Монган.

— Ты заключил сделку, — настаивал правитель Лейнстера, — мои коровы и их телята против твоей Дув Лахи, а давший слово муж держит его.

— Никогда прежде не слыхал я, — молвил Монган, — чтобы муж отдавал жену свою.

— Даже если и не слыхал ранее, должен выполнить нынче, — ответила Дув Лаха, — ибо честь выше.

Когда же Дув Лаха молвила это, Монган вошел в раж. Лицо по-краснело, аки закат, на шее и лбу вздулись вены.

— Так-то ты говоришь? — крикнул он Дув Лахе.

— Говорю, — ответила она.

— Пусть правитель Лейнстера заберет ее, — молвил Монган.

Глава XII

Дув Лаха и правитель Лейнстера отошли, чтобы поговорить, и глаза короля были огромными, словно блюдца, трясло его прямо от вида Дув Лахи, так возбуждала она его взор. Он был так смущен от радости, что слова его застревали во рту, и Дув Лаха не могла взять в толк, что он пытался ей сказать, да он, казалось, и сам того не ведал. Однако наконец он произнес нечто внятное, и молвил:

— Я очень счастливый человек, — сказал он.

— А я, — ответила Дув Лаха, — самая счастливая женщина в мире.

— Почему ты счастлива? — спросил пораженный правитель.

— Послушай, — сказала она, — если ты попытаешься увести меня отсюда против моей воли, половина мужчин Ольстера будет мертва до того, как ты меня заберешь, другая же половина будет тяжко ранена, так как будет защищать меня.

— Сделка есть сделка, — начал правитель Лейнстера.

— Однако, — продолжила она, — не станут они мне мешать, если узнают, что я давным-давно в тебя влюблена.

— Что ты давным-давно? — спросил изумленный правитель.

— Влюблена в тебя, — ответила Дув Лаха.

— Вот это новость! — воскликнул правитель. — И новость хорошая.

— Однако клянусь, — сказала Дув Лаха, — не пойду с тобой, пока ты не пообещаешь мне кое-что.

— Все, чем владею, — воскликнул Брандуб, — и что есть у остальных.

— Ты должен дать мне слово и поклясться, что сделаешь, о чем прошу я.

— Даю и клянусь! — воскликнул на радостях правитель.

— Тогда, — молвила Дув Лаха, — вот к чему тебя обязываю.

— Проясни дело! — воскликнул он.

— До истечения года не проведешь ты ни одной ночи в доме вместе со мной.

— Головой и рукой клянусь! — протянул Брандуб.

— А если войдешь ты до этого сорока в дом, где я буду находиться, не должен ты садиться на стул, на коем сижу.

— Тяжка моя судьба! — простонал он в ответ.

— А если я сижу на стуле или кресле, — добавила Дув Лаха, — ты должен сидеть напротив меня и на известном расстоянии.

— О горе! — воскликнул Брандуб и всплеснул руками, начал бить ими себя по голове, а потом глянул на них и вокруг, словно ничего не видя, ибо разум его был затуманен, а мысли спутались.

— Зачем накладываешь на меня эти беды? — взмолился он.

— Хочу узнать, впрямь ли любишь ты меня.

— Люблю! — воскликнул король. — Люблю безумно и нежно, всеми чувствами и телесами.

— Так же и я, — молвила Дув Лаха. — Будет у нас дивный год для ухаживаний и радости. А теперь пошли, — продолжила она, — не терпится мне побыть с тобой.

— О горе! — молвил Брандуб, следуя за ней. — О горе, горе! — вздыхал правитель Лейнстера.

Глава XIII

— Полагаю, — сказала Пламенная, — кто бы ни потерял эту женщину, причин для грусти у него не было.

Монган взял ее за подбородок и поцеловал в губы.

— Все, что говоришь ты, прелестно, потому что ты прелесть, — молвил он, — ты моя услада и радость мира.

Затем слуги принесли ему вина, и испил он его с таким восторгом и столь обильно, что наблюдавшие за ним сочли: непременно лопнет он и утопит их. Однако он лишь громко и восторженно хохотал, так что золотые, серебряные и бронзовые сосуды звенели от его раскатов, а балки дома поскрипывали.

Молвил он:

— Монган любил Дув Лаху Белую Ручку больше жизни и больше своей чести. Все царства мира были ничто по сравнению с ремешком ее башмачка. Не смотрел он на закат, если мог видеть ее. Не стал бы слушать волынку, если мог слышать ее речи, ибо она была наслаждением веков, жемчужиной времени и чудом мира до последних его дней.

Она отправилась в Лейнстер с правителем этого края, и, когда она удалилась, Монган тяжело захворал, и казалось, никогда уж не поправится; и начал он чахнуть и сохнуть, и стал похож на скелет, кожу да кости и убожество.

И вот еще что надобно знать.

У Дув Лахи была молодая служанка, ее сводная сестра, и в день, когда Дув Лаха вышла замуж за Монгана, ее служанка вышла замуж за Мак ан Дава, который был слугой и сводным братом Монгана. Когда Дув Лаха удалилась с правителем Лейнстера, ее служанка, супруга Мак ан Дава, ушла вместе с ней, так что в ту пору в Ольстере было два холостяка, а именно король Монтан и слуга его Мак ан Дав.

Однажды, когда Монган сидел на солнышке, горестно размышляя о судьбе своей, явился к нему Мак ан Дав.

— Как дела, хозяин? — спросил Мак ан Дав.

— Плохо, — ответил Монган.

— В недобрый день отправился ты с Мананном в Обещанную Землю, — молвил слуга.

— С чего ты взял? — спросил Монган.

— Да потому, — ответил Мак ан Дав, — что ничему не научился ты в Земле Обещанной, кроме как обжираться да бездельничать.

— Тебе-то что за дело? — сердито прикрикнул Монган.

— Конечно, мое это дело, — молвил Мак ан Дав, — ведь с твоей женой в Лейнстер уехала и моя супруга, а она бы никуда не делась, если бы ты не заключил сделку с этим проклятым правителем.

Тут Мак ан Дав зарыдал.

— Я-то ни с одним правителем сделок не заключал, — молвил он, — а жена моя все-таки ушла, и все это из-за тебя.

— Никто не сочувствует тебе больше, чем я, — ответил Монган.

— Есть такой, — молвил Мак ан Дав, — ибо мне горше всего. Тут Монган поднялся.

— Ты в полном праве на меня жаловаться, — молвил он, — но я не позволю, чтобы чьи-то жалобы ко мне остались без ответа. Пойди, — сказал он Мак ан Даву, — в то место дивных, о котором мы оба знаем. Помнишь корзины, которые я там оставил? В одной земля Ирландии, а в другой — Шотландии. Принеси мне те корзины и землю.

— Скажи, для чего сие? — спросил слуга.

— Король Аейнстера спросит своих магов, что я делаю, а я сделаю вот что. Заберусь к тебе на спину и поставлю ногу в каждую из корзин; когда же Брандуб спросит у магов, где я, они скажут ему, что одной ногой я в Ирландии, а другой — в Шотландии, и пока они ему так говорят, он будет думать, что беспокоиться ему обо мне не стоит, а мы тем временем отправимся в Лейнстер.

— Тоже неплохо, — молвил Мак ан Дав.

И засим отправились они.

Глава XIV

То был долгий и нелегкий путь, ибо, хотя Мак ан Дав и был крепок сердцем и тверд волей, все же никто не может переть другого на своей спине из Ольстера в Лейнстер, да еще и шибко. Однако, если продолжать вести свинью или историю, в конце концов приведешь ее куда надобно, а если человек, оставив свой дом позади, делает шаг за шагом, дойдет он наконец и до края моря, и до края земли.

Добрались они до Лейнстера как раз к празднику на Маг-Лиффи, и пришлось им поспешать без роздыха, чтобы успеть вовремя. Так и добрались они до Келл-Камана[111] и смешались с толпой, что сбиралась на праздник.

Большая и веселая толпа струилась вкруг них. Там были молодые мужчины и девушки, держались они за руки или обнимали Друг друга за шеи. Мимо проходили женщины в теле, и, когда не болтали они Друг с другом, их рты были набиты яблоками и пирогами с мясом. Легкий ветерок развевал зеленые, пурпурные и красные плащи за спинами молодых воинов, и не бросали они пренебрежительные взгляды на воинов постарше, лишь когда те ненароком смотрели на них. Там были ветераны боев с бородами в ярд, что подрагивали у них за плечами, как клочки сена, и если они не холили сломанную руку или пробитый череп, то лишь потому, что холили раны на животе или на ногах. Были там целые стайки молодиц, которые хихикали, пока хватало им воздуха, и сияли лицами, когда он заканчивался. Таинственно перешептывались Друг с другом ватаги мальчишек, тыкая одновременно пальцами по сторонам, а потом вдруг срывались они с места, как табун диких лошадей. Там были мужики с телегами, полными жареного мяса. Были женщины с полными чанами медовухи, а другие несли в них молоко или пиво. Были люди всякого рода с качающимися башенками на головах, и капал из них мед. Дети с корзинами, набитыми красными яблоками, и старухи, торгующие морскими ракушками и вареными омарами. Люди, продававшие двадцать сортов хлеба с намазанным поверх маслом. Продавцы лука и сыра, другие же предлагали части доспехов, диковинные ножны, древки копий, шнуры для нагрудников. Одни люди подстригали волосы, предсказывали судьбу или мыли горячей водой из котла. Другие ковали лошадей или расшивали плащи; а иные удаляли пятна с мечей, раскрашивали ногти или торговали псами.

На праздник стекалась огромная и веселая толпа.

Монган со своим слугой сидел на травянистом пригорке у дороги и смотрел на проходящий мимо народ.

И тут Монган глянул направо, откуда они шли, а потом натянул капюшон плаща на уши и на лоб.

— Ох! — глубоко и встревоженно вздохнул он.

Мак ан Дав повернулся к нему.

— Живот прихватило, хозяин?

— Вовсе нет, — ответил Монган.

— Отчего же этот ужасный утробный звук?

— Подал знак, — молвил Монган.

— Да что ж такое? — сказал Мак ан Дав. — Что за знак?

— Глянь на дорогу в ту сторону и скажи мне, кто идет, — ответил его господин.

— Какой-то владыка со своим отрядом.

— Это правитель Лейнстера, — молвил Монган.

— Тот человек, — заметил Мак ан Дав, страшно сожалея, — кто забрал твою жену! И, — рыкнул он крайне свирепо, — тот человек, кто увел и мою жену в придачу, а придачи той ему не полагалось!

— Тс-с! — шепнул Монган, увидав, что некий человек, услыхав его речь, остановился, чтобы подвязать обутку или послушать.

— Хозяин, — мовил Мак ан Дав, когда строй дружины прошел мимо.

— Что, мой добрый друг?

— Позвольте мне бросить камешек в правителя Лейнстера.

— Не позволю.

— Совсем малюсенький, примерно вдвое больше моей головы.

— Не позволяю! — приказал Монган.

Когда правитель скрылся из вида, Мак ан Дав издал глубокий заунывный стон.

— Охо-хо! — вздохнул он. — Охохонюшки-хо-хо[112]!

— Тебе больно, мил человек? — спросил его человек, завязавший обутку.

— Вовсе нет, — ответил Мак ан Дав.

— Что же ты так воешь, словно побитая собака, мил человек?

— Иди отсюда, — ответил Мак ан Дав, — проваливай, плосколицый прохиндей.

— Не осталось в этом краю вежливости, — вздохнул незнакомец, отошел на некоторое расстояние, бросил оттуда камешек в Мак ан Дава и попал ему в нос.

Глава XV

На дороге уже не было так многолюдно, как раньше. В какие-то моменты по ней приходило только несколько путников, а в другие вообще никого не было видно.

Затем на дороге появились двое мужчин, то были церковники.

— Никогда не видал я таких облачений, — заметил Мак ан Дав.

— Даже если и так, — ответил Монган, — тут их полно. Это люди, не верящие в наших богов, — добавил он.

— Неужто? — возмутился Мак ан Дав. — Негодяи! — добавил он. — Что бы сказал на это Мананн…

— Тот, кто несет перед собой большущую книгу, — это Тибра-де. Он жрец Келл-Камана и главный из них.

— Точно, точно! — молвил Мак ан Дав. — А тот, что сзади, должно быть, служка; вон что-то тащит за спиной.

Церковники бормотали свои молитвы, и Мак ан Дав удивился этому.

— Что это они делают? — спросил он.

— Читают.

— Точно, так и есть, — сказал Мак ан Дав. — Не могу разобрать ни слова на их языке, кроме того, что человек позади говорит «аминь, аминь» каждый раз, когда человек впереди покряхтывает. И они совсем не любят наших богов! — воскликнул Мак ан Дав.

— Не любят, — подтвердил Монган.

— Подшути над ними, хозяин, — предложил Мак ан Дав. Монган согласился разыграть священников.

Посмотрел на них недолго пристально, а потом махнул им рукой.

Два церковника остановились, посмотрели прямо перед собой, потом друг на друга, а затем уставились на небо. Служка стал осенять себя крестным знаменем, потом и Тибраде начал креститься, и после того не знали они, что и поделать. Ибо там, где раньше была дорога с изгородями по обеим сторонам и простирающимися за ними полями, теперь не было ни дороги, ни изгородей, ни полей; вместо них путь им пересекала могучая широкая река; мощный плеск желто-бурых вод, очень быстрых и злобных, бурлил, вздымался и играл среди первобытных валунов и каменных островков. Воды те были злодейской глубины и мерзкой влажности, уродливой спешки и отчаянного гулкого рева. Чуть правее от них виднелся узкий неказистый мостик, болтавшийся над стремниной.

Тибраде протер глаза, а потом глянул снова.

— Ты видишь то же, что и я? — спросил он служку.

— Я не знаю, что видно тебе, — ответил служка, — но то, что вижу я, никогда я не видывал раньше, и лучше бы я на это нынче и не смотрел.

— Я родился в этих краях, — сказал Тибраде, — мой отец родился здесь раньше меня, и мой дед родился здесь раньше него, но до сего дня и этого мгновения никогда я не видал тут прежде реки и никогда не слыхал о ней.

— Что же нам делать? — спросил служка. — Что же нам вообще делать?

— Будем благоразумны, — сурово заметил Тибраде, — и продолжим наши занятия, — молвил он. — Если реки падают с неба, то какое тебе до этого дело, и если тут река, а она тут, то, слава богу, через нее есть и мост.

— Хоть палец ты готов на этот мост поставить? — засомневался служка.

— А для чего этот мост? — молвил Тибраде.

Монган и Мак ан Дав проследовали за ними.

Когда они добрались до середины моста, он под ними подломился и монахи рухнули в бурлящую желтую воду.

Монган подхватил книгу, когда она выпала из рук Тибраде.

— Ты же не дашь им утопнуть, хозяин? — спросил Мак ан Дав.

— Нет, — ответил Монган, — отправлю их на милю вниз по течению, и тогда они смогут выбраться на сушу.

Затем Монган принял облик Тибраде, а Мака ан Дава превратил в служку.

— У меня голова облысела, — прошептал слуга.

— Это часть плана, — ответил Монган.

— Хотелось бы думать, — заметил Мак ан Дав.

Затем отправились они на встречу с правителем Лейнстера.

Глава XVI

Они повстречали его неподалеку от места, где проходили игрища.

— Душа моя, Тибраде! — воскликнул правитель Аейнстера и облобызал Монтана; тот поцеловал его в ответ.

— Аминь, аминь, — молвил Мак ан Дав.

— К чему это? — удивился правитель Аейнстера.

Тогда Мак ан Дав начал чихать, ибо не знал к чему.

— Давненько я не видал тебя, Тибраде, — молвил правитель, — но сей момент я очень тороплюсь. Отправляйся вперед меня в крепость и поговори там с королевой, а она там, это бывшая супруга короля Ольстера. Мой возничий Кевин Кохлах поедет с тобой, я же вскоре последую за тобой.

Затем правитель Аейнстера ушел, а Монган со своим слугой уехали с возничим и челядью.

Монган вычитывал фразы из книги, ибо находил ее занятной, и не хотел он болтать с возничим, а Мак ан Дав кричал «аминь, аминь» каждый раз, когда Монган останавливался. Шедшие подле них люди судачили о том, что Мак ан Дав — чудаковатый служка и что не видели они еще никого, у кого рот был бы так набит камнями.

Через некоторое время подошли они к крепости и без хлопот вошли внутрь, ибо вел их Кевин Кохлах, царский возничий. Затем их привели в чертог, где находилась Дув Лаха, и тогда Монган опустил глаза, ибо не хотел он глядеть на Дув Лаху, когда другие могли смотреть на нее.

— Пусть все покинут сей чертог, пока я буду говорить с королевой, — молвил он, и все служанки вышли из комнаты, кроме одной, которая не вышла, ибо не хотела оставлять свою госпожу.

Тогда Монган поднял глаза и глянул на Дув Лаху, подскочил к ней и приобнял, а Мак ан Дав дико, яро и страстно подскочил к служанке, обхватил ее, укусил за ухо, поцеловал ее в шею и омочил ей спину слезами.

— Убирайся! — крикнула девушка. — Отпусти меня, негодяй! — молвила она.

— И не подумаю, — ответил Мак ан Дав, — ибо я твой собственный муж, твой собственный Мак, твой крошка Мак, твой Ма-ки-вак-вак.

В ответ служанка взвизгнула, и кусанула его за каждое ухо, и поцеловала в шею, и омочила ему спину слезами, и сказала, что не может такого быть, а вот случилось.

Глава XVII

Однако были они не одни, хотя так не считали. В чертоге пряталась охранявшая драгоценности карга. Сидела сгорбившись у стенки, и столь была похожа на кучу тряпья, что ее и не заметили. Тут она и заговорила.

— Ужасно то, что вижу я, — молвила она. — Ужасно, что я вижу.

Монган и его слуга подскочили от неожиданности, а их жены подпрыгнули и взвизгнули. Тогда Монган надул щеки так, что лицо его сделалось похожим на пузырь, и дыхнул он на ведьму чародейским дыханием так, что она оказалась как бы окружена туманом, и, когда глянула она сквозь это дыхание, все показалось ей не та-каким, как она думала. Тогда начала она просить у всех прощения.

— Было мне дурное видение, — молвила она, — видела все наперекосяк. Как печально, что начала я видеть вещи, что лишь мерещились мне.

— Присядь-ка на это сиденье, матушка, — молвил Монган, — да расскажи мне, что, по-твоему, тебе померещилось.

Подсунул он под нее пику, а Мак ан Дав толкнул ее на то сиденье, и померла она на пике.

Тут как раз раздался стук в дверь, и Мак ан Дав открыл ее. Снаружи стоял Тибраде, а с ним двадцать девять его людей, и все они гоготали.

— Мили и вполовину не хватило, — укоризненно молвил Мак ан Дав.

Управляющий крепостью ворвался в чертог и стал переводить взгляд с одного Табраде на другого.

— Урожайный нынче год, — молвил он. — Никогда еще не было так много Тибраде, как в этом сезоне. Внутри Тибраде и снаружи; кто знает, может под кроватью их еще несколько. Они тут кишмя кишат, — заметил он.

Монган указал на Тибраде.

— Разве ты не знаешь, кто это? — воскликнул он.

— Знаю, кем он себя называет, — молвил управляющий.

— Ну так это же Монган, — сказал Монган, — а эти двадцать девять человек — двадцать девять его нобилей из Ольстера.

При этом известии домашние похватали дубинки, палицы и все, что под руку подвернулось, и с ярой лютостью атаковали людей Тибраде. Когда же вошел правитель Лейнстера, ему сказали, что Тибраде — это Монган, и он тоже их атаковал, Тибраде же лишь с трудом удалось добраться до Келл-Камана с девятью своими людьми, и все они были изранены.

Затем правитель Лейнстера вернулся и вошел в чертог Дув Лахи.

— Где Тибраде? — спросил он.

— Здесь был не Тибраде, — сказала ведьма, все еще торчавшая на пике и вполовину немертвая. — Это был Монган.

— Почему ты подпустила его к себе? — просил правитель у Дув Лахи.

— Ни у кого нет больших прав находиться рядом со мной, чем у Монгана, — молвила Дув Лаха, — он же мой собственный муж, — заявила она.

И тогда правитель в ужасе воскликнул:

— Я побил людей Тибраде! — А после выбежал он из чертога. — Пошлите за Тибраде, обязан я извиниться! — крикнул. — Скажите, что все это ошибка. Скажите, что все дело в Монгане.

Глава XVIII

Монган со слугой отправился домой, и (ибо что может быть приятнее, чем воспоминания, закрепляемые в беседе?) какое-то время чувство успешно завершенного приключения доставляло ему некоторое удовлетворение. Однако по прошествии того времени удовлетворение это улетучилось, и Монган сначала сделался унылым, затем угрюмым, а после этого таким же хворым, как и в прошлый раз. Ибо не мог он позабыть Дув Лаху Белую Ручку, но и не мог он вспоминать о ней без тоски и отчаяния.

В такой вот хвори, проистекающей от тоски и отчаяния, сидел он однажды и смотрел на белый свет, который казался черным, хоть и светило солнце, и был он скудным и нездоровым, хотя тяжкие осенние плоды лежали на земле и радость урожая царствовала вкруг них.

— Зима в моем сердце, — молвил он, — и мне зябко.

Размышлял он и о том, что однажды умрет, и эта мысль не была неприятной, ибо половина его жизни прошла на землях короля Лейнстера, а в сохранившейся еще половине не было никакой перчинки.

Так размышлял он, когда Мак ан Дав двинулся к нему по лугу, и заметил он, что Мак ан Дав брел, аки старик.

Он делал маленькие медленные шажки, колени при ходьбе не распрямлял, поэтому шел скованно. Одна его нога жалобно выворачивалась наружу, а другая скорбно заворачивалась внутрь. Грудь его была втянута, а голова выдавалась вперед и свисала до того места, где полагалось быть груди; руки скрючены, ладони перекрю-чены: одна ладонь была обращена к востоку, а другая — к западу.

— Как дела твои, Мак ан Дав? — спросил король.

— Плохо, — ответил Мак ан Дав.

— Сияет ли солнце, что вижу я, друг мой? — спросил король.

— Может, это и солнце, — ответил Мак ан Дав, с любопытством вглядываясь в золотое сияние, дремлющее вокруг, — а быть может, это желтый туман.

— Как жизнь вообще? — спросил король.

— Усталость и утомление, — ответил Мак ан Дав. — Долгий зевок без сонливости. Потерявшаяся в полуночи пчела, жужжащая на стекле. Звуки, издаваемые привязанной собакой. Мечтаний недостойная. Вообще никакая.

— Как верно ты описываешь мои чувства к Дув Лахе, — заметил король.

— Я думал о своей овечке, — молвил Мак ан Дав. — Мечтал о своем сокровище, своей чаше веселья и пульсе моего сердца.

После этих слов он разрыдался.

— Увы! — молвил король.

— Однако ж, — всхлипнул Мак ан Дав, — имею ли право жаловаться? Я всего лишь слуга, и, хотя не заключал я никаких сделок с королем Лейнстера и ни с каким-либо другим владыкой, моя жена пропала, словно бы став супругой владыки, так же как и Дув Лаха.

Тут Монган пожалел слугу своего и поднялся.

— Хочу отправить тебя к Дув Лахе.

— Где одна, там будет и другая, — радостно воскликнул Мак ан Дав.

— Отправляйся, — сказал Монган, — в Рат-Дескирт, что в Бреге, — знаешь эти места?

— Так же хорошо, как мой язык мои зубы.

— Дув Лаха там; повидайся с ней и спроси, что она хочет от меня.

Мак ан Дав сходил туда и вернулся.

— Дув Лаха говорит, чтобы ты явился немедля, ибо правитель Лейнстера разъезжает по своим землям, а Кевин Кохлах, возничий, подкатывает к ней с любовью и хочет, чтобы она с ним сбежала.

Монган отправился в путь, и, поскольку шел он день и ночь, вскоре прибыл он в Брегу и пробрался в крепость, но, как только он проник внутрь, пришлось ему отступить, ибо правителя Лейнстера предупредили о движении Монгана и он тут же вернулся в свою крепость.

Когда ольстерцы увидали, в каком состоянии Монган, они безмерно огорчились и все из сострадания к своему правителю занемогли. Нобили предложили ему выступить против Лейнстера, убить этого владыку и вернуть Дув Лаху, но Монган этот план не одобрил.

— Ибо, — молвил он, — то, что я потерял по собственной глупости, верну благодаря своим умениям.

После слов этих дух его воспрянул, и он позвал Мак ан Дава.

— Знаешь, друг мой, — молвил Монган, — не могу я вернуть Дув Лаху, пока правитель Лейнстера не повелит мне забрать ее, ибо сделка есть сделка.

— То случится, когда свиньи полетят, — ответил Мак ан Дав, — и, — добавил он, — я никаких сделок ни с одним правителем на свете не заключал.

— Я слыхал, ты это уже говорил раньше, — молвил Монган.

— Буду говорить это до конца света, — воскликнул слуга, — ибо жена моя попала к этому зловредному правителю и он получил вдвое за твою дурацкую сделку.

Засим Монган и его слуга отправились в Лейнстер.

Подойдя к этому краю, увидели они огромную толпу, шедшую по той же дороге, и узнали, что правитель устраивает пир в честь своей свадьбы с Дув Лахой, ибо год ожидания почти истек, а правитель поклялся более не мешкать.

Поэтому шли они далее уже пав духом и наконец увидели возвышавшиеся перед ними стены королевского замка и благородных господ, прохаживавшихся по лужайке туда и сюда.

Глава XIX

Уселись они в таком месте, откуда могли наблюдать за замком и где могли передохнуть после дороги.

— Как мы собираемся попасть в замок? — спросил Мак ан Дав.

Ибо у огромных ворот стояли алебардщики на карауле, а по стенам через короткие промежутки стояли копейщики, а на нужных местах стояли люди, чтобы сбрасывать горячее варево с крыш.

— Не так, так эдак, — молвил Монган.

— Оба годятся, — ответил Мак ан Дав, — и, что бы ты ни выбрал, я с тобой.

И тут увидели они мельничную ведьму[113], что выходила из мельницы, стоявшей чуть далее по дороге.

Мельничная ведьма была костлявой, худой, колченогой каргой. Одна ступня у ней была непомерно большой, так что, когда приподнимала она ее, та тянула каргу за собой; а вторая ступня была такой маленькой, что, когда поднимала она ее, не знала, что с ней и делать. Карга была такой долговязой, что казалось, и концов ее не видать, и была она такой тощей, что казалось, и не видно ее вовсе. Один глаз у нее был на носу, на месте носа было ухо, а сам нос свисал с подбородка, а вокруг него торчала щетина. Одета карга была в красную тряпку с бахромчатой дыркой посредине, и она напевала кошке, урчащей у нее на плече: «Тише, тише, моя прелесть».

За спиной карги брел рослый тощий пес по кличке Бротар. Ни одного зуба у него в пасти не было, торчал только один клык, да и тот болел. Через каждую пару шагов пес присаживался, тянул морду кверху и долго тоскливо жаловался на свой зуб; а после вытягивал заднюю лапу и пытался этот клык вытащить; а затем опять тянули его за соломенную веревку, привязанную к его шее, другой же ее конец был прикреплен к огромной ступне ведьмы.

Мельничная ведьма была костлявой, худой, колченогой каргой. Одна ступня у нее была непомерно большой, так что, когда приподнимала она ее, та тянула каргу за собой

С ней была еще и старая, мослатая, костлявая, одноглазая, запыхивающаяся кобыла со здоровенной башкой. Всякий раз, как делала она шаг передней ногой, вздрагивала всем телом до задних ног, а когда шагала задней ногой, сотрясалась всем телом до передних, и свистела она носом, когда запыхивалась, а на крупе у нее восседала здоровенная тощая курица. Монган взирал на мельничную ведьму с обожанием и восхищением.

— На этот раз, — сказал он Мак ан Даву, — я верну свою жену.

— Уж конечно, — сердечно откликнулся Мак ан Дав, — и мою верни.

— Пойди, — сказал Монган, — и скажи мельничной ведьме, что надо мне с ней переговорить.

Мак ан Дав привел каргу к нему.

— Правда то, что слуга говорит? — спросила она.

— А что он сказал? — спросил Монган.

— Сказал, что ты хочешь со мной потолковать.

— Это верно, — молвил Монган.

— О, чудный час и славная минута! — сказала карга. — Впервые за шестьдесят лет кто-то хочет со мной поболтать. Давай говори, — предложила она, — и я тебя выслушаю, если припомню, как это делается. Толкуй тихонько, — предупредила, — чтобы не потревожить моих зверушек, ведь все они хворые.

— И впрямь хворые, — с сожалением заметил Мак ан Дав.

— У кошки болит хвост, — сказала она, — сидит она слишком близко к раскаленной плите. У собаки ноет клык, у лошади болит живот, а у курицы — типун.

— Как печален этот мир, — заметил Мак ан Дав.

— Уж точно! — поддакнула карга.

— Скажи мне, — начал Монган, — будь у тебя желание, чего бы хотела?

Карга стащила кошку с плеча и сунула Мак ан Даву.

— Подержи-ка ее, пока я думаю, — сказала она.

— Быть может, ты хочешь стать красивой молодухой? — спросил Монган.

— Лучше уж быть ободранным угрем, — ответила она.

— Может, ты хотела бы выйти за меня или за правителя Лейн-стера?

— Пошла бы за любого из вас, или за обоих, или за того, кто первым подвернется.

— Вот и славно, — молвил Монган, — твое желание сбудется.

Коснулся он ее пальцем, и в то же мгновение вся ее дряхлость, кривобокость и старость покинули ее, и стала она так красива, что и глаз не отвесть, и так молода, словно было ей всего шестнадцать.

— Более ты не мельничная ведьма, — заявил Монган, — а Ай-вел Сияющие Щечки, дочка правителя Мюнстера.

Коснулся он и пса, и превратился тот в маленькую шелковистую болонку, которая могла уместится на ладони. Затем превратил он старую кобылу в ретивого пегого скакуна. Потом изменил он и себя, став подобием Айда, сына короля Коннахта, который только что женился на Айвел Сияющие Щечки, а потом превратил он Мак ан Дава в подобие слуги Айда, и все они отправились к крепости, напевая песню, которая начиналась так:

Глава XX

Привратник сообщил правителю Лейнстера, что у ворот стоят сын короля Коннахта, Айд Прекрасный, и его жена, Ай-вел Сияющие Щечки, ибо были они изгнаны из Коннахта отцом Айвела и ищут теперь защиты у короля Лейнстера.

Брандуб сам пошел к воротам, чтобы поприветствовать их, и, как только взглянул он на Айвел Сияющие Щечки, стало ясно, что глядеть ему на нее любо.

Дело шло к вечеру, для гостей был приготовлен пир, а следом празднество. На пиру Дув Лаха сидела рядом с правителем Лейнстера, а Монган устроился напротив и насылал на ведьму все новые и новые чары, так что ее щеки сияли, а глаза блестели, и сделалась она совершенно обворожительной; когда же Брандуб глядел на нее, она становилась как бы все более и более великолепной и желанной, и наконец не осталось в его теле ни одной косточки, хоть с дюйм, коя не была бы наполнена любовью и томлением к этой деве.

Через каждые несколько мгновений он тяжело вздыхал, как будто обожрался, а когда Дув Лаха спросила, не переел ли он, тот ответил, что да, но пил недостаточно, под этим подразумевая, что не испил достаточно взоров девушки напротив.

На устроенном далее празднестве снова поглядывал он на нее и всякий раз, когда пил, бросал взгляд на Айвел через край своего кубка, а через некоторое время и она начала поглядывать на него в ответ через край своей чаши, ибо он пил эль, а она — медовуху. Затем он послал к ней гонца сказать, что гораздо лучше быть женой короля Лейнстера, чем женой сына правителя Коннахта, ибо король лучше королевича, Айвел же сочла, что мудрее этого никто на свете и не сказывал. А потом он послал ей весточку, что любит ее так сильно, что непременно лопнет от любви, если она не схлынет.

Монган услыхал тот шепот и сказал ведьме, что, если совершит она, что он ей скажет, непременно получит в мужья либо его самого, либо правителя Лейнстера.

— Любому из вас буду рада, — ответила карга.

— Когда король скажет, что любит тебя, попроси его доказать это подарками и сначала попроси его рог для питья.

Она попросила, и он прислал ей рог, наполненный добрым питьем; затем она попросила его пояс, он прислал ей и его.

Люди возражали своему правителю и говорили, что несправедливо отдавать сокровища Лейнстера жене сына короля Коннахта; однако он ответил, что не имеет это значения, ибо, когда получит он девушку, вернет вместе с ней и свои сокровища. Однако каждый раз, когда он посылал что-нибудь ведьме, Мак ан Дав выхватывал это у нее под столом и складывл себе в карман.

— Теперь, — указал Монган ведьме, — передай слуге, что ты не оставишь своего собственного мужа ни за какие сокровища мира.

Она молвила то слуге, а тот передал королю. И когда Брандуб услыхал это, он чуть не сошел с ума от любви, желания и ревности, а также из-за ярости, ведь сокровища, которое он подарил ей, возможно, и не вернутся. Подозвал он к себе Монтана и заговорил с ним угрожающе и злобно.

— Я не из тех, кто берет вещь, ничего не давая взамен, — рявкнул он.

— Никто о таком не говорил, — согласился Монган.

— Видишь женщину рядом со мной? — продолжил он, указывая на Дув Лаху.

— Вижу, — ответил Монган.

— Так вот, — продолжил Брандуб, — эта женщина — Дув Лаха Белая Ручка; я забрал ее у Монтана, и она собирается нынче выйти за меня, но, если ты согласишься на обмен, можешь жениться на этой Дув Лахе, а я женюсь на сидящей там Айвел Сияющие Щечки.

Тут Монган притворился, что очень сердит.

— Если бы пришел я сюда с лошадьми и сокровищами, ты был бы вправе взять их у меня, но нет у тебя права просить, о чем теперь просишь.

— А я прошу, — угрожающе молвил Брандуб, — и ты не вправе отказывать господину.

— Ладно, — неохотно согласился Монган, словно донельзя убоявшись. — Если хочешь поменяться, я пойду на это, хотя это разбивает мне сердце.

Затем подвел он Айвел к королю и трижды облобызал ее.

— Король что-нибудь заподозрит, если я тебя не поцелую, — прошептал он и передал ведьму правителю. После этого все пили и веселились, и вскоре послышался ядреный храп и фырканье, скоро заснули и все слуги, так что Монган уже не мог разжиться выпивкой. Мак ан Дав сказал, что сие позорище, и начал пинать некоторых слуг, но они даже не шелохнулись; затем он пробрался в конюшню и взнуздал двух кобыл. На одну сел с женой позади него, а Монган вскочил на другую с Дув Лахой позади, и полетели они в сторону Ольстера, аки ветер, напевая такую песню:

Утром слуги пришли будить правителя Лейнстера, и, когда увидали они рожу карги, лежавшей на подушке рядом с королем, и ее нос, весь поросший волосами, и ее огромную ступню, и крошечную, что свешивались с края ложа, начали они хохотать, тыкая друг друга в бока и хлопая по плечам; и шум сей разбудил правителя, и он спросил, что с ними такое творится. А увидав ведьму, лежащую рядом с ним, издал он оглушительный крик и спрыгнул с ложа.

— Ты что — мельничная ведьма? — изумился он.

— Именно я, — ответила она, — и люблю я тебя донельзя.

— Глаза бы мои на тебя не смотрели, — молвил Брандуб.

Тут и конец истории, и, поведав ее, Монган расхохотался и потребовал еще вина. И выпил он славно, словно терзаемый жаждой, отчаянием и дикой радостью, но, когда Пламенная расплакалась, он обнял ее, приласкал и сказал, что она любовь его сердца и единственное сокровище в целом свете.

После этого они пировали в свое удовольствие, а под конец пирушки покинули Дивноземье и вернулись в мир людей.

Пришли они к дворцу Монгана в Маг-Лиффи и, только добравшись до чертогов, поняли, что отсутствовали целый год, а ведь им казалось, что не было их только одну ночь. Зажили они вместе в мире и любви, на этом истории и конец, однако Бротирна не знала, что Монган был Финном.

Настоятель подался вперед.

— Монган был Финном? — прошептал он.

— Был, — ответил Кайрид.

— Точно, точно! — молвил настоятель, а потом добавил: — В твоей повести есть только один кусок, который мне не нравится.

— Какой? — спросил Кайрид.

— Тот, где со святым человеком Тибраде жестоко обошелся этот мерзк… этот Монган.

Кайрид согласился, что это был дурной поступок, но про себя подумал с радостью, что всякий раз, когда его будут просить поведать, как рассказал он историю Монгана, станет вспоминать он сказанное настоятелем.