Истории про девочку Эмили

Глава 28 Ткущая мечты

Эмили потребовалось несколько недель, чтобы понять, нравится ей мистер Карпентер или нет. Впрочем, она сразу решила, что отвращения к нему не испытывает, даже несмотря на первые слова, которые он, пугающе подняв колючие брови, ворчливым голосом бросил ей в день начала школьных занятий:

— Так это ты та девочка, что пишет стихи? Лучше держись за свою иголку и метелку для сметания пыли. Слишком много дураков на свете пытаются писать стихи и терпят неудачу. Я сам пытался когда-то. Теперь стал умнее.

«А ногти не чистишь», — подумала Эмили.

Этот человек разрушил все школьные традиции так быстро и так полно, что Илзи, которая обожала разрушать и ненавидела рутину, стала единственной ученицей, полюбившей его с самого начала. Некоторым он так никогда и не понравился — таким, например, как Рода Стюарт и ей подобные, — но большинство учеников полюбили его, когда наконец привыкли ни к чему не привыкать. И Эмили тоже в конце концов решила, что он ей ужасно нравится.

Мистер Карпентер был мужчиной средних лет — между сорока и пятьюдесятью высоким, с пышной копной седых волос, жесткими седыми усами и бровями, торчащей бородкой, длинным, худым, землистым, изборожденным глубокими морщинами лицом и яркими голубыми глазами, огонь в которых все еще не угас, несмотря на долгие годы бурной жизни. Вместе с тихой мышкой-женой он поселился возле школы в маленьком домике, состоявшем из двух комнаток. О своем прошлом он никогда не рассказывал и никак не объяснял то, что в таком возрасте не нашел лучшего занятия, чем за мизерное жалованье учить детей в сельской школе, но спустя какое-то время правда вышла наружу, так как остров Принца Эдуарда — маленькая провинция, и каждый, кто живет там, хоть что-нибудь да знает о каждом другом. Так что в конце концов жители Блэр-Уотер, даже школьники, узнали, что в молодости мистер Карпентер был блестящим студентом и собирался принять духовный сан. Но в колледже он попал в «дурную компанию» — жители Блэр-Уотер сокрушенно качали головой и произносили эти страшные слова зловещим шепотом, — которая его и погубила. Он пристрастился к вину и совсем опустился. А итогом всего этого стало то, что Франсис Карпентер, который был лучшим студентом на первом и втором курсе университета Магилл и которому профессора предсказывали великолепную карьеру, в сорок пять оказался сельским учителем без всяких надежд стать кем-либо еще. Быть может, он смирился с этим. Быть может, нет. Никто не знал, даже его неприметная мышка-жена. Никого в Блэр-Уотер этот вопрос не занимал: мистер Карпентер был хорошим учителем, и только это имело значение. Если ему и случалось изредка «загулять», он всегда выбирал для этого субботний день и в понедельник снова был достаточно трезвым… трезвым и особенно величественным в своем линялом черном фраке, который никогда не надевал ни в какой другой день недели. Он не напрашивался на сострадание и не изображал из себя трагическую фигуру. Но порой, когда Эмили смотрела в его лицо, склоненное над тетрадями с арифметическими задачками в школе Блэр-Уотер, ей становилось ужасно жаль его, хотя она совершенно не понимала почему.

Он был вспыльчив и по меньшей мере раз в день выходил из себя. В таких случаях он несколько минут бушевал, дергая себя за бороду, умоляя небеса послать ему терпение, оскорбляя человечество в целом и злополучный предмет своего гнева в частности. Но эти вспышки никогда не бывали продолжительными. Уже через несколько минут мистер Карпентер милостиво улыбался, словно прорвавшееся через грозовую тучу солнце, тому самому ученику, которого только что распекал. Но никто, похоже, долго не держал на него обиды. Он никогда не произносил никаких язвительных фраз, которые так любила мисс Браунелл и воспоминание о которых на несколько недель отравляло существование; град его гневных слов падал равно на правого и виноватого и скатывался с них, не причиняя вреда.

Он мог вполне добродушно посмеяться и над самим собой.

— Слышишь меня? Ты слышишь меня, эй, ты? — заревел он однажды на Перри Миллера.

— Разумеется, слышу, — отозвался Перри невозмутимо. — Вас, должно быть, слышно сейчас даже в Шарлоттауне.

Мистер Карпентер на мгновение ошеломленно уставился на него, а затем разразился громким, веселым смехом.

Методы обучения, которые он использовал, настолько отличались от методов мисс Браунелл, что ученики школы в Блэр-Уотер сначала чувствовали себя так, словно он заставлял их стоять на голове. В отличие от мисс Браунелл, сторонницы строгой дисциплины, мистер Карпентер никогда не пытался поддерживать порядок. Но ему каким-то образом удавалось заставить детей так напряженно учиться, что у них не оставалось времени на проказы. Один месяц он проводил бурные уроки истории, на которых ученики должны были выступать в ролях разных исторических личностей и разыгрывать исторические события. Он никогда никого не заставлял запоминать даты: они сами собой застревали в памяти. Если вы, изображая Марию Стюарт[88], стояли на коленях с завязанными глазами на пороге класса перед Перри Миллером, который в маске, сделанной из куска старого черного шелка тети Лоры, выступал в роли палача, и задумывались о том, что случится, если он опустит топор слишком энергично, вы не могли забыть год, когда ее обезглавили; а если вы сражались в битве под Ватерлоо, развернувшейся на всей школьной площадке для игр, и слышали, как возглавляющий последнее яростное наступление Тедди Кент кричит: «Вперед, гвардия! В атаку!»[89], 1815 год оставался у вас в памяти, хоть вы и не старались его запомнить.

В следующий месяц история полностью отходила на задний план, а ее место занимала география. И тогда школа и школьный двор расчерчивались на страны, и вы наряжались населяющими их животными или торговали всевозможными товарами на берегах их рек или на улицах их городов. Когда Рода Стюарт обманывала вас на продаже шкур, вы отлично помнили потом, что она купила свой товар в Аргентине, а когда Перри Миллер в жаркий летний день совсем не пил воды, так как, пересекая Аравийскую пустыню со своим караваном верблюдов, не смог найти оазис, а потом выпил так много, что у него начались ужасные спазмы и тете Лоре пришлось сидеть возле него всю ночь… вы уже никогда не забывали, где находилась упомянутая пустыня. Кое-что из происходившего в школе вызывало немалое возмущение у попечителей, которые были уверены, что дети слишком весело проводят время, чтобы действительно чему-нибудь научиться.

Тому, кто желал заниматься латынью и французским, приходилось делать все упражнения устно, вместо того чтобы писать в тетради, а в пятницу после обеда все уроки отменялись, и мистер Карпентер заставлял детей читать стихи, произносить вслух речи выдающихся ораторов и декламировать отрывки из Шекспира и Библии. Илзи особенно любила этот день. Мистер Карпентер набросился на ее талант, как голодный пес на кость, и муштровал ее без пощады. Они без конца ссорились. Илзи топала ногой и давала ему разные оскорбительные названия — в то время как остальные ученики с удивлением думали о том, почему ее за это не наказывают, — но в конце концов обычно бывала вынуждена уступить и сделать так, как он хочет. Илзи теперь посещала школу регулярно — чего с ней никогда не бывало прежде. Мистер Карпентер сказал ей, что, если ее не будет в школе хоть один день без уважительной причины, она не сможет принимать участие в пятничных «занятиях», а такое наказание было для нее хуже смерти.

Однажды мистер Карпентер взял с парты Тедди его грифельную дощечку и нашел на ней собственное изображение в одной из своих излюбленных, хоть и совсем изящных поз. Тедди назвал свой эскиз «Черная Смерть»: половина учеников школы умерли в тот день от Великой Лондонской чумы[90], и тела их были унесены полными ужаса выжившими на носилках к Поттерс-Филд.

Тедди ожидал услышать грозный рев осуждения, так как накануне Гарретт Маршалл был, фигурально выражаясь, повергнут во прах, когда на его грифельной дощечке обнаружилось изображение безобидной коровы… во всяком случае, по словам Гарретта, он изобразил корову. Но на сей раз этот непостижимый мистер Карпентер лишь сдвинул свои кустистые брови, серьезно посмотрел на дощечку Тедди, положил ее назад на парту, остановил взгляд на лице Тедди и сказал:

— Я не рисовальщик… я не могу помочь тебе, но… чтоб мне… думаю, впредь тебе лучше бросить эти дополнительные арифметические задачки, которые ты решаешь во второй половине дня, и заниматься в это время рисованием.

После чего Гарретт Маршалл пошел домой и сказал отцу, что «старый Карпентер» ведет себя нечестно и «выбрал себе в любимчики» Тедди Кента.

Мистер Карпентер в тот же вечер отправился в Пижмовый Холм и посмотрел рисунки Тедди в его мастерской на чердаке сенного сарая. Затем он зашел в дом и поговорил с миссис Кент. Что он сказал ей и что сказала она ему, никто так никогда и не узнал. Но мистер Карпентер удалился с мрачным видом, словно неожиданно столкнулся с равным по силам противником. После этого он очень внимательно стал относиться к учебе Тедди в целом и откуда-то добывал для него кое-какие учебники по основам рисования, которые вручал ему вместе с предупреждением ни в коем случае не брать их домой — предупреждение, в котором Тедди не нуждался. Он отлично знал, что, если бы только принес их, они исчезли бы так же таинственно, как его кошки. Он последовал совету Эмили и сказал матери, что разлюбит ее, если что-нибудь случится с Лео, и в результате Лео процветал, становился все упитаннее и обретал все новые собачьи достоинства. Но Тедди был слишком мягкосердечным и слишком любил свою мать, чтобы прибегнуть к этой угрозе во второй раз. Он знал, что, после того как в доме побывал мистер Карпентер, она всю ночь плакала, почти весь следующий день молилась, стоя на коленях в своей маленькой спальне, и целую неделю смотрела на него затравленным, полным горечи взглядом. Ему очень хотелось, чтобы она больше походила на матерей других мальчиков, но все же мать и сын очень любили друг друга и проводили вместе немало счастливых часов в маленьком сером домике на поросшем пижмой холме. Миссис Кент становилась странной и ревнивой лишь тогда, когда рядом были другие люди.

— Она всегда просто прелесть, когда мы с ней вдвоем, — заметил Тедди однажды в разговоре с Эмили.

Что же до остальных мальчиков, то Перри Миллер был единственным, с кем мистер Карпентер усердно занимался ораторским искусством… и к кому был так же безжалостен, как к Илзи. Перри усердно трудился, чтобы угодить ему, и практиковался в амбаре и в поле. Он даже пытался произносить речи великих политиков по ночам на кухонном чердаке, пока этому безобразию не положила конец тетя Элизабет. Эмили никак не могла понять, почему, когда Недди Грей отбарабанивал какую-нибудь речь без запинки и без всякого выражения, мистер Карпентер любезно улыбался с ласковым «очень хорошо», а затем накидывался на Перри, заявляя, что тот «сущий тупица и… чтоб мне… болван», так как не сумел правильно выделить интонацией определенное слово или сделал жест рукой на долю секунды раньше, чем следовало.

Не могла она понять и того, почему он возвращал ей все ее сочинения сплошь в исправлениях, внесенных красным карандашом, устраивал ей разнос за неверно построенное предложение или неумеренное употребление определений и, расхаживая взад и вперед по проходу между рядами, осыпал ее упреками за то, что у нее «не хватило… чтоб мне… ума понять, где пора ставить точку», а потом, возвращая Роде Стюарт и Нэн Ли их сочинения почти без поправок, говорил: «Очень мило». Но, несмотря на все это, день ото дня он нравился ей все больше. Так миновала осень, и пришла зима с прекрасными силуэтами обнаженных деревьев и нежным жемчужно-серым небом, на котором днем появлялись сверкающие золотом разрывы и которое ночью прояснялось, открывая взгляду великолепие алмазных звезд над белыми холмами и долинами вокруг Молодого Месяца.

Эмили так выросла в ту зиму, что на всех ее платьях тете Лоре пришлось выпустить ткань из складочек. Тетя Рут, приехавшая погостить на неделю, сказала, что девочка растет слишком быстро в ущерб своему здоровью — так всегда бывает с детьми, предрасположенными к чахотке.

— Я ничуть не предрасположена к чахотке, — возразила Эмили и с утонченным коварством — чего едва ли можно было ожидать от девочки, которой не исполнилось и тринадцати, — добавила: — Старры все высокие.

Тетя Рут, которая была очень чувствительна к намекам на свою полную, приземистую фигуру, раздраженно фыркнула:

— Было бы хорошо, если бы ты походила на них только в этом отношении. Как у тебя дела в школе?

— Очень хорошо. Я самая способная ученица в моем классе, — спокойно отвечала Эмили.

— До чего ты самодовольный ребенок! — воскликнула тетя Рут.

— И ничуть я не самодовольная. — Эмили взглянула на нее с презрением и негодованием. — Это сказал мистер Карпентер, а он никому не льстит. Да и я сама не могу не замечать очевидного.

— Что ж, остается надеяться, что у тебя есть мозги, так как внешностью ты похвастаться не можешь, — сказала тетя Рут. — Ни о каком румянце и говорить не приходится… а при такой бледности лица эти чернильного цвета волосы просто пугают. Я вижу, что ты будешь очень некрасивой девушкой.

— Вы не сказали бы такого в лицо взрослому человеку, — произнесла Эмили медленно и серьезно, что всегда раздражало тетю Рут, которая не могла понять, откуда у ребенка такое глубокомыслие. — Думаю, вас не убыло бы, если бы вы были так же вежливы со мной, как с другими людьми.

— Я говорю тебе о твоих недостатках, чтобы ты могла их исправить, — холодно произнесла тетя Рут.

— Не моя вина, что у меня бледное лицо и черные волосы, — возразила Эмили. — Я не могу исправить это.

— Будь ты другой девочкой, — сказала тетя Рут, — я бы…

— Но я не хочу быть другой девочкой, — заявила Эмили решительно. Она не собиралась капитулировать и спускать флаг Старров перед тетей Рут. — Я не хотела бы быть никем, кроме себя самой, даже если я некрасива. К тому же, — внушительно добавила она, поворачиваясь, чтобы выйти из комнаты, — хотя сейчас у меня, быть может, не очень привлекательная внешность, я не сомневаюсь, что буду очень красива, когда попаду на небеса.

— Некоторые считают Эмили довольно хорошенькой, — сказала тетя Лора, но не раньше, чем девочка удалилась. Тетя Лора не зря носила фамилию Марри.

— Не знаю, где они это разглядели, — фыркнула тетя Рут. — Тщеславная и развязная девчонка, и говорит дерзости, чтобы все думали, будто она умная. Ты сама ее только что слышала. Но больше всего мне не нравится в ней то, что она совсем не похожа на ребенка… и на редкость скрытная. Да-да, Лора, именно так… на редкость скрытная. Ты когда-нибудь узнаешь это, на свою беду, если не обратишь внимания на мои предупреждения. Она на все способна. Хитрая — это слишком слабо сказано. Вы с Элизабет не прилагаете достаточно усилий, чтобы держать ее в узде.

— Я сделала все, что могла, — сухо отозвалась Элизабет. Она и сама считала, что проявляет излишнюю снисходительность к ребенку — нелегко было в одиночку бороться против Лоры и Джимми, — однако ее рассердило, что об этом заговорила Рут.

У дяди Уоллеса в ту зиму тоже случился приступ озабоченности судьбой Эмили. Однажды, приехав погостить в Молодой Месяц, он взглянул на нее и отметил, что она становится совсем большой девочкой.

— Сколько тебе лет, Эмили? — Он задавал ей этот вопрос каждый раз, когда приезжал в Молодой Месяц.

— В мае будет тринадцать.

— Хм… Что ты собираешься делать с ней, Элизабет?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала тетя Элизабет холодно… вернее, так холодно, как это только возможно для человека, наливающего в этот момент расплавленное сало в формы для свечей.

— Да ведь она скоро станет взрослой. Она не может рассчитывать на то, что вы вечно будете ее обеспечивать…

— Я на это и не рассчитываю, — с возмущением чуть слышно прошептала Эмили.

— … и пора решить, что нам лучше всего предпринять в ее интересах.

— В нашей семье женщинам никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, — сказала тетя Элизабет, словно желала своим заявлением закрыть эту тему.

— Эмили только наполовину Марри, — возразил Уоллес. — Да и времена меняются. Вы с Лорой не будете жить вечно, а когда вас не станет, Молодой Месяц отойдет к старшему сыну Оливера. На мой взгляд, Эмили следует подготовить к тому, чтобы она, если потребуется, могла сама заработать себе на жизнь.

Эмили не нравился дядя Уоллес, но в этот момент она была ему очень благодарна. Каковы бы ни были его мотивы, он предлагал то самое, о чем она втайне мечтала.

— Я посоветовал бы, — сказал дядя Уоллес, — послать ее в семинарию, чтобы она получила учительскую лицензию. Преподавание в школе — достойное занятие для женщины благородного происхождения. Я готов оплатить часть расходов.

И слепому было видно: дядя Уоллес считает, что поступает очень благородно.

«Если ты это сделаешь, — подумала Эмили, — я верну тебе всё до единого цента, как только начну зарабатывать».

Но тетя Элизабет была неумолима.

— Я против того, чтобы девушки трудились где-либо, кроме своей собственной семьи, — сказала она, — и не собираюсь отправлять Эмили в семинарию. Я прямо сказала об этом мистеру Карпентеру, когда он приходил поговорить со мной насчет ее подготовки к поступлению. Он был очень груб… во времена моего отца учителя лучше знали свое место. Но, думаю, я дала ему это понять. А ты, Уоллес, меня удивляешь. Свою собственную дочь ты работать не послал.

— У моей дочери есть родители, которые готовы ее обеспечить, — с важностью возразил дядя Уоллес. — Эмили — сирота и, судя по тому, что я слышал о ней, охотнее сама заработала бы себе на жизнь, чем существовать на чьи-то подачки.

— Вот именно! — воскликнула Эмили. — Вот именно, дядя Уоллес. Ах, тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне готовиться к вступительным экзаменам! Пожалуйста! Потом я верну вам все деньги, которые вы на это потратите… все, до единого цента… непременно верну! Даю вам честное слово.

— Дело в данном случае не в деньгах, — сказала тетя Элизабет в своей самой величественной манере. — Я приняла на себя обязательство обеспечить тебя, Эмили, и я сделаю это. Когда ты подрастешь, я, возможно, пошлю тебя в среднюю школу в Шрузбури на пару лет. Я не против образования. Но гнуть спину на чужих ты не будешь… этого никогда не делала ни одна девушка в нашей семье.

Эмили, понимая, что упрашивать бесполезно, вышла из комнаты в таком же горьком разочаровании, в каком пребывала после визита в Молодой Месяц мистера Карпентера. Тем временем тетя Элизабет, взглянув на Уоллеса, многозначительным тоном спросила:

— Ты забыл, к чему привело то, что Джульет отправили в семинарию?

В отличие от Эмили у Перри не было никого, кто мог бы запретить ему готовиться к поступлению в семинарию, и он приступил к делу с той же железной решимостью, какую проявлял во всем. В целом положение Перри в Молодом Месяце незаметно, но неуклонно менялось к лучшему. Тетя Элизабет перестала, упоминая о нем, употреблять презрительное «батрак». Даже она признала, что, хотя он пока еще, бесспорно, был батраком, оставаться таковым не собирался. У нее больше не вызывало возражений то, что Лора чинила его потрепанную одежду, а Эмили помогала ему делать уроки в кухне после ужина. А когда кузен Джимми начал платить ему небольшое жалованье — хотя даже многие мальчики постарше довольствовались тем, что работали в зимние месяцы за жилье и еду в каком-нибудь богатом доме, — тетя Элизабет тоже не стала ворчать. Если в Молодом Месяце рос будущий премьер-министр, тетя Элизабет желала хоть немного посодействовать его формированию. Было весьма похвально, что у мальчика такие честолюбивые устремления. Девочка — другое дело. Ее место дома.

Эмили помогала Перри решать задачки по алгебре, слушала его ответы по французскому и латыни. При этом она нахваталась знаний куда больше, чем была готова позволить ей тетя Элизабет, а еще больше узнала, слушая, как ученики, готовившиеся к поступлению в семинарию, говорили на этих языках в школе. Это оказалось довольно легким делом для девочки, которая когда-то даже изобрела собственный язык. Как-то раз Джордж Бейтс, желая покрасоваться, спросил ее по-французски (на своем французском, о котором мистер Карпентер сказал как-то раз с сомнением в голосе, что, возможно, Бог поймет и этот язык):

— Есть в твоей парте чернила моей бабушки, щетка для ботинок моего кузена и зонтик мужа моей тети?

Эмили ответила ему почти так же бойко и точь-в-точь так же французисто:

— Нет, но в моей корзинке есть перо твоего отца, сыр трактирщика и полотенце горничной твоего дяди.

Она была очень разочарована тем, что не может готовиться к поступлению в семинарию, и, чтобы утешиться, писала еще больше стихов, чем прежде. Особенно приятно было писать стихи зимними вечерами, когда за незанавешенными окнами завывали метели, наметая в саду и огороде громадные призрачные сугробы, на которых сверкали, словно звездочки, отраженные в темных оконных стеклах огоньки горящих в доме свечей. Она также создала несколько произведений в прозе. Среди них были истории о роковой любви, в которых она героически прокладывала себе путь через ужасные препятствия в виде страстных диалогов… рассказы о бандитах и пиратах, писать о которых было приятнее: ведь они могут обойтись без любовных речей… трагедии из жизни графов и графинь, чьи разговоры она очень любила пересыпать обрывками французских фраз… а так же сочинения на десяток других тем, о которых ей ровным счетом ничего не было известно. Она подумывала о том, чтобы начать роман, но решила, что будет слишком трудно набрать достаточно бумаги. Все почтовые извещения она уже исписала, а «книжки от Джимми» были недостаточно большими, хотя всякий раз, когда старая оказывалась почти исписанной, в школьной корзинке Эмили таинственным образом появлялась новая. Казалось, кузен Джимми обладал сверхъестественной способностью угадывать нужный момент… что было частью его неповторимой натуры.

Затем, однажды вечером, когда она лежала в постели в своей комнатке, наблюдая за полной луной, ярко сияющей в безоблачном небе над заснеженной долиной, у нее возникла ошеломившая ее саму идея.

Она пошлет свое самое последнее стихотворение в шарлоттаунскую «Энтерпрайз»!

В «Энтерпрайз» существовал «Уголок поэта», где часто появлялись «свежие» стихотворения. В глубине души Эмили считала, что ее собственные ничуть не хуже… и, возможно, не ошибалась, поскольку большинство стихов, печатавшихся в «Энтерпрайз», были безнадежной халтурой.

Эмили так загорелась этой идеей, что почти всю ночь не могла уснуть… да ей и не хотелось спать. Было просто замечательно лежать в темноте, трепеща от восторга, и рисовать в воображении, как все это будет. Она видела свои стихи напечатанными и с подписью «Э. Берд Старр»… Она видела сияющие гордостью глаза тети Лоры… Она видела мистера Карпентера, показывающего газету незнакомым людям: «Произведение моей ученицы… чтоб мне…» Она видела всех своих соучеников, завидующих или восхищенных — в зависимости от характера… Она видела себя уверенно стоящей, по меньшей мере одной ногой, на лестнице, что ведет к славе… одолевшей по меньшей мере один холм на «альпийской тропе», холм, с вершины которого перед ней открываются новые великолепные горизонты.

Настало утро. Эмили отправилась в школу такая рассеянная по причине своего волнующего секрета, что за весь день не справилась ни с одним заданием. Мистер Карпентер рвал и метал. Но с нее все было как вода с вошедшего в поговорку гуся. Ее тело присутствовало в школе Блэр-Уотер, но дух парил в заоблачных высотах.

После занятий она сразу же отправилась на чердак с листком писчей бумаги в половину обычного формата. Она очень старательно переписала на этот листок свое стихотворение, обратив особое внимание на то, чтобы над всеми i стояли точки, а все t были перечеркнуты, но заполнила обе стороны бумаги в блаженном неведении о существующем на этот счет табу. Затем она с восторгом прочитала свое произведение вслух, не забыв и название — «Вечерние грезы». Была в нем одна строчка, которую она перечитала два или три раза:

— Думаю, эта строчка особенно хороша, — сказала Эмили. — Даже удивляюсь, как это я такое придумала.

На следующий день она отправила стихотворение по почте в газету и до следующей субботы жила в восхитительном сознании тайны. Когда пришел очередной номер «Энтерпрайз», она, дрожа от нетерпения, холодными как лед пальцами развернула его и заглянула в «Уголок поэта». Сейчас настанет для нее великий миг!

На странице не было и следа «Вечерних грез»!

Эмили отбросила «Энтерпрайз» и убежала к чердачному окошку, где, упав ничком на старый диван, выплакала горечь разочарования. Она испила чашу поражения до самого дна. Для нее это была настоящая трагедия. Она чувствовала себя точно так, как если бы получила пощечину. Она была втоптана в пыль унижения и уверена, что никогда больше не сможет подняться.

Как радовалась она, что ничего не сказала о своих планах Тедди… а ведь искушение было невероятно сильным, и она удержалась от признания только потому, что не хотела испортить потрясающий момент, который ему предстояло пережить, когда он увидит в газете стихи, подписанные ее именем. Однако Перри она заранее посвятила в свою тайну, и он пришел в ярость, увидев, когда они вместе цедили молоко в молочне, ее залитое слезами лицо. Обычно Эмили любила цедить молоко, но в тот вечер все в этом мире лишилось для нее своей обычной прелести. Даже молочно-белое великолепие тихого, мягкого зимнего вечера и предвещавшие оттепель пурпурные отблески заката на лесистом холме не могли вызвать у нее прежнего душевного трепета.

— Я доберусь до Шарлоттауна, пусть даже мне придется проделать весь путь пешком, и оторву башку этому редактору «Энтерпрайз», — сказал Перри со свирепым выражением, которое тридцать лет спустя служило рядовым членам его партии сигналом «спасайся, кто может».

— В этом нет никакого смысла, — уныло возразила Эмили. — Он считает, что стихотворение не такое хорошее, чтобы его напечатать… потому-то мне так тяжело… он считает его никудышным. Даже оторвав ему голову, ты этого не изменишь.

Ей потребовалась неделя, чтобы оправиться от удара. Затем она написала рассказ, в котором редактору «Энтерпрайз» была отведена роль страшного и отчаянного злодея, в конце концов оказавшегося за тюремной решеткой. Это помогло ей выплеснуть раздражение, и вскоре, увлекшись сочинением нового стихотворения, адресованного «Милой леди Апрель», она совершенно забыла о злобном редакторе. Но я не уверена, что она когда-либо действительно простила его… даже когда в конце концов узнала, что не следует писать на обеих сторонах бумаги… даже когда год спустя перечитала «Вечерние грезы» и удивилась, как ей вообще могло прийти в голову, будто в нем есть хоть одна хорошая строчка.

Такое теперь происходило с ней очень часто. Перечитывая в очередной раз свою маленькую груду рукописей, она обнаруживала, что сказочное золото некоторых из них необъяснимым образом превращалось в увядшие листья, годные только на то, чтобы их сжечь. Эмили сжигала их… но не без боли в душе. Вырастать из того, что мы любим и ценим, — процесс не очень приятный.