Истории про девочку Эмили

Глава 23 Привидения

— Твоя тетя в задней гостиной, — сказала Кэролайн Прист. — Проходи сюда. Устала?

— Нет, — ответила Эмили, следуя за Кэролайн и внимательно ее разглядывая. Если Кэролайн и была колдуньей, то очень маленькой — ростом не выше самой Эмили. Ее наряд состоял лишь из черного шелкового платья и отделанной черным рюшем маленькой черной сетки, которая покрывала ее желтовато-белые волосы. У нее было очень морщинистое лицо — Эмили никогда не предполагала, что у человека может быть столько морщин — и странные серо-зеленые глаза, характерные, как впоследствии обнаружила Эмили, для всего клана Пристов.

«Может быть, ты и колдунья, — мелькнуло в голове у Эмили, — но думаю, что с тобой я справлюсь».

Она проследовала за Кэролайн сначала через просторную переднюю — успев мельком бросить взгляд в двери расположенных с обеих сторон больших, великолепных, тускло освещенных комнат, — а затем мимо кухни в странный задний коридор — длинный, узкий и темный. С одной стороны шла стена с четырьмя квадратными окнами, разделенными частым переплетом на множество маленьких ромбиков, с другой — несколько высоких, от пола до потолка, буфетов с дверками из блестящего черного дерева. Эмили чувствовала себя героиней готического романа, бредущей в полночь через подземелье с каким-то страшным проводником: она успела прочитать «Тайны Удольфо» и «Лесной роман»[63] до того, как тетя Элизабет наложила запрет на чтение книг из шкафа доктора Бернли… Эмили содрогалась от ужаса. Было очень страшно, но интересно.

В конце коридора находилась дверь, к которой вела лестница из четырех ступенек. Рядом с лестницей стояли громадные черные напольные часы, почти достигавшие потолка.

— Мы запираем в этих часах маленьких девочек, когда они шалят, — шепнула Кэролайн, покивав Эмили, и открыла дверь, которая вела в заднюю гостиную.

«Уж я постараюсь, чтобы меня ты в них не заперла», — подумала Эмили.

Задняя гостиная оказалась красивой, по-старинному обставленной комнатой, посреди которой к ужину был накрыт стол. Кэролайн провела Эмили через эту гостиную и постучала в другую дверь, воспользовавшись для этого необычным старинным медным молоточком в виде чеширского кота с такой неотразимой улыбкой, что, глядя на него, тоже хотелось разулыбаться[64]. Кто-то отозвался: «Войдите», — и они вошли, спустившись по другим четырем ступенькам — был ли на свете второй такой диковинный дом? — в спальню, где наконец предстали перед бабушкой Нэнси, сидевшей в кресле с прислоненной к колену черной палкой. Ее маленькие белые, все еще красивые руки, сверкающие изящными перстнями, были сложены поверх лилового шелкового передника.

Эмили испытала жестокое разочарование. После того как ей довелось услышать стихотворение, прославлявшее красоту орехово-коричневых волос, лучистых темных глаз и атласных розовых щек Нэнси Марри, она почему-то предполагала, что бабушка Нэнси, несмотря на свои девяносто лет, по-прежнему красива. Но бабушка Нэнси оказалась седоволосой, с желтоватой кожей, морщинистой и усохшей, хотя ее темные глаза все еще оставались яркими и внимательными. Что-то в ее внешности делало ее похожей на старую фею… проказливую, снисходительную старую фею, которая могла неожиданно сделаться недоброжелательной, если вы ей не угодите… только феи никогда не носят ни длинных серег в виде золотых кистей, которые почти касаются их плеч, ни белых кружевных чепчиков с вышитыми на них лиловыми анютиными глазками.

— Так это дочка Джульет! — воскликнула она, подавая Эмили сверкающую кольцами руку. — Не смотри на меня так испуганно, детка. Я не собираюсь тебя целовать. Я никогда не нападаю с поцелуями на беззащитных крошек, только потому что они имели несчастье оказаться моими родственницами. Так на кого же она похожа, Кэролайн?

Эмили мысленно поморщилась. Еще одно тяжкое испытание нескончаемыми сравнениями с родней, когда навеки исчезнувшие из этого мира носы, глаза и лбы будут извлекаться из небытия и примеряться на нее. Она ужасно устала оттого, что ее внешность обсуждалась на каждом собрании семейного клана.

— Не очень-то похожа на Марри, — сказала Кэролайн, вглядываясь в лицо Эмили так пристально, что та невольно подалась назад. — Нет в ней их фамильной красоты.

— И на Старров тоже не похожа. Ее отец был красивым мужчиной… таким красивым, что, будь я годков на пятьдесят моложе, сама бы с ним убежала. В ней нет ничего от Джульет, насколько я могу видеть. Джульет была очаровательна. Ты не так красива, как на твоей картинке, но я и не ожидала увидеть тебя такой же хорошенькой. Рисованным портретам и эпитафиям никогда нельзя верить. А куда делась твоя челка?

— Тетя Элизабет зачесала все мои волосы назад.

— Ну, пока ты в моем доме, можешь снова носить челку. Есть что-то от твоего дедушки Марри в форме твоих бровей. Твой дедушка был красивым мужчиной… и чертовски раздражительным… почти таким же раздражительным, как Присты… а, Кэролайн?

— Простите, бабушка Нэнси, — начала Эмили медленно, — но мне неприятно слышать, будто я похожа на других людей. Я похожа сама на себя.

Бабушка Нэнси засмеялась.

— Пылкая, как я вижу. Хорошо. Я никогда не любила слишком кроткую молодежь. Так ты не глупа, а?

— Нет, не глупа.

На этот раз бабушка Нэнси широко улыбнулась. Ее искусственные зубы выглядели сверхъестественно белыми и молодыми на старом смуглом лице.

— Хорошо. Иметь мозги лучше, чем быть красивой… мозги остаются, красота нет. Вот хоть моя, например. А Кэролайн никогда не имела ни мозгов, ни красоты… а, Кэролайн? Ну, идем ужинать. Слава Богу, мой желудок, в отличие от моей красоты, мне не изменил.

Бабушка Нэнси, опираясь на палку, проковыляла вверх по ступенькам, а затем через гостиную к столу. Она села на одном его конце, Кэролайн на другом, и оказавшаяся между ними Эмили чувствовала себя довольно неуютно. Но ее главная страсть была по-прежнему сильна в ней: она уже сочиняла описание этих двух женщин, собираясь занести его в свою «книжку от Джимми».

«Интересно, огорчится ли кто-нибудь, когда ты умрешь», — думала она, пристально глядя в увядшее старое лицо Кэролайн.

— А скажи-ка мне вот что, — начала бабушка Нэнси. — Если ты не глупа, почему ты написала мне в первый раз такое дурацкое письмо. Бог мой, до чего оно скучное! Я читаю его вслух Кэролайн, когда хочу наказать ее за непослушание.

— Я не могла написать иначе, так как тетя Элизабет сказала, что обязательно его прочтет.

— На это Элизабет горазда. Ну, здесь можешь писать что хочешь… и говорить что хочешь… и делать что хочешь. Никто не будет тебе мешать или пытаться тебя воспитывать. Я пригласила тебя в гости, а не для того, чтобы муштровать. Думаю, муштры тебе и в Молодом Месяце хватает. Можешь бегать по дому и выбрать себе кавалера по вкусу из юных Пристов… хотя молодежь теперь уж не та, что в мое время.

— Мне не нужен кавалер, — возразила Эмили. Она испытывала некоторое раздражение. Старый Келли половину дороги болтал о кавалерах, и здесь бабушка Нэнси заводит разговор на ту же ненужную тему.

— Уж мне-то можешь сказок не рассказывать! — Бабушка Нэнси рассмеялась так, что затряслись золотые кисти у нее на ушах. — Не было еще ни одной Марри из Молодого Месяца, которая не хотела бы иметь поклонника. Когда я была в твоем возрасте, у меня их было полдюжины. Все маленькие мальчики в Блэр-Уотер дрались из-за меня. А вот у Кэролайн никогда в жизни не было поклонника… а, Кэролайн?

— Никогда в нем не нуждалась, — отрезала Кэролайн.

— Восьмидесятилетняя и двенадцатилетняя говорят одно и то же, и обе лгут, — усмехнулась бабушка Нэнси. — К чему ханжить в нашем узком кругу? Я, разумеется, не говорю подобных вещей, когда поблизости мужчины. Ты обратила внимание, Кэролайн, какие у Эмили хорошенькие ручки? Такие же хорошенькие, как у меня в молодости. И локотки, как у кошечки. У кузины Сюзан Марри были такие же локотки. Странно… у нее больше черт Марри, чем Старров, и все же она выглядит как Старр, а не как Марри. Какие мы все странные арифметические задачки на сложение: ответ никогда не выходит такой, какого ожидаешь. Какая жалость, Кэролайн, что Кривобок в отъезде. Ему понравилась бы Эмили… я чувствую, что она ему понравилась бы. Кривобок — единственный из Пристов, кто попадет на небеса, Эмили. Давай-ка взглянем на твои щиколотки, киска.

Эмили довольно неохотно выставила вперед ножку. Бабушка Нэнси с удовлетворением кивнула.

— Щиколотки Мэри Шипли. Только у одной в поколении встречаются такие. У меня они были. У Марри щиколотки толстые. Даже у твоей матери были толстые. Посмотри на этот подъем, Кэролайн. Эмили, ты не красавица, но, если научишься как следует пользоваться своими глазами, ручками и ножками, сойдешь за красавицу. Мужчин легко одурачить, а если женщины станут утверждать, будто ты не красавица, это припишут зависти.

Эмили решила, что представляется удобная возможность получить ответ на вопрос, над которым она ломала голову.

— Бабушка Нэнси, старый мистер Келли сказал, что у меня «манящие» глаза. Это правда? И что это такое — «манящие» глаза?

— Джок Келли — старый осел. У тебя не манящие глаза… это шло бы вразрез с традициями Марри. — Бабушка Нэнси засмеялась. — У Марри глаза, которые не манят, а держат на расстоянии… и у тебя именно такие… хотя твои ресницы им немного противоречат. Но иногда такие глаза — в сочетании с другими определенными достоинствами — действуют так же, как манящие. Мужчины зачастую делают не то, что им велят: если говоришь им, чтобы держались подальше, они стремятся приблизиться. Взять хоть моего собственного Натаниэля… единственным способом заставить его сделать что-нибудь было уговаривать поступить наоборот. Помнишь, Кэролайн? Хочешь еще печенья, Эмили?

— Я его еще даже не пробовала, — сказала Эмили довольно обиженно.

Печенье выглядело очень соблазнительно, и она давно ждала, когда ее угостят. Она не поняла, почему и бабушка Нэнси, и Кэролайн рассмеялись. У Кэролайн был неприятный смех… сухой и хриплый… «совсем не сочный», как определила его Эмили. Она подумала, что, когда будет писать, назовет смех Кэролайн «жидким и дребезжащим».

— А что ты о нас думаешь? — спросила бабушка Нэнси. — Ну-ка скажи нам, что ты о нас думаешь?

Эмили была ужасно смущена. Перед этим она как раз думала, что, описывая бабушку Нэнси, употребит слова «увядшая» и «усохшая», но сказать такое вслух невозможно… невозможно.

— Говори всю правду — пристыдишь самого дьявола, — усмехнулась бабушка Нэнси.

— Нечестно задавать такой вопрос! — воскликнула Эмили.

— Ты думаешь, — сказала бабушка Нэнси, усмехаясь, — что я отвратительная старуха, а Кэролайн и вовсе не человеческое существо. Что до нее, это правда. И всегда было правдой… но видела бы ты меня семьдесят лет назад. Я была самой красивой из всех красавиц Марри. Мужчины с ума по мне сходили. Когда я вышла замуж за Ната Приста, его три брата были готовы перерезать ему глотку. Один из них перерезал свою собственную. О, я разбила не одно мужское сердце в свое время! И лишь жалею, что не могу пережить все это заново. Жизнь была великолепна, пока я могла разбивать сердца. Я правила ими всеми как королева. Женщины меня, разумеется, ненавидели… все, кроме Кэролайн. Но ты боготворила меня, ведь правда, Кэролайн? И боготворишь до сих пор, ведь правда, Кэролайн? Кэролайн, я очень хотела бы, чтобы у тебя не было бородавки на носу.

— Я хотела бы, чтобы у тебя она была на языке, — отозвалась Кэролайн раздраженно.

Эмили начинала ощущать усталость и растерянность. То, что происходило, было интересно… и бабушка Нэнси была по-своему довольно любезна; но дома… дома Илзи, Перри и Тедди сейчас идут в рощу, чтобы весело провести вечер, и Задира Сэл сидит на ступенях молочни, ожидая, когда кузен Джимми угостит ее пеной с парного молока. Эмили вдруг осознала, что тоскует по Молодому Месяцу так же, как тосковала по Мейвуду в свой первый вечер в Молодом Месяце.

— Ребенок устал, — сказала бабушка Нэнси. — Отведи ее в постель, Кэролайн. Уложи ее в Розовой комнате.

Эмили проследовала за Кэролайн по заднему коридору… через кухню… через переднюю… вверх по лестнице… через длинный зал… по другому длинному коридору. Да куда же ее ведут? Наконец они добрались до большой комнаты. Кэролайн поставила на стол лампу и спросила Эмили, есть ли у нее ночная рубашка.

— Конечно, есть. Неужели вы думаете, тетя Элизабет позволила бы мне приехать без ночной рубашки? — пришла в негодование Эмили.

— Нэнси велела передать, что ты можешь спать утром сколько хочешь, — сказала Кэролайн. — Доброй ночи. Мы с Нэнси спим, разумеется, в старом крыле дома, а остальные из нас крепко спят в своих могилах.

С этой загадочной фразой Кэролайн засеменила прочь и закрыла за собой дверь.

Эмили села на покрытую вышитым чехлом оттоманку и огляделась. На окне висели шторы из выцветшей розовой парчи, а стены были оклеены розовой бумагой с узором в виде ромбов из розочек. Глядя на нее, можно было увидеть в воздухе очень красивые сказочные обои — Эмили обнаружила это, уставившись на стену чуть прищуренными глазами. На полу лежал зеленый ковер, так щедро изукрашенный громадными пунцовыми розами, что Эмили было почти страшно ступать по нему. Она решила, что комната совершенно великолепная.

«Но мне придется спать здесь одной, так что я должна очень вдумчиво прочитать молитву», — решила она.

Она разделась, довольно торопливо, задула лампу, легла в постель и, натянув одеяло до подбородка, долго лежала, глядя на высокий белый потолок. Она так привыкла к пологу над кроватью тети Элизабет, что чувствовала себя странно незащищенной в этой низкой, современной кровати. Зато окно было широко открыто: очевидно бабушка Нэнси не разделяла ужаса тети Элизабет перед ночным воздухом. За окном Эмили видела летние поля в волшебном свете восходящей желтой луны. Но большая комната казалась какой-то призрачной. В ней Эмили чувствовала себя ужасно далеко от других людей. Ей было одиноко… она тосковала по дому. Ей вспомнился Старый Келли с его жабьей мазью. Вполне возможно, что он все-таки варил жаб живьем. Ее по-прежнему терзала эта ужасная мысль. Было жутко представить, что жаб… или еще кого-то… варят живьем… Она еще никогда не спала в одиночестве, и ей вдруг стало страшно. Как дребезжит окно! Звук точно такой, как будто кто-то… или что-то… пытается влезть в комнату. Она вспомнила призрак, о котором говорила Илзи. Призрак, которого не видишь, но слышишь и чувствуешь, представлялся особенно страшным… она вспомнила и о каменных собаках, которые в полночь издают свое зловещее «у-ур-у-у-у». Где-то действительно завыла собака. Эмили почувствовала, как на лбу у нее выступил холодный пот. Что имела в виду Кэролайн, когда говорила об остальных, крепко спящих в своих могилах? Где-то скрипнул пол. Не крадется ли это кто-то… или что-то… на цыпочках за дверью? Кажется, что-то шевельнулось в углу. Из длинного коридора доносились какие-то таинственные звуки.

— Я не стану пугаться, — сказала Эмили. — Яне буду думать об этом, а завтра опишу все, что чувствую сейчас.

А затем… она действительно услышала что-то… прямо за стеной у изголовья ее кровати. Ошибиться она не могла. Воображение тут было ни при чем. Она отчетливо различала странные зловещие шорохи… словно шелестели, касаясь друг друга, жесткие шелковые платья… словно трепетали в воздухе чьи-то крылья… и к этому добавлялись невнятные, приглушенные звуки, похожие на крики или стоны каких-то малюток. Звуки продолжались… иногда они замирали… затем все начиналось снова.

Эмили съежилась под одеялом, похолодев от настоящего ужаса. Прежде ее страх был лишь поверхностным: хоть она и боялась, в глубине души прекрасно знала, что бояться нечего. Но здесь ошибки быть не могло… это не воображение. Шорохи, шелест, крики и стоны были слишком реальны. Старая Мыза вдруг стала жутким, колдовским домом. Илзи была права… в нем жили привидения. А она, Эмили, совсем одна в этой комнате, и вокруг на целые мили лишь пустые комнаты и коридоры и ни одного человеческого существа! Какая жестокая эта бабушка Нэнси! Положить ее в комнате с привидениями! Несомненно, бабушка Нэнси знала, что в этой комнате привидения… жестокая старая бабушка Нэнси, омерзительно гордая тем, что мужчины убивали себя из-за нее. Ах, если бы только она, Эмили, могла вдруг оказаться дома, в дорогом Молодом Месяце, рядом с тетей Элизабет! Большого удовольствия сон в одной постели с тетей Элизабет доставить не мог, но все же тетя Элизабет была из плоти и крови. А если тетя предпочитала, чтобы окна были почти герметически запечатаны, так зато в спальню не попадал не только ночной воздух, но и призраки.

«Быть может, мне станет легче, если я еще раз прочитаю молитву», — подумала Эмили.

Но даже молитва не помогла.

До конца своих дней Эмили не могла забыть ту первую ужасную ночь в доме бабушки Нэнси. Она была такой усталой, что иногда ей удавалось задремать, но только для того, чтобы через несколько минут проснуться в паническом ужасе от шелеста и придушенных стонов за ее кроватью. Каждый призрак и каждый вопль, каждый мучимый дух и каждая окровавленная монахиня из книжек, которые она прочитала, вспоминались ей.

«Тетя Элизабет была права… не стоит читать романы, — думала она. — Ох, я умру здесь… от страха… я знаю, что умру. И знаю, что я трусиха… но не могу быть смелой».

Пришло утро. В комнате, залитой ярким солнечным светом, не слышалось никаких таинственных звуков. Эмили встала, оделась и отыскала дорогу в старое крыло дома. Лицо ее было бледно, под глазами лежали темные тени, но держалась она решительно.

— Ну, и как ты спала? — спросила бабушка Нэнси любезно.

Эмили проигнорировала вопрос.

— Я хочу сегодня же уехать домой, — сказала она.

Бабушка Нэнси вытаращила глаза.

— Домой? Глупости! Неужто ты совсем младенец и так скучаешь по дому?

— Я не скучаю по дому… не очень скучаю… но я должна уехать домой.

— Это невозможно… здесь нет никого, кто мог бы тебя отвезти. Не ожидаешь же ты, что Кэролайн повезет тебя в Блэр-Уотер?

— Тогда я пойду пешком.

Бабушка Нэнси сердито стукнула в пол своей палкой.

— Ты останешься здесь, мисс Капризница, пока я не соглашусь тебя отпустить. Я не терплю ничьих капризов, кроме своих собственных. Кэролайн это знает… ведь правда, Кэролайн? Садись завтракать… и ешь… ешь.

Бабушка Нэнси свирепо смотрела на Эмили.

— Я не останусь здесь, — сказала Эмили. — Я не хочу провести еще одну ночь в той ужасной комнате с привидениями. Вы поступили жестоко, когда положили меня там. Если бы… — Эмили ответила бабушке Нэнси таким же свирепым взглядом… — если бы я была Саломеей, я попросила бы принести мне на блюде вашу голову[65].

— Фу-ты, ну-ты! Что это за глупости насчет комнаты с привидениями? У нас на Старой Мызе привидений нет. Ведь правда, Кэролайн? Мы считаем, что иметь их негигиенично.

— У вас есть что-то ужасное в той комнате… оно шелестело и стонало, и плакало всю ночь прямо в стене у моей кровати. Я не останусь… я не…

Эмили зарыдала, несмотря на все старания удержаться от слез. Ее нервы были так издерганы, что она не могла не плакать. Еще немного, и у нее началась бы истерика.

Бабушка Нэнси взглянула на Кэролайн, Кэролайн взглянула на бабушку Нэнси.

— Нам следовало предупредить ее, Кэролайн. Это все наша вина. Я начисто забыла… так давно никто не спал в Розовой комнате. Неудивительно, что девочка испугалась… Эмили, бедняжка, это, конечно, безобразие. Поделом мне было бы, если бы ты получила мою голову на блюде, мстительная крошка. Нам следовало сказать тебе заранее.

— Сказать мне… о чем?

— О ласточках в дымоходе. Это их ты слышала. Прямо в стене за твоей кроватью проходит большой центральный дымоход. Им никогда теперь не пользуются, с тех пор как встроили камины. В нем свили гнезда ласточки… их там сотни. Они производят невероятный шум… вечно машут крыльями и ссорятся.

Эмили почувствовала себя очень глупо; теперь она стыдилась своего страха — стыдилась, пожалуй, куда больше, чем следовало, ведь ее переживания оказались в самом деле весьма мучительными, и немало людей постарше нее бывали самым плачевным образом напуганы, если им случалось провести ночь в Розовой комнате. Нэнси Прист иногда нарочно отводила гостю эту комнату, чтобы его напугать. Но, справедливости ради, надо признать, что в случае с Эмили она просто забыла ее предупредить и очень сожалела об этом.

Больше Эмили не заговаривала о том, чтобы уйти домой. Кэролайн и бабушка Нэнси были очень ласковы с ней в тот день, она хорошо вздремнула после обеда, а когда пришла ее вторая ночь в доме бабушки Нэнси, она пошла прямо в Розовую комнату, легла в постель и крепко проспала до утра. Шорохи и крики были такими же отчетливыми, как в предыдущую ночь, но одно дело ласточки, а совсем другое — призраки.

— Похоже, Старая Мыза мне все-таки понравится, — сказала Эмили самой себе.