История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания

4.3.1. Онтология Августина

Как уже отмечалось выше, центральной и важнейшей фигурой периода деятельности отцов церкви был Аврелий Августин (354-430 гг), прозванный Блаженным[395]. Религиозно-философская система Августина представляет собой результат усвоения некоторых основополагающих принципов платонизма и неоплатонизма, пропущенных через призму христианского вероучения. Как у всякого христианского философа и богослова, мировоззрение Августина теоцентрично: основная проблема его учения, как и исходный и конечный пункт его рассуждений — Бог и его отношение к миру. В своей онтологической конструкции Августин неоригинален: он здесь следует традиционной христианской онтологии, в соответствии с которой бытие делится на два мира: мир Божественного бытия и противопоставляемый ему мир Тварного бытия — природное бытие и бытие человека. Сверхприродное бытие Бога абсолютно, т. е. оно не зависит от природы и человека. Природа и человек, напротив, полностью зависят от Бога. Эта полная зависимость природы и человека от Бога означает, что Бог не только источник возникновения всего, но он ни на один миг не оставляет своего «попечения» над миром, непрерывно творя его. Творение всего происходит одновременно, раз и навсегда в законченном виде.

Божественное существо Августин представляет в соответствии с догматом о триединстве (Бог Сын, Бог Отец, Бог Дух Святой). Бог вечен и неизменен, а мир природы — мир преходящий и изменяющийся. Изменчивость и конечность тварного мира с необходимостью поставили перед Августином проблему времени, рассуждения которого на эту тему оказались столь оригинальными, что они до сих пор привлекают к себе внимание историков философии.

И хотя человеку не под силу постичь природу и сущность бытия времени, которые навсегда останутся для него загадкой, всё же Августин пытается поразмышлять о времени и доискаться до истины. И как бы ни было трудно постичь время мысленно, тем более, что о нем ничего нельзя высказать ясно и отчетливо, тем не менее можно с уверенностью утверждать, что, если «в вечности ничто не преходит, но пребывает как настоящее во всей полноте»[396] и неподвижная пребывающая вечность не знает ни прошедшего, ни будущего, то «время существует только потому, что оно стремится исчезнуть»[397], оно существует как прошедшее и будущее, хотя и непостижимым для человека образом. X Время было сотворено Творцом одновременно с творением преходящих вещей в качестве меры их измерения, «Кто не поймет, — вопрошает Августин, — что времени не было бы, если бы не было творения, которое н изменило нечто некоторым движением? Моменты этого движения и изменения, поскольку совпадать не могут, оканчиваясь и сменяясь другими более краткими или более продолжительными промежутками, и образуют время»[398]. Время — мера движения и изменения, присущие всем сотворённым вещам. Оно не существовало до вещей, до творения мира, а появилось в результате творения Богом мира вещей. «Мир сотворен не во времени, — пишет Блаженный Августин, — но вместе со временем. Ибо, что происходит во времени, то происходит после одного и прежде другого времени»[399]. Стало быть, время, как и весь изменяющийся мир, имеет свое начало в неизменяемом бытии, в вечности.

Будучи производным от вечности, время имеет с ней некое сходство в том, что он, как вечность, обладает длительностью, но длительностью конечной. Но если в вечности ничто не преходит и всё пребывает в наличном настоящем, то время не находится целиком в настоящем. Существовать, по Августину, значит быть в настоящем, т. е. действительным бытием обладает только настоящее, ибо через него переходит будущее, которого еще нет, в прошедшее, которого уже нет.

Будучи источником времени, Бог не живет ни будущим, ни прошедшим, в божественном мире всё есть раз и навсегда, т. е. существует в вечности, мир же преходящих вещей существует во времени, которое действительно только как настоящее. Но настоящее есть только неуловимое мгновение, а можно измерить только времена проходящие, т. е. прошлое и будущее, которые не имеют действительного существования: «…если бы ничто не проходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не б%що, не было бы и настоящего времени. А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет? И если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет!»[400] Этими рассуждениями Августин впадает в явное противоречие, выйти из которого он пытается тем, что заявляет, что прошедшее и будущее могут быть осмыслены только как настоящее: «есть три времени — настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего… эти три времени существуют в нашей душе и нигде в другом месте я их не видел: настоящее прошедшего — это память; настоящее настоящего — его непосредственное созерцание; настоящее будущего — его ожидание»[401]. Отсюда ясно, что для Августина время есть нечто субъективное, существующее только в нас самих Измерение времени полностью зависит от его духовного восприятия человеком: «В тебе, душа моя, измеряю я время… Длительно не будущее время — его нет; длительное будущее это длительное ожидание будущего. Длительно не прошлое, которого нет; длительное прошлое это длительная память о прошлом»¹⁷.

4.3.2. Концепция личности Августина

Однако не рассуждения Августина о времени снискали ему славу и величие. Вся оригинальность и ценность Августина для истории европейской культуры состоит в открытии им уникальной, неповторимой человеческой личности. Августин был первым мыслителем, кто открыл в человеке личностное начало. Даже для греков, обладавших гениальной проницательностью, интуицией, эта мысль была чужда. Как известно, для эллина человек был всего-навсего частью космоса и не более того.

Масштабы гениальности и величия Августина выражаются в мощном потоке его размышлений о личности, оригинальность которых несомненна, если иметь в виду общую христианскую антропологическую парадигму. Согласно последней, человек есть всего-навсего тварное (т. е. сотворенное богом) существо и как таковой он ничем не отличается от других тварей. На иерархической лестнице живых существ он ничем не выделяется, занимая ту же нишу, что и все остальные живые твари.

Августин рассматривает личность в трех аспектах: 1) отвлеченно-субстанциальный (личность как чистое «я»); 2) моральный; 3) эмпирико-психологический. Общим в них является то, что личность рассматривается в ее отношении к абсолютной личности Творца. Взгляд на личность сквозь призму этого отношения есть важнейшая особенность умонастроения Августина, а основной же пафос августинизма — восхождение просветленной личности к Богу, которое сплетается из нескольких более конкретных направлений. /

Первый блок проблем, возникающих на этом пути, — становление человека как личности от «ветхого» к «новому», преодоление себялюбия посредством любви к Богу. Теоретической основой этого процесса выступает учение о тринитарной структуре личности. Этот блок проблем стал предметом трактата Августина «О троице».

Становление моральной личности посредством благодати — основная тема «Исповеди».

Второй блок проблем касаются теологии и антропологии в их историческом измерении. Путь к «новому» человечеству, эсхатология — основной предмет трактата «О граде Божием».

Поскольку учение о личности Августина тесно связано с процессом Богопознания, который есть не только познавательный, но и моральный процесс, то необходимо предварительно хотя бы в общих чертах S реконструировать гносеологическую часть его философской системы. Теория познания Августина включает в себя три уровня: 1) поиск Бога разумом; 2) поиск Бога волей; 3) созерцание Бога в Его творениях. н Путь познания — это восхождение разума, ведомого верой, к Богу.

1 Фактически познание начинается с чувственного восприятия и как бы по! ступеням поднимается к истине. Знание, полученное с помощью чувст- I венного восприятия, передается дальше «по инстанции» некоему «внут- ! реннему чувству», которое контролирует не только чувственное воспри- I ятие, но и себя самое. Но знание как таковое возникает лишь в результате! рефлексии разума над содержанием «внутреннего чувства». Разум, в свою _u очередь, судит о себе сам. В силу этого ему непосредственно очевидно,

! что он существует. Этой мыслью Августин предвосхищает знаменитый тезис Декарта: «мыслю — существую». Правда, у Августина Блаженного, если быть до конца точным, этот тезис нуждается в парафразе: «Сомневаюсь — существую», ибо именно сомнение проливает свет на истину. «Всякий, кто сознает себя сомневающимся, — рассуждает Августин, — сознает нечто истинное и верен в том, что в данном случае сознает, следовательно, уверен в истинном. Отсюда всякий, кто сомневается в существовании истины, в самом себе имеет нечто истинное, на основании чего он не должен сомневаться, ибо всё истинное бывает истинным не иначе, как от истины»[402]. И далее: «Ты, который желаешь знать себя, знаешь ли ты, что существуешь? Знаю. Откуда же знаешь? Не знаю. Простым ли ты себя чувствуешь или сложным? Не знаю. Знаешь ли ты, что ты движешься? Не знаю. Знаешь ли ты, что ты мыслишь? Знаю»[403].

Кульминацией познания служит мистическое прикосновение разума к Божественной истине. Бог — это Солнце, свет которого делает мир зримым и прозрачным как для внешнего, так и для внутреннего зрения. Ум есть тот орган, который способен воспринимать умопостигаемый свет. Возвышаясь к Богу, разум как бы насыщается этим светом и сам просветляется.

Восхождение разума к Богу есть и восхождение к Нему всей разумной души, ее моральное очищение. К Богу поднимается весь внутренний человек. А потому обретение истины является не только интеллектуальным, но и моральным, ибо Истина есть Благо. Возвращаясь к своему истоку, душа одновременно познает самую себя.

4.З.2.1. Концепция тринитарной личности

Бог, сотворивший человека, создал его по образу своему. Подобно Богу, представляющему собой субстанциальное единство трех ипостасей (Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой), человеческая личность суть также нечто субстанциальное, состоящее из трех «ипостасей». Главная и основная из них — это Ум {Разум) как средоточие человеческой сущности. Именно этой «ипостасью» человеческая личность отличается от животного. «Бог создал человека по образу своему. Ибо он такую сотворил ему душу, которою человек по уму и пониманию превосходил бы всех животных земных, водных и летающих, не имевших подобного ума»[404]. Человек есть разумное существо, состоящее из души и тела. Согласно Августину, для разумного существа его личное существование есть исходная очевидность, ибо ум целиком пребывает в себе и знает сам себя.

Поскольку ум знает себя, он любит себя и свое знание, а человек поэтому любит свое бытие. Если ум знает себя и любит это знание, то он и желает его. Стало быть, у человека есть воля, которая для Августина есть столь же непосредственная очевидность, как бытие и знание. Воля — это вторая «ипостась» человеческой личности.

Так как ум постоянно обращен на самого себя, он помнит всё свое состояние. Следовательно, он обладает памятью, которая и есть третья «ипостась» человека.

Суть этих трех «ипостасей» Августин выразил так: «…быть, знать, хотеть. Я есмь, я знаю и я хочу; я есмь знающий и хотящий; я знаю, что я есмь и что я хочу, и я хочу быть и знать»[405]

Таким образом, структура чистого «я», или тринитарной личности представляет собой как единство ума, памяти и воли, или, бытия, знания и воли. Разум понимает все три способности-ипостаси, воля направляет, а память охватывает.

4.3.2.2. Концепция моральной личности

Согласно Августину, моральная личность есть реализация нравственной свободы субъекта в его максимальном уподоблении Абсолютной личности как высшему возможному Благу. Эту сложную моральную структуру Августин обозначает термином «сердце». «Сердце» обладает определенной настроенностью, которая зависит от «любви». Любовь можно пцнимать как выражение морального принципа. Блаженный Августин выделяет два вида любви: любовь как наслаждение и любовь как пользование. Если душа стремится к наслаждению Богом ради Него самого — это Благая любовь. «Кто поставил для себя правилом любить Бога, — пишет Августин, — и не по человеку, но по Богу любить ближнего, как самого себя, тот за эту конечно любовь называется человеком, имеющим благую волю… благая воля есть любовь добрая, а воля превратная — любовь дурная»[406]. Если же душа любит низшее ради него самого — это вожделение. Эту любовь он именует дурной любовью.

Подлинное Благо состоит в том, чтобы наслаждаться лишь Богом, а всем прочим лишь пользоваться. Лишь это гарантирует нравственную порядочность. Отсюда следует, что для христианина главная опасность заключена в собственном эгоизме, в желании жить «по самому себе», а не «по Богу». То есть свойство истинной любви определяется вовсе не тем, что человек отрешился от аффектов и даже от материальных благ. Иными $ словами, грань проходит не по линии материя / дух, а по линии «послушание» / «своеволие».

В свете вышесказанного ясно, что долг и цель христианина — превоз- * мочь себялюбие. Единственный долг и цель — это долг любви. Стало быть, всякого человека, поскольку он человек, следует любить не ради него самого, а ради Бога, а Бога — ради Него Самого. Именно в этом смысле следует понимать знаменитую формулу Августина: «Люби — и делай, что хочешь»[407].

Таким образом, верующий человек, по Августину, это не просто тот, кто верит в Бога, а любит Бога до полного самозабвения, т. е. он полностью забывает о себе и себе подобных и всю свою любовь направляет на Бога.

4.3.1. Учение о «двух градах»

С учением о двух видах любви Блаженного Августина тесно связано его учение о «двух градах». Со времени грехопадения мир был разделен на два града: град земной и град Божий {небесный), основанные на двух видах любви: земной создан полной любовью к себе вплоть до забвения Бога; Божий {небесный) — любовью к Богу, вплоть до полного презрения к себе, самозабвения. «Мы разделили, — пишет в этой связи Августин, — человеческий род на два разряда: один тех людей, которые живут по человеку, другой тех, которые живут по Богу. Эти разряды мы символически назвали двумя градами, т. е. двумя обществами людей, из которых одному предназначено вечно царствовать с Богом, а другому подвергнуться вечному наказанию с дьяволом»[408].

Вся история человечества с самого своего начала определяется борьбой двух божественно-человеческих институтов — града Божия и града земного. Божье царство составляют «люди духовные», имеющие «упорядоченную» любовь, т. е. те праведники, которые свою любовь к Богу доводят до презрения к себе. Земное царство же состоит из «людей плотских», любящих наслаждаться тем, чем следует только пользоваться, т. е. из тех себялюбцев, которые совсем забывают о Боге. Первоначально божье царство состояло из верных Богу ангелов, ветхозаветных патриархов, пророков и других богоизбранных. После пришествия Христа и появления христиан божье царство значительно расширилось благодаря смирению и покорности людей перед Богом.

Описывая историю земного царства, Августин дает ее периодизацию и в этом смысле он был первым европейским философом истории. Правда, в периодизации истории земного царства, которой Августин посвятил несколько книг (с XV по XVIII книги) своего знаменитого труда «О граде Божием», он не был оригинальным, ибо он ее, по сути, позаимствовал из Евангелия от Матфея. Всю историю земного человечества Августин заключает между двумя катастрофическими событиями: грехопадением Адама и Евы и Страшным судом.

Предлагая модель, схему периодизации истории земных государств, Августин проводит аналогию между шестью днями творения, шестью возрастами человеческой жизни и важнейшими главами Священной истории, а именно: шестью основными библейскими историями, как они «явствуют» из Ветхого Завета и истории христианства. В соответствии с этим Блаженный Августин предложил следующую периодизацию истории земного царства:

1 эпоха — эпоха младенчества,, которой соответствует историческая эпоха,

начавшаяся от Адама и Евы и продолжавшаяся до всемирного потопа. Первым основателем земного града стал братоубийца Каин, по зависти убивший своего брата Авеля, гражданина Града небесного.

2 эпоха — эпоха детства: началась от всемирного потопа и продолжа

лась до пророка Авраама.

3 эпоха — эпоха отрочества: ей соответствует библейская история от

, пророка Авраама до царя Давида.

4 эпоха — эпоха юности: от царя Давида до Вавилонского пленения.

5 эпоха — эпоха зрелости: от Вавилонского пленения до рождения Христа.

6 эпоха — эпоха старости: от рождения Христа до дня Страшного суда.

В день Страшного суда завершается история земного царства и начинается история царства небесного (божьего). В своем земном эмпирическом существовании общество праведников смешано с обществом грешников, себялюбцев. В день Страшного суда праведники отделяются от большинства грешников, с которыми они были перемешаны в течение нескольких тысячелетий своей истории. С этого дня, знаменующего собой конец земной историй человечества, праведники окончательно отделяют свой град и соединяются с Богом. Грешников же Бог соединяет с их давно истлевшими телами и ввергает в ад. .

Из всего вышесказанного ясно, что смысл и назначение человеческой истории Августин видит в нравственном прогрессе и основной нравственный пафос августинизма — человек должен себя достойно вести себя в земном граде, чтобы затем, когда закончится история царства земного навечно стать гражданином царства божьего. В этом смысле августинизм следует понимать как универсальную парадигму христианского философствования, на которую вплоть до середины XIII в. ориентировался любой более или менее значительный мыслитель христианского Запада.

4.3.1. Проблема теодицеи

Как всякий религиозный мыслитель и теолог, Августин не мог обойти вниманием очень важную и сложную для христианского философа проблему теодицеи, поставленную впервые в европейской традиции стоиками. Как известно, суть этой проблемы заключается в следующем: если Бог как Абсолютное совершенство сотворил мир, то почему в этом мире, сотворенном) совершенным существом, существует зло. Решение этой проблемы состоит в оправдании Бога, в снятии с Бога-творца ответственности за зло, царящее в созданном им мире.

- При решении этой проблемы Августин обратился к неоплатонизму, который рассматривал добро и зло как ценности, имеющие космическую природу. Зло — не есть сущее, не есть бытие, но лишенность бытия, его отсутствие. Зло есть не как нечто, абсолютно противостоящее добру, а есть недостаток, дефицит добра. В божественном мире царит абсолютное стопроцентное добро, в материальном мире же его ничтожное количество, ощущается дефицит добра.

Углубляясь в проблему теодицеи, Августин выделяет три уровня зла: 1) метафизико-онтологический; 2) моральный; 3) физический.

В метафизико-онтологическом аспекте зла в космосе нет, но по отношению к Богу есть различные ступени бытия, различные уровни его ограниченности. То что кажется злом на первый взгляд, на самом деле при более универсальном, целостном рассмотрении растворяется в великой гармонии всеобщего. С точки зрения целого, всякая вещь, даже самая незначительная имеет свой смысл, а значит, несет в себе что-то позитивное. Послушаем самого Августина, который обращаясь к Господу Богу, пишет: «…и стало мне ясно, что Ты сотворил всё добрым и что, конечно, нет субстанций, не сотворенных Тобой. А так как Ты не всё сделал равным, то всё существующее — каждое в отдельности — хорошо, а всё вместе очень хорошо, ибо всё Бог наш „создал весьма хорошо⁴⁴… Злом считается то, что взятое в отдельности с чем-то не согласуется, но это же самое согласуется с другим, оказывается тут хорошим и хорошо само по себе… весь мир лучше.., взятого в отдельности»²⁵.

Эти рассуждения Августина можно прокомментировать следующим образом. Как известно, сотворенный Богом мир есть в целом благо. Но всякое бытие есть благо — большее или меньшее в зависимости от степени своего участия в абсолютном бытии, т. е. в Боге. Метафизической основой зла является неполнота, несовершенство вещей. Если бы все существующее обладало бытием в одинаковой мере, не было бы зла. Причину неполноты бытия Августин связывает с сотворенностью вещей из ничего. Ничто и есть фундаментальное зло, от которого производно и всякое другое зло: моральное и физическое.

Человек, как и всё сотворенное богом, представляет собой благо, но, как сотворенный из ничего, он — неабсолютное, несовершенное благо. Бог, наделив человека разумом и волей, выделил его среди других существ, но разум и воля, будучи сотворенными благами, несовершенны. Подобны тому как несовершенство вещей есть причина метафизического и физического зла, несовершенство человеческой воли и разума есть начало зла нравственного, заключающегося в извращенности воли и неспособности разума подчинить себе неправильные волевые импульсы. Природа морального зла — это грех, который зависит от порочной воли. Причина зла — свободная в своем решении воля. После грехопадения человеческая воля настолько извратилась, что она не может не грешить и ее возвращение к изначальному порядку становится неосуществимым. Каждый человек приносит в мир эту испорченную волю и этот наследств венный грех является наказанием за первородный, i

Природу и причину физического зла Августин лаконично выразил в следующих словах: «…никто не зол по природе, а если зол, то вследствие порока»²⁶. Причина же порока кроется в той же природе, что и зло: в природе, сотворенной Творцом из ничего. Болезни, страдания, душевные муки и смерть суть последствия первородного греха, т. е. зла морального.

4.3.2. Соотношение веры и разума

Как уже отмечалось, сущностная черта средневековой культуры — ее сопряженность с религией, что, безусловно, не только накладывало свой отпечаток на рациональные сферы ее бытия, но и предопределило основное содержание и границы ее проблемного поля, основные интенции средневековой мысли. Общеизвестно, что такой фундаментальной, сквозной проблемой всего Средневековья была проблема соотношения теологии (религии) и философии,.веры и разума (рационального знания). И если первая черпала свои истины из Священного Писания, то второй — из философии и науки. То есть с точки зрения метода, способа достижения истин наука и религия полностью расходятся, чего нельзя сказать в плане предметов и сфер их применения. Здесь различие, если и существует, то лишь частичное. Именно в этом ключе становится актуальной и действенной для Средневековья проблема соотношения веры и разума.

Выше уже отмечалось, что сложившийся и ставший ныне азбучной истиной стереотип в решении проблемы соотношения веры и разума, согласно которому в эпоху Средневековья «философия была служанкой богословия» и, следовательно, разум находился в подчиненном отношении к вере, есть не только упрощение, а стало быть, и искажение сути этого решения, но и глубокое заблуждение. На самом деле характер их соотношения значительно сложнее, многограннее, о чем свидетельствует предложенная Августином версия решения данной проблемы.

Суть ее выражена в известной формуле раннего Августина: «Верь, чтобы понимать». И хотя вера в данном случае должна предшествовать пониманию, все же для своего подкрепления она нуждается в разуме, философской рефлексии. Ишлми словами, вера не* подменяет и не заменяет разумного понимания, она его не исключает, а, напротив, предполагает, стимулирует, ибо, согласно Августину, всякое верование есть мышление. Будучи по своей природе чем-то несовершенным, вера требует понимания. В этом смысле она ниже его и является хотя и необходимым, но только начальным условием познания. Для людей необразованных основной познавательной

способностью служит вера, опора на авторитет, в то время как для ученых — разум. Стало быть, Августин превозносит разум и науку. Такого рода теологический рационализм имеет в качестве своей нижней границы веру, верхняя же граница остается открытой для разума.

Таким образом, можно сказать, что Августин на раннем этапе своего творчества в целом по вопросу о соотношении веры и разума склонялся скорее к их гармонии, чем к их противопоставлении, предвосхищая тем самым известную концепцию Фомы Аквинского. Вера на самом деле ни в чем не противоречит разуму, поскольку она по своей природе рациональна: вера в разуме, разум в вере. Между ними нет и не может быть никакого конфликта, подобно тому, который так лаконично выражен в знаменитой формуле Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно».

Неразрывная связь веры и разума обнаруживается и в том, что нет разумного познания без веры. Поскольку любое знание, включая и научное, не может быть беспредпосылочным, в конечном итоге оно всегда должно на чем-то основываться. В качестве таких опорных точек, как правило, принимается знание аксиоматическое, безусловно очевидное, убеждение в истинности которого базируется в силу своей недоказуемости на вере, точнее, вере-доверии своему или коллективному опыту. Разумеется, научная «вера» принципиально отличается от веры религиозной: первая допускает то, что не противоречит разуму, т. е. вера в науке строго контролируется разумом. Августин, особенно в поздний период своего творчества, обсуждая вопрос о соотношении веры и разума, конечно же, имел в виду веру религиозную, которая ставит себе на службу разум.

Фома Аквинский (1225-1274) — величайший мыслитель в истории мировой философии, классик средневековой философской мысли. Католическая церковь возвела Фому в лик святых и его философская система признана единственно истинной философией.

Главным философским авторитетом для Фомы был Аристотель* поскольку аристотелизм как таковой представлял для него философскую истину, вследствие чего он философия Аристотеля может быть использована в качестве мощного инструмента для создания общехристианского мировоззрения. Однако это следование авторитету Аристотеля в решении многих фундаментальных проблем философии никоим образом не исключает и другие философские источники, из которых и на основе которых сформировалось его миросозерцание. К ним можно отнести важнейшие пара- дигмальные идеи Августина, неоплатоников, исламских (арабоязычных) философов Аверроиса, Авиценны, иудейских мыслителей, в частности Май- монида. И всё же несмотря на такой широкий круг источников, из которых Фома Аквинский черпал свои идеи, для своих современников он был оригинальным мыслителем, новатором хотя бы потому, что по-новому смотрел на некоторые вещи и пользовался оригинальными способами доказательств.

4.5.1. Концепция двух истин

Главный вопрос, который занимал ум Фомы как философа и теолога, это, безусловно, соотношение философии и теологи, решение которого он дал в своей знаменитой ныне теории «двух истин» (двойственной истины), признаваемой до сих пор в католическом вероучении. Предлагая свою версию решения проблемы взаимоотношений веры и разума, Аквинский пытался найти наиболее приемлемый для того времени вариант, который учитывал бы и возросшую в эпоху классического Средневековья роль научного знания, и в то же время отвечал интересам христианского вероучения. Иными словами, Фома фактически стремился избежать крайностей: с одной стороны, преодолеть позицию иррационализма в этом вопросе, характерного, например, для Тертуллиана, Бернара Клервосского и Петра Дамиани, мистицизм которых исключал даже малейшие элементы рационального (научного) толкования мира, с другой — не оказаться в ситуации Петра Абеляра, чрезмерно рационализировавшего теологию, которая находилась в полной зависимости от философии.

Согласно Фоме, существует два типа наук: одни исходят из положений, очевидных в свете естественного разума, другие же исходят из положений, «установленных в свете высшей науки, преподанной самим Богом»[420]. Стало быть, «помимо знаний, предоставляемых философской наукой, основанной на человеческом разуме, существовало знание, основанное на откровении, исходящем от Бога»[421]. То есть существование наряду с философией теологии, основанной на священном учении, обусловлено различием в их способах познания. По методу достижения истин наука и религия принципиально расходятся: наука и философия выводят свои истины из опыта и разума, религия же черпает свои истины из Священного писания. Однако с точки зрения предметов науки (философии) и теологии, сфер их применения различие между ними если и существует, то лишь частичное. С одной стороны, существует целый ряд открытых на основе опыта и разума истин, которые никак не связаны с теологией. С другой — в теологии имеется целый ряд фундаментальных положений, догматов, которые нуждаются в рациональном (философском) обосновании. К ним можно отнести догмат о существовании Бога, доказательства которого можно найти уже у Аристотеля, идея бессмертия человеческой души. Именно эти доказательства и образуют общее теоретическое содержание философии и теологии.

Однако большинство христианских догматов не поддается рациональному обоснованию, в частности, догмат о святой троице, первородном грехе, воскресении тела из мертвых и т. д. Невозможность их доказательства свидетельствует об их сверхразумной (сверхрациональной) природе, т. е. они постигаются только Божественным умом, а человеческому уму недоступны, для человека они могут быть лишь предметом веры. Всякая попытка их доказательства приводит к ереси. В истории христианства можно найти немало примеров такого рода ересей, например, арианство, связанное с догматом о святой троице, пелагианство — с догматом о первородном грехе и т. п.

Все вопросы, касающиеся взаимоотношения философии и теологии, как раз проистекают из первого рода догматов, т. е. догматов, которые нуждаются в рациональном обосновании. Пока наука и философия в своих доказательствах не расходятся с утверждениями теологии, то проблем никаких нет. Трудности возникают лишь в случае несоответствия утверждений разума догматам веры. В принципе такого рода нестыковки исключаются самой природой и сущностью веры. Но если они порой и случаются, то, согласно Фоме, виноват в этом человеческий разум, которому свойственно заблуждаться: он просто делает неправильные выводы из утверждений веры, устанавливающей, по словам Аквината, «свои основоположения в свете божественного знания, не подверженного заблуждениям»[422]. Таким образом, заключает «ангельский доктор» (титул, присвоенный Фоме после смерти) «если положения веры и оспариваются, то не потому, что истины сомнительны, а потому, что разум слаб»[423]. И если теология как священная наука принимает некоторые положения философских наук, то не потому, что она зависит от них, но лишь затем, чтобы сделать священное учение доступным для разумения. Ибо свои начала она получает непосредственно от Бога через откровение. Иными словами, теология черпает свои положения из знания божественного, которое, как высшая мудрость, предопределяет и все наши познания. «Потому-то, — подчеркивает Аквинский, — она и не зависит от прочих наук, как от высших, но использует их, как низшие, как [госпожа] прибегает к услугам служанок»[424]. Эту зависимость филосрф- ских наук от священного учения Фома усугубляет еще и тем, что сама способность к научному познанию исходит не из естественного разума, а ниспосылается через откровение. «Потому-то, — продолжает свою мысль Аквинский, — и основоположения других наук нуждаются не столько в доказательствах, сколько в [согласном] установлении. Всё же изысканное в других науках, что входит в противоречие хотя бы с одной истиной этой [священной] науки, должно быть признано ложным»[425].

Итак, «ангельский доктор» утверждает превосходство веры над разумом. Существо его учения об отношениях веры и разума фактически сводится к настойчивому стремлению устранить противоречия между ними. В случае же невозможности этого сделать последнее, решающее слово принадлежит вере.

В соответствии с данной позицией Фома устанавливает следующую иерархию человеческого знания. Наивысшую ступень на этой иерархической лестнице занимает теология, которая есть не только богооткровенное знание и высшая, священная наука, но и высшая мудрость. В этом своем качестве теология может быть доказательной наукой, но не в том смысле, что она доказывает свои основоположения, каковые суть положения веры, а основывает на них доказательства всего остального. Фома даже допускает возможность теологии ссылаться на авторитет философов в тех вопросах, в которых им было дано познать истину силами естественного разума. Правда, их авторитет для священного учения условен, неоспоримым является лишь авторитет Священного Писания.

За теологией по нисходящей линии следует метафизика, которая есть несовершенная форма богооткровенного знания. Как высшая среди философских наук она может вступать в спор с науками, отрицающими ее положения только в том случае, если они готовы пойти на уступки, в противном же случае она вправе отказаться от спора, хотя бы и могла опровергнуть возражения. И, наконец, последнюю ступень на иерархической лестнице Фома отводит низшим наукам и обыденному (житейскому) знанию, которые, по его словам, «ни основоположений своих не доказывают, ни даже в спор не вступают с теми, которые эти основоположения отрицают, но предоставляют всё это высшей [себе] науке»⁴⁴, т. е. метафизике.

Подводя итог реконструкции позиции Аквинского по рассматриваемому здесь вопросу, можно заключить, что провозглашенная им изначально гармония между верой и разумом фактически была сведена к подчинению последнего первой, превращению науки в служанку теологии. Последняя, как было показано выше, не полностью догматична, ибо она, основываясь на положениях веры, доказывает положения иных наук, в крайних случаях она даже может ссылаться на авторитет метафизики, что свидетельствует о ее рациональном характере. Стало быть, в рамках предложенной «ангельским доктором» версии решения проблемы соотношения веры и разума прослеживается тенденция рационализации, философизации теологии. С другой стороны, в силу подчинения им метафизики и низших наук теологии, можно говорить о его теологизации философии и науки.

4.5.2. Доказательства бытия Бога

Следующий вопрос, решением которого Фома Аквинский оставил глубокий след в истории философии, это его знаменитые доказательства бытия Бога. Обращение Фомы как философа и теолога к данному вопросу не было случайным, ибо именно эти доказательства как основной догмат христианского вероучения и образуют по преимуществу общее теоретическое) содержание философии и теологии. Доказательства бытия Бога приводятся Фомой в двух его работах: «Сумма против язычников» и «Сумма теологии». В первой работе Фома много и часто привлекает аристотелевские источники, * а также труды Авиценны и Маймонида, в то время как во второй он отвлекается от них и следует строгой форме проведения доказательств.

. Итак, в этих доказательствах Фома Аквинский не был оригинальным, ибо по существу они уже содержались в неявной форме у его предшественников, прежде всего у Аристотеля. Как в «Сумме против язычников», так и в «Сумме теологии» тексту с доказательствами бытия Бога Фома Аквинский предпосылает обсуждение того, может ли быть доказано су- ' ществование Бога. В связи с этим он подвергает критике два противоположных мнения: к первому относится аргумент Ансельма Кентерберийского (то, что Бог есть, не может быть доказано, поскольку это известно само по себе) и аргумент византийского богослова Иоанна Дамаскина[426] (то, что Бог есть, не может быть доказано, но достигается только верой). Хотя эти мнения и противоположны, но у них есть одно общее: они оба исходят из непосредственной данности Бога человеческому сознанию. Фома отверг эти доказательства и обратился к так называемым космологическим доказательствам. Их особенностью является то, что все они могут быть отнесены к так называемым «апостериорным» доказательствам, а именно: в них рассуждения строятся по одной общей схеме: они идут от следствия к причине, в частности, от мира к Богу и каждое основывается на каком-то фундаментальном, философском понятии.

Существование Бога Фома доказывает пятью способами в своем главном философском труде «Сумма теологии». Первый и наиболее очевидный путь — это доказательство от движения. Логика рассуждений такова: Несомненно, что в этом мире иные вещи пребывают в движении. Но всё, что движется, приводится в движение чем-то другим, ибо нечто не может быть движущим и движимым одновременно. Если, следовательно, не возможно самодвижение предмета и каждый из них движим другим, другой третьим и т. д., то в этом ряду должен быть некий последний «предмет», каковым и может быть перводвигатель, который сам не движим ничем иным, т. е. Бог.

Второе доказательство исходит из понятия производящей причины: Как и в доводе «из движения», из представления о множестве причинных рядов делается вывод о существовании некоторой первичной производящей причины, каковую все именую Богом.

Третье доказательство исходит из понятий возможности и необходимости и сводится к следующему. В мире существуют единичные вещи, которые возникают или уничтожаются или могут быть или не быть. Другими словами, эти вещи не являются чем-то необходимым, а, следовательно, имеют случайный характер. Невозможно себе представить, чтобы эти вещи существовали всегда, ибо то, что может существовать временами, реально не существует. Отсюда также следует, что если любые вещи могу не существовать, то они некогда не существовали, а если так, то невозможно, чтобы они возникли сами собой. Как случайные явления они нуждаются в необходимой причине, существование которой вытекает из ее сущности. Поэтому следует положить некую необходимую сущность, необходимую самое по себе, не имеющую внешней причины своей необходимости, но самое составляющую причину необходимости всех иных; по общему мнению, это есть Бог.

Четвертое доказательство исходит из неравенства степеней совершенства, обнаруживаемых в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, а, следовательно, и бытием. Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всяческого совершенства,. Таковой является Бог.

Пятое доказательство основано на понятии целесообразности и идет от порядка мира. В мире как разумных, так и неразумных существ, а также в вещах и явлениях наблюдается целесообразность деятельности и поведения. Ясно, что их целеустремленность не случайна, а направляема сознательной волей. Но так как сами они лишены разума и не могут сознательно стремиться к цели, их направляет нечто разумное и сознающее. Следовательно, есть некая разумная сущность, направляющая все природные вещи к их цели. Эту-то сущность мы называем Богом⁴⁶.

Безусловно, реконструированные выше томистские доказательства бытия Бога принципиально отличаются от всех предшествующих, зиждущихся на так называемом «внутреннем опыте» и принципиально исключавших возможность привлечения для этого философии. Доказательства же Фомы представляют собой попытку рационализации веры, в частности, попытку разумного обоснования главного догмата веры — догмата сотворения мира из ничего.

4.5.3. Проблема теодицеи

Проблему теодицеи как традиционную тему христианской философии Фома, как и его предшественники, не мог обойти вниманием, и она занимает значительное место в его трудах. Томистская концепция зла представляет собой целую метафизическую систему, в которой Фома затрагивает и толкует августинианские темы: зло — это отсутствие бытия, но не просто отсутствие, I а лишенность: «отсутствие того блага, которое является природным и приличествующим вещи»[427]. Иными словами, зло, по Фоме, есть «лишенность блага…, оно противоположно тому благу, которое отчасти потенциально, но от- - нюдь не высшему благу, которое суть чистая актуальность»[428].

Итак, Фома не противопоставляет зло добру, первое есть всего лишь отсутствие, точнее, недостаток второго. Зло кроется не высшем благе как сущем, а в вещах, которые «отпали» от благости, лишены формы, некоторого блага, а, стало быть, некоторого бытия. Таким образом, зло существует в благе и действует оно через благо, потому что зло, будучи лишенностью, или не-бытием, не имеет собственной причинности. То есть зло действенно не само по себе, а через благо, на котором оно паразитирует, через недостаточное или искаженное благо.

В чем смысл существования зла в сотворенном мире, согласно Фоме Аквинскому? Вот его ответ на это вопрос: «Неравенство в вещах необходимо ради совершенства вселенной, ибо только так могут осуществиться все степени благости. И притом одна степень благости такова, что благо [вещи] не убывает, другая — такова, что благо может утрачивать некоторую благость… Так вот, подобно тому, как ради совершенства вселенной необходимо, чтобы существовали не только вечные, но также и тленные вещи, точно также ради совершенства вселенной необходимо, чтобы существовали и такие вещи, которые могут утрачивать свою благость, и, следовательно, порою они ее утрачивают. Но в том-то и заключается зло, что вещь отступает от блага. Отсюда понятно, что зло, подобно порче, обнаруживается в вещах; ведь и порча сама по себе — зло»[429].

Итак, первую ступень благости занимает один только Бог с теми тварями, которые сверхъестественным образом наслаждаются божественным созерцанием, вторая же ступень благости характеризует природу в целом. Именно на ней вещи отступают от блага и подвергаются порче.

Бог и природа делают то, что является лучшим по отношению к целому, а не то, что является лучшим для каждой части. Само же целое лучше и совершеннее, если в нем есть такие вещи, которые могут претерпеть в своей благости ущерб, ибо своим могуществом Бог даже и зло обращает во благо. Стало быть, много блага было бы уничтожено, если бы Бог не попустил никакое зло.

Наряду с этим онтологическим, метафизическом злом, которое проистекает от какого-нибудь недостатка, предсуществующего в бытии, т. е. от ущерба в бытии, Фома допускает существование зла морального. Этот вид зла проистекает как и всякое зло в целом от какого-нибудь недостатка, предсуществующего в бытии, но в данном случае в воле, от свободно, произвольно действующей воли, обладающей свободой выбора. Недостаток, ущерб в бытии, составляющий корень морального зла, Фома усматривает в некотором несовершенстве воли, существовавшем до акта выбора, также несовершенного. Несовершенная воля в своем действовании не пользуется мерилом разума и божественного закона, отклоняется от Бога как абсолютного мерила действования. Именно эта ущербная воля, отклонившаяся от абсолютного мерила действования и является, согласно Фоме, причиной морального зла, т. е. греха.

Однако эта ущербность воли есть лишь предварительное условие, в ней заключена лишь возможность зла, а не самое зло. Моральное зло реализуется, по словам Фомы, «тогда, когда без актуального рассмотрения правила воля приступает к акту выбора… С этого момента акт выбора лишается правильности, которой он должен был бы обладать»⁵⁰.

Стало быть, вина воли в том, что она, не приняв во внимание правило разума или божественного закона, приступает к акту выбора. Поэтому воля и есть причина греха. Таким образом, зло состоит в том, чтобы действовать, не рассматривая правило разума, божественный закон. Этот момент нерассмотрения правила и представляет собой духовное содержание греха. До того, как человек еще не осуществил свой выбор вины, греха нет, но с того момента, как он содеял ничто, т. е. не принял во внимание правило, божественный закон, он несет в себе вину, грех, зло.

Согласно Фоме, в этом своем уклонении от божественного побуждения к благу человек не боле свободен, нежели тогда, когда он повинуется этому побуждению и действует правильно, но он более одинок, ибо там, где благо, всегда есть двое — Бог и человек; но там, где зло, есть один только человек. Стало быть, зло может быть «сотворено» только без Бога и человек может быть одинок только во зле.

Таким образом, первопричиной зла являются сами люди, добровольно и свободно ущербные, Бог же никоим образом и ни в каком качестве не является причиной морального зла. В отношении же блага дело обстоит иначе: безусловно, здесь человеку принадлежит инициатива его благого действия, но не первая. Первая побудительная сила К благому действию принадлежит только Богу. Следовательно, Бог есть причина всякой благости в вещах, но он не является причиной зла свободной воли.

Подводя общий итог реконструкции томистской концепции зла, его можно было бы сформулировать в следующих в четырех тезисных положениях: 1) зло ни в коем случае не может быть реальным бытием, а есть лишь ущербность, лишенность добра; 2) субъектом или источником зла является добро; 3) наличие зла не портит общую гармонию вселенной, но, напротив, оно необходимо для этой гармонии; 4) причина морального зла — свободная воля ущербного человека, отклонившегося от побуждения к благу;

4.5.4. Метафизика Фомы Аквинского

Реконструкция философии Фомы Аквинского была бы неполной, если не обратиться к такой ее важнейшей составляющей как метафизическая теория бытия. Значимость последней для истории философии усугубляет- [ся еще и тем, что в ее контексте ставится и решается «ангельским доктором» фундаментальная средневековая проблема — проблема универсалий. Основные категории томистской метафизики —г это сущность и сущест- * вование, материя и форма, потенция ("возможность) и акт, которые были заимствованы Фомой из философии Аристотеля.

Что касается первой пары категорий, то, согласно Стагириту, прежде чем анализировать сущность вещи следует доказать ее существование. Эта мысль — результат аристотелевсего эмпиризма, она возникла как результат критики Стагиритом платоновского априоризма. Поскольку принятие платоновских идей не только не облегчало познание, но, напротив, затрудняло его, то отсюда вытекало требование: прежде чем исследовать сущность вещи, необходимо доказать существует ли эта вещь, не является ли она чем-то иллюзорным вроде платоновских идей.

Аристотель, разграничивая сущность и существование, подчеркивал, что общие понятия возникают путем абстрагирования от единичных вещей существенных общих признаков. При этом он полагал, что сущность и существование имманентны вещам и, что, самое главное, обусловлены причинами материального мира.

Фома Аквинский же интерпретирует эти аристотелевские понятия, вкладывая в них христианское содержание. Он считает, что различие между сущностью и существованием не ест нечто мысленное, зависящее от актов человеческого сознания, а является чем-то фактическим, реально существующим. «… в вещах, состоящих из материи и формы, — подчеркивает Фома, — сущность обозначает не одну только форму или только материю, но соединение материи и формы как начало вида»⁵¹.

Исходя из этой предпосылки, Фома утверждает, что вещам присуща сущность, но она не предполагает их существования, поскольку они сотворены Богом, а стало быть, зависят от него. В Боге же, с присущим ему максимальным единством и предельной всеобщностью, нет различия между сущностью и существованием. Сущность Бога имплицирует и его существование.

Отрыв сущности вещей от их существования фактически означал на деде, что мир вещей существует не в силу собственной природы, а является чем-то совершенно случайным, зависимым от Творца. И, напротив, бытие Бога — это бытие абсолютно необходимое, оно заключено в самой его природе. Таким путем Фома Аквинский переистолковал арис тотелевские понятия сущности и существования, поставив их на службу христианской теологии.

Такую же участь претерпела и следующая пара аристотелевских категорий материя и форма. В отличие от Платона, который утверждал наряду с существованием чувственных вещей и их образцы — идеи, Аристотель, как известно, считал, что объективно существуют лишь единичные субстанции, состоящие из материи и формы. Этим различением в субстанции материи и формы Аристотель пытался разрешить трудную фило- софскую проблему отношения общего к единичному. Полагая, что в реальности существуют лишь единичные вещи, состоящие из материи и формы, Стагирит подразумевал под формой то, что в вещах является общим, материя же — всё то, что в них несущественно, случайно. Иными словами, для него форма была тем же, что для Платона идея, но не оторванная от вещей.

Фома Аквинский использует эти аристотелевские категории материи и формы, теологизируя их. Считая, вслед за своим учителем, что реально существуют лишь единичные вещи, состоящие из формы и материи, Фома так истолковывает эти понятия, что они принимают совершенно иной смысл, чем у греческого мыслителя. Он различает в субстанциях три рода форм, или универсалий: 1) общее содержится в единичных вещах, составляя таким образом их сущность (это непосредственными универсалии); 2) общее извлекается из вещей и поэтому наличествует уже после вещей, оно существует в человеческом уме (это мысленные, рефлексивные универсалии)', и, наконец, 3) общее существует до вещей (это первоначальные формы, содержащиеся в божественном уме)[430]. Если в первых двух видах универсалий Фома в целом следует Аристотелю, то в третьем случае он сближается с платонизмом, ибо универсалии в божественном уме — это неизменные, вечные формы.

Кроме материи и формы, единичные вещи состоят также из возможности и акта. Эта пара категорий имеет несколько более общий характер, чем понятия материи и формы. Вслед за Аристотелем Фома понимает под возможностью возможное бытие, под актом же — бытие действительное, абсолютно существующее.

Однако «ангельский доктор» переосмысливает эти важнейшие категории аристотелизма, как и рассмотренные выше пары категорий, в теологическом духе, наполняя их новым содержанием. Материя как потенция уже не существует извечно, как у Аристотеля, а оказывается созданной богом из ничего, а потому из первичной становится вторичной, производной. Возможность присуща ей не по природе, а вложена в нее творцом и только благодаря ему переходит в действительность. «Перводвигатель» Стагири- та, не имеющий ничего общего с трансцендентной сущностью, отождествляется Фомой с христианским богом и превращается в «чистый акт»[431], который является источником всякого осуществления потенции. Стало быть, любое изменение бытия как переход из возможности в акт имеет свой конечный источник в божественной силе. Таким образом, Бог является у Фомы перводвигателем потому, что в нем ничто не находится в состоянии возможности, а он весь — абсолютный акт. «…первая сущность (Бог. — И. Ш.)₉ — подчеркивает в этой связи Фома Аквинский, — необходимо актуальна и никоим образом не потенциальна. Хотя для каждой 5 единичной вещи, переходящей от возможности к действительности, потенция по времени предшествует актуальности, но по сущности актуальность первее потенции… Бог есть первая сущность. Поэтому невозможно, н чтобы в Боге была хоть какая-нибудь потенциальность»⁵⁴.

I Завершая рассмотрение томистской метафизики, можно в целом Можно сказать, что все категории метафизики Аристотеля Фома переосмысли- I вает таким образом, что они лишаются научного характера и в них вкла- ! дывается теологическое содержание.

ц

После смерти Фомы Аквинского в средневековой философии возни- | кают оппозиционные направления, прямо или косвенно полемизировавшие против томизма. Основными оппонентами томистской философии выступили члены францисканского ордена, опиравшиеся на августиниан- скую традицию. Самыми известным среди них были Роджер Бэкон (1214- 1294), Иоанн Дунс Скот (1265/1266-1308) и последний философ Средневековья и схоластики Уильям Оккам (1300-1349/1350).

4.6.1. Философия Р. Бэкона

Миросозерцание Роджера Бэкона, которого уже многие его современники называли «удивительным доктором», формировалось под влиянием, с одной стороны, естественно-научных интересов его учителя Роберта Гроссетеста, с другой — критики им спекулятивной схоластики Парижской школы, последователей аристотелизма Жака Буридана и Николая Бу- ридана, и схоластических спекуляций доминиканцев — приверженцев томизма. Хотя Р. Бэкон был большим поклонником Аристотеля и сам он считал себя чистым аристотеликом, тем не менее основу его мировоззренческих и методологических взглядов скорее составлял платонизм, чем ари- стотелизм. Некоторые исследователи причисляют его к «неоплатонизи- рующим аристотеликам».

Умозрительно-теологической схоластике Р. Бэкон противопоставил свою программу практического назначения знания, с помощью которого человек может укрепить свое могущество. Предвосхищая научнотехнократическую утопию своего однофамильца Фрэнсиса Бэкона — основателя новоевропейской эмпирической науки, «удивительный доктор» нарисовал научно-техническую картину будущего человечества, составными элементами которой выступают суда, летательные аппараты, управляемые человеком, технические приспособления, позволяющие человеку передвигаться по дну рек и морей и др.

В качестве основного средства преодоления умозрительно-теологической схоластики и развития практического знания Бэкон предложил замечательный анализ им препятствий, стоящих на пути к истине[432] [433], учение об опыте и свою энциклопедию наук.

По мнению «удивительного доктора», существуют четыре предрассудка («величайших препятствия») к постижению истины. Основной предрассудок он связывает со склонностью «неразумной толпы» апеллировать к жалким и недостойным, сомнительным авторитетам; второй — со следованием традиции, тому, что уже стало привычным; третий — с доверием к мнению «несведущей толпы»; и, наконец, четвертый — с собственным невежеством, скрываемым под маской показного всезнайства. И только преодолев эти препятствия, стоящие на пути к истине, человек может встать на путь разумного постижения мудрости.

Для разумного познания истины существуют два способа — доказательства и опыт. Хотя доказательства (аргументы) и приводят ум к правильному заключению, но только экспериментальное (опытное) подтверждение устраняет всякое сомнение. Стало быть, одних («голых») доказательств, доводов недостаточно для постижения истины, они должны сопровождаться опытом, ибо на нем замыкается всякое знание, «без опыта ничего нельзя познать в

^ 56

достаточной мере».

Говоря об опыте, Р. Бэкон выделяет два его вида: 1) опыт внешний, приобретаемый с помощью внешних чувств и 2) опыт внутренний, получаемый через божественное вдохновение и благодать веры. Этот вид опыта скорее сродни озарению Блаженного Августина, озарению, граничащему с мистикой. А потому его правильнее было бы именовать мистическим опытом.

С помощью внешнего опыта человек постигает окружающий его мир, т. е. мир телесных предметов. Стало быть, на внешнем опыте основывается всё естественно-научное знание, ибо людям, по словам Бэкона, «прирожден способ познания от ощущения к уму, так что, если нет ощущений, нет и науки, основывающейся на них»[434]. Через внутренний опыт люди приходят к сверхприродным (божественным) истинам, постигая мир бестелесных, духовных объектов. Своим пониманием внутреннего опыта «удивительный доктор» привносит некоторую двойственность в свои методологические воззрения. Его методология, по сути, дуалистична: будучи научной и эмпирической в познании мира природы, она оказывается мистической в понимании сверхприродного, божественного бытия.

Идеей внешнего опыта Бэкон фактически заложил основы эмпирической методологии и «опытной науки», которая обладает рядом преимуществ перед другими науками. Во-первых, она исследует выводы всех этих наук на опыте; во-вторых, по словам Р. Бэкона «опытная наука, владычица умозрительных наук, может доставлять прекрасные истины в области других наук, истины, к которым сами эти науки никаким путем $ не могут прийти»[435]. В-третьих, опытная наука — наука самодостаточная, она способна раскрывать тайны природы собственными силами благодаря своей умозрительной мудрости. В-четвертых, своими знаниями тайн при- - роды опытная наука приносит практическую пользу обществу и государству, а также церкви в ее борьбе против врагов веры.

Основание энциклопедии наук Р. Бэкона образует философия, включающая в себя такие теоретические науки, как математика, физика и этика. В свою очередь математика представлена комплексом дисциплин, состоящим прежде всего из геометрии и арифметики, затем астрономии и музыки. Физика же включала в себя оптику, алхимию, медицину, техниче- _ч ские дисциплины. Этим теоретическим наукам соответствовали практические: астрономии — астрология, геометрии — практическая геометрия, которая охватывает землемерие, инженерное искусство.

В данной классификации особое место отводилось математике, которая суть «врата и ключ этих наук»[436]. Без знания математики невозможно знание прочих наук и мирских дел. В целом, по мнению Р. Бэкона, в других науках нельзя достичь вершин знания без применения математики. Превосходство математических знаний Р. Бэкон усматривал в их априорном характере («математические знания как бы врождены»), дедуктивной и доказательной силе[437] и абсолютной непогрешимости, ибо «одна лишь математика… остается для нас предельно достоверной и несомненной. Поэтому с ее помощью следует изучать и проверять все остальные науки»[438]. Кроме того, изучение и обучение необходимо начинать с математики и потому, что, по словам «удивительного доктора», юта наука самая легкая, что очевидно из того, что она доступна каждому»[439]. Следующий аргумент в пользу математического знания «брат Роджер» связывает с тем, что математика — самая известная из наук, так как только в ней «совпадает известное нам и известное по природе или безусловно»[440]. Стало быть, в ее усвоении заключено начало человеческого знания. И поскольку, по мнению Бэкона, в одной лишь математике имеется несомненная достоверность, то для того чтобы достичь безошибочной истины и в других науках, необходимо положить основания всякого знания в математике.

Целый ряд доводов в пользу необходимости математических знаний для других наук «удивительный доктор» выдвигает, исходя из самого предмета математики. Во-первых, познание движется от ощущений к уму. Но в наибольшей степени воспринимаемо чувствами количество, так как оно воспринимается всеми органами чувств. Во-вторых, сам акт мышления не совершается без непрерывного количества, ибо «ум наш связан с непрерывностью и временем… разум в наибольшей мере преуспевает в отношении самого количества…»[441].

Что касается этики, то в энциклопедии наук «удивительного доктора» моральная философия важнее математики и эмпирической науки, ибо, с его точки зрения, всякая наука должна быть структурирована, исходя из моральной философии.

И хотя Р. Бэкон склонялся к естественно-научному знанию и отвергал умозрительно-теологическую схоластику, он, как сын своей эпохи, не мог обойти вниманием фундаментальную средневековую проблему — соотношение философии и теологии, веры и разума. Для Бэкона этот вопрос конкретизируется в плане соотношения естественного знания к таким «превосходным творениям» как бог, ангелы, загробная жизнь, небесные тела и иные творения. Эти превосходные творения трудно познаваемы для человека, ибо «Чем более они превосходны, тем менее нам известны»[442]. Метафизика как раз имеет дело с этими «превосходными творениями».

В соответствии со своей эмпирической методологией Бэкон полагает, что «в метафизике не может быть иного доказательства, кроме как через следствие, так что духовные вещи познаются через телесные следствия и творец — через творение, что очевидно в этой науке»[443]. Стало быть, духовные предметы познаются посредством восприятия телесных вещей.

Однако возвышенность духовных предметов не поддается полному и адекватному пониманию посредством одного лишь обыденного опыта и даже самого изощренного математического доказательства. Простой внешний опыт оказывается недостаточных для постижения духовных предметов, а потому Р. Бэкон обращается к внутреннему опыту, напоминающему, по сути, мистическое озарение Августина. Более того, с помощью такого «божественного вдохновения» познаются не только духовные, но и телесные объекты.

Наряду с этим Бэкон допускает существование третьей разновидности опыта — некоего фантастического праопыта, которым бог наделил «святых отцов и пророков». Бог открыл им истины науки через внутреннее озарение. Следовательно, абсолютная истина доступна только им, людям же бог сообщает лишь частичную истину.

Безусловно, всё это усложняет понимание общей методологической позиции Р. Бэкона, внося в нее некоторый элемент дуалистичности и противоречивости: внешний опыт и математические доказательства, посредством которых познается мир телесных вещей, вел к рационализму, а внутренний опыт и праопыт — к мистицизму.

Эта методологическая двойственность свидетельствует о том, что Р. Бэкон стремился преодолеть конфликт веры и разума, философии и теологии и утвердить возможность союза между ними. Они не могут вступать [) в противоречие друг с другом хотя бы только потому, что в конечном итоге они представляют собой результат первоначального божественного откровения, нуждающегося в толковании. Как раз в толковании текстов Свя- и щенного Писания и возможен определенный союз между верой и разумом, ; теологией и философией. В этом деле философия оказывается хорошим подспорьем для теологии, ибо, по мнению Р. Бэкона, библейские тексты частично испорчены и для восстановления их первоначального содержа- | ния можно прибечь к помощи философии.

I

j 4.6.2. Философия И. Дунса Скота

f Дело Роджера Бэкона в сциентизации схоластической философии и критике томизма продолжил Иоанн Дунс Скот — основатель новой фран- | цисканской школы. Отличительная черта этой школы — крен в сторону; сциентизма, преобладание философской составляющей над теологиче- . ской. Эта тенденция явно прослеживается в решении Дунсом Скотом фундаментальной средневековой проблемы — соотношения веры и разума, философии и теологии. Он не принимает интенции «ангельского доктора» примирить веру с разумом, философию и науку с теологией. Напротив, «тонкий доктор» (такое имя Скот получил за свои ясные и точные рассуждения) пытался развести по разные стороны баррикад веру и разум, теологию и науку, следуя тем самым по пути, проложенному Сигером Брабантским в западной мысли, и средневековой арабоязычной традиции, в частности Авиценне.

Предлагая свое решение проблемы соотношения веры и разума, Скот в определенном смысле возрождает идею Пьера Абеляра о предметном различении знания теологического и знания теоретического, воплощением которого служит философия и наука. Все споры между философией и наукой, с одной стороны, и теологией, с другой Дунс Скот связывает с непониманием их границ и сфер компетенции, а потому своей основной задачей он ставит уточнение их границ и сфер влияния.

Предмет философии, согласно Скоту, — бытие как сущее, предмет теологии — Бог, постигаемый верой. Бытие как сущее постигается разумом. Он способен познать всё, что является умопостигаемым. А это значит, что его объектом является сущее, ибо всё сущее умопостигаемо. Путь философии — доказательно-демонстративный процесс, основные составляющие которого абстракции, путь теологии — убеждение, зиждущееся на откровении. Понимаемые таким образом, философия по сути оказывается весьма спекулятивной, теоретической дисциплиной, ищущей знание ради знания. ТеолопФ же в сущности своей есть знание практическое, знание того, как наиболее эффективно направлять человеческую волю для реализации тех требований, которые предписываются вероучением. Тем самым теология наполняется моральным содержанием.

В целом предложенная Скотом теория двойственной истины, по сути, утверждала дуализм веры и разума, в рамках которого теология и философия суть две принципиально обособленные, независимые системы. Каждая из них имеет свои специфические инструменты для постижения истины. Теология не оперирует рациональными положениями, которые применимы в философии. Последнюю Скот фактически отождествляет с. метафизикой, что принципиально отличает его от Фомы Аквинского, у которого именно теология выступала в качестве наивысшего знания. Скот же эту роль отводит метафизике, которую он именует максимальным познанием. Будучи таковым метафизика обнимает собой все существующее, включая и Бога. Однако не все атрибуты Бога могут быть доказаны в рамках метафизики. Например, философ не может доказать, что Бог всемогущ: божественное всемогущество есть предмет веры. Вообще, собственно христианское понятие о Боге Скот считает делом веры. По его мнению, философ не способен доказать, что Бог справедлив или милостив. А потому вся проблема христианского спасения принадлежит теологии, а не философии. Философ может доказать, к примеру, существование бесконечного бытия, т. е. Бога, но доказать или опровергнуть, например, существование бессмертной души с философской точки зрения не возможно, это принадлежит вере, равно как и само понятие о Боге Отце дается в откровении. Этим Скот, по- видимому, хотел подчеркнуть, что в теологии неприменимы рациональные аргументы, которыми оперирует метафизика.

Из всего вышесказанного можно сделать вполне обоснованный вывод о том, что нить, связывавшая философию с теологией, у Дунса Скота была столь тонка, что достаточно было незначительного рывка, чтобы ее оборвать. Такой шаг как раз и был сделан последним философом Средневековья Уильямом Оккамом, четко проведшим демаркационную линию между сферой науки (философии) и сферой теологии. Определяющим критерием этой демаркации, как будет показано ниже, послужило решение Оккамом фундаментальной для Средневековья проблемы универсалий.

4.6.3. Философия У. Оккама

Позиция Оккама в вопросе о соотношении веры и разума представляет собой радикальную версию концепции «двух истин». Оккам, как никто другой, наиболее остро ощутил хрупкость провозглашенной Аквинатом гармонии веры и разума. Он острее других понимал всю тщетность своих предшественников опосредовать связь веры и разума заимствованными из Аристотеля и Августина идеями, в частности, мыслью о возможности доказательства некоторых религиозных христианских догматов (например, догмата о существовании Бога) рациональным путем. Оккам резко отделяет сферу знания, являющуюся предметом науки и философии, от области веры, исследуемой теологией. Между рациональным знанием, которым оперируют наука и философия, и верой, истины которой не столь самоочевидны, как истины разума, основанные на логической очевидности, пролегла непроходимая пропасть. Истины Откровения находятся «по ту сторону» рационального, а потому разум никак не может подкрепить, поддержать веру. Стало быть, философия уже никак не может услужить теологии, положения которой связаны между собой не логическим, рациональным I выводом, а силой веры. Более того, по мнению Оккама, теология вообще не может претендовать на статус науки, поскольку теологические истины не удовлетворяют основному критерию научности: очевидность научного - знания на основе опыта или доказательства, построенного из аксиоматических посылок.

Таким образом, Оккам окончательно развел по разные стороны баррикад веру и разум, теологию и философию и после него тщетными стали все усилия схоластов добиться примирения разума с верой. Религиозные догмы не могут быть доказаны разумным путем. Например, невозможно доказать, что бог всемогущ, более того, недоказуемо даже существование Бога. . Это постижимо только с помощью веры, которая никак не может быть уже рациональной, как это имело место у Блаженного Августина. А потому вместо августиновской сентенции «Верь, чтобы понимать» Оккам провозглашает: «Верю и понимаю».

Такая позиция Оккама по вопросу о соотношении веры и разума стала возможной вследствие той значительной трансформации, которую претерпела традиционная метафизика в эпоху расцвета схоластики. Отныне традиционная метафизика, служившая до сих пор своеобразным мостиком между теологией и филорофией, была отдана в ведение веры, а предметом занятий философов стала логика и аналитический подход к трактовке философских проблем. Этим был намечен новый путь в развитии средневековой схоластической мысли, связанный в первую очередь с именем У. Оккама.

Новый путь, по которому оксфордский мыслитель повел средневековую схоластику — это был путь терминизма как последовательной формы номинализма, разрушающей фундамент всякого схоластического реализма. Ни реализм томистов, ни концептуализм скотистов не были приемлемыми для Оккама. В своих антиреалистических интенциях Оккам показал, что обоснование знания реалистами и концептуалистами, стоящими на позиции ослабленного реализма, неудовлетворительно, поскольку и те, и другие допускают такие абстрактные сущности, которые сами нуждаются в разъяснении. То есть фактически и реализм, и концептуализм в конечном итоге ведут к порочному, логическому кругу.

Отвергнув реалистическую, в частности томистскую теорию универсалий за то, что она допускает существование всеобщего как нечто реальное, отличное от единичных предметов, и концептуалистскую трактовки универсалий, в частности скотистскую, согласно которой всеобщее проистекает из разума и потому никак не может быть фикцией, Оккам утверждает: «…универсалия не есть нечто реальное, имеющее в душе или вне ее субъектное бытие, а имеет в ней лишь объектное бытие и есть некий [мысленный] образ (fictum), существующий в объектном бытии, так же как внешняя вещь — в субъектном бытии»[444]. Следовательно, по словам Оккама, «любая универсалия есть некая единичная вещь и универсалия она только благодаря тому, что она есть обозначение, поскольку она знак многих вещей»[445].

Итак, не удовлетворившись ни реалистическим, ни концептуалистическим подходом к решению проблемы универсалий, Оккам переходит на позицию крайнего номинализма — терминизма, согласно которому общее есть фикция, оно не существует ни в божественном уме, ни в вещах, которые всегда лишь единичны. Общее присуще только человеческому уму в качестве знака вещей. В действительности существуют только отдельные предметы, а потому нелепым является для Оккама представление о том, что универсалии — это субстанции, существующие за пределами нашего ума.

Данной трактовкой универсалий Оккам, по сути, прокладывал путь в новую культуру — культуру эмпиризма, ибо этим проводит мысль о том, что источником нашего естественного знания о реальности служат лишь чувственные восприятия вещей, т. е. наш опыт. А все те знания о сущностях, которые никак не могут быть проверены на опыте, т. е. выведены с помощью самоочевидных принципов из существования вещей, должны устраняться, «срезаться» лезвием бритвы как излишние, неэкономные. Именно эта мысль и образует ядро знаменитой так называемой «бритвы Оккама», острие которой как раз и было направлено против дальнейшего выхолащивания содержания мышления схоластами, превратившими его, по сути, в беспредметное, оторванное от реальности мышление. Иными словами, над философией нависла реальная угроза превращения ее в чистую (формальную, т. е. бессодержательную) логику. Для предотвращения этого процесса и была предложена Оккамом в качестве эффективного средства борьбы с умозрительным, отвлеченным мышлением схоластов «бритва», именуемая иногда в истории философии принципом экономии мышления и рассматриваемая обычно как лозунг эмпиризма. В формулировке Оккама этот принцип гласит: «То, что можно объяснить посредством меньшего, не стоит выражать посредством большего». Или: «Без необходимости не следует утверждать многое»[446]. Но традиционно историками философии она дается в следующей формулировке: «Сущностей не следует умножать без необходимости»[447].

Итак, своей «бритвой» Оккам фактически утверждает доверие эмпирическому познанию как знанию фундаментальному, пробудив этим у европейцев интерес к эмпирической науке, и тем самым потенциально благоприятствовав ее рождению и развитию. Своими эмпирическими интенциями он разрушил традиционную метафизику, изъял, по сути, из арсенала науки метафизически нагруженный слой знания. Вместе с распадом традиционной метафизики трансформировалась и «старая (аристотелевская) логика». Разработанная Оккамом «новая логика» — логика терминов — ставила перед собой задачу уточнения употребляемых терминов в отношении обозначаемой ими реальности. Этим он фактически придал мощный импульс будущей эмпирической и экспериментальной традиции в науке, пробудив интерес к анализу конкретных проблем. В решении философских проблем благодаря Оккаму стал преобладать аналитический, критический, а иногда и эмпирический подход. А единственным фундаментом научного познания был признан эксперимент. Отсюда и первый канон научности: научно можно знать лишь то, что контролируемо в эмпирическом опыте. К миру реального ученого продвигает логика как инструмент лингвистического анализа и критики. Такая безусловная преданность конкретному, опытному приводит Оккама к отказу от гипостазирования любых метафизических сущностей.

Однако отдельные эмпирические сентенции Оккама не могут служить основанием для того, чтобы характеризовать его как эмпирика в общепринятом смысле этого слова, но являются достаточными, чтобы говорить о наличии в его мышлении элементов эмпиризма. Эмпирическое острие «бритвы» Оккама расчищало поле для естественно-научных исследований, однако форма изложения новых, по своему содержанию антисхола- стических, идей пока оставалась у него вполне схоластической. В целом можно сказать, что эмпирические интенции У. Оккама свидетельствовали о том, что средневековая философия и наука исчерпали свой жизненный потенциал, достигли своего апогея и вместе с тем стали предвестниками рождения новой философии и науки, нового философского и научного мышления. Одним из ощутимых последствий методологических и философско- научных рассуждений Оккама были крушение аристотелевского идеала качественной науки, в частности качественной физики, и создание благоприятной почвы для рождения галилеевской, т. е. классической науки.

Антиметафизический и эмпирический характер мышления Оккама сродни позитивистски ориентированным современным мыслителям. Некоторая параллель с последними прослеживается и в том, что, вбив клин между философией и теологией, Оккам отдал на откуп теологии всю экзистенциальную проблематику, а философию свел к логическим исследованиям и критическому анализу. В целом философствование эпохи Оккама, т. е. XIV столетия, по справедливому замечанию английского историка философии Фредерика Коплстона, «больше напоминает нынешнее аналитическое движение, чем, скажем мысль Ницше или Камю»[448].