Ирландские предания

Глава I

Финниан, настоятель Мовилла[1], в большой спешке отправился на юг и на восток. В Донеголе[2] до него дошли слухи, что на подопечной ему территории есть еще люди, верящие в богов, которых он не приемлет, а к божествам, коих мы не одобряем, даже праведники относятся с презрением.

Ему рассказали об одном влиятельном господине, который не соблюдал ни престольных праздников[3], ни воскресений.

— Должно быть, это могущественный человек! — сказал Финниан.

— Еще какой! — ответили ему.

— Испытаем его силу! — молвил Финниан.

— Говорят, он также слывет мудрым и отважным, — сказал ему осведомитель.

— Так испытаем его мудрость и отвагу!

— Говорят еще, что он колдун, — шепнули Финниану.

— Я переколдую его! — в сердцах воскликнул Финниан. — Где живет этот человек?

Ему о том поведали, и Финниан без промедления направился в указанном направлении.

Вскоре он подошел к оплоту этого господина, держащегося старой веры, и потребовал, чтобы его впустили, дабы проповедовать в пользу нового Бога, а также чтобы уничтожить саму память о древних божествах, ибо к состарившимся богам Время так же безжалостно, как и к одряхлевшему нищему.

Однако господин из Ольстера[4] не впустил Финниана. Он закрылся в собственном доме, захлопнул ставни на окнах и во мраке своего упорства продолжал совершать древние обряды, насчитывающие уже десять тысяч лет. При этом он не обращал внимания ни на крики Финниана снаружи, ни на само Время, которое стучалось в дверь его дома.

Из этих двух противников его беспокоил лишь Финниан, ведь именно он представлялся реальной угрозой. Времени сей господин не опасался, ведь он был его молочным братом. К новому же суровому Богу он относился столь неуважительно, что даже не снисходил до презрения Оного. От ударов его косы благополучно уворачивался, перепрыгивал через нее, так что одно лишь Время, посмеиваясь, могло приняться за Туана, сына Кайрила[5], который был сыном Муредаха Красношеего[6].

Глава II

Финниан терпеть не мог, чтобы кто-то противился Евангелию и его собственной воле, поэтому он приступил к штурму укрепления мирными, но действенными методами. Он решил поститься перед домом сего человека, ведь Финниан считал, что тогда его точно впустят; ибо для гостеприимного сердца недопустима сама мысль, что некий незнакомец может умереть на пороге его дома просто от голода[7]. Тем не менее тот господин сдаваться без борьбы не собирался. Он думал: когда Финниан достаточно проголодается, он снимет осаду и уберется куда-нибудь, чтобы подкрепиться. Однако плохо же он знал Финниана! Знаменитый аббат сел прямо перед его дверью, решив принять все последствия, к которым могли привести его поступки. Он вперил свой взор в землю прямо перед собой и погрузился в размышления, которые могли закончится либо его победой, либо гибелью.

Первый день прошел спокойно.

Порой хозяин дома посылал своего слугу глянуть, стоит ли еще этот изменник древним божествам перед его дверью, и каждый раз слуга отвечал, что да, он все еще там.

— Ничего, утром уберется, — бормотал хозяин дома, сам себя обнадеживая.

На следующий день осадное положение не изменилось. В течение этого дня слуг не раз отправляли посмотреть, как там обстоят дела снаружи.

— Идите, гляньте — говорил им хозяин, — не убрался ли еще восвояси этот поклонник новых богов.

Однако слуги каждый раз возвращались, говоря одно и то же:

— Нет, этот новый жрец все еще там.

В течение всего этого дня никто не мог покинуть запертый дом. Вынужденное уединение влияло на умонастроения слуг; без привычной работы они сбивались в группки, шептались, судачили и спорили. Затем расходились, чтобы посмотреть через щелки на неподвижную фигуру перед дверью. Сидящий же человек был погружен в размышления; он выглядел беззаботным и, казалось, не замечал времени. Слуг это пугало. Раз или два какая-то женщина истерически заголосила, но служанка, ее подруга, заткнула ей рот, чтобы не тревожить слух хозяина.

— Тише! — сказали этой женщине. — У него и без тебя забот хватает. Видишь — идет битва богов!

— Вот если бы, — сказал один раздраженный охранник, — вот если бы могли мы пощекотать копьем этого настойчивого незнакомца или же швырнуть в него каменем с острыми краями!

— Что ты такое говоришь! — гневно осадил его хозяин дома. — Разве можно метнуть копье в безоружного незнакомца? Не из моего дома!

С этими словами он влепил звонкую затрещину нахальному слуге.

— Успокойтесь вы все, — сказал он, — ибо у голода есть кнут, и ночью он прогонит этого чужеземца.

Да что там женщины! Мужчинам тоже было не по себе. Они бродили туда и сюда по дому и пробирались от кухни под крышу с башенками. С нее смотрели они на неподвижную фигуру внизу и судачили о разных вещах, в том числе и о стойкости этого человека, достоинствах их хозяина и даже о возможности того, что новые боги могут быть такими же могущественными, как и старые. После этих наблюдений и размышлений они возвращались вниз обескураженными.

Обитатели дома удалились и растянулись на своих жалких лежанках; однако хозяину дома было не до сна. Всю ночь прошагал он по своим палатам, частенько выглядывая наружу через дверную щелку, чтобы посмотреть, маячит ли еще перед входом темная фигура во мраке, а потом он возвращался к себе, озабоченный и мучимый сомнениями; он даже отказывался приласкать свою любимую собаку, которая тыкалась мокрым носом в его сжатые кулаки.

Наутро он сдался.

Огромная дверь дома широко распахнулась, и двое слуг внесли Финниана в дом, ибо этот праведник не мог уже ни ходить, ни держаться прямо из-за голода и холода, который он так долго терпел. Однако телом проповедник сей был крепок, и обитавший в нем неукротимый дух вскоре снова был готов к возможным спорам или к проклятиям.

Восстановив свои силы, Финниан готовился поспорить с хозяином дома и об осаде его цитадели, и о других вещах, которые их интересовали.

Финниан поборол недуг Мугайны[8], он превзошел своего собственного ученика, великого Колума Килле[9]; Туан же открыл для этого настойчивого незнакомца не только дверь своего дома, но и свое сердце. Финниан же вошел туда, чтобы исполнить и свою, и Божью волю.

Глава III

Однажды беседовали они о величии Бога и любви Его, ибо хотя Туан уже и получил немало разъяснений на этот счет, тем не менее хотел он послушать еще, поэтому насел на Финниана так же плотно, как Финниан до того на него во время осады его крепости. Однако человек трудится и снаружи, и внутри. После отдыха он полон сил, но, обретя силу, нуждается в отдыхе; и потому, дав наставления, мы сами в них нуждаемся и должны получить их, иначе дух слабеет, и сама мудрость приобретает горький привкус.

Поэтому Финниан попросил:

— Расскажи мне теперь о себе, добрый человек.

Однако Туан хотел слушать об Истинном Боге.

— Нет, нет, — сказал он. — Прошлое меня больше не интересует, и не желаю я, чтобы что-нибудь встало между душой моей и наставлениями твоими. Продолжи учить меня, дорогой друг и святой отец.

— Так и сделаю, — ответил Финниан. — Но сперва должен я хорошенько понять тебя, узнав получше. Расскажи мне о своем прошлом, дорогой мой, ибо человек и есть его прошлое и по нему следует узнавать его.

— Пусть прошлое останется прошлым, — взмолился Туан, — ибо человеку нужна не только память, но и умение забывать.

— Сын мой, — ответил Финниан. — Все когда-либо содеянное было сотворено во славу Божию, и исповедоваться в добрых и злых делах есть часть обучения; ибо душа должна помнить о своих действиях и принимать их или отказаться от них, раскаявшись в содеянном. Расскажи мне сначала, кто ты и откуда, по какому праву владеешь ты землей этой и сей твердыней; дай мне познать дела твои и саму душу твою.

— Знают меня как Туана, сына Кайрила, сына Муредаха Красношеего, — покорно ответил Туан, — и все это земли, полученные от отца моего.

Святой кивнул.

— Не так я хорошо знаком с ольстерскими родами, как следовало бы, но кое-что о них мне известно. Сам я по крови лейнстер-манец[10], — заметил он.

— У меня длинная родословная, — пробормотал Туан.

Финниан слушал его с уважением и любопытством.

— Я тоже из весьма древнего рода, — заметил он.

— Я в самом деле Туан, сын Старна, а тот был сыном Серы, который был братом Партолона[11], — продолжил хозяин дома.

— Однако здесь какая-то ошибка, — возразил Финниан в замешательстве. — Ты же говоришь о двух разных родословных!

— Действительно, они разные, — задумчиво ответил Туан, — но они обе мои.

— Я не понимаю тебя! — резко заявил Финниан.

— Ныне я известен как Туан Мак-Кайрил[12], — ответил его собеседник. — Однако же во времена оные был я известен и как Туан Мак-Старн Мак-Сера.

— Это же брат Партолона! — ахнул святой.

— Такова моя родословная, — ответил Туан.

— Однако, — возразил смущенный Финниан, — Партолон пришел в Ирландию вскоре после Потопа…

— И я пришел вместе с ним, — спокойно добавил Туан.

Тут святой поспешно отодвинул свой стул от хозяина дома и вперил в него свой взгляд. И по мере того как взирал он на него, кровь стыла в его жилах, а волосы на голове шевелились и вставали дыбом.

Глава IV

Однако Финниан был не из тех, кто долго пребывает в замешательстве. Он подумал о могуществе Бога, и обрел он его силу, и вновь стал спокоен.

Финниан был из тех людей, что любят Бога и Ирландию, и к тому, кто мог поговорить с ним на эти высокие темы, он обращал все внимание своего ума и сочувствие своего сердца.

— Чудесные вещи говоришь ты, мой дорогой, — молвил он. — Расскажи мне побольше о них.

— Что же я должен рассказать? — покорно спросил Туан.

— Расскажи мне о начале времен в Ирландии и о происхождении Партолона, который был сыном сына Ноева.

— Я почти позабыл его, — ответил Туан. — Помню, у него была окладистая борода, и был он широк в плечах. То был добродетельный и добронравный человек.

— Продолжай, дорогой мой, — молвил Финниан.

— Прибыл он в Ирландию на корабле. С ним были двадцать четыре мужчины и двадцать четыре женщины. Прежде в Ирландии не высаживались люди, и в западных ее землях не было ни единой души человеческой. Когда мы смотрели на Ирландию с моря, этот край казался нам бескрайним лесом. Везде, докуда могли дотянуться наши взоры, по всем направлениям, стояли одни деревья; и от них несся несмолкающий птичий гомон. Над всей этой землей тепло светило лучезарное солнце, так что нашим утомленным морем глазам и нашим измученным ветром ушам представлялось, что мы направляемся к самому раю.

В реках Эйре водилась рыба, а в чащах — звери. По равнинам и лесам бродили громадные дикие и в то же время робкие существа. Сквозь эти создания можно было видеть и сквозь них можно было пройти

Мы пристали к берегу и услышали рокот воды, глухо доносившийся из лесной чащи. Следуя вдоль потока, вышли мы на освещенную солнцем поляну, где земля была согрета его лучами, и там Партолон остановился на отдых со своими двадцатью четырьмя семейными парами, и там он основал поселение и жилье.

В реках Эйре[13] водилась рыба, а в чащах — звери. По равнинам и лесам бродили громадные дикие и в то же время робкие существа. Сквозь эти создания можно было видеть и сквозь них можно было пройти. И долго мы жили в полном достатке, наблюдая, как появляются перед нами новые звери — медведи, волки, барсуки, олени и кабаны.

Люди Партолона множились, пока из двадцати четырех пар не стало их пять тысяч, и все они жили в дружбе и довольстве, хотя и без всякого соображения.

— Без всякого соображения? — переспросил Финниан.

— Да ум-то им особо и не нужен был, — подтвердил Туан.

— Я слышал, что первопоселенцы были бездумны, — заметил Финниан. — Однако продолжай свой рассказ, мой дорогой.

— Затем, и внезапно словно ветер налетел, в одну ночь до рассвета пришла хворь, от которой вздувались животы и краснела кожа, и на седьмой день все племя Партолоново было мертво, погибли все, кроме одного человека.

— Один всегда спасется, — задумчиво заметил Финниан.

— Я и был тем самым человеком, — молвил его собеседник.

При этих словах Туан приложил длани к челу своему, вспоминая дошедшие через баснословные века воспоминания о начале мира и первых днях Эйре. А Финниан, у которого снова похолодела кровь, а по телу поползли мурашки, словно бы вглядывался вместе с ним в то далекое прошлое.

Глава V

— Рассказывай далее, мой дорогой, — пробормотал Финниан.

— Я остался один, — продолжил Туан. — И был я настолько одинок, что собственная тень моя пугала меня. Я был так одинок, что крик птицы в полете или скрип мокрой от росы ветви гнали меня в укрытие, словно кролика, что в страхе ныряет в нору свою.

Вскоре лесные твари почуяли и поняли, что я остался один. Мягко ступали они, и неслышно крались за мной по пятам, и рыкали, когда я оборачивался и смотрел на них. Огромные серые волки с вываленными из пасти языками следили за мной горящими глазами и преследовали меня до моего укрытия в скалах; самая слабосильная тварь и та охотилась на меня, и не было в то время существа, которое не могло бы бросить мне вызов. Так прожил я два десятка лет и два года, пока не узнал всего, что ведомо животным, и не позабыл все, что знает человек.

Я мог бесшумно красться, как звери; и мог бежать, как они, не зная усталости. Я мог хорониться и терпеливо ждать, как дикий кот, затаившийся среди листвы; я мог учуять опасность во время сна и броситься вперед, выпустив когти; мог я лаять, и рычать, и клацать зубами, и рвать ими добычу.

— Продолжай, мой дорогой, — сказал Финниан. — В Господе обретешь ты покой, сердце мое.

— По прошествии этого времени, — молвил Туан, — в Ирландию с флотом из тридцати четырех судов прибыл Немед[14], сын Агномана, и на каждом судне было по тридцать пар человеков.

— Слыхал я об этом, — заметил Финниан.

— Мое сердце затрепетало от радости, когда увидал я сию огромную флотилию. Она приближалась к суше в поисках гавани, и я последовал за ней вдоль изрезанных скал, прыгая с камня на камень, аки горный козел. И покуда корабли качались на волнах морских, я наклонился у озерца, чтобы напиться, и узрел свое отражение в студеной воде.

И увидел я, что был волосат, взлохмачен и щетинист, как дикий кабан; и что был я тощ, как облетевший куст; и что седее я барсука; и был я иссохшим и сморщенным, как пустой мешок; и голым, как рыба; и был я жалок, как голодная ворона зимой; а на пальцах рук и ног моих были огромные изогнутые когти, так что не был я похож ни на что изведанное, ни на зверя, ни на чудище дивное. И сидел я долго у того пруда, оплакивая свое одиночество, одичалость и убогую свою старость; и мог лишь только плакать и стенать, находясь меж миром земным и небесным, в то время как преследовавшие меня звери внимали мне и взирали на меня, притаившись среди зарослей за деревьями на лежанках своих.

Затем поднялась буря, и когда глянул я снова со своего высокого брега, то увидал, что все многочисленные суда толкутся в море, словно бы в ладони великана. Временами их кидало ввысь и возносило к небесам, и они трепетали там, как листья на ветру. Потом их швыряло с этих головокружительных вершин в глубину ревущей бездны, где между десятками валов кружил и водоворочался стеклянистый чернильный ужас. Порою волна с ревом подскакивала к какому-нибудь кораблю, била в борт его и подбрасывала в воздух, а потом гнала его, нанося удар за ударом, и преследовала его, словно взявший след волк, и била как молотом в широкое подбрюшие его, словно пытаясь высосать из трюма перепуганные души людские через черные бреши. А потом другая волна набрасывалась на корабль, тянула его разом вниз и топила, словно обрушивая на него саму небесную твердь, и корабль шел ко дну до тех пор, пока не разбивался о него и не погружался в песок на дне этом морском.

Опустилась ночь, а с ней с завывающего неба упала беспроглядная тьма. Ни одна ночная тварь, как бы ни пучила она глаза свои, не могла бы проникнуть взглядом ни на дюйм в тот возрастающий мрак. Ни одно создание не осмелилось бы в нем ползти или хотя бы стоять. Ибо среди раскатов грома могучий ветер вышагивал по миру, нахлестывая его своими длиною в милю бичами молний и напевая сам себе, становясь то всемирным воплем, то головокружительным гулом и ревом. С рыканьем и воем проносился он над миром в поисках жизней, которые можно было бы уничтожить.

И по временам из стонущей и визжащей черноты моря доносился звук — неясный, словно рожденный за мириады миль, и в то же время отчетливый, словно бы льющийся прямо в ухо доверительным шепотом; и знал я, что это какой-то измотанный и истерзанный до немоты утопающий взывает к своему божеству и что кружащаяся, словно юла, женщина с синими губами и развевающимися космами вокруг чела своего уже призывает к себе своего мужчину.

Вокруг меня из земли вырывало деревья; они с предсмертными стонами поднимались в воздух и улетали, словно птицы. Гигантские волны с ревом неслись по морю, беснуясь вокруг скал и кидая на твердь чудовищные клочья пены. Сами камни ворочались, скрежетали и двигались промеж деревьев; и в яростной этой черноте, и среди ужаса этого погрузился я в сон или же был измотан до беспамятства.

Глава VI

И снился мне сон, и видел я себя превращающимся в оленя, и чувствовал во сне биение во мне нового сердца, и во сне выгибал я мощную шею и упирал в землю могучие ноги свои.

А когда пробудился я ото сна, то был тем, кем видел себя во сне том.

Некоторое время стоял я, попирая копытом скалу, с высоко поднятой и покрытой шерстью головой, и вдыхал через широко открытые ноздри все благоухания мира. Дивным образом дряхлость моя обернулась силой. Я вывернулся из оков старости и снова стал молодым. Я ощутил запах травы на земле и впервые почувствовал, сколь сладок был этот аромат. В мгновение ока трепещущие ноздри мои познали все вещи на свете и дали ощутить их сердцу моему, и разделял я их друг от друга, познавая.

Долго стоял я там, стуча железным копытом своим по камню и познавая мир через запахи его. И каждое дуновение, несущееся то справа, то слева, рассказывало мне свою историю. Ветер донес до меня смрадный запах волка, и, чуя его, оглядывался я и бил копытом. А когда ветер донес до меня запах других оленей, я подал голос. О, сколь громким, ясным и сладким был крик того могучего оленя! Как легко понеслось в воздухе мое чудесное послание! И с какой же радостью услышал я ответный зов! С каким наслаждением я поскакал, поскакал, поскакал вперед, легкий, словно птичье перо, и могучий, как буря, и неутомимый, как море.

Теперь я легко преодолевал в каждом прыжке по десять ярдов, ритмично покачивая головой, взлетая вверх и вниз, словно ласточка, изгибаясь и играя, словно морская выдра в потоке. Какой трепет охватил мое сердце! Какая дрожь пронзала мои рога до самых их кончиков! Каким свежим стал для меня мир! Как по-новому заблистало солнце! Как ласкал меня ветер!

С непоколебимым челом и твердым взором встречал я все на пути своем. Старый одинокий волк отпрянул от меня в сторону и, рыча, убрался восвояси. Увалень-медведь помотал в сомнении своей башкой и, пораскинув мозгами, отвел от меня взгляд своих маленьких налитых кровью глаз, а затем затрюхал в чащу. Мои соперники-олени, одной со мной крови, бежали от моего несокрушимого лба и отступали от меня, пока не подкашивались под ними ноги, и тогда я топтал их до смерти. Так стал я обожаемым и знаменитым предводителем всех оленьих стад ирландских.

Временами возвращался я после странствий по Эйре, ибо струны моего сердца тянулись к Ольстеру; и, будучи далеко от него, глубоко втягивал я носом своим воздух, и узнавал при этом с трепетом и ужасом людей в этом ветре. И тогда гордая моя голова клонилась к земле, и слезы воспоминаний о них катились из больших и ясных глаз моих.

Временами я осторожно приближался к людям, и, стоя среди густой листвы или хоронясь в вытянувшейся траве, смотрел на них, и оплакивал судьбу свою. Ибо Немед и четыре пары спаслись в той свирепой буре, и я видел, как они плодились и умножались, и вскоре уже четыре тысячи пар жили, смеялись и веселились под солнцем, ибо хотя люди Немедова племени и слыли скудоумными, но были они весьма деятельны. Слыли они отважными бойцами и первостатейными охотниками.

Но однажды пришел я, ведомый невыносимой тоской воспоминаний, и увидел, что все эти люди исчезли. На земле, по которой бродили они, от них остались лишь белеющие на солнце кости.

И тогда настигла меня старость, и усталостью среди тех костей налились члены мои. Голова моя отяжелела, глаза помутнели, колени подкосились и задрожали, и волки тогда осмелились двинуться по следу моему.

И снова вернулся я в пещеру, которая была домом моим о ту пору, когда был я стариком.

И однажды, когда осторожно покинул я убежище свое, чтобы хоть немного попастись на траве, они бросились на меня, и я еле унес от них ноги. Они же уселись вкруг пещеры и караулили меня.

Ведом был мне их язык. Я знал все, что говорили они друг другу, и все, что говорили они мне. Однако крепок был еще удар моих рогов, и смерть несли мои копыта. Поэтому волки все еще не осмеливались войти в мою пещеру.

— Завтра, — сказали они, — мы порвем тебе глотку и обгложем кости твои.

Глава VII

Тогда душа моя воспарила до высот Судьбы, и понял я все мне предначертанное, и согласился с ним.

— Завтра, — молвил я, — предстану я перед вами и погибну.

Волки же громко и радостно завыли от нетерпения.

И заснул я, и видел себя во сне превращающимся в вепря, и я чувствовал во сне биение во мне нового сердца, и во сне вытягивал я свою мощную шею и упирался своими полными силы конечностями. А когда пробудился я ото сна, то стал тем, кем был во сне том.

Ночь минула, и рассеялась тьма, и наступил день, и тогда завыли волки, сидевшие вкруг пещеры:

— Выходи, немощный олень. Выходи и прими свою смерть!

А я с легким сердцем высунулся через проем в скале, и волки, увидав мою черную щетину, и вытянутую морду с кривыми клыками, и мои свирепые, налитые кровью глаза, обезумев от ужаса, с визгом побежали прочь, натыкаясь друг на друга, а я бросился за ними большими прыжками, словно дикая кошка; и был я могуч в силе своей, и подобен дьяволу по свирепости. Охватили меня безумие и радость похотливой, беспощадной жизни; и был я убийцей, победителем и кабаном, которому никто не мог бросить вызов.

И принял я власть над всеми кабанами Ирландии.

И куда бы ни бросал я взгляды свои, видел лишь любовь и покорность; а когда появлялся я среди чужаков, они убегали. Волки страшились меня в те времена, и огромный, страшный медведь обходил меня стороной, переваливаясь на своих мощных лапах. А я обрушивался на него во главе других кабанов, и катал, и валял его; но убить медведя нелегко, так глубоко запрятана жизнь под зловонной его шкурой. Он поднимался и бежал, а я вновь сбивал его с ног, и удирал он снова, не оборачиваясь и натыкаясь на деревья и камни. И не выставлял тот огромный медведь свои когти, и не обнажал свои клыки, ни когда удирал от меня, скуля, словно младенец, ни когда стоял предо мной, а я прижимал свое рыло к его пасти и фыркал прямо в ноздри его.

Я бросал вызов всему, что двигалось. Всем существам, кроме одного. Ибо снова в Ирландии появился человек. И был то Семи-он, сын Стариата, со своим народом, от которого произошли Фир Домнан, Фир Болг и Фир Галион[15]. Их я не преследовал, а когда они преследовали меня, я бежал.

И часто бродил я, влекомый памятью своего сердца, чтобы посмотреть на них, как они ходили по полям своим; и с горечью говорил я себе: «Когда люди Партолоновы собирались на Совет, мой голос был слышен; и приятны были слова мои для всех, кто их слушал, и слова, которые говорил я им, были мудры. Глаза женщин загорались и взоры их смягчались, когда они смотрели на меня. Любили они слушать, когда я пел, а теперь брожу я по лесам во главе клыкастого стада.

Глава VIII

И снова старость настигла меня. Усталость проникла в ноги мои, и тоска затуманила мозг мой. Я добрался до своей пещеры в Ольстере, и там приснился мне сон, что я превратился в ястреба.

И покинул я землю. Пряный воздух стал царством моим, и зоркие глаза мои видели все на сотни миль вокруг. Я парил, пикировал и зависал, словно окаменев, над бездною, и жил я в радости, и мирно засыпал, и наполнялся сладостью жизни.

А в то время в Ирландию со своим народом пришел Беотах, сын пророка Иарбонела, и между его людьми и сынами Семиона произошла великая сеча. И долго парил я над полем их битвы, наблюдая за каждым летящим копьем, за каждым камнем, выпущенным из пращи, и за каждым блистающим разящим мечом и смотрел на беспрестанное сияние щитов. И в конце я увидел, что победа осталась за племенем Иарбонела. И от него пошло племя Туата Де Дананн[16], происхождение коего ныне забыто, а также ученые люди, про которых за мудрость и разум их говорят, что они явились с небес.

То были люди божественного происхождения. Все они божества.

Долгие, долгие годы был я ястребом. И знаком мне был каждый холм, каждый ручей, и каждое поле, и каждая долина в Ирландии. Я знал форму всех ее утесов и берегов и как все места эти выглядят при свете солнца или под луной. И я был еще ястребом, когда Сыновья Миля[17] вбили Туатово племя в землю и защитили Ирландию от военной силы или от волшебства; и то было началом людей и их родословных.

А потом я снова состарился в ольстерской пещере своей, что неподалеку от моря, и мне снова приснился сон, и в нем стал я лососем. Зеленые волны океана сомкнулись надо мной во сне моем, и я утонул бы в пучине и умер, если бы не стал тем, кем себе снился, пробудившись в глубоких водах. Был я человеком, оленем, вепрем и птицей, а теперь стал я рыбой. И во всех моих превращениях ощущал я полноту жизни и радость ее. Однако в воде радость эта была еще глубже, и пульсировала она еще полней. Ибо на тверди или в воздухе всегда есть нечто торчащее и мешающее, вроде рук, которые болтаются по бокам и про которые разум человеческий должен все время помнить. Олень должен подгибать свои ноги для сна и вновь разгибать для бега; и у птицы есть ее крылья, которые нужно то складывать, то расправлять и за которыми надо ухаживать. Рыба же цельна от носа до хвоста своего. Она совершенна, ибо едина, ничто ее не обременяет. Она разом поворачивается, плывет вверх, вниз и по кругу, совершив лишь одно-единственное движение.

Теперь устремлялся я, пролетая через податливую стихию воды, и радовался миру, где нет препятствий, ведь вода и поддерживает, и расступается, и ласкает, дает свободу и в то же время не даст тебе упасть. Ибо человек может споткнуться о рытвину, олень падает со скалы, а ястреб, утомленный борьбой с бурей, со сломленными крыльями, окруженный непроглядной тьмой, может насмерть разбиться о дерево. Однако мир лосося — это чистое наслаждение, ведь море хранит всех своих созданий.

Глава IX

И я стал царем лососей, и с многочисленными соплеменниками своими бороздил я волны мира. Подо мной проплывали зеленые и лиловые глубины; а наверху — зеленые и золотые, залитые солнечным светом пространства. И среди этих просторов плыл я через янтарный мир, сам словно янтарь и золото, среди Других подобных мне лососей. В блеске прозрачной синевы изгибался я и блистал, как оживший самоцвет, и рядом играли похожие на меня лососи, и плыл я сквозь эбеновые сумерки, наполненные серебряными бликами, и сам я сиял и играл, как истинное чудо морское.

Я видел, как чудища из далеких океанов проносились мимо меня; и были то длинные гибкие твари с шипами до самых хвостов; а в глубинах, недоступных даже лососям, где темень сменяется непроглядным мраком, гигантские клубки сплетались и расплетались, спускаясь по кручам в самое адово моря.

Были ведомы мне моря. Знал я их тайные гроты, где океан рыкает сам на себя; их ледяные подводные реки, от которых лососи вмиг отворачивают, словно от укуса в рыло; их теплые течения, в которых мы дремотно покачались и плыли вперед, стоя недвижимо в потоке. И доплывал я до самых дальних пределов гигантского водного мира, где не было уже ничего, кроме самого моря, неба и лососей; где даже ветер умолкал, а вода была чиста, как омытый, голый гранит.

А потом однажды, находясь далеко в море, вспомнил я вдруг Ольстер, и меня тут же пронзило острое и не поддающееся контролю желание там оказаться. И тут же повернул я, а потом дни и ночи напролет плыл без устали и трепеща от радости, и в то же время грозный голос звучал во мне и нашептывал, что должен я либо достичь Ирландии, либо погибнуть.

Так я и проторил свой путь до Ольстера.

Ох, как труден был конец этого пути! Немощь точила каждую из моих костей, слабость и вялость наполняла каждую мышцу мою и жилу. Волны играли со мной и отбрасывали меня назад, а шелковистая прежде вода обдирала, словно наждак. И казалось мне, что, добираясь до Ольстера морем, не водной стихией плыву я, а пробиваюсь через каменную твердь.

Как я был утомлен! Казалось, расслабься, и унесет. Стоит задремать, и вздымавшиеся от суши серо-зеленые волны понесут меня прочь в безбрежную синюю морскую даль.

Только несокрушимое сердце лосося помогло мне выдержать этот тяжкий путь до самого конца. Рокот несущихся к морю ирландских рек доносился до меня, помогая совершать последние усилия пути. Сама любовь к Ирландии толкала меня вперед. Боги рек спускались ко мне в своих одеждах из белых бурунов. И наконец оставил я позади море и лежал, омываемый пресной водой, на уступе щербатого валуна, измученный, едва живой и в то же время ликующий.

Глава X

Сила и радость жизни снова вернулись ко мне, и теперь принялся я исследовать внутренние воды Ирландии; ее великие озера и быстрые бурые реки.

Каким удовольствием было зависать в верхнем дюймовом слое воды и греться на солнышкеили хорониться под тенистым каменистым уступом, наблюдая за мельтешением крошечных существ и их стремительными, как молнии, перемещениями на покрытой рябью поверхности. Я наблюдал, как вспархивали, летали и кружили стрекозы, закладывая крутые виражи, недоступные ни одному другому крылатому созданию; я замечал, как парил в небе ястреб, а потом, пикируя, камнем падал он вниз, однако достать лососевого владыку было ему не по силам; и видел я кошку, растянувшуюся на ветке у самой воды, как следила она неподвижным взглядом за речными созданиями, намереваясь их сцапать. Видел я и людей.

Меня они видели тоже. Они приходили понаблюдать за мной, и они выискивали меня. Караулили у водопадов, которые я преодолевал, блистая своим серебром. Тянули ко мне свои сети и ставили ловушки под нависшими над водой кронами; делали лесы под цвет воды или водорослей, но лосось, которым я был, имел тонкий нюх, и знал он, как пахнут водоросли и как пахнет почти невидимая в воде нить, к которой они прикрепляли мясо, и знал я также про коварный крючок; и метали они в меня копья, и вытаскивали их за привязанные к ним веревки. И много ран получил я от людей, и много они оставили на мне горестных шрамов.

Много разного зверья преследовало меня в водах и караулило по берегам. Речная черная выдра жадно бросалась на меня в ярости своей и стремительно затем преследовала; и дикий кот ловил меня; и ястреб с прочими хищными птицами, чьи крылья были остры, а клювы напоминали копья, пикировали на меня; и люди подкрадывались ко мне с сетями своими шириной в саму реку, так что не было мне ни покоя, ни роздыха.

Много разного зверья преследовало меня в водах и караулило по берегам. Речная черная выдра жадно бросалась на меня в ярости своей и стремительно затем преследовала; и дикий кот ловил меня; и ястреб с прочими хищными птицами, чьи крылья были остры, а клювы напоминали копья, пикировали на меня; и люди подкрадывались ко мне с сетями своими шириной в саму реку, так что не было мне ни покоя, ни роздыха. Жизнь моя стала бесконечным преследованием, бегством, ранами, и бременем, и мукой мученической. И наконец я попался.

Глава XI

Рыбак Кайрил, правитель Ольстера, поймал меня в свои сети. Ах, как возликовал он, увидав меня! Узрев огромного лосося в своих сетях, он закричал от восторга.

Когда же начал он понемногу вытягивать свою сеть, я все еще был в воде. И когда он тащил меня на берег, вода все еще скрывала меня. Но когда воздух коснулся ноздрей моих и обжег их, словно огонь, я забился, обезумев от ужаса, в дальний угол сети, ибо понял, что буду вынужден покинуть любезную мне стихию. Однако сеть была прочной, и я оказался на суше.

— Успокойся, речной царь! — сказал рыбак. — Покорись Судьбе!

Оказавшись на воздухе, я попал словно бы в пекло. Воздух наваливался на меня, как раскаленный утес. Он палил и жег мою чешую. Он терзал мое горло и обваривал мою плоть. Воздух давил на меня со всех сторон и сжимал в огненных тисках так, что глаза мои готовы были вылезти из орбит; голова моя словно отрывалась от тела, и казалось мне, что плоть моя пухнет, раздувается и того гляди взорвется, разлетевшись на тысячу ошметков.

Свет слепил меня, жара терзала, задыхался я и съеживался, глотая убийственный сухой воздух. Оказавшись на траве, тот огромный лосось, в отчаянии обращенный креке, скакал и прыгал, прыгал без конца, несмотря на горы навалившегося жгучего воздуха. Но прыгать он мог только на месте, не приближаясь креке, и все же прыгал и прыгал, ибо в каждом прыжке видел он блистающие волны и завитки пенящейся воды.

— Угомонись, о царь, — сказал рыбак. — Успокойся, мой дорогой. Забудь поток. Позабудь про илистые заводи и песчаное ложе, где в зеленом сумраке пляшут тени и где темный поток тянет бесконечную песню свою.

И, неся меня во дворец, пел рыбак о реке и о Судьбе, и горланил он песню во славу водяного Царя.

Когда же супруга ирландского короля увидала меня, то возжелала она плоти моей. И бросили меня на огонь и поджарили, и съела меня королева. Но прошло время, и родила она меня, и стал я ее отпрыском, сыном короля Кайрила. Я помню, как было мне тепло, и помнил я окружавшую меня темноту, и как двигался я, и слышал невнятные звуки. Все, что случилось со мной с того момента, как очутился я на решетке до моего появления на свет, храню я в памяти своей. Все помню я до мельчайших деталей.

— А нынче, — сказал Финниан, — ты возродишься снова, ибо я крещу тебя именем Господа и принимаю в семью Его.

Такова история Туана, сына Кайрила.

Нынче же никто не знает, почил ли он в Бозе в те далекие времена, когда Финниан был аббатом Мовилла, или же живет он до сих пор в своей ольстерской крепости, наблюдая за всем и храня обо всем память ради славы Господней и чести Ирландии.