Истории про девочку Эмили

Глава 26 На берегу залива

«Хотела бы я знать, — подумала Эмили, — сколько мне еще остается жить».

В тот вечер, гуляя по берегу залива, она зашла так далеко, как никогда еще не заходила прежде. Вечер был теплым и ветреным, воздух пряным и сладким, залив дымчато-бирюзовым. Участок берега, куда она забрела, казался таким уединенным и пустынным, словно там никогда не ступала нога человека… если не считать едва заметной, кое-где совсем пропадающей, тропинки, вьющейся, как узкая красная нить, в обрамлении громадных зеленых пластов бархатистого мха между большими елями и низкорослыми соснами. Берег становился все круче и каменистее, и наконец маленькая тропинка совсем затерялась в зарослях больших папоротников. Эмили как раз собиралась повернуть обратно, когда увидела великолепную осеннюю астру, растущую на самом краю обрыва. Ах, она должна достать этот цветок… она никогда не видела такой темно-фиолетовой астры. Эмили шагнула вперед, чтобы дотянуться до цветка — коварная мшистая почва подалась под ее ногами и заскользила вниз по крутому склону. Эмили сделала отчаянную попытку вскарабкаться обратно, но чем энергичнее она шевелила ногами, тем быстрее двигался вниз оползень, унося ее вместе с собой. Еще один миг, и он, проскользив по склону, упал бы прямо на усеянный булыжниками берег в тридцати футах внизу. Эмили пережила один ужасный момент смертельного страха и отчаяния, а затем обнаружила, что оторвавшаяся глыба покрытой мхом земли остановилась на узком выступе скалы и наполовину свисает с него, а она сама лежит на этой глыбе. Казалось, стоит ей сделать малейшее движение, и глыба полетит вниз, прямо на острые камни.

Она лежала совершенно неподвижно, стараясь собраться с мыслями… стараясь не бояться. Она была далеко, очень далеко от домов… никто не услышал бы ее, если бы она закричала. Но она не смела даже закричать, опасаясь, как бы сотрясение ее тела не привело в движение земляную глыбу, на которой она лежала. Как долго она сможет лежать без движения? Приближалась ночь. Бабушка Нэнси будет волноваться, когда стемнеет, и пошлет Кэролайн на поиски. Но Кэролайн никогда не найдет ее здесь. Никому не придет в голову искать ее так далеко от Старой Мызы — на еловой пустоши в нижней части бухты. Лежать здесь одной всю ночь… чувствовать, как земля скользит все дальше… ждать помощи, которая никогда не придет… Эмили едва могла удержаться от содрогания, которое могло оказаться роковым.

Она уже смотрела однажды в лицо смерти — или, вернее, думала, что это так, — когда Надменный Джон сказал ей, что она съела отравленное яблоко… но теперь ей было даже еще тяжелее. Умереть здесь, совсем одной, вдали от дома! И, возможно, никто никогда не узнает, что стало с ней… ее никогда не найдут. Вороны или чайки выклюют ей глаза. Она вообразила все это так живо, что чуть не вскрикнула от ужаса. Она просто исчезнет из этого мира, как исчезла мама Илзи.

Что стало с мамой Илзи? Даже сама оказавшись в отчаянном положении, Эмили продолжала задавать себе этот вопрос… И она никогда больше не увидит ни любимый Молодой Месяц, ни Тедди, ни молочню, ни Пижмовый Холм, ни рощу Надменного Джона, ни обомшелый старый циферблат солнечных часов, ни свою драгоценную стопку рукописей на полке под диваном на чердаке.

«Я должна быть очень мужественной и терпеливой, — думала она. — Единственная надежда на спасение в том, чтобы лежать неподвижно. А молиться я могу мысленно… я уверена, что Бог слышит мысли так же хорошо, как слова. Так приятно думать, что Он слышит меня, когда не слышит никто другой. О Бог… папин Бог… пожалуйста, соверши чудо и спаси мою жизнь, так как я думаю, что еще не готова умереть. Прости, что я не на коленях… Ты же видишь, я не могу шевельнуться. А если я умру, пожалуйста, не допусти, чтобы мои почтовые извещения нашла под диваном на чердаке тетя Элизабет. Пожалуйста, пусть их найдет тетя Лора. И, пожалуйста, не позволяй Кэролайн отодвигать шкаф в Розовой комнате, когда она будет делать уборку, а иначе она найдет „книжку от Джимми“, и прочтет, что я написала о ней. Пожалуйста, прости все мои грехи, особенно то, что я не проявила должной благодарности и отрезала челку против желания тети Элизабет, и, пожалуйста, сделай так, чтобы папа оказался не очень далеко от меня на пути на небеса. Аминь».

Затем, по привычке, она подумала, что стоит добавить постскриптум: «Ах, пожалуйста, пусть кто-нибудь все-таки доберется до истины и узнает, что мама Илзи ничего такого не сделала».

Эмили лежала совершенно неподвижно. Свет опускающегося к горизонту солнца красил воды бухты в теплые золотистые и розовые тона. На утесе перед ней на фоне янтарного великолепия неба вздымала свои темные ветви громадная сосна — часть красоты чудесного мира, постепенно ускользавшего от Эмили. С залива поднялся ветер, и к ней начала подбираться вечерняя прохлада. Один раз кусочек каменистой земли возле самого ее бока отломился и упал… Снизу до Эмили донесся глухой удар гальки о прибрежные валуны. Часть глыбы, на которой лежали ее ноги, тоже была довольно неустойчива и могла, как чувствовала Эмили, отломиться в любой момент. Как страшно будет лежать здесь, когда совсем стемнеет. Ей была видна большая астра, которая увлекла ее к гибели и которая покачивалась теперь над ней, так и не сорванная, и все такая же темно-лиловая и прелестная.

А затем, за этой астрой, она вдруг увидела обращенное к ней лицо мужчины!

Она услышала, как он произнес чуть слышно: «Боже мой!» — и увидела, что он худощавый, а одно его плечо немного выше другого. Должно быть, это был Дин Прист — Кривобок. Эмили не смела окликнуть его. Она лежала неподвижно, а ее большие серо-лиловые глаза говорили: «Спаси меня».

— Как я могу помочь? — произнес Дин Прист хрипло, словно про себя. — Мне не дотянуться до тебя… и, похоже, от малейшего прикосновения или сотрясения эта оторвавшаяся глыба земли упадет с утеса. Я должен пойти за веревкой… и оставить тебя здесь одну… в таком положении. Ты можешь ждать, детка?

— Да, — чуть слышно ответила Эмили. Она улыбнулась ему, чтобы его ободрить… слабой нежной улыбкой, которая началась с уголков ее рта и медленно залила все лицо. Дин Прист навсегда запомнил эту улыбку… и неподвижные детские глаза, смотревшие на него с маленького лица, лежавшего так опасно близко к обрыву.

— Я постараюсь вернуться поскорее, — сказал он. — Я не могу идти быстро… понимаешь, я немного хромаю. Но не бойся… я спасу тебя. Я оставлю с тобой моего пса. Он составит тебе компанию. Эй, Твид!

Он свистнул — появилась большая рыжевато-золотистая собака.

— Сиди тут, Твид, пока я не вернусь. Не шевели ни одной лапой… не маши хвостом… говори с ней только глазами.

Твид послушно сел, а Дин Прист исчез.

Эмили продолжала лежать у самого края обрыва и мысленно составляла описание происходящих событий. Она все еще была испугана, но не настолько, чтобы не суметь вообразить, как сама на следующий день запишет в свою «книжку от Джимми» рассказ о том, что происходит здесь. Это будет весьма драматичное повествование.

Ей было приятно сознавать, что поблизости сидит большая собака. Она не так много знала о собаках, как о кошках. Но пес, наблюдавший за ней большими добрыми глазами, выглядел очень человечным и заслуживающим доверия. Котята были очаровательны… но никакой котенок не стал бы сидеть здесь и ободрять ее. «Пожалуй, — мелькнуло в голове у Эмили, — когда человек в беде, ему лучше иметь собаку, чем кошку».

Прошло полчаса, прежде чем Дин Прист вернулся.

— Слава Богу, ты не упала, — пробормотал он. — Мне не пришлось идти так далеко, как я предполагал: подходящая веревка нашлась в пустой лодке на берегу. А теперь… если я кину тебе конец веревки, у тебя хватит сил, чтобы удержаться, когда земля заскользит вниз, и потом висеть, пока я буду тянуть тебя наверх?

— Я постараюсь удержаться, — прошептала Эмили.

Дин Прист завязал петлю на конце веревки и спустил ей. Затем он обмотал веревку вокруг ствола могучей ели.

— Ну, — сказал он.

Эмили произнесла про себя: «Дорогой Бог, пожалуйста…» и схватилась за качающуюся петлю. В следующий момент она всем своим весом повисла на ней, так как при первом же ее движении глыба земли под ней заскользила вниз… и соскользнула с утеса. У Дина Приста замерло сердце, он задрожал. Сможет ли она держаться за веревку, пока он тянет ее наверх?

Затем он увидел, что у нее под коленями на скале есть небольшой выступ. Он осторожно тянул веревку. Эмили мужественно помогала ему, вонзая носки своих ботинок в осыпающийся склон. Через мгновение он уже мог до нее дотянуться. Он схватил ее за плечи и вытянул наверх на безопасное место рядом с собой. Когда он поднимал ее, Эмили, на миг оказавшись возле астры, протянула руку и сорвала цветок.

— А все-таки я его достала, — воскликнула она с торжеством, но тут же, вспомнив о правилах вежливости, добавила: — Я очень вам благодарна. Вы спасли мне жизнь. И… и… я, пожалуй, присяду на минутку. У меня ноги какие-то странные и дрожат.

Эмили села на большой камень, вдруг ощутив слабость, которой не чувствовала, пока существовала опасность. Дин Прист прислонился спиной к узловатой старой ели. Было похоже на то, что у него тоже дрожат ноги. Он вытер лоб носовом платком. Эмили смотрела на него с любопытством. Ей было немало известно о нем из замечаний, случайно оброненных бабушкой Нэнси, — не всегда благожелательных, так как он, судя по всему, не слишком нравился ей. Она всякий раз, с некоторым презрением, называла его Кривобоком, в отличие от Кэролайн, неизменно называвшей его по имени. Эмили знала, что он учился в университете, что ему тридцать шесть — весьма почтенный, на взгляд Эмили, возраст, — что он очень зажиточный, что у него немного уродливое плечо и что он слегка хромает, что его не интересует и никогда не интересовало ничто, кроме книг, что он живет в доме своего старшего брата и много путешествует и что весь клан Пристов побаивается его острого языка. Бабушка Нэнси как-то раз назвала его циником. Эмили не знала, что означает это слово, но оно ее заинтересовало. Внимательно рассматривая своего спасителя, она отметила, что у него тонкие черты, бледное лицо и рыжевато-коричневые волосы. Губы у него были тонкие, выразительные, с необычным изгибом. Ей они понравились. Будь она постарше, ей стало бы ясно почему: этот рот свидетельствовал о силе духа, нежности и чувстве юмора.

Несмотря на деформированное плечо было в этом человеке некое холодное достоинство, характерное для многих Пристов, которое часто ошибочно принимали за гордость. Зеленые, как у всех Пристов, глаза, казавшиеся пронзительными и неприятными у Кэролайн и дерзкими у Джима Приста, на лице Дина были удивительно мечтательными и привлекательными.

— Так ты находишь меня красивым? — спросил он, садясь на другой камень и улыбаясь ей. Голос у него был красивый — мелодичный и ласковый.

Эмили покраснела. Она знала, что разглядывать людей — дурной тон, и совсем не находила Дина Приста красивым, а потому обрадовалась, когда он не стал настаивать на ответе, но задал новый вопрос:

— Ты знаешь, кто твой благородный рыцарь-спаситель?

— Я думаю, вы, должно быть, Кри… мистер Дин Прист. — Эмили снова вспыхнула от смущения. Она едва не совершила новую ужасную бестактность.

— Да, Кривобок. Нет необходимости избегать этого прозвища. Я слышу его достаточно часто. Такое уж у Пристов представление о юморе. — Он рассмеялся довольно неприятным смехом. — Причина довольно очевидна, не так ли? В школе меня никогда иначе и не называли. Как случилось, что ты соскользнула с этого утеса?

— Я хотела достать вот это, — сказала Эмили, помахав своей астрой.

— И ты ее достала! Ты всегда добиваешься того, чего хочешь, даже когда смерть входит тонким клином между тобой и твоей целью? Думаю, ты родилась под счастливой звездой. Я вижу признаки этого. Если эта большая астра заманила тебя в опасную ловушку, она же стала твоей спасительницей, ведь я увидел тебя, когда наклонился, чтобы рассмотреть ее поближе. Она привлекла мой взгляд своим размером и цветом. А иначе я прошел бы мимо, и ты… что стало бы с тобой? Чья ты? Кто позволяет тебе рисковать жизнью на этом опасном берегу? Как тебя зовут… если у тебя есть имя! Я начинаю сомневаться в том, что ты обычная смертная… как я вижу, у тебя остренькие ушки. Неужели меня завлекли в мир эльфов, и я скоро обнаружу, что незаметно пролетело двадцать лет и что я старик, давно потерянный для мира смертных, и компанию мне может составить лишь скелет моей собаки?

— Я Эмили Берд Старр из Молодого Месяца, — сказала Эмили довольно холодно. Она начинала болезненно реагировать на замечания о ее ушах. Сначала отец Кассиди обратил на них внимание… а теперь вот Кривобок. Неужели они действительно какие-то странные?

Однако Кривобок понравился ей… определенно понравился. Было в этом человеке что-то необычное и очень привлекательное. Эмили никогда не испытывала никаких сомнений относительно людей, которых встречала. Всего за несколько минут она обычно решала, нравится ей человек, или вызывает у нее неприязнь, или она к нему равнодушна. И теперь у нее появилось странное чувство, как будто она уже много лет знакома с Кривобоком… быть может, просто потому, что ей показались такими долгими те минуты, когда она лежала на крошащейся земляной глыбе, ожидая его возвращения. Он не был красив, но ей понравилось его худое умное лицо с притягивающими зелеными глазами.

— Так ты та юная особа, которая гостит на Старой Мызе! — воскликнул Дин Прист с некоторым удивлением. — Значит, это моя дорогая тетя Нэнси должна была лучше следить за тобой… моя дражайшая тетя Нэнси.

— Я вижу, вы не любите бабушку Нэнси, — сказала Эмили сдержанно.

— Какой смысл любить леди, которой я не нравлюсь? Ты, вероятно, уже узнала, что моя почтенная тетушка терпеть меня не может.

— О, я не думаю, что она так уж плохо к вам относится, — сказала Эмили. — Она, должно быть, видит в вас и что-то хорошее: она говорит, что вы единственный Прист, который попадет на небеса.

— В ее устах это не было комплиментом, что бы ты по своей наивности об этом ни думала. Так ты дочь Дугласа Старра? Я знал твоего отца. В юности мы с ним вместе учились в учительской семинарии… потом наши пути разошлись… Он пошел в журналисты, я поступил в Магилл[74]. Но он был моим единственным другом в годы учебы… единственный мальчик, уделявший внимание Кривобоку Присту, хромому, горбатому, не игравшему ни в футбол, ни в хоккей. Эмили Берд Старр… Старр должно было бы стать твоим именем, а не только фамилией. Ты похожа на звезду[75]… у тебя в своем роде лучезарная индивидуальность, освещающая тебя изнутри… твоим обиталищем должно быть вечернее небо, сразу после заката… или утреннее небо, перед самым восходом солнца. Да, тебе больше подошло бы утреннее небо. Пожалуй, я буду называть тебя Звездой.

— Это значит, что вы считаете меня хорошенькой? — прямо спросила Эмили.

— Ну, мне как-то не пришло в голову спросить себя о том, хорошенькая ты или нет. Ты думаешь, что звезда должна быть хорошенькой?

Эмили задумалась.

— Нет, — сказала она наконец, — это неподходящее определение для звезды.

— Я вижу, ты мастер слова. Конечно, неподходящее. Звезды радужные… пульсирующие… эфемерные. Не часто можно встретить звезду из плоти и крови. Думаю, я подожду тебя.

— О, я уже готова идти, — сказала Эмили, вставая с камня.

— Хм… Я не это имел в виду. Впрочем, неважно. Идем, Звезда… если ты не против шагать чуть помедленнее. Я выведу тебя… во всяком случае, с этой пустоши… но не знаю, рискну ли я зайти сегодня на Старую Мызу. Я не хочу, чтобы тетя Нэнси испортила впечатление от нашей встречи с тобой. Так ты не считаешь меня красивым?

— Я этого не сказала! — воскликнула Эмили.

— Вслух — нет. Но я умею читать мысли, Звезда… так что, если не хочешь, чтобы я о чем-нибудь знал, никогда об этом не думай. Боги дали мне этот талант… когда обделили меня всем остальным, чего я хотел. Ты не считаешь меня красивым, но думаешь, что я славный. А себя ты считаешь хорошенькой?

— Немного… с тех пор как бабушка Нэнси разрешила мне носить челку, — откровенно призналась Эмили.

Кривобок Прист состроил гримасу.

— Не употребляй это слово. Оно даже хуже, чем турнюр. Челки и турнюры — слова, которые причиняют мне страдание. Мне нравится эта черная волна, разбивающаяся о твое белое чело… но не называй ее челкой… никогда больше не называй.

— Да, это действительно очень некрасивое слово. Я, разумеется, никогда не употребляю его в моих стихах.

Так Дин Прист узнал, что Эмили пишет стихи. Он также узнал почти все остальное о ней за время той приятной прогулки в напоенном запахом хвои вечернем сумраке. Твид шел между ними, изредка осторожно касаясь носом руки хозяина, а в деревьях над их головами насвистывали в последних отблесках заката жизнерадостные малиновки.

С девятью из каждых десяти собеседников Эмили оставалась скрытной и сдержанной, но Дин Прист был отмечен печатью душевного родства, и она мгновенно поняла это. Он имел право войти в ее внутреннее святая святых, так что она, без всяких оговорок, позволила ему это и говорила с ним совершенно откровенно.

К тому же она снова ощущала чудесный трепет жизни после тех ужасных часов, когда висела над пропастью — на волосок от гибели. Как она потом написала отцу, ей казалось, что «в сердце поет маленькая птичка». И ах до чего приятно было чувствовать под ногами твердую почву!

Она рассказала Дину о себе, о своих занятиях, о жизни в целом. Не рассказала она ему лишь об одном — о беспокойстве, которое вызывала у нее история матери Илзи. Об этом она не могла рассказать никому. Бабушке Нэнси ни к чему было опасаться, что Эмили перескажет ее речи в Молодом Месяце.

— Вчера, когда шел дождь и нельзя было гулять, я написала стихотворение, — сказала она. — Оно начиналось так:

— Нельзя ли мне услышать его целиком? — спросил Дин. Он отлично знал, что Эмили очень надеется получить такую просьбу.

Эмили охотно прочла все стихотворение. Дойдя до двух строчек, которые ей самой нравились больше всего:

она искоса взглянула на него, чтобы узнать, восхищен ли он ими. Но он шел, опустив глаза, с отсутствующим выражением лица. Она почувствовала себя немного разочарованной.

— Хм, — сказал он, когда она кончила. — Ты сказала, тебе двенадцать? Когда ты будешь лет на десять старше, не придется удивляться, если… но давай не будем думать об этом.

— Отец Кассиди велел мне продолжать! — воскликнула Эмили.

— В этом не было необходимости. Ты будешь продолжать в любом случае… у тебя врожденный писательский зуд — совершенно неизлечимая болезнь. Что ты собираешься делать с этим дальше?

— Мне кажется, я стану или великой поэтессой, или выдающейся романисткой, — задумчиво сказала Эмили.

— Останется только выбрать, — заметил Дин сухо. — Лучше стань романисткой: я слышал, им лучше платят.

— Меня тревожит то, что в романах должны быть любовные разговоры, — призналась Эмили. — Боюсь, я никогда ни одного не смогу написать. Я пробовала, — добавила она откровенно, — и не смогла придумать абсолютно ничего, что можно было бы в них сказать.

— Не беспокойся об этом. Потом когда-нибудь я тебя научу, — сказал Дин.

— Вправду? Научите? — Эмили очень обрадовалась. — Я буду вам так благодарна. А все остальное, думаю, у меня отлично получится.

— Значит, договорились. Только не забудь. И смотри не ищи себе другого учителя. Чем еще ты занимаешься на Старой Мызе — кроме того, что пишешь стихи? Тебе никогда не бывает одиноко? Ведь там с тобой одни лишь эти две старухи, пережитки прошлого.

— Нет. Я наслаждаюсь своим собственным обществом, — сказала Эмили серьезно.

— Разумеется. Говорят, звезды самодостаточны, потому и живут врозь — каждая в кругу своего собственного света. Тебе действительно нравится тетя Нэнси?

— Да. Она очень добра ко мне. Она не заставляет меня носить шляпу с полями и разрешает ходить босиком по утрам. Но вечером мне все-таки приходится носить ботинки на пуговках, а я их терпеть не могу.

— Естественно. Тебе следовало бы обуваться в сандалии из лунного света и покрывать волосы шарфом из морского тумана, приколов к нему несколько светляков. Ты, Звезда, внешне непохожа на твоего отца, но все же кое в чем его напоминаешь. Ты похожа на мать? Я никогда ее не видел.

Эмили сдержанно улыбнулась. В этот момент у нее зародилось настоящее чувство юмора. Какое бы несчастье или огорчение ни ожидало ее, она уже никогда не будет видеть одну лишь трагическую сторону происходящего.

— Нет, — сказала она, — от мамы мне достались только ресницы и улыбка. Зато у меня отцовский лоб, волосы и глаза бабушки Старр, нос двоюродного дедушки Джорджа, руки бабушки Нэнси, локти кузины Сюзан, щиколотки прапрабабушки Марри и брови дедушки Марри.

Дин Прист рассмеялся.

— Лоскутный мешочек… как все мы. Но душа у тебя своя и совершенно новая — готов в этом поклясться.

— О, я так рада, что вы мне нравитесь, — сказала Эмили порывисто. — Было бы отвратительно, если бы мне спас жизнь человек, который мне не нравится. Я совсем ничего не имею против того, что меня спасли вы.

— Это хорошо. Ведь отныне твоя жизнь принадлежит мне. Я спас ее, и теперь она моя. Никогда не забывай об этом.

Странное мятежное чувство охватило Эмили. У нее вызвала негодование сама мысль о том, что ее жизнь может принадлежать кому-то, кроме нее самой — пусть даже человеку, который так понравился ей, как Дин Прист. Наблюдавший за ней Дин заметил это и улыбнулся своей загадочной улыбкой, которая, казалось, всегда была чем-то более значительным, чем просто улыбка.

— Это тебя не совсем устраивает? Видишь ли, возмездие всегда настигает человека, когда он выходит за рамки обыденности. Он расплачивается тем, что потом живет в того или иного рода кабале. Возьми свою чудесную астру домой и храни ее — как можно дольше. Она стоила тебе твоей свободы.

Он смеялся… он, конечно же, просто шутил… однако у Эмили появилось такое чувство, словно на нее надели невидимые, тонкие как паутина, оковы. Поддавшись внезапному порыву, она швырнула великолепную астру на землю и наступила на нее.

Дин Прист наблюдал за ней с приятным удивлением. Его странные глаза смотрели очень ласково, когда она встретилась с ним взглядом.

— Ты редкостная… яркая… звездная! Мы с тобой будем добрыми друзьями… мы уже добрые друзья. Я зайду завтра на Старую Мызу, чтобы прочесть то, что ты написала о Кэролайн и о моей почтенной тетушке в твоей «книжке от Джимми». Я предчувствую, что получу большое удовольствие. Вот и твоя тропинка… Смотри не забредай больше так далеко от цивилизации. Доброй ночи, моя утренняя звезда.

Он стоял на перекрестке и смотрел, как она исчезает за деревьями.

— Какой ребенок! — пробормотал он. — Никогда не забуду, какие у нее были глаза, когда она лежала там… между жизнью и смертью… неустрашимая маленькая душа… и я никогда не видел существа, которое было так полно чистой радости существования. Она ребенок Дугласа Старра… а он ни разу не назвал меня Кривобоком.

Дин наклонился и поднял сломанную астру. Каблучок Эмили попал прямо на цветок, и тот был сильно помят. Но Дин положил его в тот вечер между страницами старого томика «Джен Эйр»[76], на которых его рукой были отмечены строки: