Глава 18


Не знаю, с чем было сложнее расставаться: с Парижем — городом, в который я влюбилась, или с Поппи — подругой, которой я теперь доверяла.

Она без конца рассыпалась в извинениях и обещала, что попытается образумить Вероник. Но я знала, что сама все испортила, и не хотела причинять Поппи еще больше вреда. Ее карьера и без того висела на волоске, а потеря такого клиента, как Гийом Риш, будет для нее полным крахом. Я бы ни за что на это не пошла — и так уже натворила дел. Поппи выручила меня из беды, а я в благодарность чуть не лишила ее работы. Конечно, она все время твердила, что я не виновата, но я-то думала иначе: я совершила непростительную глупость.

Осознав, что ее уговоры не заставят меня изменить решение, Поппи сдалась и начала прощаться. Она каждый вечер водила меня в разные рестораны (возможно, отчасти для того, чтобы убедить меня остаться во Франции). Но никакие парижские crкpes complиtes, coq au vin и crиme brыlйe не смогли бы меня удержать. Поппи даже перестала донимать меня своей теорией французского поцелуя. Не знаю, сделала она это из жалости ко мне или так ее преобразила встреча с Дарреном Как бы то ни было, я снова могла не ходить на свидания а значит, никаких катастроф не предвещалось. В конце концов, если бы я сидела дома и поменьше думала о французских поцелуях, ничего бы этого не произошло, верно?

Несколько раз я звонила Гейбу, но он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения голосовой почты. «Мне очень жаль, — твердила я. — Этот поцелуй ничего не значил». В других сообщениях я извинялась за свой непрофессионализм и сообщала, что в субботу утром улетаю в Орландо. Суть всех моих посланий сводилась к одной фразе: «Я идиотка. Прости, что обидела тебя».

В мой последний рабочий день Гийом, который за всю неделю ничего не натворил (поразительно!), пришел к нам в контору, чтобы еще раз извиниться.

— Послушай, Эмма, мне правда очень понравилось с тобой работать, — сказал он, усевшись за мой стол и жалобно подняв на меня огромные зеленые глаза. — Я не хотел, чтобы так получилось. Честное слово.

— Ничего страшного, — ответила я. И не соврала. Гийом — это Гийом, я должна была держаться с ним начеку. Сама виновата. — Мне тоже очень понравилось с тобой работать, — подумав, добавила я.

От этого он погрустнел еще сильнее.

— А я ничего не могу сделать? Может, поговорить с начальством «KMG»?

— Нет. Что было, то было. — Я робко улыбнулась. — Но ты в самом деле очень талантлив. Желаю тебе всего самого хорошего. Ты непременно прославишься.

Накануне вылета я собрала вещи, оставила последнее сообщение Гейбу, и мы с Поппи пошли ужинать в crкpйe — блинную рядом с площадью Италии. Там мы ели салаты, блинчики из гречневой муки с начинкой из сыра, яиц и ветчины, огромные пылающие блины «Сюзетт», пили сидр и кофе. За окном туда-сюда шагали парижане: кто-то выгуливал белых собачек, кто-то нес под мышкой багет, кто-то болтал по мобильному или возился с маленькими румяными детьми в безупречных плащиках, застегнутых на все пуговицы.

— Здесь так здорово… — прошептала я, глядя в окно, когда Поппи отсчитывала из кошелька купюры и монеты (она не дала мне заплатить за ужин).

— Тогда почему бы тебе не остаться? — тихо спросила она.

Я покачала головой и снова залюбовалась Парижем.

— Нет, не могу. Мой дом не здесь.

После ужина Поппи предложила сходить в «Ле крокодил» и выпить по коктейлю, но я хотела побыть наедине с городом.

— Мне надо прогуляться. Ты езжай домой, а я скоро приду.

Мы с Поппи обнялись на прощание и разошлись в разные стороны: она стала ловить такси, а я села на седьмую линию метро и поехала на станцию «Шатле». Через двадцать минут я уже была на площади, окруженной старинными подсвеченными зданиями. Мягкий свет заливал Дворец правосудия, Отель-де-Виль и Сент-Шапель, и они мерцали на ровной глади Сены, по которой изредка проплывали лодочки.

Воздух становился прохладней. Я поглубже закуталась в кардиган и спустилась к реке. Париж вокруг меня полнился разговорами, улыбками, влюбленным шепотом и веселым дружеским смехом. Когда я прошла по Новому мосту и увидела на западе Эйфелеву башню, на глаза навернулись слезы: свет маяка на мгновение затуманился, прежде чем я успела их сморгнуть.

Я шла по острову Сите. Из темноты вырос силуэт Консьержери — напоминание о тех страшных и мрачных временах, когда в годы французской революции тысячи узников ждали здесь своей смерти. Слева, на противоположной стороне широкого мощеного двора, купался в ярком свете Нотр-Дам: святые и горгульи безмолвно возвышались над группами притихших туристов, которые листали путеводители и перешептывались, восхищенно глядя на собор XIV века. На левом берегу горела желто-зеленая вывеска «Кафеле Пти-Пон», напоминая мне о первом вечере в Париже и об интервью Гейба с Гийомом… казалось, все это было очень давно.

Несколько часов я бродила вдоль берегов Сены: спустилась по извилистой улице Юшетт в Латинский квартал, прошла по Малому мосту и мосту Нотр-Дам, прогулялась по улице Риволи на правом берегу. Мощеными улочками квартала Маре я вышла на мост Мари, а затем к величественным зданиям на площади Вогезов, где под звон колоколов Нотр-Дам Виктор Гюго придумал горбуна по имени Квазимодо. Когда я вернулась на Новый мост, чтобы последний раз взглянуть на Эйфелеву башню, было уже за полночь, туристы разошлись по отелям, и весь город — или хотя бы краешек острова — принадлежал мне одной. Волнистая рябь Сены мерно целовала набережную, лунный свет отражался в реке, сливаясь с огнями Парижа — обители королей, святых и истории во всех ее проявлениях. Я буду скучать по Парижу. Очень.

Я села на электропоезд на станции «Сен-Мишель», вернулась к мосту Альма и поднялась по авеню Рапп к нашей улице. Как всегда, поворачивая на улицу генерала Каму, я взглянула на огромную Эйфелеву башню в конце короткого переулка. Обычно от этого зрелища у меня захватывало дух. На этот раз мне стало невыносимо грустно. В Орландо в конце моей улицы стоял только большой светофор, а здесь, всего в нескольких шагах от меня, сияло золотым светом одно из самых прекрасных зданий на земле.

Ночью я не спала — легла в постель, закрыла глаза, но не уснула. Не могла же я проспать свои последние часы в Париже! Устроившись у окна с бутылкой божоле и хрустящим багетом, я любовалась Эйфелевой башней еще долго после того, как огни на ней погасли, и она превратилась в темный силуэт на фоне городских крыш.

На рассвете я вдруг осознала, что по моим щекам катятся слезы. Сколько же я плакала? Когда зачирикали первые птицы и чернильное небо постепенно расцвело нежными пастельными красками, я встала, приняла душ, почистила зубы и вышла прогуляться. Затем мы с Поппи позавтракали свежими шоколадными булочками из кондитерской на углу и выпили эспрессо, который она молча сварила на кухне. Я по-прежнему не была готова к отъезду. Но время пришло. Поппи проводила меня до стоянки такси на авеню Боске, и я, обняв ее на прощание, отправилась в путь. Увы, я больше не могла с уверенностью назвать то место, куда возвращалась, своим домом.

Поскольку Брет теперь снова жил в нашей квартире и ни малейшего желания встречаться с «подругами» у меня не возникло, поехать я могла только к своей сестричке Джинни.

— Я же говорила, нечего тебе делать в Париже, — За явила она с порога своего дома в Винтер-Парке.

Было одиннадцать утра, и я стояла на ее крыльце с двумя огромными чемоданами. Джинни не смогла встретить меня в аэропорту, поэтому пришлось добираться на такси — удовольствие обошлось мне в пятьдесят пять долларов. Честно говоря, я не рассчитывала на такие траты в самом начале своей безработной жизни.

— Не хочу напоминать, что я тебя предупреждала, но.

Джинни умолкла и улыбнулась.

— Я же все тебе объяснила, — устало проговорила я.

После ужасного восьмичасового перелета из Парижа в Детройт, трехчасовой задержки и еще трех часов в самолете до Орландо я была не в настроении спорить с сестрой.

— Признай, улететь в Париж было ребячеством с твоей стороны, — сказала Джинни и покачала головой. — Ну ничего, когда-нибудь ты повзрослеешь, Эмма.

Я прикусила губу, решив, что смолчать будет лучше во всех отношениях. Джинни отвернулась, и мне пришлось самой затаскивать чемоданы в дом.

— Постарайся не шуметь, — бросила она через плечо. — Роберт и Одиссей еще спят!

Ах да! Я же не хочу разбудить ее муженька и царя Одиссея — так я прозвала их избалованного трехлетнего сына.

Мы с Джинни не ладили с детства. Когда мне исполнилось пять (а ей тринадцать) и я перестала быть для нее миленькой игрушкой, она начала относиться ко мне с презрением.

— Я у мамы любимая дочка, — шептала она мне на ухо. — Она никогда не будет любить тебя так, как меня.

Несмотря на наши постоянные ссоры и разницу характеров, в глубине души мы любили друг друга. Просто У Джинни всегда имелось свое мнение насчет того, что и как я делаю. Она всегда поступала правильно, не допуская, что тоже может ошибаться. После моего отъезда во Францию мы почти не разговаривали — сестра была в ужасе от того, что я уехала от Брета, даже не попытавшись его вернуть.

— Одну-единственную ошибку можно и простить, — твердила она. — Думаешь, Роберт всегда был идеальным мужем? По крайней мере, Брет хорошо зарабатывает и будет тебя обеспечивать! Где еще ты найдешь такого жениха? Тебе вот-вот стукнет тридцать!

Теперь, когда я униженно приползла к сестре, чтобы пожить в ее гостевой спальне до лучших времен, Джинни окончательно убедилась в собственной правоте. Вечером я легла спать в безупречно чистой, благоухающей освежителем воздуха комнате (кровать была заправлена идеально ровно, как в больнице) и с ужасом подумала о своем будущем. Ясно было одно: надо как можно скорее найти работу и убираться отсюда.

— Если бы ты попыталась вернуть Брета, ничего бы этого не произошло, — сказала Джинни на следующее утро.

Я пила кофе, а она скармливала Одиссею кукурузные колечки с молоком, изображая самолет. При каждой «посадке» мой племянник начинал дико визжать и молотить руками, раскидывая еду по всей кухне. Нелегко было воспринимать слова Джинни всерьез, когда у нее в волосах красовались размокшие колечки, а на лице — молочные брызги. В планы малолетнего бесенка явно не входило слушаться маму.

— Ну зачем мне нужны такие отношения? — со вздохом спросила я.

— Эмма, вы встречались три года. И у него прекрасная работа!

— Не хотю кукулузу, хотю шоколад! — завопил Одиссей, в очередной раз оттолкнув ложку с хлопьями.

— Одиссей, миленький, сначала съешь хлопья, а потом получишь шоколад, — запричитала Джинни пронзительным голоском, который сводил меня с ума. Неужели нельзя разговаривать с трехлетним ребенком по-человечески, а не как с пуделем? — Открой пошире ротик! Идем на посадку!

Племянник снова завопил, побагровел и замахал пухлыми ручками. Джинни вздохнула и отправилась в кладовку за шоколадными шариками. Стоило Одиссею увидеть коробку, как он тут же умолк. Я закатила глаза.

— Джинни, да плевать мне на его работу! — сказала я, когда сестра успешно затолкала ложку шариков в довольный ротик Одиссея. — Он меня бросил! А потом начал спать с Амандой! Разве можно такое простить?

— Эм, тебе почти тридцать. — Джинни скармливала Одиссею шарики, и молоко шоколадного цвета тонкими струйками стекало по его подбородку. — Пора уже повзрослеть. Если твой жених загулял, значит, ему чего-то не хватало дома.

— Да перестань, Джинни! — вспылила я, почему-то разозлившись на нее сильнее обычного. — Ты же не хочешь сказать, что он ушел к Аманде, потому что мы мало трахались?!

— Эмма, не при ребенке! — упрекнула меня сестра.

— Трах-трах-трах! — восторженно заверещал Одиссей, плюясь во все стороны шоколадными сгустками.

— Прости, пожалуйста… — выдавила я, виновато поглядев на племянника. — Серьезно, Джинни. Я не могу вернуться к Брету.

Сестра вздохнула, опустила ложку и отвернулась от Одиссея. Тот сразу опрокинул миску и принялся слизывать со стола шоколадные шарики, сосредоточенно бормоча под нос «трах-трах-трах».

— Эмма, я всего лишь хочу тебе помочь, — сказала Джинни. — Видит бог, мама с папой тут не советчики. Похоже, только я в нашей семье умею строить отношения.

Я решила сменить тему, пока у меня не возникло желания вылить оставшиеся размокшие шарики на безупречную головку идеальной жены.

— В общем, я решила узнать, нет ли на Парк-авеню каких-нибудь новых ресторанов, — сказала я, имея в виду торговый и развлекательный район Винтер-Парка.

— Ты хочешь быть официанткой?! — с ужасом вопросила Джинни.

Я пожала плечами.

— Ну, в «Бой банде» меня не возьмут, а другой работы в музыкальной сфере здесь нет. Можно попробовать устроиться в пиар-агентства, только не знаю, выйдет ли.

— Но пойти в официантки! — Джинни посмотрела на меня едва ли не с омерзением, — Тебе уже двадцать девять!

Я прикусила губу и твердо решила не спорить.

— Что ж, — через минуту сказала Джинни, — в ресторане хотя бы полно богатых мужчин. Главное — флиртуй побольше!

— Я там работать буду, а не на мужа охотиться, — с досадой ответила я — И потом, я, кажется, влюбилась во француза, который терпеть меня не может.

— Что? — рассеянно переспросила Джинни.

Она снова занялась Одиссеем, который доел шарики и разбрызгивал по кухне шоколадное молоко.

— Так, ничего… — вздохнула я.

— Мужа-хот! Мужа-хот! Мужа-хот! — твердил Одиссей — видно, он слушал меня внимательнее, чем его мама.

К концу недели я устроилась официанткой во французско-американский фьюжн-ресторан «Френчи» на Парк-авеню. Его владелец, Пьер, был приятно удивлен, что я недавно вернулась из Парижа, и сразу взял меня на работу.

— Вы знакомы с Гийомом Ришем? — спросил он, прочитав мое резюме.

Я кивнула, подумав про себя, что напрасно добавила эту жалкую строчку в свой послужной список.

— Merveilleux! — оживившись, воскликнул он. — Это же настоящая звезда! Вы слышали его новый сингл, non?

Слышала, как же. «Красавицу», второй сингл с нового альбома, совсем недавно начали крутить по радио. В Сети даже поговаривали, что в десятку «Билборда» могут попасть сразу две песни Гийома — «Город света» и «Красавица».

Мы с Поппи созванивались несколько раз в неделю — только этими разговорами я и жила. И пусть я потратила целое состояние на международные телефонные карточки, мне было бесконечно приятно от мысли, что я могу поговорить с настоящей подругой. А слушая ее болтовню о расцветающем романе с Дарреном и все более редких свиданиях с ничего не подозревающими французами, я хохотала и ненадолго забывала о своем одиноком яситье-бьггье у сестры и о работе, которая приносила мне куда меньше удовлетворения, чем прежняя.

Поппи несколько раз заговаривала о Гейбе: после презентации он ходил как в воду опущенный. Впрочем, она могла нарочно это придумать, чтобы меня подбодрить.

— Хватит уже о нем, — в конце концов сказала я. — Надо жить дальше.

Конечно, легче было сказать, чем сделать, потому что о Гейбе мне напоминало практически все. Каждый раз, включая радио, я попадала на «Город света» или на «Красавицу». — От второй песни мне становилось особенно грустно, потому что Гийом пел ее на презентации, после которой моя жизнь рухнула.

Поппи добросовестно сообщала мне обо всех успехах Гийома, а на той неделе, когда я устроилась на новую работу, по одиннадцатичасовым новостям показали видеоролик: Гийом мчался по Сене на водных лыжах, а за ним — три полицейских катера. Разумеется, из одежды на нем были только трусы с Губкой Бобом и цилиндр. Я немного похихикала, а потом застонала из сочувствия к бедной Поппи. Раньше я думала, что буду безумно рада, когда мне не придется в очередной раз отдуваться за Гийома Но теперь, увидев, как он машет рукой и весело улыбается в камеру, незаконно катаясь по Сене, я заскучала по нему — и по прежней работе — еще сильнее.

— Понятия не имею, как тут можно выкрутиться, — созналась Поппи, в панике позвонив мне с мобильного.

— Скажи, что он не справился с управлением и случайно угодил в Сену, — посоветовала я.

— А почему он был в одних трусах? Я подумала с минуту.

— Потому что перепутал их с плавками. И пусть винится за это досадное недоразумение.

— Эмма, ты гений! — рассмеялась Поппи.

— Я бы так не сказала, — пробормотала я.

Загрузка...