Искательница приключений

Глава тринадцатая

— Я любил моего господина, как вассал только мог любить своего господина, пусть он был младше меня и наши интересы во многом расходились. Общей у нас была страсть к воинскому искусству, к ведению войны, и ей находился выход в том краю. К моему рождению было двести лет, как наши предки пришли к берегу моря; за два века они расчистили лес до равнины у гор. Они охотились, рыбачили, пасли скот, продавали соседям дерево, шкуры, вяленую рыбу, привозили взамен пшеницу и другие злаки, сами земледелием не занимаясь. Но по-прежнему каждые год-два наши отцы стояли за свои земли с мечами и щитами в руках.

Когда я вырос, несколько с таким трудом построенных крепостей уже охраняли границу на западе, у равнины, и обитатели сумеречного высокогорья, как мы называли их, стали часто запаздывать с набегами. Но мы все так же не могли жить спокойно в тени их гор, в ожидании очередного нашествия, которое, рано или поздно, все равно придется отбивать. Мой господин заступил на престол, будучи молодым и горячим человеком, и начал правление с войны, которой решил утвердить себя в глазах народа. Он вознамерился отбить у жителей подпиравших небо скал само желание смотреть в нашу сторону. Разумеется, я поддержал его в инициативе начать кампанию, которая логически вытекала из стратегического положения вещей.

Помимо безопасности нашей земли, помимо бурной крови моего господина, причины войны были и экономическими. Простиравшиеся к западу от границы равнины принадлежали полудикому народу, который в силу уровня своего развития не строил на них города, не терзал их почву в поиске полезных руд, не загрязнял отходами. Чистый воздух просторных полей если не делал саму землю плодороднее, то будто помогал травам и редким деревьям расти своими благоуханием и чистотой. А с гор текли реки, их воды изливались водопадами на равнины, где пробивали себе ветвистые русла, таким образом орошая гектары и гектары почвы. Мы с вожделением представляли, какими пастбищами могли обладать, выставив дикарей из равнин. Наши предки до сих пор не сделали этого только потому, что были недостаточно сильны, были сами вынуждены защищать собственные земли, чтобы удержаться на них.

К времени вступления в права моего господина воцарилось равновесие сил. Либо даже наше превосходство как двести лет развивавшегося народа, тогда как дикари продолжали жить по старым неизменным обычаям, священным для них. В то время мы не опасались соседей-людей, ибо они вели свои непрерывные войны друг с другом, в которые мы не вмешивались. К тому же тогда мой господин еще не располагал соблазнительными богатствами, отчего не привлекал лишнего внимания к себе. Поэтому в один день хорошо тренированная армия выступила в поход.

Война вышла кровопролитной, ибо горцы никогда не боялись смерти. Их грубую силу, их ярость встречало лучшее, чем у них, железо и нерушимая дисциплина с нашей стороны против их плохо организованной массы. Благодаря этому мы раз за разом одерживали верх. Несмотря на то что дикари жили в горах, равнины были также важны для них: весной, когда из-под снега вот-вот должны были выглянуть первые цветы, они спускались целыми коленами со скал и проводили на полях серии ритуалов в честь своих божеств. Чаще всего они плясали в новолуния; видно, народившийся месяц символизировал у них рождение новой жизни после зимы. Целых полгода, до наступления холодов, мы выгоняли дикарей в горы, так сильно они не хотели отдавать свои святые места.

Затем, как проклятые, во льду небывало лютой зимы мы строили укрепления, чтобы с приходом следующего времени года удержать захваченное. К чести горцев, в сильные снегопады, когда с двух десятков шагов уже невозможно было рассмотреть человека, они спускались на ровную землю и расстраивали наши работы тут и там. Но из-за заваленных горных троп дикари не рисковали выводить большую армию, боясь очередного решающего сражения, после которого, в случае если будут разбиты, не успеют достаточно быстро отступить высоко в скалы.

Так что наше строительство продолжалось. Только по ночам прибывало огней в горах: то на войну с нами собирались соседние племена. А весной бои возобновились.

Мы успели построить стены, к тому же по вовремя купленным у соседей-людей чертежам собрали машины, о принципе работы которых дикари никогда прежде не слышали. Они познали его, только столкнувшись с разрушительной силой этих метательных механизмов в бою. Магия горцев, пускай она у них и была, находилась тогда в зачаточном состоянии, отчего, даже пользуясь ею и внушительным численным превосходством над нами, дикари ни разу не прошли далеко за линию фортов; и ни разу бреши в наших фортификациях открытыми подолгу не оставались. Через десять неудачных штурмов дикари вынужденно признали, что равнины потеряны для них.

Они отошли от стен. Стали возводить что-то похожее на наши укрепления, но в отрогах, с целью сохранить за собой подступы к горам. В ответ мы использовали баллисты, чьи камни показали низкую прочность дикарского зодчества. Мы не остановились на этом и продолжили обстрел, чтобы горцы не чувствовали себя в безопасности. Чем спровоцировали несколько отчаянных атак все еще многочисленных сил дикарей спустя всего два дня.

В последовавших приступах мы выстояли ценой большой крови. Но и у серокожего племени погибло слишком много воинов, чтобы рискнуть хотя бы на еще один штурм. Поскольку в отрогах они уже не могли закрепиться, старейшины дикарей увели остатки племен в горы. Чтобы отбросить их как можно дальше, мы метали камни до тех пор, пока горцы не ушли слишком высоко даже для самой крутой траектории полета снарядов баллист. Тем самым дикари отдали в наши руки и отроги скал. А мы сожгли там развалины их укреплений и заложили на их месте наши форты. Так закончилась та война.

Мой господин торжествовал. Это его рука направила народ на первую в истории княжества завоевательную войну, когда его предшественники на троне на протяжении двух веков жизни у моря только оборонялись. В народе полюбили за это моего господина.

Во многих новых песнях я услышал восхваление храбрости его войска, и это радовало меня. В отдельных строфах я узнал слегка переиначенные мои собственные подвиги, несколько раз исполнители этого творчества даже пропели мое имя, что тоже было приятно. Однако я не рвался к известности, мне не нужно было, чтобы моя фамилия тоже гремела повсюду, ибо я считал отраженный от моего господина свет достаточной наградой за мои труды.

О, я был честолюбив, своенравен, вспыльчив не менее, чем сейчас, но чрезмерной власти не желал, ибо собирался нести ответственность только за поступки обученных мной лично и подчиненных мне тяжело вооруженных всадников. Я любил другие вещи, а не управление десятками тысяч человек, мне просто не нужно было такое влияние, чтобы чувствовать себя достойно. У меня было достаточно его в родном доме и окрестных усадьбах.

Я любил фехтование, тактику, стратегию, крепкое вино, женщин с резко очерченными бедрами и выступавшей грудью, с непокорным, но призывающим взглядом. Я был желанным производителем детей, все доступные и недоступные мне пары ног под миловидными лицами раскрылись под моим напором, а их обладательницы приходили ко мне сами на следующую ночь, позабыв законных мужей и любовников. Я не ведал страха, не ведал совести, гордыня моя была велика, да и после всего произошедшего немногое изменилось во мне. Твои бедра и твою грудь, искательница приключений, я считаю слишком узкими для того, чтобы захотеть обладать ими, пускай твоя кровь и имеет божественный для моего языка привкус.

Словом, началось цветение княжества. В то же время мы не позволили успеху опьянить нас и сделать наивными: мой господин знал, что дикари вернутся, когда вновь соберут достаточно сил, и что на этот раз горцев будет по-настоящему много. Мой господин стал готовиться ко второй войне с ними заблаговременно.

От скотоводов на пастбищах и от шахт в отрогах деньги широкой рекой потекли в казну княжества; мой повелитель быстро и наглядно расправлялся с поступавшими с деньгами иначе, нежели как он указывал распоряжаться ими людьми (догадайтесь, кто вершил над такими суд, а после приводил приговоры в исполнение). Эти средства увеличили уровень подготовки воинов княжества, воспитали их численность, помимо всего прочего, на что князь тратил золото, как полезного для княжества, так и бесполезного. В тогда уже существовавшей южной империи мы наняли не слишком талантливого, но настоящего мага земли, чьих способностей как раз хватило на ощутимую помощь в возведении каменных стен вместо деревянных на равнинах у гор, затем — на прорытие акведуков и подземных ходов между цитаделями, вместе с прочими новинками ученой мысли того века. Мы купили мага за земельный надел на равнинах, где разрешили ему исследовать все, что он хотел, и при этом он не тревожил никого своими опытами.

Так, спустя четыре года владения новыми, богатыми землями, когда со снегами с гор спустились племена, их допотопным осадным орудиям (нетрудно догадаться, от кого они почерпнули вдохновение к созданию таких машин) противостояли ряды каменных укреплений с великолепным сообщением и распределением припасов.

Почти все колена горцев выступили против нас в ту войну. Они шли на штурм за штурмом, а мы обороняли стены, которые оказались слишком прочны для камнеметных механизмов дикарей. Только несколько раз им удалось ценой больших потерь пробить стены тараном, но последовавшие за этими успехами атаки все равно приводили ни к чему, и не только в силу того, что мы стойко защищали проломы, обороняли то, что уже несколько лет считали своим.

Дело в том, что горцы стали уже не так глупы, чтобы стоять под градом стрел со стен, в то время пока очередной их таран делал свое дело: они спешили к бреши только после того, как кладка опадала.

Вот тут наступал мой час, ибо я делал вылазки конным строем через проломы.

Я сминал приближавшиеся ряды в сокрушительных фронтальных атаках. Я расстраивал некое перенятое от нас подобие порядка, чем замедлял движение горцев к бреши. И уходил прочь прежде, чем сам оказывался безнадежно окружен. Несколько раз я приводил за собой погоню к проломленной стене, ибо находились у дикарей отменные бегуны, которые на короткое время ни капли не отставали от тяжело вооруженного всадника на полном скаку. Вообще, отдельные группы дикарей бились чересчур хорошо для не отмеченных никакими знаками отличия горцев, и я не находил объяснения этому явлению, как ни старался. Мне суждено было понять его позже, и я едва не заплатил за это знание жизнью.

В одно утро племена отчаялись взять стены приступом либо выманить за них нас, чтобы завязать на равнине решающее сражение. Они отошли в горы, но вопреки ожиданиям не сочли себя побежденными, ибо не слишком высоко в горах и остались. Как-то они находили себе пищу, видно, охотились, рыбачили на горных реках да их части берега моря, а женщины серокожих носили им собранные в многочисленных горячих источниках травы. Было понятно, что дикари собрались долго простоять в горах, чтобы не позволить нам в безопасности работать в шахтах и в спокойствии заниматься скотоводством и земледелием на равнинах.

Все же с наступлением зимы в их стане что-то переменилось. Около половины племен покинули стоянку в горах. Остались лишь те, кто сильнее всего ощутил утрату святых мест, да так или иначе слишком тесно связанные с ними колена, чтобы уйти под каким-нибудь весомым предлогом.

Мы воспользовались образовавшимся численным превосходством, а также невозможностью серокожих из-за занесенных снегом троп быстро отступить еще выше. Пересекли равнины и стали тревожить, а затем открыто атаковать их лагеря. Это оказалось тяжелой работой в горной среде, в стальных доспехах, поэтому продвижение шло медленно.

Еще медленнее оно пошло, когда наступила весна. Дикари, как только снег стаял, все разом поднялись на высоту, где оставались днем, а ночью бесшумно спускались и не давали нам спать, обходя выставленные, казалось, повсюду наши дозорные отряды. Что неудивительно, ведь они знали войну в горах, а мы только начинали познавать ее, да еще на собственных шкурах, не имея никого, кто научил бы нас этому искусству. Захваченные в плен горцы, которых, к слову, никогда не бывало много, умирали либо убивали себя сами, но ничем не помогали нам освоиться в новом для нас виде противостояния.

Мы поменялись местами. Узкие тропы и перевалы стали укреплениями серокожих, ничуть не худшими стен и бастионов, которые защищали нас на равнинах. Они сдерживали медлительный, уязвимый в таких условиях тяжело вооруженный пеший строй и моих всадников, главную ударную силу князя: я не рисковал двигаться достаточно быстро для полноценного удара. Мало-помалу войско остановилось и мой господин задумался о завершении горной кампании путем переговоров с дикарями.

Неожиданно для всех он сделал кое-что совсем другое, и даже меня посвятил в свои планы лишь спустя два дня, когда вернулся посланный под белым флагом к дикарям человек с указанием места встречи, где следовало произойти тому, что мой господин предложил племенам. О, это был неосмотрительный шаг, но князь был разозлен застоем, народ же серокожий с готовностью воспользовался возможностью свести все его успехи на нет.

В назначенный день на горную поляну, на неширокую полосу между передними рядами двух армий вышли по два человека с каждой стороны, а именно: мой господин и я против бойцов дикарей. Князь заключил с горцами договор, скрепленный печатью княжеского дома текст которого и отвез племенам посланник девять дней назад; это соглашение предписывало двоим воинам биться на виду у всех и двоим свидетельствовать, но не вмешиваться в поединок.

Мой господин просто-напросто бросил вызов сильнейшему воину оставшихся колен. Конечно, вызов этот приняли, и в тот вечер один из серокожих со свежими шрамами на теле готовился убить моего князя в неравном поединке. Однако… князь, мягко говоря, не стал строго придерживаться им же поставленных условий. А я к тому моменту уже не имел ровным счетом никакого выбора, если следовать соображениям верности.

Против дикаря, в кольчуге, шлеме, плаще с гербом моего властителя стоял я, а в мой доспех облачился мой господин. При встрече с дикарями мы не сняли шлемов, то есть не показали лиц, а поскольку ростом и сложением я и мой князь близко походили друг на друга, да и голосом я мог подражать его тембру и произношению, благородные горцы не заподозрили, что здесь крылся какой-то обман. После коротких заверений обеих сторон в том, что притязания народа победившего в поединке воина будут удовлетворены народом воина проигравшего, щит и меч сразились с кастетами и ловкостью монаха гор.

Проклятые щит и меч не слишком подходили для такой схватки, они сковывали мои движения; с каждым мгновением я все больше ненавидел их. Но делать было нечего, ибо князь стоял с моим топором чуть поодаль, без права прийти на помощь, и мне оставалось только вспоминать, как славно рубилось им, обоюдоострым, налегке, благо в моих руках жило достаточно силы, чтобы орудовать таким инструментом убийства. Конечно, прошло совсем немного времени, прежде чем горец загнал меня к самому обрыву, к пропасти, у которой я не увидел дна.

Да, я владел мечом и щитом, владел отменно, так, что научил многих знатно пользоваться ими. Но я никогда не любил этот тип вооружения, следовательно, не был истинным мастером его, а мой противник явно упражнялся с кастетами все свободное от добычи пищи и молитв духам предков время. Его кастеты вряд ли с легкостью пробили бы кожаный доспех и поверх него крепчайшую кольчугу моего князя, но горцу достаточно было сбить меня с ног, чтобы получить преимущество и нанести один решающий удар, ибо я не смог бы быстро подняться. Я знал это и как можно медленнее отступал, а дикарь так и норовил подойти достаточно близко, чтобы опрокинуть меня, и при этом умудрялся ловко уклоняться от моих ударов, как мечом, так и щитом.

Передо мной встал, наконец, выбор между смертью в попытке встать на ноги и падением на острые скалы внизу, которые в красках нарисовало мне мое разгоряченное воображение, — так близко к краю поляны я подошел. Но хуже было другое: с моим поражением не в нашу пользу завершалась война с горным племенем, и согласно договору с горцами равнины возвращались к ним. Я дрался как мог, но уже считал секунды до того мига, когда у меня под ногами закончится земля. Умереть я решил от удара о скалы, испытав весь ужас падения, но не быть поверженным дикарским воином, с которым схватился на неравных условиях. Это, ко всему прочему, была бы еще и нечестная смерть.

И что мы сделали тогда? Конечно, нарушили договор с серокожим племенем во второй раз. Князь с криком бросился на готовую убить меня тварь.

Вздрогнули оба воинства от такого предательства и побежали, было, одно на другое поить оружие кровью. Но скала за момент до этого заходила ходуном, и все двуногие на ней разом вросли в землю в поисках опоры для себя, вместо того чтобы сделать хоть шаг.

То не землетрясение вовремя вмешалось в мою судьбу. Это маг земли, ибо пускай у этого чародея с талантом обстояло плоховато, но его голова соображала живо, понял, кому перейдет его равнинный надел, если я проиграю.

Когда почва перестала трястись, я только удивился, как удержался на краю расселины. А вот князь неожиданно снял шлем, выставил всем на обозрение свое лицо и громким голосом предложил дикарям новые, куда более интересные условия поединка.

Поскольку он потребовал немедленного ответа, горцы тут же переговорили между собой. Дикари дали понять, что они не прочь побиться пара на пару, как сказал мой господин, но у них иссякло доверие к врагу. Поэтому, опасаясь новых исхищрений, они настаивают на продолжении прерванной схватки.

Тогда князь на слуху двух воинств поклялся, что теперь все честно, а затем пригрозил, если все пойдет не так, как он хочет, пошатнуть поляну с такой силой, что все стоящие на ней рухнут вниз.

Он лгал. Но я под шлемом улыбнулся, сквозь усталость. Я знал пределы возможностей нашего мага, сразу понял, что после содеянного он лишился сознания на ближайшие часы и возможности работать с энергиями на ближайшие месяцы. Однако вызванное им колебание почвы вкупе с уверенностью, которая прозвучала в голосе моего господина, произвели на серокожих сильное впечатление, и они согласились.

Монах гор не шевельнулся, когда я прошел мимо него. В его лице я прочитал одно только безмятежное спокойствие, и не потому что он был уверен в исходе боя пара на пару. Просто так жили эти воины — в безмятежности, даже когда убивали сами или когда убивали их. Я не понимал этого подхода к насилию еще долгое время.

Не спеша я поменялся доспехом с моим господином: постарался подольше отдохнуть. Пока мы переоблачались, со стороны горцев прозвучало несколько напевов, которые я принял за дикарский способ поддержать боевой дух, и, в общем, оказался не так уж далек от истины. Просто я не представлял, насколько действенным средством эти песнопения были. А горцы тем временем обнаружили готовность драться.

Я ожидал, что против нас выйдет еще один монах дикарей. Но их пара не изменилась. Бывший свидетель серокожих, четверть часа назад лишь напутствовавший едва не убившего меня монаха, теперь стоял чуть позади него вместе со своим посохом с тяжелым, как я видел, навершием, и проявлял все признаки предвкушения боя. По тому, как он держал оружие, я определил, что он обращался с ним неумело, вдобавок одежда из меха зверей производила впечатление ненадежной защиты даже от случайного соприкосновения с острым лезвием топора или меча. И я не счел его достойным противником.

К моему удовлетворению, так оно и оказалось.

Но дикарь с кастетами, над которым тот, что с посохом, распевал шипящие речитативы, будто испил у самого солнца огня и двигался гораздо быстрее, чем раньше. Сосредоточив внимание на нем, мы скоро начисто позабыли о колдуне, да и он прекратил мешаться под ногами у своего напарника; отошел в сторону, принялся, как прежде, наблюдать. Хорошо, что нам пришлось противостоять только короткому оружию, а я обрел свободу движений: с трудом, но я не подпускал монаха-воина ни к себе, ни к моему господину достаточно близко для удара.

Не подумай, о спутник златовласой искательницы приключений, что напевы огня тогда были такими, какими их знаешь ты. Ваша вера в превосходство предков необоснованна, ибо век за веком потомки в вашем народе шли дальше своих отцов в искусстве волхования. Колдун, которого встретил я тогда, был бы беспомощен в бою с тобой, доведись ему попасть в нынешнее время и взбреди в голову проверить, так ли сильно за столетия обмельчала его порода. Нет, вы становились только искуснее, и я мог бы рассказать тебе много историй о том, как с течением времени трудолюбивые волхвы открывали новые и новые способы взаимодействовать с силой огня. Тебе стоит прислушаться ко мне, ибо на моих глазах ваше ремесло стало тем, что ты познал в твоих горах.

Умения того колдуна соответствовали времени его, когда усиливающая способности воина магия только появилась, и, в очередной раз отгоняя монаха от себя, я наконец понимал, почему девять месяцев назад некоторые не отмеченные знаками мужества серокожие дрались так хорошо под стенами наших бастионов. Да, несмотря на то что нас стало двое против одного и мы не позволяли дикарю разъединить нас, равно как и воспользоваться слабыми местами друг друга, ситуация складывалась патовая. Атаковав и не добившись успеха, дикарь неизменно уходил от контратак, а в следующий момент с прежней быстротой нападал снова, и так оно повторялось бесчисленное количество раз. В некоем подобии воинского забытья я подумал, что так это продолжится вечно.

Горец не встречал наши выпады кастетами. Не пытался, поддев летевшее к нему лезвие, немного изменить его направление одной рукой, чтобы второй ударить в брешь, на мгновение открывшуюся в обороне моей или князя. Он просто отскакивал, когда меч и топор рассекали воздух в тщетной попытке догнать его.

Это был поединок скорости и реакции, а не грубой физической силы из-под защищенности доспехами. Мой властитель не привык к такому виду боя и в конце концов тяжело задышал, а его движения стали неточными.

Я понял, что он устал, и мне не осталось ничего другого, кроме как поскорее завершить поединок. Поэтому я рискнул. Неловко шарахнулся в сторону от удара кастета, вместо того чтобы взмахом топора заставить дикаря отступить, а затем позволил себе сделать еще несколько шагов в том же направлении, подчеркнуто шатаясь. Этим я изобразил, что всеми силами сражаюсь за то, чтобы удержаться на ногах.

Я позволил горцу разделить нас, чего ни в коем случае не следовало допускать в обычных обстоятельствах, и заставил моего господина расхлебывать результат этой ошибки. В соответствии с моими ожиданиями дикарь тут же набросился на него. Всегда, если предоставляется возможность, нужно вывести из боя сперва самого уязвимого: а я до сих пор не выказывал признаков усталости, даром, что оступился.

Щит князя выдержал шквал ударов, после чего один особенно сильный выпад заставил его захрустеть и треснуть. Уста князя изрыгнули испуганное проклятие. Но я добился того, чего хотел.

Серокожий уделил мне определенное время на попытку восстановить равновесие, когда увидел, что я зашатался. На деле я только лишь разыграл, что земля ушла у меня из-под ног. Быстрее, чем дикарь ожидал, я обрел кое-какую опору и ударил горца в спину.

То был хилый удар, в него не удалось вложить вес корпуса и мощь размаха, но он угодил твоему соплеменнику в шею, горец, сразу после того как щит моего господина раскололся на два неровных куска. Инстинктивно серокожий отскочил, поэтому второй удар, в котором имелось уже все нужное для убийства нашего противника, не достиг цели.

Дикарь выронил кастеты и зажал шею ладонями. Однако кровь толчками потекла между его пальцами, залила плечи и лопатки серокожего. В воцарившейся тишине я услышал, как он попытался дышать ровно, видно, чтобы не потерять сознания.

Я удовлетворенно улыбнулся, когда дикарь сбился с ритма: ему пришлось сплюнуть в траву большой багровый сгусток. Эта улыбка всегда играла на моих губах, когда я наблюдал за верной смертью очередного поверженного мной врага.

Все, что дикарь смог сделать в следующие секунды, когда взгляды обоих воинств сосредоточились на нем одном, это устоять на ногах, да и это далось ему с таким нечеловеческим трудом, что я невольно позавидовал. Он качался, и качался так сильно, что я и не подумал усомниться в том, что хищно притаившийся в траве рядом с ним бурый камень примет на острый выступ своей щербатой поверхности голову серокожего, когда тот, наконец, упадет. Тут я совершил уже не наигранную, а настоящую ошибку, за которую потом не прощал себя несколько недель. Всегда нужно доводить дело до конца.

Вместо того чтобы добить монаха гор и поставить точку в этой войне, я повернулся к князю и изрыгнул ему в лицо ряд насмешек, разбавив их толикой заносчивых советов. Я кричал ему, чтобы в схватках с подвижным противником он прекратил полагаться на тяжелый ратный доспех, ибо кольчуга станет его гробом, когда его измотают, как огромного неповоротливого животного. С особенным злословием я подчеркнул, что князь слишком привык биться в строю и попытался перенести правила этого боя куда не следует. Из-за этого, как я самозабвенно продолжил, мы чуть не расстались с жизнями.

Я не увидел реакции моего господина, потому что мое внимание привлекла зашипевшая речь дикарей. Повернув голову, я увидел, как монах гор, готовый вот-вот повалиться на такую безмятежную поляну, вдруг перестал шататься, словно дерево с подгнившими корнями на ветру. Он убрал руки от шеи, а та под моим изумленным взглядом прекратила извергать кровь. Почти мгновенно рана на ней заросла без всяких струпьев.

Мое следующее наблюдение касалось бледности кожи горца, которая прошла лишь частично, что значило, что голова у него в какой-то степени кружилась до сих пор. Я сделал вывод, что напев волхва пока не так хорошо восстанавливал потерю крови, как заращивал мясо, мышцы и кожу. Хотелось мне узнать в тот момент, смог ли бы волхв срастить поломанные кости, но такой возможности мне не представилось.

Я зло сказал самому себе, что следовало добить монаха гор, когда я, как последний дурак, стал из тщеславия издеваться над князем. По глупости я счел очередную победу уже сделанной, и сделанной в большей степени мной, чем моим господином. Теперь же исправлять эту ошибку стало слишком поздно. Бой пары на пару начинался сначала, со всеми вытекающими из опыта предыдущего столкновения умозаключениями, а они были больше полезны для горцев и вредны для нас.

Волхв повторно пропел заклинания; в этот раз они легли и на него. Твоей магии, горец, неизменно сопутствует огненная аура, чья плотность зависит от количества задействованной в ворожбе энергии. Тогда это было всего несколько робких искр, едва видимых даже при свете клонившегося к сумеркам дня. Воин-дикарь поднял с травы кастеты, как-то по-особенному встряхнул ими, отчего из их массивных закругленных набалдашников выскочили лезвия, по форме похожие на длинные когти животных, с остриями-крюками. Я бессильно наблюдал за этим, ибо помогал князю освободиться от кольчуги, поножей, наручей и других частей лат.

Мой господин остался в кожаном доспехе на рубаху. Без обмена с дикарями знаками о готовности бой быстроты и реакции продолжился. Только теперь серокожий колдун неотступно участвовал в нем, и, как вы оба понимаете, под воздействием своих напевов он двигался гораздо ловчее и действовал куда как увереннее, чем на прошлом этапе схватки.

Пускай теперь и князь двигался легко, усвоив, какие качества сыграют решающую роль в этом поединке, но на нашей стороне не стояла магия, а только бренные человеческие тела. Мы ушли в глухую оборону, все время держались как можно плотнее друг к другу, и дикарям снова не удавалось развести нас по сторонам. Однако дыхания мне и моему князю скоро стало не хватать, к тому же появилось жжение в перетруженных суставах, а горцы по-прежнему легко порхали, будто бабочки. Я понял, что мы не переживем испытание на выносливость в таком темпе работы.

Мы отражали одну атаку за другой, и усталость в нас росла. В поиске выхода из ситуации я пользовался любой возможностью повнимательнее рассмотреть волхва и монаха, вдруг удастся нащупать какую-нибудь слабую сторону хотя бы у одного из них. В результате в моем уме ясно отложилось то, что уже долгое время резало мне глаза, а я никак не мог понять, в чем дело.

Одежда горцев, их украшения, косточки, вплетенные в их волосы, — различались, и то было не различие в сословиях двоих дикарей. Они происходили из разных горских племен.

Да, я понял все верно. Вследствие разницы в коленах манеры наших противников сражаться непозволительно сильно отличались одна от второй. Другими словами, что колдун, что монах не всегда знали, как поведет себя их пара в следующем повороте схватки, в этом сюжете загона и убийства двоих уставших, попавших в безвыходное положение взмыленных людей. Три или четыре невольных заминки дикарей спасли нас, каждая в тот миг, когда все висело на волоске.

Не было нужды обмениваться с моим князем замечанием об этом, я чувствовал, что он видел то же, что видел я, и сделал такие же выводы из сообщенного ему глазами. Значит, мы решили воспользоваться возможностью, и поскорее, пока еще могли сделать хоть что-то.

В отличие от дикарей я сражался с князем бок о бок уже двенадцать лет. Я читал его действия на несколько шагов вперед, по одному только намеку на движение. И я знал, что делать, когда он, якобы неосторожно, изнывая от усталости, подставил под удар монаху ту свою руку, что раньше держала щит. Громко для обостренного в горячке сражения слуха моего лезвия кастета вспороли плотную кожу доспеха моего господина.

За этим последовал крик боли, чуть-чуть наигранный, но он сделал свое дело: пока монах раздирал рукав князя, отрешенно от всего мира сосредоточившись на нем, он полагал, что волхв прикрывал его бок. Но у того были свои планы на мой счет.

Я намеренно пропустил удар навершием посоха по ребру, только чтобы противник открылся. Услышал хруст костей грудной клетки. А за ним — хруст переломленного позвоночника волхва под ударом моего топора. Я бил не в ребро, как серокожий, а между ним и тазом.

Дикарь застыл. У меня не было времени думать, поэтому я просто уперся в него ногой и выдернул топор из его плоти. Повернулся и что было сил метнул его в монаха, ибо князь как раз развернул дикаря ко мне спиной. Когда я отпустил рукоять топора, я разрешил себе почувствовать боль в легких.

Топор вонзился горцу между лопаток.

Дикарь покачнулся, его выпад ушел куда-то в сторону. Это спасло моему князю живот, ибо к нему уже летели когти кастета монаха.

Монах медленно опустился на четвереньки. Я упал. Только князь остался стоять. Рядом со мной рухнуло тело серокожего волхва — в его глазах застыло неприятие того, что с ним произошло. Он-то думал, что вот-вот запечатлится в памяти сынов гор на долгие века как герой, который вернул святые равнины. Как неожиданно порой меняются судьбы людей, когда они смеют соперничать со мной в ратном ремесле!

Однако воин-дикарь был тяжело ранен, но все еще жив. И я не знал, кто победит, если он, невзирая на топор в спине, поднимется с четверенек. Он, горец, приученный терпеть боль, сопротивляться ей, превозмогать ее, или человек, которому я служил верой и правдой и который уже давно не получал серьезных ранений, защищенный добротным доспехом и спинами сотен молодцов. Человек, которому, как я только тогда заметил, израненные острейшими лезвиями руки отказались повиноваться, когда он попытался поднять меч.

Я нашел в себе силы поползти к монаху. Когда от меня до него оставалось не так далеко, князь сделал к дикарю два неуверенных шага. Я рванулся, чтобы схватить горца за лодыжки, мои ладони сомкнулись на его икрах. Следующим движением я собрался прижать дикаря к земле весом моего тела, а то и вдавить топор поглубже ему в спину.

На князе остался только один стальной предмет одежды — его сапоги. Носком сапога князь и ударил горца под подбородок, как какого-нибудь грязного пса. В этот удар он вложил всю свою злость, так что я больно ощутил пробежавший по телу дикаря толчок. Я скривился от боли. А что же монах?

К моему разочарованию, он никак не защитился от удара. Топор между лопатками, что ли, высосал из него все силы? Так все и закончилось для него, ибо голова дикаря дернулась вверх, затем он растянулся на траве и обмяк.

Умер не умер, не знаю, меня перестало интересовать это. Поскольку я дышал и находился в сознании (что тут же поспешил продемонстрировать, отпустив щиколотки горца), а князь даже держался на ногах, победа в этом бою осталась за нами. Как и победа во всей этой войне.

Теперь дело было за малым — позволить горцам проверить своих бойцов, то есть дать дикарям убедиться, что они оба мертвы. Да и не мешало кому-нибудь подставить князю плечо и проводить его в лагерь, ибо сам он с этой задачей мог бы не справиться в его состоянии. Обо мне молчу, ввиду того что и так понятно, что я мог покинуть место поединка только на носилках. Короче говоря, и со стороны дикарей, и со стороны нашей к нам направились небольшие группы воинов; а пока шли, они неотрывно и внимательно глядели друг на друга.

Как я понял, монах остался жив, просто погрузился в беспамятство — от латного сапога моего господина. А вот волхв действительно отошел в вечность, или, как ты, горец, говоришь, перешел в иное качество служения племени. Когда проверки дикарей закончились и часть из них удивительно бережно понесла два тела в сторону своих, еще трое остались, из тех, кто понимал наш язык.

Между князем и ими произошел короткий разговор; а много ли нужно говорить в ситуации, когда все оговорено? Горцы признали свое поражение. Они первые повернулись к нам спинами и пошли вослед тем, которые несли волхва и монаха. Я видел это уже с носилок.

Напряжение между двумя воинствами рассеялось. Мне было приятно ощущать разлившееся в воздухе спокойствие. Еще приятнее было увидеть, как нестройные ряды дикарей, каждый в свое время, пошли восвояси. Я увидел это за миг до того, как за моими носильщиками сомкнулись спины наших воинов. Мне было больно, но я чувствовал себя почти счастливым, просто зверски уставшим.

Однако вам следует спросить, закончилось ли на этом все? Конечно. Конечно же нет.

Ведь мы родились людьми и умрем людьми. Что значит, что промежуток между рождением и смертью мы проживем ложью и обманом, ведь они являются нашими широко применяемыми инструментами достижения целей. А это, в свою очередь, приводит мой рассказ к тому, что князь нарушил заключенный с горцами договор в третий раз, последний и грандиозный. Ради этого обмана князь и затеял дуэль на живописной местности, на фоне нетронутых, принимая во внимание уровень развития серокожих, гор.

Он просто выманил дикарей на открытое место, где сначала заставил их приуныть, ибо они сочли войну проигранной, а затем предал их стене щитов, полноценному удару конными клиньями и туче стрел. Это действительно был удар в спину горцам, ибо они не успели перестроиться, когда первые клинья всадников достигли их, после того как неожиданный свист стрел разорвал угрюмую тишину.

Нужно понимать, что хоть я и говорил о росте численности воинов княжества в результате притока средств от отрогов и равнин в казну, эта битва произошла много веков назад, когда армии не насчитывали и десятой доли чисел воинств нынешних дней. Оттого широкая горная поляна позволила развернуть на себе большое по тогдашним меркам сражение.

Дикари и представить себе не могли подвоха такого масштаба. Конечно, они попытались драться, но сделали это так неорганизованно, что не сумели оказать сколько-нибудь стоящего сопротивления. К тому же серокожие были подавлены только что признанным поражением, так что даже ярость, которая вспыхнула в них в ответ на поступок князя, не слишком им помогла.

Под заранее спланированной последовательностью атак серокожие побежали, и побежали туда, где преследовать их стало уже слишком опасно из-за сильно пересеченной местности. К тому времени мы с князем разделились: он остался на поле нового боя (его поддерживали за руки наши военачальники), а меня понесли к лекарям. Стоит сказать, что в поднявшейся суматохе меня едва не выбили из носилок — после чего тащившие их воины принялись смачно обругивать всех, кто сразу не расступался перед ними. Я был приятно удивлен их потоком брани, и если бы только мог как следует наполнять легкие воздухом, непременно внес бы в него свою лепту. Впрочем, несколько раз я попытался, однако быстро забросил это слишком болезненное на тот момент, пусть и в высшей степени благородное, занятие.

После этой битвы серокожие ушли очень высоко в горы и не проявили никаких признаков желания возобновить войну. А мы помогли им окончательно отказаться от мысли нелепой такой, построив каменные фортификации вместо деревянных опорных пунктов в отрогах. В первые месяцы это строительство было чертовски трудной и медленной работой.

Затем она пошла быстрее, особенно с помощью мага земли, когда к нему вернулись силы; а я уж постарался, чтобы он не имел недостатка ни в чем во время отдыха. Еще я как-то рассказал князю о цветастой брани, с которой мои носильщики доставили меня к врачевателям, за что князь отблагодарил их денежными средствами. Я передал каждому из двоих по нескольку десятков золотых монет, только проследил, чтобы они были потрачены не на увеселение.

Дикари не предприняли ни одного штурма новых стен в отрогах. Они смирились с поражением, только, как доносили обладатели самых зорких глаз из дозорных тех укреплений, непрерывно следили, не придет ли нам в голову продолжить продвигаться в горы. Весьма здравое размышление с их стороны.

Эта кампания доказала дикарям превосходство дисциплины, техники и лжи над индивидуальным воинским искусством. Вопреки этому, поскольку последнее было одним из основных объектов их религиозного культа, дикари еще многие годы закрывали глаза на правду. Принятие новых ценностей в любом обществе происходит очень медленно.

Словом, серокожие продолжили терять горы и долины, святые места их отцов, в тщетных попытках опровергнуть аксиому, которая гласила, что дисциплинированный строй щитоносцев выбросит с поля боя слабо организованную группу воинов-индивидуалистов, даже если эта группа более многочисленна. К тому же мы продолжили успешно осваивать войну на высоте.

Да, когда князь построил каменные укрепления в отрогах, когда окончательно обезопасил шахты и пастбища от дикарей, он начал кампанию в горах. Какое-то время я был с ним.

Я жаждал полного покорения два столетия не дававшему нашим предкам спокойно жить народу, да еще верил уверениям мага земли в том, что горы только и ждали, когда в них пророют шахты: он обещал содержание металлов в их рудах намного выше того, с которым мы имели дело в отрогах. Но спустя всего несколько недель князь отправил меня на ровную землю следить за порядком в княжестве, как человека, которому он доверял. Воля князя была для меня законом, и с сожалением я вернулся в наши исконные края.

Было приятно увидеть родную землю. Но скоро эта радость увяла, так как я потерял возможность драться, биться с кем-нибудь по-настоящему и зажил, по моему ощущению, пустой, блеклой жизнью. В попытках утолить с ходом времени все сильнее кричавшую во мне жажду сражений я принялся проводить разнообразные воинские учения среди взрослых мужчин и даже мальчишек, которым и простым мечом взмахнуть оказывалось не так легко. Я стал собирать и лично участвовал в турнирах конных и пеших ратников, а также затевал бесконечные охоты на самых скрытных и опасных зверей в наших лесах. Конечно, с таким же напором я топил мое сознание в крепкой выпивке и тесном общении с женщинами, которых вокруг снова стало очень много и очень разных, а то за годы войны одни и те же служанки и наложницы надоедают.

И все же ничто из перечисленного выше не заменило мне битв с горским племенем.

Я жаловался князю на это в письмах. Он понимал, что происходило со мной, и раз за разом напоминал, что ценой моего некоторого несчастья я служил княжеству великолепную службу, и именно в той отрасли, которая была мне ближе всего. Ведь через мои учения, на которые мог поглазеть простой народ в любое время, ибо я проводил их на открытых для гостей местах, благодаря мной укрепленной в народе культуре дисциплинированного воина в войско князя постоянно приходили отряды хорошо тренированных бойцов. И они шли не только в расчете на благодарность князя по истечении срока их службы, они жаждали доказать себя в деле.

Рассказы об их деяниях на поле брани часто доходили до моих ушей. Я жадно ловил все подробности, ибо они хотя бы частично насыщали меня, с их помощью я продолжал чувствовать себя хоть какой-то частью военной кампании, важной деталью машины войны, которую вел мой князь. Неизбежные же известия о гибели людей, обучению которых я посвятил в то время мою жизнь, лишь заставляли меня пристальнее вглядываться в лица очередных новобранцев, совсем неопытных и не имевших представления о том, что такое война, в поисках достойной, а то даже еще лучшей замены тем, кто оставил упоение сечи. Я добился того, что строевую подготовку в княжестве проходили решительно все, у кого доставало силы взмахнуть мечом и в следующее мгновение прикрыться щитом от возможной контратаки. В моих глазах мужчина должен был уметь сражаться, да и сейчас, когда мир чуть менее агрессивен, чем тогда, я не воспринимаю всерьез человека, никогда не упражнявшегося с оружием.

Была еще одна причина, по которой я чувствовал себя полезным, и, думаю, в том числе благодаря ей я не сошел с ума. О трехкратном обмане горцев в народе сложили много песен и сказаний, в которых он преподносился как великая задумка великого ума, но я не без причин на то считал его цветочками по сравнению с интригами цивилизованных соседей нашего княжества, ибо они, естественно, стали плестись вокруг нас с того момента, когда наши доходы от войны резко поползли вверх. Раскрывая манипуляции соседей до того, как они причиняли вред будущему государству, я утолял еще частичку жажды столкновений тела и ума, а потом пользовался плодами каждой новой выигранной схватки, выцеживая последние капли сока из нее таким образом:

Когда виновность засланных или подкупленных людей (находились даже у нас персоны, которые поставили золото превыше князя) была неопровержимо доказана в глазах верховного судьи в отсутствие законного правителя, то есть в глазах моих, я предлагал таким людям смерть в поединке со мной вместо пожизненного заточения в тюрьме, а даже если вдруг слышал отказы от такой участи, то чаще всего их не принимал.

Почему я не ожидал отказов, спросите вы? Потому что все знали, что посмертное заключение в темнице, покуда княжеством управляю я, значило отнюдь не долгие годы лишения свободы в страшных условиях, ибо я не собирался тратить средства моего господина на долголетнее содержание узников, которым достойное вознаграждение — смерть. Зная мои взгляды, тюремщики следили, чтобы осужденные на все оставшиеся дни своей жизни умирали от истощения и побоев всего за несколько месяцев заключения. Посему, узнав, какой приговор их ожидает, большинство предпочитало уйти из жизни поскорее и с меньшими мучениями. Правда, это я смог проделать не со всеми, кто покусился на княжество: мало-помалу в игре вырисовался новый тип интриганов, и к нему я изобрел другой подход.

Случалось, что выполнять замыслы против моего властителя поручалось именитым дворянам соседей-князей, и при этом они слишком плохо скрывали свою личность за действиями тех лиц, которым они, в свою очередь, перепоручили сию работу. Все бы хорошо, но на таких дворян ведь не распространялись законы нашего княжества, если они только не присутствовали лично в землях его, а чаще всего эти аристократы не рисковали своими шкурами и отсиживались дома, пока за них рисковали другие. Формально я был бессилен перед подобными господами.

Но формально — не значит «по сути», поэтому даже из таких положений я нашел выход. Я жестоко оскорблял этих людей, ибо знал, как именно задеть их честь, чтобы они пожелали удовлетворить ее в дуэли. После каждого такого удовлетворения я лежал пьяным до отвращения в постели очередной взятой мной женщины и насмехался над высокомерными, презрительными, искаженными гневом и почти всегда удивленными лицами моих противников, а они обязательно становились таковыми, когда мой топор, вдоволь поиграв, пробивал слабые места их обороны. О, я не гнушался язвительных насмешек над покойниками, вопреки тому что о них не принято говорить плохие вещи.

Что-то вроде новой интриги заподозрил мой ум, когда в один день мальчик из деревушки рыбаков приехал в город на ярмарку что-то купить для младших сестер. Он испуганно поклялся одному из купцов, что уже три раза на закате дня в дальней части бухты около своей деревни видел человека в черной рясе, и тот не рыбачил.

Купец попался смышленый, через помощника отправил весточку мне, а я уже приказал парню явиться и пересказать все детали, после чего отправил в обратную дорогу с благодарностью в виде скатившихся в его ручонку четырех золотых монет. Эта весть привлекла мое внимание потому, что мы, конечно, поклонялись богам, но нам не нужна была религия, соперник князя в делах власти над людьми, и мы совершенно не потворствовали возникновению любого духовенства в княжестве. В тот день у меня не было неотложных дел, я собрал небольшую свиту и поехал к близкому морю объяснить во всех красках тому святому, насколько я желаю увидеть его подальше от нас. Вблизи моря пришельца я не нашел, однако не составило труда отыскать тропинку, по которой он выходил из леса на берег. В лесу я говорил с ним несколько часов.

Спустя месяц я читал с непониманием ответное письмо моего господина, в котором мне наказывалось ничем не препятствовать занятиям человека в черной рясе в нашем краю. Мне также повелевалось подробно расспросить самого старого слугу при дворе о людях в черных балахонах и об их судьбе. Я поступил в соответствии с предписаниями, и совершенно не понравилось мне лицо главной горничной, женщины, чья молодость прошла во время прадеда моего повелителя: оно красноречиво выразило отношение старушки к ее весьма, я бы сказал, жизнеутверждающему рассказу.

Дела, о которых я узнал от нее, были втрое, почти вчетверо старше меня, произошли в южной империи, но отклики тех событий, как волны от брошенного в воду камня, продолжали раскатываться по всему материку и теперь вот пришли в наши края. Как ни пытался, я не смог закрыть глаза на присутствие такого человека в земле, за которую нес ответственность. Я не переставал думать, что делать с ним, ибо так, как хотел поступить, мне запрещалось, да вдобавок горничная решительно предупреждала против любого связанного с насилием способа решения ситуации. Несмотря на все усилия, я так и не придумал, как убрать пришельца из княжества в сложившихся обстоятельствах, и мне осталось, в конце концов, только бдительно следить, чтобы этот своего рода святой не прикоснулся к людям для нужд своих. В лесу он говорил, что люди теперь не интересуют его, но доверять человеку в черной рясе, зная, что стояло у него за плечами, мне представлялось наивной глупостью. Нет, я не хотел быть дикарем из далекого приморского края, поверившим представителю более цивилизованного общества с хорошо подвешенным языком.

И я следил всеми доступными мне путями. Не могу допустить мысли, что он не знал о слежке; скорее он просто не возражал против нее. Так я разгадал, кому именно из богов одного из древнейших пантеонов поклонялся он. Далее я убедился, что человек в черной сутане действительно не питал интереса ни к кому из разумных живых, что, однако, не соответствовало моему представлению о культе объекта его поклонения. Словом, на основные связанные с личностью чужака вопросы я нашел ответы, но эти же знания породили новые вопросы и противоречия, поэтому за все время слежения я так и не почувствовал себя спокойным.

Так все обстояло достаточно долго для того, чтобы кое-что в народе княжества изменилось, и не в мою пользу, как я считаю, хотя многие не согласятся с таким положением. Как будто одного пришельца в черной рясе оказалось недостаточно! Проблема не приходит одна, как правило, в дверь стучат сразу несколько таких непрошеных гостий.

Близкое знакомство со мной заслуженно считалось малоприятным. Но пока люди не попадали в мое постоянное окружение, пока не узнавали меня получше, они испытывали на себе действие чар моей беспринципности, а я не ведал принципов помимо законов воинской чести и долга служения господину. Беспринципность притягательна, она подобна сиянию проклятых, на которое слетаются в восхищении недалекие умы, и только люди проницательные понимают, что на самом деле кроется под таким неукротимым фасадом личности. Короче, пока мой властитель воевал, я усердно делил радости и горечи его подданных, а его подданные с восторгом принимали эти знаки внимания, видя только притягательную часть меня да зная наперечет все мои подвиги на поле боя. Им невдомек было, насколько на самом деле я не соответствовал тому образу, который они взрастили в своих головах.

О, я обожал простонародное застолье, напитки, еду, а простонародное застолье, напитки и еда души не чаяли во мне, когда ими тут и там в княжестве встречали мое прибытие по делам. Мне был глубоко безразличен хутор, в котором, например, болезнь забрала сразу двух младенцев, но, прослышав о таком, я удостаивал обитателей этого селения моего визита, так показывая, что князю, от лица его слуги, важно все, что происходит с людьми. Люди, как стало понятно в дальнейшем, видели мои частые появления среди них в совсем другом свете.

За четыре года отсутствия, а он продолжал покорять все те же горы на западе, князь стал фигурой удаленной от сознания своих подданных. Подкладывала дров в медленно тлевший огонь и княгиня, которую он счел слишком нежной для суровых условий войны в горах. Он оставил ее на ровной земле, а она вместе с потомством неизменно сторонилась простого народа, из сословий которого князь взял и возвысил ее. Много раз я просил эту располневшую особу проявить хоть небольшую толику участия к народу, но она недвусмысленно давала понять, что видеть не хочет людей, над которыми вознеслась так высоко.

В глазах жителей края венец самодержца мало-помалу переместился на мое чело.

Мужчины и женщины без конца твердили, что воевать следовало княжеским сыновьям, ибо им полагалось немало закалиться, взрастить в себе способность принимать тяжелые решения в судьбоносный момент, научиться повелевать людьми своей волей, убедительным словом, логикой, чтобы быть готовыми в один день взять бразды правления на себя. Князю же в своих толках они отводили непосредственное правление княжеством, сходясь на том, что только в крайних случаях ему надлежало снова брать меч в свои руки. На фоне таких разговоров, глядя на меня, испытывая воздействие помноженной на казавшееся им искренним внимание моей харизмы, они впали в заблуждение относительно того, чего мне от них надо было, когда я и мысли не допускал ни о чем подобном. Князь, его власть — все это было священно для меня.

В один осенний день лесорубам посчастливилось наткнуться на человека в черной рясе прямо во время его обряда. Конечно, они не стали вникать в суть, сразу дали деру что было мочи, когда их суставы обрели подвижность. Потом их языки понеслись пересказывать каждому встречному-поперечному, что увидали глаза их. Нагнали эти мужики страха по деревням и усадьбам.

В ответ я устроил испуганным людям ярмарку, игрища, выступления бродячих актеров, фокусы, акробатику циркачей и много еще других увеселений, а лесорубов в ходе празднества снисходительно называл суеверными мужланами, которым дай только повыдумывать, что они там у себя в чаще повстречали. Испив бьющего в голову деревенского хмеля, вкусив жирного молодого поросенка на огне, я уехал от тех местечек, совершенно успокоившихся. Даже это мужичье, которому с самого начала стоило похоронить, не скрою, жуткое зрелище в себе и ныне за версту обходить ту пядь леса, после ярмарки стало обзывать себя разными потешными прозвищами и заговорило только о том, как здорово все обернулось, на их, дураков неотесанных, счастье.

Прошел месяц, за ним другой. На снегоступах ушла в лес по зимние ягоды впечатлительная молодуха. Девчонка потеряла дар речи на неделю, только смотрела вокруг себя дикими глазами да с трудом узнавала родных дома, до которого невесть как дошла в ее-то состоянии рассудка. Когда она заговорила и когда мне слово в слово передали ее рассказ, я понял, что теперь дороги назад не найти.

Я вернулся в те селения, но уже не для празднеств и потех. Я держал ответ перед людьми, ибо после того, что случилось с молодухой, вышло, что я обманул простой народ, успокоил, а беду от него не отвратил. Получалось, что я на поверку оказался ничем не лучше других знатных господ, которые налоги брали с удовольствием, деньгами сорили для своего ублажения, а когда приходил черед защитить простаков, кто день за днем работал ради них в поле, недолго думая сваливали эту заботу на них же. Прежде чем я заговорил с помоста, сооруженного на скорую руку, мне напомнили со свойственной в народе прямотой, что господин потому и господин, что защищает своих людей, а когда делать этого он не хочет, так никому он и не нужен. Я отлично помню свист, который вторил этим словам, и несколько крепких деревенских эпитетов, которыми меня там же наградили в благодарность за мои дела. Я терпеливо выждал, пока все ретивые выскажутся.

Отвечай в те дни за одного себя только, я бы плюнул в лицо каждому посмевшему бросить косой взгляд в мою сторону деревенщине. Но я представлял моего господина, его волю, его отношение к подданным, поэтому признал свою вину, после чего узнал о себе еще много хорошего и ладного из деревенских уст. Я не имел права отреагировать в свойственной мне манере. Все, что мне оставалось сделать, это поклясться выставить чужака из княжества, ибо люди не на шутку испугались его.

Из моей речи, из разговоров слуг, с которыми я прибыл, они не услышали ни слова о приказе своего князя сторониться бывшего подданного южной империи, покорно терпеть его присутствие, пока он сам не уйдет. Я взял всю вину на себя. Поселился в худом постоялом деревенском дворе, скорее трактире с парой крошечных комнатушек наверху для непритязательных путников, которым случилось проходить мимо леса, чтобы быть среди простолюдинов во время их волнения, чтобы показать им, что сбегать от взятой на себя ответственности я не собираюсь.

Мне не доставляли удовольствия каждый день бросаемые на мою особу разочарованные взгляды; меня раздражало то, что деревенщины отказывались пить и есть за одним столом со мной в часы принятия пищи. Но я был доволен тем, что народ злился на меня, а не на своего князя, отчего я продолжал и виду не подавать, с каким наслаждением познакомил бы каждого много возомнившего о себе простака с моими кулаками. Знатный получился бы обмен тумаками, ведь в простонародье не дураки подраться. Будь я проклят, но меня не устраивало только то, что мальчишки, деревенские лиходеи, уже не такой гурьбой прибегали глазеть на мои утренние и послеобеденные упражнения с топором.

В один день прибыл гонец с новым ответом князя на мое немедленно отправленное письмо. Читая сии строки, я помрачнел. В послании повторно, в прямых выражениях повелевалось не трогать чужака, а вторая половина с мелкими правками и несущественными разногласиями подтверждала рассказ главной горничной, особенно его самые кровавые места. Впрочем, для меня это было уже излишним, ибо после стольких дней наблюдения за чужаком, а также глубокого ознакомления с пантеоном его богов (по моему приказу мне привезли соответствующие книги) я верил во все, что предписывала ему подобным людям история. И мне безумно не понравилось веление господина зачитать избранные отрывки из его письма народу, чтобы припугнуть их. Но я повиновался.

Простолюдины охотно собрались в назначенное утро внять воле князя. Говоря прямо, утихомирить бывших воинов опасностью было не лучшей из его затей. Группа мужчин прямо с деревенской площади пошла в лес, и повели ее те самые дровосеки, с которых все началось и авторитет которых ощутимо вырос за последние недели. Все мужчины вернулись в полдень целыми, но взялись за лопаты и принялись копать землю у крылец своих хат. Я знал, что они извлекут из земли.

Напрасно я обзывал их бездарными свиньями, безрезультатно затем порывался сопровождать их обратно в лес. Они ушли с ничего не выражавшими лицами и пригрозили запереть меня в моей комнатушке в трактире силой только что выкопанного из-под дерна оружия, если я продолжу упорствовать. Что ж, я не решился лить кровь простонародья только для того, чтобы через час насадить мою шкуру черту на рога вместе с этими самоуверенными глупцами. Слишком я ценил мою жизнь и любил удовольствия, сопровождающие ее. Я остался. Даже понадеялся, что очевидный исход их предприятия остудит гнев людей, задушив его страхом.

Кроме того, я хотел кое-что обдумать. Я почувствовал, что отношение ко мне вновь изменилось из-за зачитанных с помоста приказов князя, которыми он расставил все по местам в головах деревенщин. Они догадались, что, обманув их в начале осени, я выполнял волю моего повелителя, а не действовал от себя.

Они больше не злились на меня. В их глазах я восстановился. Возможно, меня даже стали уважать еще больше, так как чуяли, что я сам не находил себе места, пока чужак вольно вершил свои дела в наших краях.

Но к князю теперь они не испытывали никаких добрых чувств.

Ни к вечеру, ни за весь следующий день мужчины не вернулись. Богам ведомо, каким целям послужили их тела и души. В ответ на это народ озлобился, заставив меня бессильно наблюдать, как они стали выбирать день, когда все владевшие оружием пареньки и отцы семейств окрестных усадеб, деревень, хуторов пойдут в лес.

Упреждая сей поступок, я облачился в красный плащ, который надевал только на визиты к самым знатным господам нашего края, приказал скромной свите моей следовать за мной и поскакал нижайшим образом просить человека в черной рясе покинуть наши края. Я не хотел позволить простолюдинам собраться в большую группу, которая безвестно погибнет. Я видел наперед, какой плач поднимут оставшиеся вдовами женщины, и не нужно было быть предсказателем, чтобы предугадать последствия этого скорбного вопля, когда он разнесется по княжеству.

Я потерпел сокрушительное поражение в лесу на едва видимой тропе. Мои люди один за другим попа́дали с лошадей, в удушье, с выпученными глазами, царапая пальцами горла, и так и испустили дух на холодной земле. В голове у меня заговорил голос (я узнал в нем повелительную манеру пришельца), пообещал, имея в виду еще корчившихся в агонии слуг, такую вот и еще худшую участь всем, кто посмеет отвлечь его от работы. Далее раздался громкий треск, будто громадным кнутом хлестнули рядом со мной, и конь мой понес с тропы в чащу, неведомо как огибая плотно выстроившиеся деревья, а человек в черной рясе продолжил говорить в моем сознании. О, он даже отвечал на вопросы, которые возникали у меня в голове.

Из той своеобразной беседы я узнал, что понравился ему уже во время первой встречи с ним, и даже до того, как он заговорил со мной, ибо пока я искал путь к его убежищу, он успел изучить меня вдоль и поперек. Он сказал, что ныне оценил мое вежливое предложение убраться восвояси и даже ожидал с моей стороны чего-то в этом духе, принимая во внимание то, как развивались события. С какой-то теплотой пообещал мне взвесить его по окончании своих дел, что не потребует слишком много времени, и предрек, что примет, вероятнее всего, положительное для меня решение.

Он похвалил мои попытки урезонить народ, чтобы не вводить его, человека в черной рясе, в соблазн относительно живой силы их тел и чистой энергии их душ, ибо поневоле, как я знаю, ему пришлось снова воспользоваться ими, и он вспомнил, насколько полезными они могут быть. Это я оставляю без комментариев и перехожу к следующему эпизоду моего повествования.

Каким-то образом мой конь выскочил из леса, в то же время страх как будто отпустил его. Я натянул вожжи, убедился, что в самом деле мог вновь управлять им. Тогда со всей прытью я понесся к деревне, в которой остановился, ибо она располагалась ближе остальных к логову черного святого. Я уже знал, что буду делать, когда окажусь там.

По прибытии все окрестные мужчины получили приказ явиться на общий сбор. Я воспользовался почтой быстроногих мальчишек, которые были рады бежать до упаду, чтобы только донести до взрослых из соседних селений такую важную новость. Утром второго дня после моего похода в лес народ собрался послушать, что же я скажу, и интерес простолюдинов был кипуч и жив, особенно принимая во внимание, что из всей моей свиты в лесу выжил только я один, чудом избегнувший роковой участи. Я произнес заготовленную речь, которую писал, переписывал, затем учил весь предыдущий день.

Начав с мучительной смерти моих слуг от проклятия чужака, я закончил обещанием прихода княжеских войск с самим правителем во главе сюда, в эти края, в течение двух месяцев. Внутри себя я сомневался, что мой господин действительно прибудет собственной персоной, да даже не верил, что он направит крестьянам на помощь воинов из числа стороживших столицу. Моей речью я только лишь выигрывал у народа время, чтобы человек в черном балахоне завершил то, чем он занимался, и ушел от нас сам.

Поскольку доверие ко мне восстановилось, деревенщины легко приняли эту ложь за правду. Используя момент, я взял с них обещание не приближаться к лесу до тех самых пор, пока не придут отряды князя. Дальше уже, сославшись на понимание всего, что происходило в их душах, я разрешил им поступать по своему разумению, даже пойти в лес вместе с воинством, ведь кто-то из них потерял друзей и родных.

Мужчины уверовали в грядущее отмщение. В предвкушении собственного участия в расправе над чужаком они отложили ополчение до прихода государя. Этого я и добивался от них.

Но все равно я сел за стол, взял перо в руки, написал князю третье письмо, самое тревожное из отправленных ему мною из этих его владений. Я описал в этом послании такие вещи, которые мой правитель просто не мог оставить без внимания. После того как с рекомендационной грамотой от меня в кармане поскакал нанятый за несколько золотых человек, я позволил себе предположить, что теперь хотя бы несколько сотен воинов придут из столицы. Конечно же, для того чтобы стеречь простых людей от необдуманных поступков, а не пытаться выгнать пришельца из лесной берлоги.

Я писал, что народ решил творить самосуд. Объяснил, что люди вот-вот выйдут из-под контроля, что неудивительно, ведь их заставляют сидеть сложа руки, когда их жизням, как они думают, угрожает опасность. Добавил, что если в южной империи план колдунов в черных рясах провалился, то почему бы им не осуществить его среди нас? Ведь мы менее цивилизованны, то есть большему влиянию поддадутся наши умы от всего, что они заложат в наши головы. Про мертвых слуг моих я умолчал, не желая до поры до времени сознаваться, что нарушил княжеский приказ. Собрался потом покаяться моему повелителю, что иного выбора кроме как вмешаться в ту минуту я не видел.

Что ж, простолюдины стали ждать, за что им честь и хвала. Но будь я проклят, если не на спор один безоружный юнец отправился в чащу стращать чужака крадущейся к нему смертью. Ответ на се прозвучал из уст уже воскрешенного в качестве безмозглого трупа, пожирателя плоти — юнца, когда ночью через окно он влез в мою комнату, невесть как вскарабкавшись по стене. Он разбудил весь трактир и жителей соседних хат звоном разбитого стекла в тихой деревенской ночи, когда кубарем вкатился внутрь через оконную раму — только щепки полетели от переплета. Я моментально проснулся, и мы сцепились.

На шум драки сбежались люди, кто-то стал ломиться в дверь, но я прокричал, что у меня здесь чудовище, какое не видел род людской, и нужен ему только я один, поэтому пусть бегут, пока не поздно. За дверью на секунду смутились, затем стали бить в нее с удвоенным усилием, так, что косяк отошел от стены. Это придало мне сил.

Отлично представляю себе, каким зрелищем была вылетевшая из каморки на улицу отрубленная моим топором голова мертвеца, особенно когда она оттолкнулась длинным опухшим языком от земли и привела себя в стоячее положение таким способом, сразу после чего завопила, что так будет выглядеть каждый, кто попадется с этой ночи на глаза черной сутане! Голова продолжала вопить, пока я не расколол ее обухом топора, в ночной одежде слетев по лестнице и выбежав из трактира. А обезглавленное тело, стоило мне подняться обратно в комнату, да еще, по глупости, в компании нескольких человек, зашевелилось, затанцевало в отвратительных судорогах и плясало до тех пор, пока я не изрубил его. Помню, как мы стояли, в молчании смотрели на пол, на котором не оказалось ни пятнышка крови. Боюсь предположить, какой нечистый отвар приготовил на ее основе чужак. Затем, как им должно, с криком петуха останки мертвеца обратились в прах, будто было им две тысячи лет, и даже мне стало трудно поверить в то, через что я прошел этой ночью.

Дружки дерзкого молодца скоро пришли ко мне с повинной. Я наградил их тумаками, от которых каждому из юнцов пришлось подыматься с пола, стиснув зубы от боли, а затем сказал, что теперь до конца жизни они понесут крест смерти своего друга. Но не это волновало меня: народ снова встревожился.

Далее я предвосхитил грядущие события, ибо отправил господину последнее мое в этой переписке послание. Сделав это, я почувствовал себя уверенным, что он явится в деревню собственной персоной, а войну в горах на время возложит на плечи полководцев, которым доверял лишь чуть меньше, чем мне. Я даже увидел во всем произошедшем положительную нотку: князь проедет по своим владениям, люди увидят его!

И князь действительно проехал по своим владениям, и люди увидели его. Как стало понятно потом, это путешествие моего господина тут же было отравлено сразу четырьмя ядами разной степени смертельности. А закончилось оно еще хуже, но обо всем в свое время.

Я написал в письме господину, не вдаваясь в подробности, что чужак начал убивать людей. Я знал страх моего повелителя перед колдуном и понимал, что недостаточно сообщить ему только это, чтобы заставить его зашевелиться. В следующем абзаце я описал, как в ответ на убийства все здоровые мужчины близлежащих к лесу местечек собираются в ополчение и тем самым прямо нарушают волю правителя, которая должна быть для них законом. У этого, как предупредил я ниже, могут быть последствия. Народ может решить, что князь ему не нужен, если он не защищает простых людей, которым приходится самим стоять за свои жизни, в то время когда князь воюет где-то далеко. Я закончил письмо известием о том, что люди якобы пришли ко мне требовать, чтобы я повел их на пришельца в черной рясе и что я не могу отказать им как приближенный государя. Но я буду удерживать их от похода в лес так долго, сколько смогу.

Скоро стало видно, что я не ошибся в том, что предрек: терпение деревенщин в самом деле переполнилось. Спустя два дня после отправки послания моему господину ко мне пришли несколько уважаемых человек этого края. Они отказались от предложенного вина, зато встали передо мной на колени и вручили мне только что откованный боевой меч в знак того, что призывают меня руководить ими в военное время, которое теперь наступило.

Я принял меч только затем, чтобы с помощью даруемой им власти протянуть время до прихода княжеских дружин. А там, когда авторитет моего господина подкрепится присутствием воинов, не составит большого труда утихомирить простолюдинов. Я надеялся, что князь распустит ополчение, но и оставит после уезда достаточное количество дружинников, которые поддержат порядок до тех пор, пока проблема не решится сама.

Далее, когда это произойдет, я собирался пригласить людей, что принесли мне меч, побродить в лесу по логову пришельца вместе со мной, чтобы они своими глазами увидели и убедились, что он оставил нас в покое. Во время этой прогулки я смог бы наглядно показать им, сколько человеческих жизней сохранил князь, заставив простаков разойтись по домам, вместо того чтобы штурмовать берлогу колдуна. Так я собирался обернуть все на пользу моего господина, доказав, что ему важны даже самые простые из его подданных и что государь будет стоять за них даже тогда, когда они не ведают, что творят.

Но вернусь к ополчению, ибо я взял на себя ответственность за него, препоясав чресла мои преподнесенным мечом. Меня с того момента раздирали противоречивые чувства, и вот почему: я был счастлив вновь возглавить готовую хоть сейчас идти в бой группу вооруженных людей, но также ненавидел их не меньшей ненавистью за неподчинение указу князя. С теми же чувствами, однако, без удивления, я скоро убедился в правильности еще одного опорного пункта, если можно его так назвать, моего письма, ибо из деревни моего местопребывания вскоре действительно пошел призыв к оружию, и на него в самом деле откликнулись деревни и хутора в округе. Конечно, ведь почти все мужчины княжества когда-то поклялись защищать ценой своей жизни нашу землю от врага, и для них эта клятва была не пустым звуком.

Прибывали старые и молодые воины с новым и поблекшим от долгого лежания в земле, но таким же смертоносным оружием и прочной защитной одеждой, которую у них никто не отнимал, когда они, каждый в свой срок, шли из дружин обратно домой жить крестьянской жизнью. Я делил их на отряды, проводил бесконечные смотры и учения, а с наступлением темноты, у костров, рассказывал им все, что знал о носившем черную рясу человеке. Со смесью удовольствия и растущей злости я отмечал, что, несмотря на красочно описываемые мною подробности его нечистого культа и силу, которую он из него черпал, храбрость в глазах этих людей каждый раз пересиливала страх, а он истинно студил им кровь в жилах. С удовольствием — потому что деревенщины доказывали мне, что спустя столько лет мирной жизни они по-прежнему готовы драться за свои края, а со злостью — потому что вопреки подробным пояснениям они так и не поняли, с кем затеяли воевать и насколько это бесполезно.

Я даже не стал осторожно, окольными путями упоминать о том, что черный священнослужитель мог сделать со всем княжеством, после того как разделается с нашей шутовской, для его мощи, армией, если решит, что он разгневан на нас. Да, я пытался повлиять на простолюдинов и таким способом изворачивался, чтобы хоть как-то донести до них, что в случае с этим врагом нам следовало, как постыдно это ни звучало, набрать воды в рот и молчать. Молчать, будь они прокляты!

Настал полдень, в который пришел благословенный ответ от моего господина, и люди возрадовались, когда я громко зачитал его перед ровными рядами мужчин. Князь сообщал, что призвал на помощь верных соседей и спешит к нам. Это была моя маленькая победа: хотя бы в глазах ополчения князь стал чуточку более популярен. Если бы я знал, какой в действительности незначительной она была на фоне антипатий всего остального народа по отношению к своему законному государю…

Я позволил себе порадоваться вместе с ополченцами, на том же месте, не сходя с деревянного помоста, с которого зачитал письмо, потому что первая часть моего плана сработала. Однако все же кое-что в письме насторожило меня, от умов деревенщин неуловимо ускользнув. То было известие о соседях, которых князь позвал с собой: в нескольких строках он писал, что с ним идут двое братьев, чьи владения лежали к югу от нас, и старевшая бездетная княгиня-вдова — она деятельно правила на юго-востоке. Между нами и ею служила границей тонкая полоса леса, рукав того великого массива, в котором засел колдун.

Во времена отца моего властителя с княгиней у нас были самые напряженные отношения, ибо она все норовила присвоить ряд деревушек по нашу сторону леса, так как всерьез считала, что корни ее рода уходили в этот клочок степи. Люди княгини чаще всего сгнивали в темницах после моего суда, в случае если мнили, что, узнав об их беде, она вызволит их из заточения — вместо того чтобы драться со мной и умереть быстро. Я распутал много интриг ее пера, мысленного пера, и не доверял ей. Понятно, что немало прислужников и братьев постигла одна из этих двух участей за такие же самые хитроумные происки против княжества моего правителя, поэтому я ни капли не доверял и им.

Вы спросите, почему князь искал поддержки у таких соседей? Может быть, он пытался подружиться с ними под предлогом возможного общего врага, ведь я много писал ему, чьих слуг осудил в очередной раз. Почему братья и княгиня согласились помочь князю? У них были веские причины на то, и о них я рассказываю далее.

Ранее я говорил о трех обманах, но на самом деле в моей истории их четыре или пять. К ликованию простого народа, князь и поспешившие ему на подмогу соседи действительно пришли в так нуждавшийся в них край. Определив на глаз количество их ратей, я успокоился, ибо его было более чем достаточно, чтобы простолюдины не осмелились перечить приказу князя, который, я надеялся, скоро прозвучит. То, что дружины остановились несколько дальше от ополчения, чем я ожидал, и как-то не спешили разбивать лагерь, бросилось мне в глаза, но я не придал никакого значения этому факту.

Ко мне послали прохладно державшегося со мной человека с указанием времени и места встречи, куда мне следовало явиться, чтобы описать ситуацию в подробностях и вместе с княжескими персонами выработать стратегию войны. Я удивился намерениям князей и удивился месту встречи — им избрали степное поле между дружинами и ополчением, — но явился туда сразу после захода солнца, как было наказано. Меня уже ждали трое князей и княгиня, без военачальников, и вот тут, подходя к ним, я почуял неладное.

Они заговорили, и я не поверил собственным ушам, принял их слова за дурную шутку. Но ничего нового после неуклюжей попытки с моей стороны разрядить обстановку сказано не было, и меня только лишь отправили обратно к ополченцам. Чем ближе я подходил к лагерю простолюдинов, тем меньше понимал, что произошло, а вдогонку мне еще приказали поставить всех воинов под моим началом в известность о содержании только что завершившегося разговора. Медленно во мне разливалось почти неизведанное мной чувство — горечь.

Сейчас я знаю, кто подтолкнул моего повелителя к таким размышлениям, а кто укрепил его веру в них. Здесь все сыграло против князя, и он поддался. Прибудь он несколькими днями раньше, я смог бы убедить его в обратном, ну, или заставил бы присмотреться ко мне и к ополчению, прежде чем действовать в отношении нас. Я добился бы, чтобы он сделал сами собой напрашивающиеся выводы о целях этих поднявших оружие его подданных, и эти выводы оказались бы предельно далеки от тех, которые ему нашептали чужие уста. Но пустые речи начинаются вот с этого самого «бы».

Хватило недели общества жадных до власти, повсюду узревавших борьбу за власть людей, чтобы искусно зароненное в голову моего господина тлетворное семя пустило корни. Говоря прямо, два брата и княгиня аккуратно поливали его отравленной водой, прекрасно осознавая выгоды своего положения, и оно дало уродливый росток прямо на их глазах. Я знаю, как они внутренне торжествовали, воплощая молчаливо, по первому же обмену взглядами возникший между ними сговор, ибо я сам вынул из их голов эти мысли в час расплаты. Они уяснили, что были бессильны в интригах против меня, и не знали, что еще предпринять для воплощения своих целей, но опрометчивым поступком князь сам пришел в их руки подобно агнцу на заклание на алтарь обмана и извлекаемой из него долгожданной, стоившей стольких лет работы пользы.

Сам того не ведая, постарался и простой народ. Не слишком он чествовал князя, когда тот ехал по своей земле, зато симпатию ко мне чуть ли не каждый человек выражал громко и открыто, когда давали ему понять, что он волен говорить, что думает, и наказания за это, что бы он ни сказал, не последует. Естественно, благородные спутники моего господина много раз заостряли его внимание на этом.

Но не только, как вы догадываетесь, благодаря высокородным господам и низкому простонародью между двумя лагерями после заката светила я услышал то, что услышал, а затем пожелал, чтобы уши у меня отвяли, ибо попросту не могло быть ими сообщенного. А оно могло, и оно было, ведь еще до того, как князь спустился на заснеженное поле с гор, ему явился носитель черной сутаны собственной персоной, и ничуть не постеснялся колдун своего визита. Дьяволу известно, как ему, без коня, удалось покрыть расстояние между лесом и горами дважды — в одну, а затем в другую сторону, да так, что его нечистые дела от его отсутствия не пострадали. Хотя о каких лошадях речь? Разве что летающая лошадь, да еще со скоростью ветра несущая своего седока, могла бы одолеть такое путешествие, но эти создания уже во время моей молодости давно как жили исключительно на страницах редких книг да в пересказах о делах старины глубокой через устную традицию.

Дело было ночью; он разбудил князя и нетерпеливо отмахнулся от вопроса, что стало со стражами на входе в шатер. Говорил тихо и убедительно, всего несколько минут. Он уверил моего повелителя в безопасности своих исследований по отношению к его княжеству и посоветовал вместо того, чтобы бояться магии, бояться ушедших в историю мрачных дней южной империи, присмотреться к напускной, как он выразился, беспомощности моей. Он заявил, что из-за моего бездействия крестьяне продолжают ходить мимо его, черной сутаны, логова в лесу вопреки всем ясным предупреждениям, которые он дал.

Он убивал, воскрешал, использовал, все это правда. Но что из того? Он защищал себя, когда ведомые страхом люди пришли убить его! Человеку в черной рясе потребовалась лишь капля колдовского внушения, чтобы обратить мое письменное признание в проведении воинских учений среди крестьян в то, ради чего я и не думал, был просто не в состоянии подумать проводить их. Князь заподозрил меня в измене.

Это было то зерно, которое так буйно разрослось потом, под присмотром отчаянно желавших урожая от него людей. Посетил ли человек в черной рясе князей-братьев и княгиню — не знаю, но что-то подсказывает мне, что в том не было ему нужды, ибо он предугадал их действия в сложившихся обстоятельствах. Видно, он знал, что князь обратится к ним за помощью. Или был уверен, что мой правитель сделает это после ночного разговора, а они уже сообразят, что такая помощь соседу сулит им при правильном подходе.

В том же месте, где мы накануне встретились, когда солнце покинуло небеса, но уже утром самого грустного дня в моей жизни, сошлись в поединке насмерть мой любимый государь и я.

Угрюмы были лица деревенщин, когда я покидал лагерь во всеоружии. Не светились они и доверием к моим убеждениям, что так князь всего лишь повстречал своего старого соратника по оружию с грубым воинским юмором, ибо не видел его уже несколько лет. Я бы тоже не поверил в эту ложь, доведись мне услышать ее на месте ополченцев.

Но я хотел хоть как-то успокоить их, чтобы вдруг из-за ненависти к князю и любви ко мне не случилось чего непоправимого для них. Ведь вместе со мной князь и этих мужчин обвинил в измене! Через меня он пообещал им прощение, если, когда свершится справедливость, они зароют оружие и разойдутся по домам. Я не желал, чтобы даже один человек из простаков сотворил какой-нибудь глупый поступок, который обернется молниеносной атакой выстроенных к бою дружин, как я определил по первому же взгляду в ту сторону на, казалось, ожидавшем кровавой битвы кусочке голой от ветра степи.

Справедливость, что имел в виду мой господин, заключалась в том, чтобы главный смутьян, то есть я, пал от руки законного правителя. Но, будь он проклят, все получилось совсем не так, как он хотел, и мне лично это стало понятно сразу с того момента, когда бег событий остановить уже было невозможно. Я знаю, что это же понимали еще несколько человек, излишне говорить, кто именно: они наблюдали за схваткой столь сосредоточенно, будто от ее исхода зависели судьбы их собственных краев. Как показало дальнейшее, они были недалеки от истины. Им даже предстояло убедиться, глядя на землю с небес, что последствия подстроенной ими дуэли вероломного смутьяна, бывшей правой руки самого могущественного князя северных приморских земель, с самим князем пойдут намного дальше, чем они могли представлять себе в своих самых страшных опасках.

До последнего мига я надеялся, что произошла ошибка, что мой господин одумается либо что он просто-напросто неудачно и слишком серьезно пошутил. Но уже по короткому приветствию и желанию поскорее перейти к схватке мне стало ясно, что он серьезен и уже все решил для себя. Предстоял поединок, которому следовало закончиться смертью или пожизненным заточением одного из нас.

Бой вышел недолгим. Его искусство возросло от постоянной практики за время войны в горах. Но и я не ушами хлопал все эти годы, к тому же кое-что еще придало мне сил, и это была не одна только вырвавшаяся на свободу кипучая энергия, которой я не находил выхода со дня прощания с войной в горах. Из рваной дыры в доспехах, из искромсанной плоти и переломанного позвоночника я выдрал топор, сгорая от гнева, вызванного нанесенной мне обидой.

Для того ли, чтобы услышать обвинение в измене, служил ему верой и правдой я? Кто, твердый как скала, рубился бок о бок с ним в самые напряженные моменты битв, когда остальные его люди готовы были вот-вот бежать, если не я? Разве не я пошел против моей природы, отказался от войны, чтобы следить за княжеством, когда он продолжил воевать? Не я ли очернял имя мое в глазах народа, чтобы имя его было чисто в их глазах? И я убил моего господина. Сбил с ног, и он, в кольчуге, со щитом и мечом, не смог быстро подняться.

Ополченцы бурно радовались моему возвращению. Еще бы, они ведь считали, что моя дорога к трону княжества теперь расчищена, да еще в присутствии благородных свидетелей. Дело оставалось за малым — выдать за меня вдову моего господина, чтобы продолжал править княжеством род его законных государей. Словно кожей я ощущал эти мысли повсюду вокруг в лагере ополчения, пока мне помогали освободиться от кожаного доспеха, стирали кровь с моего лица. Никому не требовалось говорить ни слова, настолько ясно для простолюдинов рисовалось будущее их краев. А я? Повернись оно так, пожалуй, мне было бы интересно несколько раз сделать со вдовой князя вид, что мы — муж и жена, просто чтобы добавить ее в коллекцию доступных мне женщин, но растить ее детей и править княжеством… Этого я не хотел. В любом случае, в отличие от деревенщин у меня причин веселиться не нашлось.

Я ожидал подвоха. И дождался его. Один я представлял, что на самом деле означала смерть князя. Глупые, глупые простые люди.

Конечно, тяжелое молчание разлилось по лагерю ополченцев, и, конечно, мужчины нещадно хмурили лбы в глубокие морщины, когда я зачитывал в голос только что доставленную гонцом из лагеря дружин свеженаписанную грамоту: на ней едва высохли чернила. В этом тексте прямо сообщалось, что покуда старший сын горько погибшего правителя сих земель не будет препоясан мечом, пока он не станет взрослым мужчиной, власть над княжеством отводится регенту и его советникам, сиречь старшему из братьев-князей, его младшему брату и стареющей княгине соответственно. О вдове моего господина в грамоте не отыскалось ни слова, да и ни к чему писать было о ней, так как у старшего из братьев-князей имелся наследник, но женщина, которая произвела его на свет, давно умерла.

В заключительной части послания смутьянам, то есть ополченцам, предписывалось разойтись по домам взамен на милостиво даруемое им прощение от измены либо утром завтрашнего дня положить головы в неравном бою с ратью князей, а та была и более многочисленной, и лучше вооруженной. Я всерьез задумался разогнать деревенщин по хуторам и усадьбам ради спокойствия на земле моего бывшего правителя, а самому уехать далеко на юг, чтобы и духу моего здесь больше не вспоминали. Но ведь как день было понятно, что меня убьют раньше, чем я успею бежать достаточно далеко. По-всякому случается, все господа правящие различаются в своих методах, но на месте регентов я поступил бы так.

Кроме того, до совершеннолетия старшего сына мертвого государя оставалось еще несколько добрых лет, и тут даже простак из простаков догадался бы, что он не доживет до того своего дня рождения. Несчастный случай на охоте, неизлечимая болезнь, оплошность мастера во время практики владения холодным оружием — и вот, наследником становится ребенок уже не вдовы моего господина, от плодотворной любви к ней старшего из братьев-князей. Много горя, много слез, виновные в смерти отрока голубой крови жестоко наказаны, мыслимое ли дело. Справедливость возвращена. Все просто в нашем мире.

Поэтому лесом, чтобы это укрылось от лагеря дружин, но и окольным путем вокруг обители человека в черной рясе мы разослали самых быстрых скороходов по всем уделам земли нашей с общим призывом к оружию. Понимая, насколько ничтожны мои шансы воплотить задуманное, я все же решил провернуть кое-что, и старейшины ополченцев горячо поддержали меня в моем замысле. Где-то глубоко в себе я рассмеялся безрадостным смехом загнанного в угол создания, ибо, глядя в лица этих людей, понял, что становлюсь теперь не просто желанным человеком на троне, а еще и народным героем, воином-освободителем наших просторов от чужой власти. Но у меня не было выбора. Мне следовало пойти на все ради сохранения всего мной любимого, того, что так долго и зачастую истекая кровью строили наши предки.

Остается сказать, что с наступлением темноты того же дня кое-кто предложил нам кое-что поинтереснее, полюбопытнее и нервы щекочущее весьма. Помощь, а это выглядело как помощь, пришла от человека, от которого мы ожидали ее меньше всего.

Думаете, маг земли вмешался? Нет. Ему ни к чему было рисковать своим наделом ради прежних правителей. Для него не существовало разницы в том, кто станет государем, ибо он, маг земли, оказался бы одинаково полезен любому князю, а значит, сохранил бы к себе уважительное отношение. Он остался в стороне.

Полагаете, народ гор, прослышав через своих волхвов о междоусобице, стал яростно нападать на нас всеми племенами, тем самым создав угрозу, против которой три княжества объединились? Ведь шахты мы уже прорыли, в них в полную силу трудились рудокопы, жаль было терять такой источник металлических руд. А что, моим опытом в войне с серокожими резонно могли бы воспользоваться, содержав меня в темнице под предлогом возможного прощения при условии, что мои советы помогут горцев вновь разбить. Но нет, дикари никак не отреагировали на то, что происходило у их врагов; бездействию серокожих были свои причины, о которых я узнал спустя какое-то время.

Может, южная империя увидела в назревавшей войне возможность обзавестись влиянием на севере, оказав помощь краю, в котором готовился переворот? Это не так невероятно, как может показаться, ибо люди единственного в то время императора тогда шныряли по всему материку, знали все обо всем, и самые важные события незамедлительно доставляли узкому кругу наиболее приближенных к нему людей. Мы, однажды явившиеся ко двору в поисках подходящего нам по цене мага земли (слуги императора помогли найти такого), показали себя достаточно цивилизованным народом, чтобы, по крайней мере, наблюдать за нами. Цивилизованным и в будущем богатом горнорудным сырьем вдобавок к древесине.

Допустим, несколько лазутчиков поселились в княжестве. Допустим, эти мужи донесли приближенным императора, что народ наш готовился свергнуть своего князя и усадить на его место честолюбивого меня. Случись это, империи оставалось всего-то встать на мою сторону, поддержать меня в трудный момент, и до конца жизни я правил бы в тени императора. Да, достаточно самостоятельно из-за удаленности от столицы; да, в большой мере свободно из-за неосуществимости полноценного контроля над собой по причине сложного сообщения между нами ввиду отсутствия хоть каких-нибудь общих границ, однако все же вассалом великого королевства.

Рассчитав, когда война между домом моим и домом князя разразится, император мог прислать под мое начало войско и таким образом закончить все в мою пользу. Принимая же во внимание, как оно пошло на самом деле, южной империи все равно было предпочтительнее потворствовать мне, нежели помогать братьям-князьям и княгине. Потому что я стал бы самозванцем на троне и нуждался бы в покровительстве кого-то из сильных мира сего, чтобы сохранить престол за собой — когда права братьев-князей и княгини править на северных просторах никто бы не подумал оспаривать. Я знал, что император нашел меня достаточно умным, чтобы я принял его заступничество, его покровительство и в дальнейшем зависел от его воли.

Но нет, южная империя не испытывала интереса к северным пустошам. Она продолжала воевать на западе и востоке своих границ, неуклонно расширяясь в те стороны света, ибо там ее привлекали более плодородные регионы, чем наше слабо возделанное, по ее мерке, захолустье с намеком на металлоносные руды.

Тогда кто вызвался поддержать нас? Кто предложил нам нечто вероломное, несправедливое, каким оно обернулось для всех жителей приморского княжества, включая меня и других родовитых господ? Да, не всегда страдает только простонародье, хотя, конечно, чаще всего расплачивается за разногласия хозяев по поводу власти именно оно. В нашем случае кровавую дань поднесли все слои населения.

А кто-то и душу свою отдал как условие принятия с той стороны помощи.

Обман и несправедливость с нынешнего момента мы принимаем в качестве движущих моим рассказом сил. Поэтому вам не следует удивляться тому, что брошенный между двумя воинствами гнить труп моего бывшего князя поднялся с земли с выклеванными стервятниками глазами, распространяя зловоние. Он побрел в лагерь ополченцев, шатался и рыскал на ходу, переполошил тьму народа, затем голосом черного мага предложил не мне, а простолюдинам сделку, от выгодной стороны которой они не смогли отказаться. А я подчинился желанию деревенщин и отчего-то поверил человеку в черной рясе, что, когда перестану быть нужным, то смогу убить себя. Иначе я бы не согласился на такое.

Никто не видел сотворенного надо мной через труп князя с остатками глаз под когда-то красивыми бровями нечистого ритуала, помимо меня и его самого, человека в черной рясе, кто осквернил мою плоть, поставил мою душу на служение тьме. Я не посвящу вас в таинства магии, к которой вы, вижу, питаете интерес, ибо, чем меньше людей владеют ею, тем лучше для всех живущих, разумных и нет. Вам достаточно знать, что один простолюдин добровольно принес себя в жертву, и на его крови чужак, вселивший дух свой в мертвое тело князя, руками же князя сплел нити черных, как проклятая бездна, заклинаний; он необратимо изменил мой организм. Я открыл глаза, изнывая от жажды, от голода, чувствуя, как бесновато пляшущая в моем теле боль постепенно уходит, а он предупредил меня против прямых лучей солнца, сказал, что они, если коснутся моей кожи, расплетут узы тьмы, что воссоздали меня.

Я откинул полог палатки и вышел в глубокую ночь. Труп князя прокрался за мной. Он обвел снизу доверху мое тело пустыми глазницами, убедился, что хорошо поработал. Расплылся в самой отвратительной улыбке, какую я когда-либо видел. Больше всего мне запомнилась в ней даже не гордость за свое искусство, а истинная гордыня, помноженная на его внутреннее ощущение собственного превосходства над любым живым существом на нашем материке. Так мог улыбаться разве что только кто-либо из тиранов южной империи, в своей развращенности уверовавший в собственное богоподобие и создавший достойную замену себе на старости лет.

Его улыбка переросла в смех, затем перешла в хохот. С хохотом же дух черного мага вылетел изо рта мертвеца, подобный сгустку энергии чернее ночи. Меня пробрала дрожь от ужасного зрелища и одновременно от внезапного понимания того, что теперь я вижу нити энергии, совсем как какой-нибудь чародей, который обучался своему ремеслу десятки лет. Умертвие, еще утром бывшее человеком, ради которого я жил на свете, тяжело повалилось на землю и больше не вставало.

Его плоть легла у моих ног; она давно уже остыла, но даже так едва не соблазнила меня загустевающей своей кровью. Я отвернулся и тут же ощутил желание войти в палатку кого-нибудь из простолюдинов. Склониться к спящему человеку, ничего не подозревающему молодцу, прокусить его шею… Я одернул себя, ибо теперь каждый воин был у меня на счету.

До поры до времени усилием воли я подавил в себе позыв к крови. Вместо того направился в соседний шатер, где ждали окончания ритуала и появления нового меня. Так тихо, как шел я, передвигались по земле только проклятые создания.

Старейшины деревень, они же — подчиненные непосредственно мне командиры ополчения, сидели вокруг грубого стола при свете свечей в широких подсвечниках из меди: я подробно рассмотрел лицо и осанку каждого из них еще до того, как они осознали мое присутствие. Когда же это произошло, все пятеро побледнели, затем разразились деревенской руганью, хотя по ним читалось, что внешне я почти не изменился. Они почувствовали перемену в моем духе, в моем существе.

Пришлось потратить несколько минут на уверения, что я по-прежнему служу избравшим меня воеводой людям. Когда старейшины согласились, я приказал будить мужчин и готовить их к бою, но никаких факелов помимо уже горевших в лагере не зажигать. Дружины не должны были распознать, что мы задвигались.

Уже в ту ночь мне открылись некоторые чары той стороны жизненной энергии. Пока старейшины прогоняли из воинов остатки сна, я принялся экспериментировать. Во мне разлилось удовлетворение, ибо я понял, что укутал мой лагерь колдовской тишиной так, что с расстояния пятидесяти шагов никакой человек не услышал бы от него ни звука. А на становище княжеских дружин я наслал тяжелый дурной сон.

Дурной — мягкое слово. В этих сновидениях рать и ее господ преследовали твари не живые и не мертвые, и никуда они от них не могли укрыться. Так я добился желаемого результата, то есть животного ужаса от яростной атаки простолюдинов, что под черной луной и со звериными криками вдруг наводнили лагерь дружин. К моему великому удовольствию, спустя столько лет и под моим руководством, люди вновь начали убивать людей. Я нырнул в битву, как в постель к женщине.

Да, не только люди убивали своих братьев в ту ночь, ибо я пожинал мой первый завтрак нового качества. Мой первый прием пищи из отборных бойцов трех княжеств и нескольких красавиц-наложниц дворян приморских краев. Вкус страха в их крови был приятен и унизителен одновременно для моих вкусовых ощущений и осознающего свое новое место в иерархии бытия моего «я». В цепочке питания я поднялся на ступень выше животных, которые сами поедали всех и считались по праву почти доминирующей формой жизни в этом мире. Почти доминирующей, потому что затем мне открылись существа более древние и могучие, чем люди, но о них я расскажу позже.

Я вмиг открыл, что тем вкуснее приходился воин и тем слаще становилась наложница, чем бо́льшие страсти владели ими в миг прокуса их покрытой холодным потом кожи, вспарывания их бешено бьющихся артерий и глотков благоухающего, восхитительного вина из них. Прекрасна была запевшая металлом и жуткими воплями трепетавших от нашествия тьмы людей ночь. Сколько стихотворений я сложил о ней за века…

Спустя полчаса я разбил дружины. Оба брата-князя нашли свою смерть в бою. Я лишь наблюдал растерзанное тело одного из них и позволил помучительнее умереть второму: решил не сокращать его агонию дегустацией жидкости жизни его. Княгиню никто не тронул, поэтому я вершил над ней суд.

Я отдал ее простолюдинам, тем, которые постарше, потому что молодые побрезговали бы ею. Я знаю, что она жила в их лапах по крайней мере месяц. Жестоко? Не более жестоко, чем настроить моего князя против меня.

Наступило утро. Я укрылся в шатре. Пришлось задрапировать отверстие для выхода дыма в крыше, но я уже не нуждался в нем, ибо больше мне не требовалось тепло, а значит, и костер в сих матерчатых стенах. Я люблю тепло, даже больше, чем смертные, но с той ночи оно мне не необходимо.

С головой я облачился в плащ, укрыл лицо вместе с глазами под маской из холста, будто давно болел изуродовавшей меня проказой и страшился испугать людей своим видом. Я поворачивался спиной к пологу, когда кто-то из старейшин просил позволения войти, и, получив его, заходил со своими делами. О, щедро наделил меня силой человек в черной рясе, ибо, согласно всем известным преданиям обо мне подобных, в светлое время суток нам полагалось беспробудно спать. Но былины интересовали колдуна только как источник знания, как библиотека идей о том, что и кого можно создать, и ни в коем случае не служили для него точными описаниями требовавшихся сплетений нитей чар. При всей моей ненависти к нему, а она не остыла и по сей день, уже тогда он был ведуном высшего класса и творческой личностью в проклятом ремесле. Он с пренебрежением отвергал чужие эскизы.

Благодаря ему я оказался относительно независим от положения светил в небе — одно из необходимых условий для того, чтобы я выполнил приятную для простолюдинов их часть сделки с ним. Чтобы руководить людьми, я не мог половину суток проводить без сознания. Значит, в первые же дни в новом теле я не спал, когда землю освещало солнце, а только лишь хоронился от прямых лучей его в как можно более густой тени.

Пришло время поговорить о неприятной части сделки деревенщин с человеком в черной рясе. Нечистый вскорости открыл мне, что она касалась удовлетворения интересов вовсе не его, а, как это ни удивительно, моих. Он сказал, что завершил свои дела и уходит, что ему больше ничего не нужно, поэтому простой народ отплатит за оказанную услугу мне. Казалось, сделав так, он проявил хоть тень чести, благородства, но впоследствии я только пуще прежнего убедился, что в достойных поступках целесообразно прятать немыслимый порок, который в свое время выйдет наружу. Завещав простонародью отплатить мне за причиненное им, нечистым, мне зло, человек в черной рясе посадил во мне сатану.

Вы не настолько наивны, чтобы считать, что дьявол кроется в демонах, бесах, суккубах, инкубах и прочих огненных существах вроде загнавшего вас в мои покои, верно? Да, дьявол шире, дьявол повсюду, он всеобъемлющ, и особенно в цене, которую человек уплачивает за свои поступки. Именно в последнем в моей истории, в расплате за совершенное, он проявил себя больше всего.

Разразившаяся с соседними княжествами война вышла короткой. Быстрой. Да она и не могла продлиться долго при погибших правителях княжеств и со мной в роли виртуозного мастера по ремеслу разрывания человеческих телес в куски, неважно, под какими латами они прятали свою плоть, хрусткие кости. О, скрежет стали, хлюпанье плоти, треск костей удовлетворяли меня как никогда прежде, ибо, если раньше я добивался этих звуков с помощью боевого топора, то теперь орудовал голыми руками и упивался их силой. Это было мне в новинку. Потрясающее ощущение мощи, которой не мог противостоять никто.

В княжествах не нашлось ни достаточно сильных целителей, ни воинов из тех, кто владел светом. В приморском краю никто не служил в той или иной форме свету так глубоко в те дни, чтобы быть способным призвать его на помощь в нужный момент и поразить меня смертельно. Мне оставалось только бдительно защищать уязвимые и для простого оружия места мои. Я делал это. Это было просто.

Мое тело пронзали, рубили, ломали бесчисленное количество раз, когда в пылу крови, пиру крови я склонял исход очередной стычки, очередного сражения в пользу моего воинства! Никому не удалось нанести мне действительно ужасной раны, от которой мой организм не восстановился. Кто-то пытался бить в сердце, кто-то тужился снести с плеч голову, от кого-то, как ни смешно, сквозь пот и кровь воняло чесноком. Неприятный запах, сущая правда, но от него мне хотелось только смеяться, хохотать в голос, а не бежать без оглядки, поджав хвост. Какие-то сведения об уязвимостях мне подобных существ намеренно преувеличены. Это помогает заставать неприятеля врасплох.

Я приводил в ужас тех, кто осмеливался сойтись в бою со мной, кто понадеялся на только что полученные мной от кого-то другого раны. Но при них же мои увечья затягивались, кости вставали на места, кожа срасталась и даже шрамов на месте порезов не оставляла. Спустя считанные секунды уже плоть сих смельчаков постигала участь, которая ложно постигла тело мое, но, как вы понимаете, их организмы ничуть не восстанавливались. В лице каждого умершего таким образом я читал уже привычное для меня неверие, что такое возможно. А все возможно, когда на твоей стороне тьма!

Я не позволял моему войску бесчинствовать на захваченной земле, вопреки тому что война способствует этому. Да ведь ради того и воюют: победитель распоряжается добром поверженного. Однако я не хотел, чтобы меня узнали как жестокого завоевателя, и пристально следил даже за самым рядовым из моих людей. Несколько показательных казней за проступки дали понять всем, что шутить я не намеревался. И что никто не получит от меня поблажки, будь он даже дворянин с глубокой родословной. Люди нуждаются в железной руке, чтобы делать все как следует.

Простолюдины трех княжеств праздновали ночь, когда я сел на трон, и праздновали мой первый же указ в качестве признанного ими государя, указ об отмене ранее разделявших приморский край на три земли границ. Коленопреклоненные вассалы убитых мной правителей с готовностью принесли мне присягу и стали состязаться друг с другом, один лучше другого выслуживаться передо мной. Я, который никогда не рвался к власти, стал господарем выше моего бывшего хозяина, выше его теперь таких же мертвых соседей, выше всех их вместе взятых, ибо я объединил три земли в княжество одно и при этом заручился поддержкой народа.

К концу войны до меня дошли вести о неспокойствии в горах. Почти в то же время твой народ, дева, отправил к моим владениям корабли. Ваши предки наивно решили добить обескровленных междоусобной войной людей и вернуть себе потерянные, в случае первых, и некогда оставленные, в случае вторых, земли. Известно ли тебе, искательница приключений, что твои отцы когда-то жили там, где я родился? В твоей деревне помнят, почему вы покинули северный приморский край в тот раз? Жаль. Я хотел бы знать.

Я не собирался проводить полноценную кампанию в горах, ибо войска нужны были мне в степях и на равнинах: я не доверял своим свежеиспеченным вассалам. Пришлось собрать их в небольшую армию и уже с ней отправиться на высоты — просто чтобы не выпускать из виду этих людей. Разумеется, передо мной они прямо истекали медом в речах своих и лучились покорностью моим интересам в делах, но я вырос среди аристократов и знал, сколько желчи таил каждый из них по отношению к любому человеку, который изменил устоявшийся порядок вещей. Все же нужно признать, что нашлись среди них такие, кто по своей воле перешел на мою сторону. Они поступили так в расчете на мою благосклонность, в надежде на усиление их позиций в объединенном княжестве, и не просчитались. В какой-то степени я мог рассчитывать на них, облагодетельствованных моей рукой, больше, чем на других.

Моя маленькая горская армия почти не повоевала, да и зачем? К тому времени я уже изучил мои способности за прошедшие несколько месяцев войны и рассчитал, как с их помощью подавить боевой дух горцев без того, чтобы сходиться с ними в кровопролитных боях. Их власть зиждилась на авторитете старейшин, укреплялась преклонением перед волхвами. Это значило, что достаточно избавиться от той совершенно немногочисленной прослойки, и серокожее племя угомонится. Ха, так я и поступил, неуловимый в ночи. Причем дикари облегчили мне работу, ибо их вожди собрались на одном и том же высокогорном плато, где держали друг с другом совет.

Что, тебе знакома эта история, горец? А как же иначе, если за четыре дня твое племя было обезглавлено? За четыре дня, а не за один, как принято у вас передавать из поколения в поколение. Да, твои предки до самого конца не понимали, что происходило с ними.

В вечерних сумерках пятого дня, под белым флагом, я призвал дикарей на переговоры. Они пошли, ибо мою армию я оставил далеко позади себя, так что она не смогла бы внезапно атаковать их теперь почти совершенно неорганизованные ряды. Я объяснил нескольким испуганным, старавшимся держаться храбро серокожим, что это я четыре ночи подряд незаметно прокрадывался в палатки их старейшин и волхвов, минуя бдительность любых дозорных. И что это раны от моих клыков они видели на шеях усопших, принимая их за укусы какого-то мифического зверя из их легенд. Я показал мои клыки. Этого стало достаточно.

Дикари ушли. Моим людям пришлось только восстановить заваленные серокожими шахты, которые они успели занять, пока я спешил к горам. Мою же голову стали посещать честолюбивые помыслы относительно большей части массива гор, ибо она все еще принадлежала горцам. Установив порядок в степях, раздав ключевые должности объединенного княжества верным мне людям, я мог бы заняться воплощением этих планов.

Вот тогда я почувствовал приближение противоположной моему началу силы. Свет, много света в людях, казалось, рожденных им. Я знал, что это значило, и заторопился к берегу.

Я настолько спешил, что заставил мою армию самостоятельно спускаться с гор — иначе просто не успел бы оказаться на берегу к сроку, ибо предстояло покрыть внушительное расстояние. Я побежал, двигаясь в несколько раз быстрее обычного человека, и был на месте, когда оставленное далеко позади войско проделало в лучшем случае четверть пути к отрогам. Если, когда приходило время хорониться от солнечного света, я не находил убежища, будь то палатка дозорного пункта в горах или жилище моего подданного на равнинах, я зарывался в землю и в ней пережидал светлое время суток.

Мне повезло, что перед самым рассветом мои глаза увидели сначала туго надутые ветром паруса, а затем — изящные корпусы кораблей из легкой и прочной, как я знал, древесины. Секрет ее создания заключался не столько в особой породе дерева, да еще выращенного каким-нибудь причудливым образом, сколько в обработке разделываемых под гибкие доски стволов. Спустя несколько лет мне даже посчастливилось наблюдать за постройкой такого корабля с этапа вырубки нужного количества леса, поэтому я знаю, о чем говорю.

Могло показаться глупым решение в одиночку ожидать мореходов. Я чуял исходившую от их кораблей напряженность, которую трактовал как готовность немедленно приступить к завоеванию. Иди мореходы с мирными намерениями, они выслали бы перед собой судно с эмиссаром для переговоров, а затем уже подтянули остальной флот. Но поскольку корабли шли вместе, почти параллельной берегу линией, я понял, что готовилась быстрая высадка. Мог ли я один противопоставить что-то нескольким сотням рифмоплетов, гораздо более сведущих в магии, чем я?

Как выяснилось, мог, и мог много чего, ибо мой создатель потрудился на совесть, когда превращал меня. К сожалению, я не сумел помешать высадке, ибо шлюпки от кораблей направились к берегу уже при высоко стоявшем в небе солнце. Но у меня хватило ума отойти подальше на материк, где я зарылся глубже обычного в землю и нетерпеливо дождался заката. Я дремал да восстанавливал силы после стремительного броска на берег, но великолепно слышал все, что происходило вокруг, так что слух предупредил бы меня о приближении стихоплетов. Кроме того, я полагал, что и они чувствовали меня, не могли не чувствовать, а значит, представляли, какое сильное темное создание дожидалось их у кромки воды, а затем ушло в равнины, но без намерения бежать. Это знание вынудило их быть осторожными, сначала закончить высадку, и затем уже перейти к разведке местности. На то у них ушла как раз половина дня.

Когда солнце закатилось за горы, я выбрался из земли. Произошло несколько стычек между мной и отрядами мореплавателей. Они показали себя искусными воинами и великолепными людьми на вкус. Помню, с какой счастливой улыбкой на лице и приятным жжением в конечностях я убегал с наступлением утра далеко по суше и при этом чувствовал незримое присутствие чародеев из числа рифмоплетов: им наконец удалось разгадать, к какому роду детей тьмы я принадлежал. Я ощущал, что они не радовались открытию. О, я был очаровательно пьян кровью выпитых мною таких чистых и светлых воинов, что тоже не укрылось от всевидящего ока мастеров святого волшебства.

Изучив меня, они сделали мудрое умозаключение, что еще неизвестно, кто кого одолеет в противостоянии между нами: они ли избавят меня от бремени проклятия или я обеспечу себя на столетия великолепным напитком из их жил. Поэтому они заговорили со мной вскоре после полудня, объединив силы, чтобы достучаться до меня через покров почвы.

С моего позволения мореплаватели остались в приморском краю: с берега моря они пошли на восток, в лес, где на очищенном от деревьев пространстве возвели тонкой зодческой работы селение. Следует сказать, что в отличие от моих предков они не вырубили лес подчистую; напротив, много деревьев остались нетронутыми, потому что древний народ пожелал жить под их сенью. Следующим шагом мореплавателей стала оживленная торговля с моими простолюдинами: они продавали искусные изделия из дерева и камня, как применимые в хозяйстве, так и чисто декоративные. Простаки неизменно восхищались их мастерством, да и дворяне, стоило поделкам древнего народа попасться им на глаза, не оставались равнодушными, только делали вид, что унизительно для них будет приобретать предметы, которые пользуются таким спросом у простых людей. Денег, которые рифмоплеты выручали от этой торговли, с головой хватало для уплаты скромной наложенной мной на них дани.

Не знаю, как это дошло до древнего народа, но они отговорили меня от новой войны в горах. А я действительно собирался воспользоваться возможностью и нанести сокрушительный удар горцам, которым требовалось время, чтобы по всем правилам их традиций избрать себе новых вождей. Разумеется, волхвов после меня у них тоже осталось совсем немного, а какие избегли моего внимания — сделали это по причине молодости и неопытности, ибо я просто счел их недостаточно опасными, чтобы забрать их жизни.

Таким образом, при всем боевом духе дикари не сумели бы оказать мне достойного сопротивления на протяжении по меньшей мере еще двух месяцев, то есть достаточного для меня срока, чтобы обескровить их вконец. Я отнюдь не собирался стирать серокожее племя с лица земли. Я только желал добиться признания ими гор в качестве новой провинции объединенного княжества. Но за несколько визитов к мореплавателям (а я лично навещал их и взимал с них дань) древнему народу удалось донести до меня их взгляд на вопрос горцев.

В том самом лесу, где раньше обосновался мой создатель, я впитал огромное количество ценностей, к приятию которых сам шел бы несравненно дольше только одним моим шагом. Сначала мореплаватели объяснили мне несколько несложных вещей, но даже они ощутимо изменили мой взгляд на мир. А когда старейшины древнего народа стали наблюдать изменившийся ход моих мыслей, они доходчиво объяснили, что воля горного племени к свободе несокрушима и что дикари скорее погибнут все до последнего, чем покорятся кому бы то ни было.

Мореходы намекнули, что даже если я добьюсь присоединения гор к княжеству, мне придется иметь дело с постоянно вспыхивающими восстаниями, которые я буду безжалостно подавлять. А это рано или поздно приведет к исчезновению у серокожих мужчин. Над сим я задумался и счел, что это не так уж невероятно. А поскольку я не собирался прекращать существование целого народа, я ограничился лишь дополнительным укреплением уже принадлежавших княжеству частей хребтов.

Горец, скажи спасибо твоей спутнице за то, что ее предки вовремя посетили мое княжество и что привечали меня как желанного гостя каждый раз, когда я приходил в их лес. Не подружись они со мной, у тебя были бы веские причины всем существом ненавидеть меня, при условии что ты вообще появился бы на свет. Да, еще много веков я удивлялся тому, как это древний народ сошелся так близко с таким творением тьмы, как я, ведь у них на роду написано уничтожать мне подобных. Думаю, они рассудили, что тьма не всегда есть зло.

Но философия философией, а кое-кому следовало расплатиться за содеянное со мной и моим бывшим повелителем. Мне неизвестны цели человека в черной рясе, я не знаю, чем именно он занимался в северном краю в мои смертные дни. Может, мое превращение и было его опытом, венцом долгих исследований и плодом работы открывшихся ему в процессе сил. А может, мое создание являлось побочным эффектом, сдержанным мановением руки, ленивым движением пальца о палец только для того, чтобы черную сутану больше не беспокоили.

Во всем этом верно только одно: рано или поздно, чародей ушел бы восвояси сам. Это деревенщины захотели выгнать его, и немедленно!

Когда запущенная их недальновидностью машина лжи и предательства заработала, к тому же обильно смазанная опытным в таких делах человеком в черной рясе, они заключили договор с дьяволом, чтобы спасти собственные шкуры. Как известно, дьявол делает истинно выгодные предложения, но за свои услуги взимает несравненно большую плату.

Я позволил простолюдинам бывшего княжества моего господина (ибо народы присоединенных земель не участвовали в моем обращении, и я не тронул их) вкусить плоды победы, дал им сполна насладиться результатами проведенного надо мной нечистого ритуала. Затем я стал наслаждаться ими. Принялся питаться моими подданными.

Велика была заключенная во мне сила, требовала богатой пищи, чтобы прочно закрепиться в моем теле, посему за неделю я опустошал двоих человек.

После междоусобной войны люди отлично знали, на чью трапезу указывали обескровленные трупы со следами звериных клыков на шеях. Сотни человек насмотрелись на такие телеса на полях битв, когда разыскивали среди раненых тех, кто еще мог выжить, и приносили милосердную смерть тем, кто безнадежно умирал. Еще больше моих подданных пресытились рассказами об опорожненных мертвецах. Всех их пугало мое темное начало, в глубине души они страшились того, чем по воле их стал я, но до поры до времени надеялись, что эта тьма не коснется непосредственно их. Они ошибались.

Скоро даже самые преданные моему порядку аристократы перестали отрицать, что следующей жертвой моей жажды могли стать они сами и члены их семей. Они знали, насколько я силен, и боялись меня. Но человек не рожден быть притесняемым, по крайней мере, такой человек, чья воля к жизни еще не подавлена. А мы воспитывали в людях нашего княжества именно волю к жизни на протяжении двух веков противостояния горному племени.

Воля к жизни. Мои отношения с дворянами и простонародьем становились холоднее и холоднее. Я наблюдал за тем, как они отдалялись от моей персоны, прятали глаза от моего взгляда, когда я смотрел на них. Я слышал, о чем они шептались за моей спиной, полагая, что с достаточно большого расстояния я не услышу. А я не подавал виду, что слышал, ибо заговоры против моего правления недавно готовых умереть за меня людей забавляли меня.

Одно за другим вспыхнули несколько восстаний. С удовлетворением я отметил, что ими руководили слишком быстро и поверхностно посвятившие свою жизнь свету вельможи и выходцы из простаков. Это оповестило меня о том, что они сполна ощутили мою тьму над собой и трепетали перед ней. Это доказало мне, что они в отчаянии и ищут любые способы избавиться от меня.

Я сокрушил всех, кто поднял меч против моего порядка. Расправился с ними жестоко, безжалостно, кроваво. Тем самым породил еще большие ненависть и страх к себе. Ненависть и страх. Правление дьявола.

Но этого мне было мало. Я обратил внимание людей на то, что не старею, в отличие от них, на ком прожитые годы сказывались. Я заставил их задуматься о детях, внуках, правнуках, которых они растили. Я вбил им в головы мысль, что их потомство обречено жить под кошмарной властью жуткого существа, то есть меня. Я знал, что несколько человек тайком ходили в лес, к древнему народу, просили помощи у рифмоплетов, призывали свет развеять тьму над приморским краем. Но мореплаватели напомнили посланцам о заключенном с человеком в черной рясе договоре, на основании чего отказались даже попытаться повлиять на меня. Древний народ иногда бывает странен.

А скоро мне надоело это до чертиков. Никаких философских изысков: я пришел к мысли, что предпочту себе никакое общество обществу меня ненавидящему. К этому добавилось пресыщение властью, к которой, как много раз говорил уже, я никогда и не испытывал влечения. Пришло время сбросить с себя ярмо думания за всех и каждого.

Я посеял раздор среди знатных людей объединенного княжества тем, что пообещал самым влиятельным из них дар проклятия, которое носил в себе. Смешно, но тогда я не знал, в состоянии ли я передать проклятие другому человеку, ибо за время войны усвоил, как много знаний обо мне подобных на поверку оказались вымыслом. Однако мои намеки подкупили достаточное количество честолюбивых господ, по тем или иным причинам решивших, что власть, которую они обретут, стоит бытия проклятым.

Интересно, что тайную присягу верности мне принесли не только готовые правдами и неправдами утолить свои амбиции люди. Несколько человек из поклявшихся в преданности обладали светлыми умами и применяли их не с целью упрочения своего положения в княжестве в первую очередь. Им казалось, что их жизней и возможностей не хватит на воплощение задуманных ими технических новинок. Я с сочувствием отнесся к таким людям, так как на самом деле желал, чтобы они прожили подольше и сделали побольше на поприще своем. Каждому из них я оказал поддержку в виде финансовых средств.

Я создал несколько готовых перегрызть горло друг дружке фракций за честь получить от моих губ холодный поцелуй.

Самой жизнеспособной я помог захватить престол: подстроил позорное и чудесное мое свержение, в котором якобы принял участие один из отчаянных сынов древнего народа. Этот молодой человек, которого никто в глаза не видел (ибо он существовал только в подстрекаемом мною воображении людей), обладал колоссальным даром светлой энергии и, видя страдания объединенного княжества, явился к моему двору.

По легенде, между мной и ним произошла ссора, которая переросла в поединок, и пускай я убил его в собственном тронном зале, но сам лишился большей части моих сил, из-за чего был вынужден бежать. Опустевший трон тут же занял мужчина, на руках которого истек кровью этот загадочный паренек из рифмоплетов: сему сочувствующему аристократу избавитель (я прилепил к вымышленному образу этот эпитет) завещал престол княжества. Словом, судьба, да и только, распорядилась о моем низложении, чему простолюдины и поверили.

За кулисами произошло менее прозаическое и более кровавое действо. Это был великолепный театр, отличная пьеса со мной в главной роли, действие и смысл интриг которой до конца понимал только один я. В результате я с удовольствием скинул с себя бразды правления. И исчез.

Исчез, но так никого и не одарил вечной жизнью. Да, ни один человек из созданных моими посылами фракций не стал бессмертным. В пятый раз ложь и обман, почему бы и нет?

Как водится, не все власть имущие охотно согласились с переходом трона к новому правителю: сначала остатки сильно поредевших в ходе закулисной игры фракций объединились в одну и предъявили свои права на престол, затем несколько крупных дворян, которых я обошел вниманием в обещаниях бессмертия, оспорили законность случившегося престолонаследия.

Тогда я вернулся и поддержал нового князя обычными для такого дела методами. В процессе заставил его не показываться на глаза никому в светлое время суток, то есть якобы бодрствовать только в сумерки и ночью.

Скоро я завершил нужные убийства. Я сделал в них акцент на не присущую мне излишнюю жестокость. Благодаря этому элементу те из бунтовщиков, кто остался в живых, уверовали, что новому государю все-таки передалось проклятие прежнего, а значит, бороться с ним бесполезно. Хотя бы в ближайшее время, до тех пор, пока не найдено или не изобретено надежное оружие против подобных ему существ.

Я помог князю заключить военный союз с осевшими в лесу мореплавателями в обмен на разрешение им селиться где угодно на землях княжества. Говоря правду, рифмоплеты совершенно не собирались покидать лес в поисках мест для новых селений, но они выставили такие условия, просто чтобы подчеркнуть свое положение менее нуждавшейся в союзе стороны.

Я проследил, чтобы князь принял их. Человек он был сообразительный и быстро понял, что ему нужен этот союз, как для защиты от лишь схоронившихся на срок какой-то его внутренних врагов, так и для гарантии от того, что мореходам не вздумается исполнить свой первоначальный замысел, с которым они вернулись в прибрежные северные земли.

У них назревали мысли об этом с того момента, как трон занял смертный человек. Я предполагал такой поворот событий и навестил древний народ. Вышла очередная беседа о деяниях воинов и правителей старины и о смысле бытия, но в процессе великолепного по содержательности и глубине разговора я ясно обрисовал старейшинам настоящую цель моего визита. Между строк я сообщил им, что если союз с новым государем княжества не будет заключен, то я начну ту самую войну тьмы со светом, которой древний народ предпочел избежать почти десятилетие назад.

К тому времени без малого тысяча жизней оборвалась в ходе моих ночных пиров, а тогда это было то же самое, что сегодня число в десять раз большее. Такую плату я счел достаточной за мое обращение на путь тьмы и отчасти поэтому также освободил престол от себя. Пришло долгожданное мое время умереть.

Я предвкушал ночь, когда в соответствии с обещанием человека в черной рясе своими руками прекращу свое существование. Незадолго до освобождения от бремени мира я устроил себе большой праздник, пиршество жидкости человека, из которой я черпал жизнь и кратковременное счастье.

Я не притронулся как к еде ко многим попавшим мне на трапезу людям, только разорвал их на куски и пропитал землю да траву кровью. Я сделал так, чтобы свидетели остатков моего застолья разнесли его картины по княжеству в подробностях, и простой народ зарекся когда-либо снова иметь дело со злыми силами.

Поначалу все решили, что этим пиром новый государь отметил успешное окончание борьбы за трон. Но меня не устраивало, чтобы его действительно считали причастным к нечистому, и я наказал ему мало-помалу перейти к дневному образу жизни. Он действовал в соответствии с этим требованием, и спустя какое-то время миф о том, что я разделил с ним проклятие, развеялся.

Стал ли князь менее влиятелен тогда? Нет, потому что древний народ теперь поддерживал его, то есть был готов пойти войной на любых противников княжеской власти. Затем люди сделали правильный вывод из имевшихся у них фактов, и это умозаключение окончательно упрочило его на троне. Они поняли, что если не князь пообедал вот так, то это сделал я.

Из чего следовало, что я отнюдь не покинул объединенное княжество, хотя людям всех сословий отчаянно хотелось верить в это. Это также говорило о том, что я доволен положением вещей, при котором власть перешла от меня к другому человеку. К мужчине, как это нетрудно догадаться, которого я сам и посадил на престол, с противниками которого разделался в первую пору его правления. Словом, жители приморского края уяснили, что на стороне этого государя скрытно стою я.

Бунтовать против меня не осмелился никто.

Несколько месяцев я следил за воцарившейся в северной земле тишиной. К моему удовольствию, новый правитель не стал полагаться только на союз с древним народом и угрозу моего вмешательства в дела укрепления своего господства. Он провел ряд реформ, коими значительно облегчил жизнь простого народа, к тому же здорово снизил налоги, которые я успел поднять до поднебесных высот. Неожиданно он проявил дар оратора и дюжую долю храбрости: стал часто появляться в местах скопления людей с речами, которые, я думаю, он же и писал — а люди очень любят красноречивых князей. Словом, я не ошибся в этом человеке, когда предположил, что его правление заложит основы сильного государства в приморском краю. Конечно, он правил не без пороков, но мы все грешны этим.

Тогда с легким сердцем я предпринял попытку умереть.

Какова же была моя ярость, когда я не смог достичь этого!

Мои руки терзали плоть моей груди, ломали ребра, ключицы, даже несколько раз — позвоночник, но не сумели вырвать сердце из грудной клетки и раздавить его в пальцах. Тело помимо моей воли освобождалось от туго оплетших суставы колдовских веревок (за умеренную плату их приготовил маг земли: чтобы в их создании не участвовали темные течения энергий) и выскакивало из-под опускавшегося мне на шею топора воина, чьим разумом овладел мой ум. Под водой мне оказался не нужен воздух, ибо я познал, что наполнял и опорожнял легкие по привычке, когда на самом деле не нуждался в дыхании.

Меня проглатывали гигантские морские чудовища, коих я терпеливо ждал в безднах, чьи воды от сотворения мира не озарялись солнечным лучом. Желудочные соки тех левиафанов тщетно пытались переварить меня — моя кожа просто не реагировала на обступившую ее кислоту. В конце концов я каждый раз вылетал обратно из усеянных жуткими зубами пастей в отвратительных облаках отрыжки либо проделывал себе путь наружу сам из уже умерших или в судорогах умиравших утроб.

Я забирался на высокие скалы, вскарабкивался на подпиравшие небо и пронзавшие облака шпили и бросался вниз, ужасными словами проклиная человека в черной рясе, ибо он обманул меня. Он знал, что на вечную жизнь исчадия тьмы я не соглашусь даже под давлением народа, помноженного на сложившиеся обстоятельства, и убедил меня, что, приняв в душу и взяв в тело дар противоположной стороны существования, я смогу умереть, когда захочу. Почему, почему я поверил ему? Я, кто с самого начала подозревал его во всем, кроме правдивости. Во всем, помимо ведения честной игры ради исполнения его желаний. Может статься, я тоже пал жертвой чародейского умения убеждать. Возможно, мне следует признать, что прелести тьмы тайно соблазнили меня — я сам дал слабину перед их красотой.

Шестой и последний обман, не по времени, когда он случился, а по моменту осознания его обманутой стороной. Осознания его и всей прелести его, а они оказались самыми страшными из череды обманов в моей истории.

Когда с очередного одетого в снежную шапку исполина я шагнул в пустоту, устремился в ад, разорвал небо и ураганом понесся к земле, предвкушая по всем сторонам света разлетающееся от удара мое тело, завис я в воздухе вместо сего и только коснулся кончиком носа почвы — а она заливисто рассмеялась надо мной. Поглумились надо мною в тот же момент густая грязь и замшелые камни.

Это произошло в четвертый раз, который погубил мою надежду обрести смерть таким способом.

За моим падением наблюдал дракон. Я потревожил его вековой сон, когда вспорол воздух у скалы близ зева его пещеры.

Дракон спустился ко мне с высоты — земля дрогнула от тяжести в момент соприкосновения его лап с ней, сложил крылья, посмотрел на меня древними глазами. Он сказал, что я проклят, истинно проклят, и что мне нет освобождения, кроме как смертью, принятой от чужих рук. Святых рук, уточнил он, да и то лишь тогда, когда я смогу обмануть мое естество, ибо я слишком силен даже для могучего светлого воина и опытного чародея-целителя.

Хотите — верьте, хотите — нет, но драконы существуют. Вот почему я сказал, что не люди являются доминирующей формой жизни на материке двух империй. Людям просто позволяют существовать силы, которые человеческий разум не в состоянии объять.

Я ушел подальше от объединенного княжества, так и не умерев. Я был раздавлен грузом проклятия и невозможности сбросить с себя его. Я странствовал по миру, десятками и сотнями лет вершил разные дела, не совсем подходящие для созданий, чьим началом является нечистый источник. Повесть о том времени представляет собой отдельное сказание, я надеюсь, хоть немного славное, но моего договора с тобой, искательница приключений, она не касается. Тебе достаточно знать только то, что в конце концов я вернулся в родную землю, проник в личные покои ее правителя тихой ночью и потребовал у него убить меня.

Царь (с тех пор владения правившего приморским краем рода расширились, так что они стали называть себя царями) не слишком хорошо знал предания старины, будучи излишне погруженным в дела настоящего. Он верил семейной легенде о том, что злая сила помогла его роду возвыситься, но не связал эту злую силу со мной. В его глазах я был просто тварью тьмы, искавшей себе смерти после всего, что содеял. Что ж, я не стал разубеждать его в последнем, а доказывать, что это благодаря мне он, отец его и отец отца его занимали трон приморского государства, я не намеревался. Обошелся намеками, на которые царь не обратил внимания.

Зато он предложил мне стать стражем столицы его государства в обмен на право в любое время вновь потребовать моей смерти и на этот раз получить ее в благодарность за сослуженную службу. То было находчивое предложение, под стать гибкому уму того правителя, потому что, почувствовав, что власть над моей смертью наконец находится в моих руках (или убедив себя в этом), я перестал страстно желать ее. Так часто бывает, когда мы получаем то, что долго и сильно хотим, либо когда уверены, что теперь несомненно возобладаем этим.

Укрепил меня в желании пожить еще какое-то время и интерес к наблюдению за быстро росшим благодаря блистательным завоеваниям царя царством. Что стало характерным в тот период, этот государь не ходил в походы собственной персоной, а за него вели военные действия его сыновья и полководцы. Понятно, что в юности он повоевал, и поэтому народ не считал его белоручкой. Нельзя сказать, что тогда он проявил себя выдающимся стратегом и тактиком, но несколько лет походов, осад, битв научили его здраво оценивать силы свои и укрепления врага. А уж талантливых военачальников, которых он посылал с достаточными дружинами в ту или иную область, в народе воинов ему днем с огнем искать не приходилось.

А еще, как несколько столетий назад, ночами напролет я беседовал с древним народом, ибо он до сих пор обитал в приморском лесу. Можно сказать, что мое обучение у них продолжилось, и я познал еще много моральных и культурных ценностей, до того как они оставили свои селения и уплыли из моих родных краев. Нет, царь не выгонял их.

Он помнил о заключенном давным-давно военном союзе, знал, что в том числе с поддержкой древнего народа его дом закрепился в качестве властителей ближайших к его столице земель. Кому-то из прадедов царя даже пришлось воевать бок о бок с рифмоплетами, неважно, при каких обстоятельствах, и оба доказали друг другу преданность старому пакту, нерушимость старых уз. Отношения царя со стихотворцами были близкими и тесными.

Мореходы уплыли сами, потому что не захотели жить близ такого количества людей. Им неведомы расовые предрассудки, они считают их одной из величайших глупостей разумных существ, но, как очень, очень старый народ, они любят тишину, покой — вопреки этому прямо под их боком росло подвижное, шумное государство. В один день они пригласили царя погостить у них, объяснились, распрощались с ним и погрузились на стройные тонкие суда.

Царь собственной персоной провожал их в путь-дорогу. Он понимал, что ему будет не хватать их мудрости, за которой он непременно обращался в те редкие разы, когда сам вместе с приближенными долго и безрезультатно ломал голову над какой-нибудь проблемой. Это было прощание друзей, пускай между ними и пролегала широкая культурная пропасть.

С уходом мореплавателей лес столкнулся с проблемой, до сих пор обходившей его стороной: нужды государства требовали много древесины. До сих пор приморский лес особенно не страдал от древорубов, ввиду того что цари края не посягали на мореходов дом. Теперь же эти деревья стали ценным сырьем, которое не требовалось везти из далекого края, отчего их вырубка только отчасти сдерживалась тем, что лес оставался домом и моим. Негласно признанным моим дворцом и охотничьим угодьем.

В любом месте, где долго жил древний народ, природа более разумна, чем ее населенная только людьми и дикими зверями сестра. У нее появляется что-то вроде собственной души, способности отдаленно осознавать себя; приморский лес еще в дни моей смертности порой вел себя как наделенное подобием разума живое существо — в знак наследия когда-то населявших его рифмоплетов. Теперь, дав им пристанище на следующие полтора десятка веков, он стал еще самобытнее.

И лес невзлюбил помножившееся число охотников за его деревьями.

Сначала я почувствовал только возмущение леса, затем оно стало выливаться в конкретные действия, достаточно организованные и целенаправленные. Жестокие. Пугающие.

Лес стал перенимать у меня тьму и сделался недвусмысленно опасным для человека, особенно после захода солнца. Он не пил, не опорожнял меня, он вообще не зарился на заключенную во мне энергию, но пристально присматривался к ней, изучал ее пульс. Спустя какое-то время я стал замечать зарождавшиеся в лесу своеобразные колодцы нечистой силы, из которых мерными, все усиливавшимися толчками исходил мрак. Скоро я отметил, что волны темной энергии свободно раскатывались по лесу, и моему нечистому существу это доставляло удовольствие, ибо я чувствовал вокруг себя крепнувшее дружелюбно расположенное, родственное начало. Что касается кладезей мрака, то есть физических сосудов, в которых темная энергия возникала и сгущалась, то ими могла стать дыра в земле, бывшая норой мертвого или больного животного, особенно старое дерево с мощными корнями и широким дуплом, а то и зверь из хищников и их добычи, главное, чтобы он много перемещался по всему лесу. На протяжении столетий я наблюдал сов всех плодившихся в лесу пород: от них толчками растекалась вязкая тьма, когда они беззвучно скользили между стволами и ветвями, а их глаза не упускали ни единого движения на деревьях и земле. Этот мрак жадно впитывали остальные животные и растения, как сладчайший пчелиный мед, и я даже стал подумывать, а не схватить ли мне одну из дочерей человеческих, молодую, прекрасную и скромную женщину, и продержать ее привязанной к дереву с дуплом месяц-другой. Глядишь, и появилась бы у леса хозяйка, свет, вернее, тьма очей моих. Но все это пустые разглагольствования, ибо я не собираюсь никого ставить на путь служения тьме.

Группы древорубов начали одна за другой не возвращаться из леса. Опускаю подробности их смертей, ибо они чудовищны. Но тогдашнему царю я поведал все свои наблюдения за расправой леса над дровосеками, и у царя не было причин не доверять мне.

Он запретил вырубать приморский лес на сырье, а чтобы запрет подействовал сильнее, приказал подвешенным языкам своего двора пустить жуткие слухи обо мне как о демоническом страже помеченных на вырубку деревьев и взятых на прицел лука зверей и птиц. Так, в традиции однажды подвластных мне людей, я стал духом густой колдовской чащи, человеческий род ненавидяшим, и эта традиция передавалась из поколения в поколение на протяжении еще сотен лет. Про меня даже сложили сказки и песни — я знаю их все слово в слово.

Меня устроило такое положение дел, ибо в лесу стало спокойнее. А за едой я мог отправиться в близкую столицу, если слишком долго никто не гулял по тропинкам под ветвями ночью.

Казалось, я нашел мой мир в мире. Обрел подобие темного рая на земле. Не хватало только вдохновенных мрачных ангелов, чьи арфы и ровные голоса пели бы для меня песни о сокровищах ночи.

Так продолжалось до весьма знаменательного момента, после которого изменилось решительно все. В тот день некий искатель приключений решил сделать свой и без того наделенный особой силой меч сильнее, и обязательно в городе, которым когда-то правил я.

Когда все тихо, свет непременно вмешивается в дела тьмы: пришла ты, самонадеянное создание. Впервые за все время я испытал жалость к существу, которому следовало погибнуть от моей руки за сотворенную в находящемся под моей защитой городе дерзость. Либо от ножа жалкого выскочки в спину, возомнившего о себе невесть что убийцы, которого освободили из тюрьмы, только чтобы убить тебя. Никто другой не осмелился идти ночью в мой лес по своей воле, только этот преступник оказался достаточно отчаян, чтобы попытать удачу.

Его послали за тобой на всякий случай, чтобы потом он рассказал, как долго и мучительно ты умирала. На самом деле все считали, что я убью тебя. А коли нет, так он займется смертельно раненной тобой после меня.

А я решил, что ты будешь жить. При условии, что твое сердце не позволит тебе вернуться в мой лес на твоем долгом веку, потому что я оставлю на нем кровоточащий шрам. И ты не вернулась, слава темным богам.

Но ты нашла другой способ повидать меня, как будто первого знакомства тебе оказалось недостаточно!

Да будет ведомо дочери света, что после встречи с тобой я вновь задумался об освобождении, ибо ты разбила мой покой в куски. Твоя кровь заставляет меня желать еще тебя. И я пошел по империям в поисках подходящего места, чтобы умереть не на родной земле, которая стала повсюду являть мне образы твоей кровеносной системы, твой худой стан, узкие бедра, упругую грудь, эстетически прекрасное лицо, золотые волосы, молящие омоем поцелуе губы.

Забавы с чудовищами графства, в котором мы находимся сейчас, стали в моих глазах достаточным истязанием меня во имя искупления причиненного мной моему народу лиха. Зла потому, что, в конце концов, я согласился на проклятие и расплату за него из рук простолюдинов, следовательно, неверно винить во всем случившемся только одних их. Старый и мудрый человек, правитель города, выслушал меня без тени страха в осанке, без капли ужаса в исходившем от него человеческом запахе, когда я шагнул к нему от деревьев его фруктового сада в ночи.

Он принял во всем выгодное ему предложение относительно вверяемой ему моей судьбы.

Я стал умственной пищей для простых людей, так же как они были ранее телесным питанием для меня. Много веков я вкушал их окрашенную сильными эмоциями кровь, а теперь они упиваются моей болью, и хотят ее еще и еще. Сделанное мной зло ныне оплачено: завтра я должен был встретить мой истинно последний день под луной.

Но снова пришла ты, дочь рифмоплетов, и принесла в благоденствующий край свирепую бурю!

Пожар, ветер, вода, град обрушились на город, и не утверждай, что непогоду сотворила не ты. Шторм на море — не твоего ума заклинание, но ты — причина, по которой сплелось достаточно умелыми для того руками чародейство се. Такая же буря свирепствует в моей душе по отношению к тебе.

Знай, девчонка, я не испытываю к тебе чувств помимо плотского волчьего голода. Да, сейчас твой мир рушится у тебя на глазах, и земля уходит из-под твоих ног, ведь ты добивалась от меня ответного чувства. С этого момента у тебя остаются лишь твой спутник и погоня за тобой у двери моего потревоженного покоя. Ты слышишь, как ходит стальная дверь под ударами зеленоглазого следопыта.

А еще тебя преследует репутация предавшего нанимателя искателя приключений, ибо ты сбежала раньше, чем истек срок продленного договора с герцогом этих земель. Бездомным разбойником, грабителем с большой дороги ты будешь теперь и до конца дней твоих, чтобы добывать себе средства к существованию.

Разбойником и грабителем будешь и ты, горец, ведь ты тоже ушел до того, как закончилось твое время службы у герцога. Ты, благородный, желал защитить сестру по профессии в деле ее сердца, и благородство завело тебя в ловушку, ибо ты никогда больше не получишь важную работу из достойных рук. Тебя прогонит и твое племя, когда пойдешь возвращаться к нему: твое имя очернено предательством. Переосмысли представления о благородстве, о чести, перестань следовать им только в личном отношении, задумайся о твоем долге перед твоим племенем. Ведь ты подвел его. Лишил твоих отцов и детей хорошего волхва. Не криви лицо, я знаю, что вы рождаете потомство так же, как другие народы, но в отличие от них родителями их считаются все взрослые племени. Вы, искатели приключений, оба, прекратите думать только чувствами. Думайте и головой!

А чтобы ты, дева, страдала еще больше, знай, что я решаю продолжить жить, так как ты принесла мне в жертву невинные жизни и сунулась в опасную игру, доказав, что я небезразличен тебе. А я уйду из мира без грехов на совести и без привязанности ко мне со стороны живых! Убитые тобой стражи убиты мной, причина их смерти — я, так я вижу это и буду влачить свое существование, пока не искуплю отнятые у них жизни. И пока не добьюсь, чтобы ты перестала думать обо мне.

Из-за тебя я терзаюсь, дочь мореплавателей, и ты ничем не облегчишь мои страдания. Твое сердце обливается кровью, я вижу, от моих слов, и оно продолжит обливаться еще долгими годами после того, как ты узнаешь, что мертв я. Если к тому времени сама еще будешь жить в созданных тобой для тебя условиях. Такова расплата за твое вторжение в мою смерть и за попытку вызвать во мне к тебе теплое чувство.

Тут быстрым движением он привлек их к себе, оттолкнулся от пола с такой силой, что расколол потолок, разворочал комья земли, поднял в воздух мозаику кирпичей мостовой и взвился в черное небо. А прежде чем они успели издать хоть звук, их дыхание сжалось потоком холодного осеннего ветра, который ветром не был, ибо рвались они сквозь небо и бурю на юго-восток, и слишком быстро к ним приближалось бескрайнее фиолетовое море. Затем жуткая сила запустила искателей приключений наискосок вниз, они пробили водную гладь так, будто кит выпрыгнул с пучины морской наружу и всей тушей обрушился обратно в воду.

Давления толщи волн, под которой они оказались, можно было не опасаться благодаря ее способностям, равно как израсходования воздуха, которого и так не было из-за стремительного падения: она могла заставить человека какое-то время дышать под водой. На выносливость мышц искатели приключений не жаловались, поэтому спустя полчаса субъективного опыта выползли на берег, мимо которого прошел стороной шторм. Выползли потому, что даже тогда думали, что чем меньше глаз их увидят, тем лучше будет для обладателей этих глаз. Потом…

Потом его голос в ее голове возвестил, что он потерял остаток чести, остаток слова, остаток присяги на верность, когда изменил обещанию графу умереть в его городе, и виновата в этом она. А она смотрела на черное море, мерзла в мокрой одежде, но глаза ее были сухи от слез.