Ирландские предания

Глава I

Близился вечер, и фении решили этим днем больше не охотиться. Гончих свистками призвали к ноге, и начался степенный путь домой. Ибо, куда бы люди днем ни направлялись, вечером они будут шествовать степенно, а собаки будут перенимать такое настроение у своих хозяев. И так шествовали они среди золотистых лучей нежного заката, и тут вдруг из укрытия выскочила лань, и после этого прыжка исчезла вся лепота: мужчины заорали, собаки вывалили языки, и началась жаркая погоня.

Финн обожал погоню в любое время дня и ночи; вместе с Браном и Школаном он обогнал людей и собак из своего отряда, пока в прозрачном мире не осталось ничего, кроме Финна, двух гончих и шустрой прекрасной лани. Кроме них, только редкие валуны, которые они огибали или через которые перемахивали; одинокое красивое дерево, что отстранено дремало у тропы, редкие кущи, накапливающие нежную тень так же, как улей копит мед, и еще шуршание травы, что тянется бескрайне и волнуется, колеблясь и качаясь на ветру бесконечными мерными волнами.

В самые рисковые моменты Финн был сосредоточен, вот и сейчас, несмотря на то что бежал во весь дух, он был сосредоточен. Не было ни одного движения его любимых гончих, которое он бы не замечал, известно было ему каждое движение головы, стоящих торчком ушей или хвоста. Однако знаки, которые подавали ему собаки в этой гонке, были ему неведомы.

Он никогда не видал, чтобы они так стремительно мчались. Они были почти полностью поглощены погоней, но не скулили от нетерпения и не бросали на него взглядов, ожидая ободряющего крика, который он всегда подавал, когда они его ожидали.

Они поглядывали на него, но взглядов этих понять он не мог. В тех глубоких глазах был вопрос и утверждение, но не мог он понять, что это за вопрос и что они хотели ему передать. Время от времени какая-нибудь из собак в прыжке поворачивала голову и бросала взгляд, но не на Финна, а куда-то назад, на раскинувшуюся и пышную равнину, где исчезли их товарищи по охоте.

«Ищут других гончих, — предположил Финн. — Но все-таки не лают!»

— Голос, Бран! — закричал он. — Позови их, Школан!

Тут они глянули на него, и он не мог понять их взгляды, он никогда не видел подобных во время погони. Они не повизгивали и не взлаивали, но лишь добавляли тишину к тишине и скорость к скорости, пока их поджарые серые тела не превратились в единое сжатое и хлесткое устремление.

Финн лишь дивился.

— Они не желают, чтобы прочие собаки их услыхали и присоединились к этой погоне, — бормотал он, гадая, что творилось в их вытянутых черепах.

«Лань бежит славно», — продолжил он размышлять.

— Что, ты, Бран, сердце мое? Ату, Школан! Вперед, мои славные!

«У этой бестии сил еще хватает, — думал его ум. — Не во всю силу несется, даже не вполовину. Может обогнать даже Брана!» — с яростью помыслил он.

Мчались они по плоской долине ровно, красиво и стремительно, и вдруг лань остановилась и улеглась на траву и лежала там со спокойствием бесстрашного животного, никуда не спешившего, словно и не боявшегося ничего.

— Вот так перемена! — глянул и молвил Финн в изумлении. — Не запыхалась, — сказал он. — Чего же легла?

Однако Бран и Школан не остановились, а добавили по дюйму к своим вытянутым ладным телам и сунулись к лани.

— Легкая добыча, — с сожалением воскликнул Финн. — Догнали-таки!

Однако он снова удивился, ибо собаки не убили добычу. Они скакали и играли вокруг лани, облизывая ее морду, и терлись, довольные, своими носами о ее шею.

К ней подошел и Финн. Его зажатое в кулаке длинное копье было опущено для удара, острый нож был в ножнах, но он не применил их, ибо лань и две гончие начали носиться и играть вокруг него, и лань ластилась к нему, как и собаки, и потому, когда в его ладонь тыкался бархатный нос, он оказывался то мордой лани, то собаки.

С этой развеселой компанией прибыл он к просторному Аллену в Лейстере, и люди там были удивлены, увидав гончих, лань и главаря, явившегося к ним без сопровождавших его охотников.

Когда же и прочие добрались до дома, вожак рассказал о своей погоне, и было решено, что такую лань нельзя убивать, и что ее нужно оставить, хорошо с ней обращаться, и что она станет любимой ланью фениев. Однако некоторые из тех, кто помнил о происхождении Брана, думали, что, как и сам Бран, эта лань тоже могла быть из сидов.

Глава II

Ближе к ночи, когда Финн готовился ко сну, дверь его комнаты тихонько отворилась, и в нее вошла молодая женщина. Вожак с изумлением уставился на нее, поскольку никогда еще не видал он и не чаял увидеть женщину более прекрасную. И то была не женщина, а юная дева, и держала она себя так кротко-благородно, и взгляд ее был так скромно-возвышен, что вожак едва смел поднимать на нее глаза, хотя взгляд никак отвести не мог.

И пока, улыбаясь, застенчиво стояла она в дверях, подобная цветку, прекрасная и робкая, как лань, вожак прислушивался к своему сердцу.

«Она небесная женщина рассвета, — сказал он себе. — Она подобна светлой пене. Она бела и ароматна, как яблоневый цвет. Благоухает пряностями и медом. Она любимая моя и превыше женщин мира. Никогда не отнимут ее у меня».

И эта мысль была для него отрадна и мучительна: отрадной от такой дивной возможности, и мучительной оттого, что это еще не так и, быть может, не случится вовсе.

Как собаки бросали на него во время той погони взгляды, которые он не понимал, так и она смотрела на него, и во взгляде ее был вопрос, который сбивал его с толку, и утверждение, которое от него ускользало.

Затем заговорил он с ней, совладав со своим сердцем.

— Похоже, я не знаю тебя, — молвил он.

— Так и есть, не знаешь, — отвечала она.

— Тем более это удивительно, — тихо продолжил он, — ведь я должен знать любого встречного-поперечного. Что тебе от меня нужно?

Ближе к ночи, когда Финн готовился он ко сну, дверь его комнаты тихонько отворилась, и в нее вошла молодая женщина.

— Прошу защиты, владетельный вожак.

— Все ее получают, — ответил он. — От кого ты ищешь защиты?

— Меня страшит Фир Дорхе[68].

— Темный из сидов?

— Он враг мой, — молвила она.

— Теперь и мой, — ответил Финн. — Поведай мне свою историю.

— Меня зовут Сейв, и я из Дивноземья, — начала она. — Многие мужчины из сидов предлагали мне свою любовь, но в своем краю ни одному мужчине свою любовь я не даровала.

— То было неразумно, — шутливо упрекнул ее собеседник.

— Довольна я была, — отвечала она, — чего же не хотим мы, в том нужды и нет. Но если и любовь я подарю, то смертному, мужу из мужей ирландских.

— Я б руку дал себе отсечь, — воскликнул Финн, терзаясь донельзя. — Скажи лишь, кто же этот муж?

— Тебе известен он, — пробормотала она. — Пока жила я в мире Дивноземья, часто слышала о моем смертном защитнике, ибо молва о его великих подвигах доносилась до сидов, пока не настал тот день, когда Темный Маг из народа богов положил на меня глаз, и с того дня, куда бы я ни глянула, вижу око его.

Тут она умолкла, и ужас, бывший в сердце ее, отразился на ее лике.

— Он повсюду, — прошептала она. — И в зарослях, и на холме. Он глядит на меня из воды и взирает с небес. Голос его взывает из пространства и давит тайно сердце. Не здесь он и не там, а повсюду и вовеки. Не скрыться от него, — добавила она, — и я страшусь!

Тут она безмолвно зарыдала и глянула на Финна.

— Он враг мне! — рыкнул Финн. — Его я нарекаю врагом своим!

— Защити меня! — взмолилась она.

— Везде, где буду я! — молвил Финн. — Я тоже знанием владею. Я Финн, сын Кула, сына Башкне, муж среди людей и бог среди богов.

— Он в жены звал меня, — продолжила она. — Однако в мыслях у меня был лишь мой герой любимый, и Темному я отказала.

— Это право твое, и я ручаюсь, что жив твой желанный, жив и не женат, и он возьмет тебя в жены или ответит мне за отказ.

— Он не женат, — сказала Сейв, — и власти у тебя над ним немного.

Тут вождь задумчиво нахмурился.

— Кроме верховного владыки и царей, есть власть у меня в этом краю.

— Кто же из мужей так властен над собой? — молвила Сейв.

— Ты хочешь сказать, что я и есть тот муж, которого ты ищешь? — спросил Финн.

— Тебе я отдала свою любовь, — ответила она.

— Какая весть! — радостно воскликнул Финн. — В тот самый миг, когда вошла ты в дверь, я полюбил и возжелал тебя, а мысль, что ты желала другого, вонзалась в сердце мне мечом.

И впрямь Финн полюбил Сейв так, как не любил ранее ни одну женщину и впредь так не полюбит. Он любил ее так, как ничто прежде, и не мог он быть без нее. Когда же ее он видел, мир пропадал, а когда взирал на мир без нее, то словно слепнул и тоскливо взирал на будущее во мраке. Клич оленя был музыкой для Финна, но, когда говорила Сейв, этого для него было довольно. Он любил слушать весеннюю песню кукушки с самой заметной вершины в роще, или веселый посвист черного дрозда по осени в кустах, или тихое, сладкое волшебство, возникающее в сердце, когда жаворонок заливается и трепещет, невидимый в высоте, а притихшие поля слушают его песню. Однако голос супруги был для Финна милее песни жаворонка. Она наполнила его душу удивлением и загадками. На кончиках ее пальцев жило волшебство. Ее тонкая ладонь приводила его в восторг. Ее изящная ступня заставляла его сердце биться чаще; и куда бы ни поворачивалась ее голова, лицо ее обретало новый облик красоты.

— Она всегда иная, — говорил Финн. — Всегда краше любой другой женщины и всегда краше себя самой.

Он больше не ходил к фениям. Он перестал охотиться. Не слушал песен бардов, ни любопытных речей чародеев, ибо все это было в его супруге, и что сверх того, и это было в ней.

— Она и этот мир, и грядущий. Она — совершенство, — говаривал Финн.

Глава III

Случилось так, что люди Лохланна[69] выступили в поход против Ирландии. Огромный флот окружил утесы Бен-Эдара[70], и даны высадились, чтобы подготовиться к атаке, которая сделает их хозяевами страны. Фении во главе с Финном выступили против них. Он всегда не любил людей Лохланна, но на этот раз он выступил против них в страшном гневе, ибо они не только напали на Ирландию, но и встали между ним и величайшей радостью, которую он когда-либо знал в жизни своей.

Бой тот был тяжким, но коротким. Лохланнов отогнали к их кораблям, и через неделю в Ирландии остались только те даны, что были похоронены в ее земле.

Покончив с этим, Финн покинул победивших фениев и быстро вернулся на равнину Аллен, ибо не мог вынести ни одного дня вынужденной разлуки с Сейв.

— Не покидай нас! — воскликнул Голл Мак-Морна.

— Я должен идти, — ответил Финн.

— Неужели ты уйдешь с пира победы? — упрекнул его Конан.

— Останься с нами, вождь, — молил Кельте.

— Что за пир без Финна? — жаловались все.

Однако он не остался.

— Клянусь моей рукой, — воскликнул он, — я должен идти. Она будет ожидать меня у окна.

— Так оно и будет, — согласился Голл.

— Так и будет, — воскликнул Финн. — И когда она издали увидит меня на равнине, то выбежит через главные ворота мне навстречу.

— Было бы чудно и странно, если бы она не выбежала, — буркнул Конан.

— И я снова буду держать ее за руку, — доверительно шепнул Финн на ухо Кельте.

— Конечно, ты это сделаешь.

— И я снова гляну ей в лицо, — продолжил его господин.

Однако он видел, что даже любимый Кельте не понимал значения сказанного, и он с грустью и в то же время с гордостью сознавал, что никому это не объяснить и никто это не постигнет.

— Ты влюблен, сердце мое, — сказал Кельте.

— Точно влюблен, — проворчал Конан. — Сердечная услада для женщин — недуг и ничтожество для мужчин.

— И вправду недуг, — пробормотал предводитель. — Любовь ввергает нас в ничтожество. Недостает глаз, чтобы видеть все, что можно обозреть, и рук, чтобы ухватиться за десятую часть того, что хотим мы обнять. Когда я гляжу в ее глаза, страдаю, ибо не смотрю на ее губы, а когда я вижу ее губы, моя душа взывает: «Посмотри на глаза ее, посмотри!»

— Так это и бывает, — вспоминая, молвил Голл.

— Так и никак иначе, — согласился Кельте.

Победители припомнили те губы и поняли, что их предводитель уйдет.

Когда Финн увидел грандиозную твердыню, кровь в нем взыграла, ноги убыстрились, он то и дело взмахивал копьем в воздухе.

«Она меня еще не видит, — с грустью подумал он. — Она пока не может меня увидеть», — поправил он себя с упреком.

Однако в мыслях он тревожился, ибо думал только о том, и чувства его были неподвластны разуму, и считал он: будь он на ее месте, то увидал бы ее с вдвое большего расстояния.

«Думает она, что не смог вернуться с поля боя или был вынужден остаться на пиру».

Он думал, не мысля, и считал, что, поменяйся они местами, он бы знал, что ничто не помешало бы ему уйти.

— Женщины, — бормотал он, — они стыдливы, им не нравится выказывать нетерпение, когда за ними наблюдают.

Однако он знал, что ему дела нет, смотрят ли на него другие, и что ему было бы все равно, если бы он знал, что это так. И он верил, что его Сейв не обратила бы на это внимания и искала бы только его взгляд.

При этой мысли он крепко сжал свое копье и дунул так, как никогда не бегал в жизни, и потому через ворота огромной крепости промчался донельзя запыхавшийся и всклокоченный муж.

В Дуне[71] царил беспорядок. Слуги кричали друг на друга, и женщины заполошно бегали туда и сюда, заламывая руки и голося; когда же увидали они предводителя, ближние бросились врассыпную и все старались спрятаться друга за друга. Однако Финн перехватил взгляд своего домоправителя Гарива Кронана по прозвищу Громкий Ропот[72] и остановил его.

— Пойди-ка сюда, — приказал он.

Громкий Ропот безропотно приблизился к нему.

— Где Цветок Аллена? — спросил его хозяин.

— Не знаю, господин, — ответил испуганный слуга.

— Ты не знаешь?! — воскликнул Финн. — Рассказывай, что случилось!

И тот рассказал ему следующую историю.

Ты отсутствовал, и в один из дней стражники изумились. Они глядели с вершин Дуна, и Цветок Аллена была с ними. Она, вечно тебя высматривавшая, крикнула, что вожак фениев идет через кряжи к Дуну, и выбежала из крепости, чтобы встретить тебя.

— То был не я, — сказал Финн.

— Он имел твое обличье, — ответил Гарив Кронан. — На нем были твои доспехи, и лицом это был ты, и с ним были псы: Бран и Школан.

— Они оставались со мной, — сказал Финн.

— А похоже, они были с ним, — смиренно ответил слуга.

— Рассказывай далее! — прикрикнул Финн.

— Мы были обескуражены, — продолжил слуга. — Никог-да ранее Финн не возвращался до боя, и мы знали, что ты не мог добраться до Бен-Эдара или столкнуться с лохланнами. Поэтому мы умоляли госпожу нашу выпустить нас навстречу тебе, а самой остаться в Дуне.

— Правильно просили, — согласился Финн.

— Она и слушать не хотела, — зарыдал слуга. — Кричала нам: «Пустите меня, чтобы я могла встретить свою любовь».

— Увы! — вздохнул Финн.

— Она кричала нам: «Позвольте мне встретиться с моим мужем, отцом ребенка, что еще не родился».

— Увы! — простонал в отчаянии Финн.

— И она побежала тебе навстречу, а ты протягивал ей свои руки.

При этом мудрый Финн закрыл лицо руками, представляя, как все произошло.

— Сказывай дальше, — молвил он.

— Она побежала к этим протянутым рукам, а когда добежала, тот поднял руку. И тот коснулся ее ореховым прутом, и мы видели, как она исчезла, а на ее месте поднялась дрожащая лань. Она по-вернулась и побежала к воротам Дуна, а гончие, которые были не-вдалеке, помчались за ней.

Финн смотрел на него как потерянный.

— Они вцепились ей в горло… — прошептал дрожащий слуга.

— Ах! — страшно крикнул Финн.

— И они потащили ее обратно к тому, кто казался Финном. Три раза она вырывалась и бежала к нам, и три раза псы хватали ее за горло и тащили обратно.

— А вы стояли и просто глазели?! — рявкнул командир.

— Нет, хозяин, мы побежали, но лань исчезла, как только мы приблизились к ней, и огромные псы пропали, и тот, кто казался Финном, исчез вместе с ними. Мы остались среди высохшей травы, и взирали Друг на друга, и слышали лишь завывания ветра и страшный стук наших сердец.

— Прости нас, славный хозяин, — воскликнул слуга.

Однако великий предводитель ничего ему не ответил. Он стоял, словно онемев и ослепнув, и лишь временами изо всех сил бил себя в грудь сжатым кулаком, словно хотел убить в себе то, что должно было погибнуть, но не могло скончаться. Так он и пошел, бия себя в грудь, к своим покоям в Дуне, и не видели его до конца того дня и до тех пор, пока утром над Маг-Лиффи[73] не взошло солнце.

Прошло много лет с того времени, и Финн не сражался с вра-гами Ирландии, а лишь метался из края в край страны, искал и рыскал в надежде, что сможет снова наткнуться на свою красавицу из сидов. Все это время каждую ночь он спал, страдая, и каждый день вставал в горе. Каждый раз, собираясь на охоту, брал только тех гончих, которым доверял: Брана и Школана, Ломера, Брода и Ломлу; ибо если погонятся они за ланью, каждый из этих здоровущих пяти псов будет знать, та ли эта лань, которую нужно убить, или та, что нужно защищать; так для Сейв опасность была бы меньше и оставалась надежда отыскать ее.

Семь лет прошли в бесплодных поисках, и вот однажды Финн и фении из благородных охотились у Бен-Балбена[74]. Фении спустили всех своих гончих, ибо Финн потерял уже надежду встретить Цветок Аллена. Когда охота прокатилась по склонам холма, из лощины на верхотуре взлетел громкий лай гончих, и всю эту шумищу перекрывал дикий взлай псов Финна.

— Что там такое? — спросил Финн и ринулся со своими товарищами к тому месту, откуда доносился этот шум.

— Они сцепились со всеми псами фениев! — воскликнул вожак. Так и было. Пять матерых псов встали в круг и сражались сразу с сотней собак. Они были свирепы и страшны, и каждый удар их острых зубов нес беду для пса, его получившего. И сражались они не молча, как это было у них в обычае и как они были приучены; после каждой атаки поднимали они свои огромные морды вверх, и громко, настойчиво и тревожно звали своего хозяина.

— Они зовут меня! — проревел Финн.

С этими словами он помчался так, как бегал до того только раз, и люди, бывшие рядом с ним, полетели так, как не бежали ни разу в жизни. Они подбежали к лощине на склоне холма и увидали, как пять здоровущих гончих псов стоят кругом, отгоняя других собак, а внутри круга стоит мальчонка. У него были длинные красивые волосы, и был он наг. И не страшила его ни дикая схватка, ни гончие псы. Он не смотрел на собак, а глядел, словно юный принц, на Финна и его дружину, которая мчалась к нему, разгоняя свору остриями своих копий. Когда свара стихла, Бран и Школан с визгом подбежали к мальцу и начали лизать ему руки.

— Никогда они так не делали, — сказал кто-то. — Что за нового хозяина они себе выискали?

Финн наклонился к малышу.

— Скажи мне, мой маленький принц и сердце мое, как тебя зовут, как ты попал в середину охотничьей своры и почему ты голый?

Однако малыш не понимал языка мужей Ирландии. Он вложил свою ручку в ладонь Финна, и вождю показалось, будто эта маленькая ручка легла ему прямо на сердце. Он поднял мальчишку на свое огромное плечо.

— Мы кое-что словили на этой охоте, — сказал он Кельте Мак-Ронану. — И мы должны принести это сокровище домой. Ты станешь одним из фениев, мой дорогой, — крикнул он, глянув вверх.

Малыш посмотрел на него сверху вниз, и от благородного доверия и бесстрашия в этом взгляде сердце Финна растаяло.

— Ты мой олененок! — молвил он.

И вспомнил он ту саму лань, и, поставив малыша себе меж коленей, пристально и долго всматривался в него.

— Уверен, этот тот же взгляд, — сказал он своему встрепенувшемуся сердцу. — У него глаза Сейв.

Горе разом излилось из его сердца, и радость вскипела в нем единой волной. Вернулся он в лагерь, напевая, и люди снова увидели в нем своего почти позабытого веселого предводителя.

Когда-то Финн не мог разлучиться с Сейв, так и теперь его нельзя было разлучить с этим мальчуганом. Для него он придумал тысячу имен, одно нежнее другого. Он называл его «мой олешек», «мое сердечко», «мое тайное маленькое сокровище», или же «моя песенка», «моя цветущая веточка», «кладезь моего сердце» и «душа моя». Псы, как и Финн, также были без ума от мальчишки. Он мог преспокойно усесться посреди стаи, которая любого другого разорвала бы на куски, а причина была в том, что Бран и Школан со своими тремя щенками все время следовали за ним, словно тени. Когда он был среди других псов, эти пятеро всегда были рядом, и поистине жестоки были их взгляды, которые они обращали на соседей своих, когда те подходили слишком близко или не проявляли должного смирения. Они гоняли стаю по одному или все вместе, пока все гончие на псарнях фениев не усвоили, что этот мальчуган был их повелителем и что в мире нет ничего более драгоценного, чем он сам.

Вскоре пять матерых гончих смогли отказаться от этой своей опеки, таким полным было признание их юного господина. Однако они не отступились, ибо не просто любовь давали они ребенку, а обожание.

Вероятно, даже сам Финн был смущен их слишком тесной опекой. Он мог бы прикрикнуть на своих собак, если бы хотел это сделать, но он и не помышлял об этом; да и сам мальчишка мог бы одернуть его, если бы Финн осмелился так поступить. Ибо таковы были у Финна привязанности: сначала малыш; затем Бран и Школан со своими тремя щенками; затем Кельте Мак-Ронан и далее все прочие после благородных. Он любил их всех, но его привязанности имели очередность. Шип, вонзившийся в ногу Брана, вонзался и в ногу Финна. Все знали об этом, и не было ни одного воителя, который бы с сожалением не признавал, что для его любовей была своя причина.

Мало-помалу мальчик стал понимать их речь, научился говорить и наконец смог рассказать свою историю Финну.

В этой повести было много пробелов, ведь у малышей нетвердая память. Случившееся стареет за день, и ночь его хоронит. Новые воспоминания напирают на старые, и нужно учиться не только помнить, но и забывать. У малыша мгновенно началась яркая, запоминающаяся и совершенно новая жизнь, так что его свежие воспоминания смешивались с прошлым и затмевали его, поэтому он не мог быть вполне уверен, произошло ли то, о чем он рассказал, в этом мире или в том мире, который он покинул.

Раньше жил я, — начал он, — в просторном красивом месте. Там были холмы и долины, леса и ручьи, но в каком бы направлении я ни шел, я всегда возвращался к скале, такой высокой, что она, казалось, упиралась в небо, и такой прямой, что даже козе не пришло бы в голову на нее вскарабкаться.

— Я не знаю ни одного такого места, — задумчиво молвил Финн.

— В Ирландии нет такого, — сказал Кельте, — но у сидов такое место есть.

— Это верно, — заметил Финн.

— Летом я ел плоды и коренья, — продолжил мальчик, — а на зиму для меня оставляли еду в пещере.

— С тобой никого не было? — спросил Финн.

— Никто, кроме оленихи, которая любила меня и которую любил я.

— О боги! — воскликнул Финн в отчаянии. — Рассказывай дальше свою историю, сын мой.

— Частенько к нам приходил угрюмый, суровый человек и говорил с оленихой. Порой он говорил ласково, тихо и уговаривал, но порой снова и снова громко, резко кричал и гневался. Однако, что бы он ни говорил, олениха в страхе отскакивала от него, и в конце концов он неизменно в бешенстве покидал ее.

— Это Темный Маг из народа богов! — в отчаянии кликнул Финн.

— Именно так, душа моя, — согласился Кельте.

— В последний раз, когда я видел олениху, — продолжил ма-лыш, — темный человек разговаривал с ней. Говорил он долго. Говорил то нежно, то гневно, и я думал, что он никогда не перестанет говорить, но в конце концов он ударил ее ореховым прутом, так что она была вынуждена последовать за ним, когда он ушел. Она все время оглядывалась на меня и плакала так горько, что каждый бы ее пожалел. Я пытался последовать за ней, но не мог пошевелиться и тоже плакал от ярости и горя, глядя ей вслед, пока не перестал ее видеть и слышать. Потом я рухнул на траву, чувства покинули меня, а когда я очнулся, то оказался на холме среди гончих, где вы меня и нашли.

Этого мальчишку фении назвали Ошином, Олененком. Позже он сделался великим бойцом и стал главным сочинителем песен в мире. Однако он еще не поквитался с сидами. Ему предстояло, когда придет время, вернуться в Дивноземье и возвратиться оттуда, чтобы поведать эти предания, ведь они были сложенны именно им.