История Финляндии. Время Елизаветы Петровны

I. Политическое положение перед войной 1741—1742 гг.

После преждевременной кончины великого Царя Преобразователя, в России наступил один из печальнейших периодов её истории. По воле Петра Великого, законом 1721 г., монарху предоставлено было избрание себе наследника; но так как сам он завещания не оставил, а все его мужское потомство ограничивалось одним внуком (Петром Алексеевичем), который умер не достигнув совершеннолетия, то неудивительно, что при дворе открылось широкое поле для интриг и происков случайных людей.

Замелькали имена фаворитов Меншикова, Долгоруких, Бирона; в правительственные сферы, с влиятельным голосом, проникли иностранцы —Остерман, Миних, Ласси; в правление Анны Иоанновны важнейшие интересы России доверены были дипломатам гр. Кейзерлингу, барону Корфу и др., которые совершенно не знали русской истории и не понимали потребностей молодой Империи. Государство управлялось «силою персон», которые занимались более своими личными делами, чем нуждами населения. Власть их вскоре возросла настолько, что они стали замещать престол, согласно своим видам. Меншиков добился того, что цесаревичу Петру дозволено было Екатериной I (царствовавшей 1725-1727) жениться на дочери этого временщика. При Петре II (1727—1730) Долгоруким удалось осилить Меншикова, и он кончил свои дни печальным ссыльным в далеком Березове. Петр обручился с княжной Екатериной Алексеевной Долгорукой, но вскоре умер, не успев обвенчаться с ней.

Большое нарекание вызывало время Петра II. Все жаловались. «Епископы, солдаты, министры... все в отчаянии от худого управления, — писал Де-Лириа. Каждый ворует, сколько может... Двор — это настоящий Вавилон»... «Никакой определенной системы управления нет», сообщал англичанин Рондо. «Пусть, — сказал однажды в нетрезвом виде Ягужинский шведскому посланнику Седеркрёйцу, — шведы потерпят года два-три; тогда они, пожалуй, в состоянии будут снова напасть на Россию; а пока напади они — проиграют». По завещанию Екатерины I, престол надлежало передать в семью Анны Петровны; но верховники, захватившие власть, избрали Анну Иоанновну (1730—1740), вдову герцога Курляндского, сделав при этом весьма вредную попытку к произвольному ограничению её власти.

Ненациональная политика Анны Иоанновны привела к полному господству иностранцев. Некоторые русские вельможи сложили свои головы на плахе (напр., Долгорукие), другие коротали свои дни в изгнании, её фаворит — курляндский камергер Бирон — эксплуатировал страну, презирая законы и преследуя все русское. Лифляндский дворянин Левенвольд и его помощник шотландец Кейт пытались закрепить положение государыни созданием нового гвардейского (измайловского) полка, состоявшего первоначально исключительно из лифляндцев и других немцев; нижние его чины набирались из украинцев. «Случайность на троне», какою являлась Анна Иоанновна, видимо, нуждалась в особой охране. При уме, такте и набожности, смешанной с верой в колдовство, в её характере заметна мстительность и жестокость. «Пышность при дворе, великолепие в строениях, роскошь в убранстве дворцов, щегольство в экипажах и одежде, — по словам Манштейна, — несравненно превышали времена её предшественников».

Что касается герцога Курляндского Бирона, то современный нам исследователь пытается изобразить его в ином освещении, чем мы обыкновенно привыкли представлять себе этого деятеля. Из писем временщика он делает тот вывод, что Бирон, ограничиваясь обер-камергерской должностью, не имел склонности вмешиваться во внутренние государственные дела, что в нем не наблюдалось честолюбия Меншикова, что к русским обычаям и православию он относился корректно, и что едва-ли императрица Анна безусловно подчинялась его влиянию. Но, — прибавляет тот же автор, — когда государыня находилась вне города, доклады по всем делам шли обыкновенно через Бирона. Кроме того, его влияние проявлялось в содействии тому или иному государственному деятелю. Что касается жестокости Бирона, то нам теперь говорят: современные ему документы не дают основания называть его доносчиком. «Бирон имел несчастье быть немцем, — как выразился А. С. Пушкин, — а потому на него свалили весь ужас царствования Анны». Несчастье Бирона заключалось еще в том, что он не умел различить дурных советов от хороших, и, подчиняясь влиянию людей, делался иногда орудием таких интриганов, как Ал. Бестужев-Рюмин.

При принце Брауншвейг Люнебургском Иоанне Антоновиче (1740), подняли свое значение его отец Антон Ульрих и мать Анна Леопольдовна. К прежним влиятельным иноземцам прибавились фрейлина Менгден и её жених, саксонский посланник.

Естественно, что при подобных ничтожных правителях значительно ослабело то международное положение, которое Россия заняла, благодаря Петру Великому. При Анне Иоанновне Россия обязалась поддерживать прагматическую санкцию Карла VI, иначе говоря, содействовать тому, чтобы владения Габсбургов достались дочери Марии Терезии, а при Анне Леопольдовне Россия вынуждена была оказать ей вооруженную помощь. Эта недальновидная поли¬тика поставила Францию — врага Габсбургского дома — в ряды недоброжелателей России. Стараясь отстранить петербургский двор от вмешательства в дела средней Европы, Франция стала интриговать в Швеции против России. Ложный страх войны со Швецией побудил Россию сблизиться с Пруссией, чем воспользовался Фридрих II, объявив войну Австрии, желая приобрести Силезию.

Отношения России к Швеции в первое время после Петра Великого были ровные и спокойные. Как видно из официальной переписки, мелкие недоразумения, разумеется, не переводились. Так, в 1736 г. чрезвычайный шведский посланник фон Дитмар подал промеморию, в которой значилось: ландсгауптман в Эстерботнии сообщил о жалобе крестьян дистрикта Палдамского погоста на то, что им от смежных российских жителей «разные насильства чинятся и особливо, что оные их дворных оленей, когда они за границу переходят, убивают и на пищу употребляют». Происходило это, видимо, от того, что «в тамошнем тракте ни единого российского управителя не имелось». В 1740 г. министр Нолькен подал промеморию о некоторых убийствах в Лапонии, о ловле рыбы и пр. Но подобные мелочи общих хороших отношений не нарушали. Швеция и Россия признали новое положение, установленное Ништадтским миром. Но естественно, что шведы не могли забыть своего славного прошлого в роли великой державы. По мере того, как время залечивало раны войн Карла XII, в шведском народе пробуждалась готовность борьбы с наследственным врагом. С другой .стороны, Россия, не довольствуясь приобретенным положением, стремилась к решительному влиянию на политические и даже внутренние дела Швеции. Наш министр в Стокгольме гр. Головин влиял на ход дела червонцами, высылка коих обычно увеличивалась ко времени созыва риксдага. В сентябре 1726 г. кн. Вас. Долгорукий, в качестве чрезвычайного и полномочного посла, заключил новый союзный договор с шведским королевством. В 1727 г., согласно условий Ништадтского мира, Швеции уплачено было 2 мил. немецких ефимков.

После смерти Августа II на польский престол явилось (в 1733 г.) два претендента: сын Августа — курфюрст Саксонский и Станислав Лещинский. Австрия и Россия приняли сторону Августа, Франция поддерживала Станислава Лещинского. — В Швеции мнения разделились. Под наружным признанием пользы союза с Россией, в шведском обществе заметно тлело недоброе чувство и роились мысли, которые постепенно объединились в поток национального нерасположения к ней. В присланной нашим послом Бестужевым секретной депеше (1733 г.) откровенно высказана точка зрения шведского правительства на Россию.

«Россия, — говорится в этом документе, — похитила у нас все наши крепости и защиты, привела нас в нестерпимую зависимость от себя и в такое опасное положение, что и сама столица подвержена её нападениям и угрозам. Поэтому справедливо принимать против неё всякие меры. Но так как наше оборонительное состояние слабо и недостаточно, то необходимость требует искать союзников. Для получения назад потерянных провинций, кроме датского союза, нужны субсидии и помощь других наций. От возобновления союза с Россией следует воздержаться. Так как Россия, никем не прошенная, в польские дела вмешалась, низвергает королей и ставит новых, что подобает одному Всевышнему, стеснила вольности нации и неслыханные насилия совершила, то немудрено, что она возбудила против себя зависть и ненависть всех благонамеренных держав. Эти чувства, может быть, вскоре выйдут наружу, и тогда Швеции надобно иметь свободные руки, не связанные никаким договором с Россией. Шведский интерес требует — защищать короля Станислава и Польшу как для общей свободы, так и для сохранения французской дружбы. Французскую доверенность и дружбу надо всякими мерами сохранять и утверждать. Во всей Европе Франция для нас надежнейшая и полезнейшая держава; она одна в состоянии давать нам достаточные субсидии и помощь на море. Отношения к Турции у Швеции почти одинаковы с отношениями к Франции. Дружба её нам полезна для сокращения русской безмерной силы. Поэтому мы всячески должны сохранять и усиливать дружбу с Портой, и надо, как можно скорее, послать туда аккредитованного министра».

Осторожный и опытный Арвид Горн «всей душой ненавидел Россию, которая была причиной политического падения Швеции», и понимал, что дальнейшее расширение России грозило северу, но, исследовав положение Франции, он убедился, что она, вовлекая Швецию в войну, преследует исключительно свои цели, почему старался поддержать с русским двором дружеские отношения и на риксдаге (1734 г.) подал свой голос за отклонение союза с Францией и возобновил (в 1735 г.) с Россией союзный трактат 1724 г. — Этот трактат заключен был на 12 лет и, при желании его продления, подлежал возобновлению за полгода до истечения срока. По новой добавочной статье, шведская корона не обязана была принимать участия в военных действиях России. А «сепаратные артикулы» давали Швеции право покупать в России без пошлины на сто тысяч хлеба, льна и пр. и кроме того наше правительство обязалось уплатить голландским кредиторам Карла XII 750 тыс. гульденов. Тем не менее общему настроению шведов Арвид Горн на этот раз не угодил. Они хотели восстановления прежнего положения своей родины в роли великой державы и потому горели желанием отомстить России. — Враги Арвида Горна воспользовались общим настроением, чтобы представить его политику слабой и непатриотичной. Граф Гюлленборг и его друзья стали ратовать за союз с Францией, называя себя сторонниками шляп (hattar), а своих противников высокомерно клеймили колпаками (nattmössor) или «шапками». К шляпам примкнули почти все дворяне, офицеры и часть сенаторов.

Вся политическая жизнь Швеции сосредоточилась внутри двух этих партий. С 1720 по 1736 г. королевством управляли шапки. Но народная масса не понимала их стремлений, да и сами они недостаточно уяснили себе главные цели и задачи, хотя считали себя апостолами свободы и насадителями цивилизации. Им представлялось, что страна устала и ей необходимо отдохнуть.

Но, всегда-ли боец видит лучшие сны, засыпая на мягкой постели? Безмятежный покой не мог тогда еще манить представителей молодого и деятельного шведского народа. Древний дух викингов был более сроден им и рассказы о славе и подвигах предков волновали им кровь. В глазах населения шляпы олицетворяли бодрые стремления предков, потому что они не отрицали прошлого своей родины, они настаивали на необходимости Швеции владеть Балтийским морем, чтобы нацию не коснулся призрак политической смерти. На севере должна господствовать одна царица — Швеция. Владычеству России, — по их мнению, — там не было места. С норвежских утесов Дания подстерегала слабость Швеции. Малая географическая связь Померании и Финляндии с метрополией вызывали колебания, грозившие государственному кораблю королевства. Былое величие родины воспламеняло партию шляп. Все почти короли дома Вазы по своим воззрениям примыкали к этой партии. Вне национального духа они политики не понимали. Шляпам было ясно, что можно страдать и голодать, но нельзя было жить без славы и приключений.

Стремления и чувства партии шляп были понятны народу. Шляпы видели, что Россия с быстротой лавины вырастала в колосса. Нужно было противодействовать её росту, её владычеству на севере. Желательно было помериться с ней в борьбе, предписать ей Свою волю, но прежде всего надлежало возвратить королевству провинции, отнятые у последнего коронованного викинга Карла XII.

Все это понимали и чувствовали шляпы. Но в жизнь успели войти новые факторы, которые затмевали политический горизонт и туманили понятия. Среди сынов храброй и гордой Свей, не было более сплоченности, не наблюдалось единодушие, а без них нет побед, нет успехов... «Король преклонился перед советом, совет — перед государственными чинами, государственные чины разделены были на четыре части и сословия недоверчиво и завистливо поглядывали друг на друга, думая лишь о своих интересах и о расширении своих привилегий. Все обязаны были слепо преклоняться пред случайным большинством риксдага. Огромными полномочиями пользовалась её секретная комиссия, но пред членами её обильно раскладывалось иностранное золото и их руки жадно тянулись к нему при обязательстве следовать иноземным декларациям.

Среди шляп зрел план войны с Россией. По мысли партии шляп, майор Мальком Синклер отправлен был в Константинополь для подготовления наступательного союза. Швеция вошла в соглашение с Францией, которая обещалась субсидировать новую войну. Арв. Горн, видя, что политика стокгольмского кабинета вышла на ложный путь, подал в отставку; вскоре за ним покинули административные должности и его друзья шапки (1738). Пусть будет по вашему желанию, — говорили обессилевшие шапки своим более счастливым соперникам шляпам, — но вы влечете государство к пропасти. Вследствие своей врожденной гордости шляпы ничему не научились и ничего не забыли.

Миролюбивая политика Арв. Горна принесла пользу Швеции и особенно Финляндии. Арв. Горн родился в Финляндии, считал себя принадлежащим к финской народности, и потому в его время не могло быть и речи о неудовольствии финнов правительством.

Представителем России в Стокгольме с 1732 г. после гр. Головина состоял брат кабинет-министра, Михаил Петрович Бестужев-Рюмин в звании чрезвычайного посланника. Этот пост он занимал и ранее (в 1721—1725). Он подкупал членов секретной комиссии, но они часто не исполняли данных обещаний, и деньги расходовались таким образом бесцельно. Однако, денег не жалели, так как тогда держались мысли, что «главный русский интерес состоит в том, чтобы в шведском народе было всегда разделение». Михаил Петрович Бестужев-Рюмин обладал хорошей подготовкой для занимаемого им поста. Пройдя копенгагенскую академию, он совершил «вояж» по Европе, состоял в качестве «дворянина при посольстве» в Дании у князя Долгорукова и с 1720 г. занимал место русского резидента в Лондоне. «Его донесения из Швеции показывают недюжинную наблюдательность, уменье верно понять и людей и политические партии, и находчиво пользоваться обстоятельствами для достижения предначертанных целей». Ничтожный король Фридрих I не мог сдержать ни борьбы партий, ни освободиться от иностранных влияний. Партия «патриотов» — «колпаков» или «шапок» — искала расположения Бестужева. Россия, будучи обязана по Ништадтскому миру (§ 7) поддерживать существующую в Швеции форму правления, настойчиво пользовалась своим правом, понимая, что «пока нынешняя форма правления существует, ни малого опасения со стороны шведской не будет, потому что Швеция настоящая Польша стала: всякий себе господин, подчиненные начальников своих не слушают и никакого порядка нет». — В М. Бестужеве иностранные представители чувствовали силу, с которой им приходилось серьезно считаться, ему пришлось поэтому перенести не мало интриг и неприятностей, с ним затевали ссоры, его вызвали даже на дуэль.

Положение Бестужева оказалось тем более затруднительным, что партия шапок была побеждена «шляпами», закупленными Францией, которая сулила Швеции возвращение на севере значения первоклассной державы. На подкупы Бестужев ответил подкупами. Но он допустил оплошность и не разглядел сетей, расставленных ему версальским двором. Он уверял, что до войны дело не дойдет и тратил деньги на поддержку партии мира. Сейм 1738 г. открыл ему глаза. Французский посол снял маску и явно повел Швецию к столкновению с Россией. Естественно, что в Петербурге остались недовольны М. Бестужевым, представлявшим дело в более благоприятном виде, чем оно оказалось.

Общее состояние Швеции того времени близко напоминало слова Гепкена о том, что там «король без власти, свобода — без безопасности, церковь — без религии, дворянство без дворянских нравов, священники — без нравственности, граждане — без богатства, крестьяне — без господ». Противоречие между названием «Время свободы» и её действительностью, резко чувствовалось в его результатах.

Существовало правило, чтоб не издавать и не отменять закона без согласия представителей сословий, но никогда ни один шведский король заранее не обязывался соглашаться со всем тем, что одобрят и примут государственные чины. Теперь это печальное правило сделалось обязательным.

От короля в это время ни доброго, ни худого нельзя было ожидать. Вся власть сосредоточивалась в секретной комиссии риксдага (sekreta utskottet), которая была усилена новым секретным отделом («sekreta bihanget»), куда вошли 12 членов из секретной комиссии. Они руководили правительством в его иностранной политике. На сейме 1740 г. создалась еще одна наисекретнейшая комиссия (Sekretissime beredning, или sekretissime koramission). В её состав вошли четверо доверенных членов из секретной комиссии, ландмаршал и три государственных советника. Этот состав имел право вести переговоры с иностранными державами. Крестьяне в члены сих секретных комиссий не допускались. Вопросы внешней политики окружались большой таинственностью, за которой господствующая партия действовала настолько свободно и самовластно, что дала повод Бестужеву сообщить: секретная комиссия поступает столь деспотически, «что в самодержавных государствах такого примера не бывало». — Министерство внушило народу, что Россия из одного страха разрыва, готова возвратить по крайней мере Выборг, а представители сословий находили, что обстоятельства особенно благоприятствовали начатию войны. Бестужев в свою очередь рекомендовал правительству Иоанна Антоновича смирить шведов оружием и отнять у них Финляндию, что возможно, по его мнению, сделать в одну кампанию, ибо жители финляндские так шведским правительством скучают, что с охотой поддадутся России.

С уходом гр. Горна воинственные речи стали раздаваться чаще и громче. Гр. Тессин, при самом открытии риксдага, 30 мая 1738 г., заявил, что «государственные чины всегда готовы предпочесть могучую войну постыдному миру». Граф Карл Гюлленборг напоминал о «крови Авеля», которая взывала о мщении. Государственный советник, граф Спарре, на риксдаге 1738 г. сделал предложение об отправке войска в Финляндию. Такой шаг, говорится в его заключении, лучше всего прервет настоящие переговоры между Россией и Портой, и побудит как Порту, так и Францию дать Швеции ту денежную субсидию, которая требуется для войны с Россией; если же между Турцией и Россией состоится мир, то на восточной шведской границе потребуется присутствие достаточной силы, чтобы защититься против соседа, который несомненно нападет на нас. По этому поводу шведский историк войны 1741 —1743 гг. — Никлас Тенгберг писал, что Спарре привел столько разных соображений, что они явно противоречили друг другу. «Из этого можно заключить, что ни к одному из них не отнеслись серьезно, а истинные причины замалчивались. Спарре, конечно, притворялся, говоря, что опасается намерения России напасть на Швецию, в случае заключения мира с Портой. Тот же Спарре заявлял, что, если такое нападение не состоится, то Швеция, — благодаря его предложению усилить войска в пограничной Финляндии, — могла бы возвратить себе по крайней мере важнейшую часть потерянных областей, прежде чем Россия успеет оправиться после турецкой войны». Он находил, что обстоятельства особенно благоприятствовали возвращению утерянных Швецией земель. Поэтому, по мысли Спарре, надлежало немедленно, по прибытии шведских войск к границе, вновь созвать государственных чинов и предложить на их решение вопрос о мероприятиях против России. Если бы даже риксдаг отклонил войну, то и тогда одно уже вооружение Швеции и передвижение её войск испугает Россию и заставит ее уступить Выборг и Ингерманландию с Петербургом.

Никлас Тенгберг, описав план Спарре и приведя некоторые мнения членов риксдага, основательно прибавляет, что Россию, нельзя было запугать к уступке ни Выборга, ни какого-либо другого владения. — Случалось, правда, что та или иная держава без предварительной войны уступала, в силу переговоров или за деньги, свое владение другому государству; случалось также, что после заключения мира занятая крепость возвращалась прежнему её владельцу, но вообще запугивание противоречит чести всякой короны и одними угрозами, без объявления войны, трудно побудить государство к уступкам и к возвращению завоеванных провинций.

Несмотря на всю несообразность предложения Спарре, оно было принято в Совете восемью голосами против пяти. Королю Фридриху оставалось лишь согласиться с решением большинства. Принятое решение Швеция сообщила своей союзнице Франции, однако, менее откровенно, чем она сделала это России. Надо прибавить; что Спарре, дабы придать большее значение своему проекту, дал понять Совету, что он был возбужден по требованию Франции. Шведы делали вид, что оборона Финляндии составляет главную цель усиления их войска; но также не отрицали, что с помощью Франции имели в виду легче напасть на Россию, в случае Порта согласится на предложенный союз. Русский двор, зная все это и осведомленный о стараниях французского посланника в Швеции (Сен-Северена) вовлечь ее в войну с Россией, счел себя в праве запросить шведского короля Фридриха I о причинах таких приготовлений и распоряжений. Министерство ответило Бестужеву, что вследствие дурного состояния пограничных крепостей Финляндии, шведское правительство признало нужным отправить туда войска для фортификационных работ. Так как Швеции кроме того хорошо известно, что Россия усиливает свои гарнизоны в тех местах,и, сверх того, передвигает войска к границам Финляндии, то вместе с тем найдено нужным послать туда подкрепления в несколько тысяч человек.

В Петербурге Нолькен уверял, что передвижение полков к границе есть мера необходимости защититься против России, которая исправляла свои крепости и сосредоточила полки в окрестностях столицы. Россия ответила, что остается на страже своих интересов и не доведет себя [чего, по-видимому, желают в Стокгольме] до нападения на Швецию.

Ставшая у власти партия шляп настолько замутила общество, что все мечтали о войне, о величии и славе Швеции, не справляясь ни с состоянием (финансов, ни с боевой готовностью войска. Одно сословие крестьян энергично протестовало, помня по опыту прежних боевых кампаний, что значит конскрипция и вербовка, усиленные налоги и незасеянные поля. Общее воинственное настроение было столь велико, что даже среди представителей Финляндии на риксдаге только один робкий голос поднялся в защиту края, которому разрыв с Россией неизбежно грозил сотнями бедствий.

Наиболее видные представители Финляндии, братья бароны Фабиан и Генрих Вреде, были увлечены общим потоком и сделались приверженцами партии шляп. Они повлекли за собой большинство финляндского дворянства в партию войны. Главным двигателем и здесь явилось французское золото, которое в это время щедро и открыто раздавалось членам риксдага. Риксдаг представлял в это время аукционную камеру, которая распродавала драгоценнейшие интересы нации, отдавая их тому, кто щедрее платил. Братья Вреде заняли видное место среди созданной ими партии шляп. После них наиболее деятельным сторонником войны явился финляндец Карл Шернстедт (Karl Johan Stiernstedt). Он вынес продолжительный плен в России и проникся к ней глубокой ненавистью. Полагая, что настала удобная минута мщения, он энергично ратовал за союз Швеции с Францией и за расширение власти секретной комиссии, при посредстве которой легче всего рассчитывал разжечь воинственные страсти. Ему же впоследствии более других пришлось испытать горькие плоды своих хлопот и решений. К числу воинственно-настроенных дворян относился также майор Магнус Вильгельм Спренгтпортен. Из всех представителей финляндского дворянства на сейме 1738—1739 гг. один только лагман Карельского лагманского округа Карл Лилиеншерна остался сторонником мира. Из представителей других финляндских сословий не увлеклись воинственным задором пробст из Таммела Иоган Амнелль и купец из Або — Эсаиас Вехтер.

В виду общего ожидания и предвидения войны, на риксдаге (1738 —1739 г.) естественно возник вопрос о готовности Финляндии к обороне. Пограничные укрепления — Вильманстранд и Фридрихсгам, построенные гр. Лёвеном взамен Выборга и Кексгольма, только по названию были крепостями. Валы Фридрихсгама, по свидетельству очевидца, походили на кучи песку. Нейшлот, Тавастгус и Або наскоро исправлялись перед войной, но польза их была сомнительная. Кроме того в крепостях не имелось надлежащих гарнизонов. Вопрос о крепостях и раньше не раз ставился на очередь, но за отсутствием средств они не исправлялись. В 1737 году Аксель Лёвен получил приказание составить план обороны Финляндии. В представленной им записке, он склонился к прежнему своему фортификационному плану (1723 г.), настаивая на возобновлении Нейшлотских, Фридрихсгамских и Вильманстрандских укреплений; вместе с тем он высказался за возведение батарей или при входе в Гельсингфорсскую гавань, или в другом месте на южном берегу Финляндии. Новая гавань должна была служить станцией для галерной эскадры. Эта мысль в депутации обороны встретила сочувствие, но члены секретной комиссии, руководимые Левенгауптом, не разделили этого воззрения в виду того, что они жили надеждой вскоре раздвинуть границы Швеции на востоке за счет России и потому находили нецелесообразным затрачивать большие суммы на долговременные постройки, от которых в ближайшем будущем нельзя было ожидать пользы. Другая часть проекта Лёвена — об усилении поселенных войск Финляндии постоянными вербованными частями — пришлась более по сердцу составу секретной комиссии, которая рассчитывала теперь же извлечь из неё немалую пользу.

Воинственное пламя разгоралось. Боевые планы не могли, конечно, радовать друзей мира и финнов, любивших свой край. Фридрихсгамский бургомистр Виттсток и Эсаиас Вехтфр (из Або) указывали на трудности продовольствия войск, их расквартирования и передвижения осенью, но пылкие сторонники войны не вняли благоразумным предостережениям и продолжали стоять на своем.

Лёвена в Финляндии заместил генерал-лейтенант Кронстедт, который уже в войнах Карла XII приобрел себе известность. Он отказался войти в состав гюлленборгского совета и вскоре, в качестве генерала, встал поперек дороги его затеям своей самостоятельностью и широкими знаниями по вопросам походной жизни. 1-го Августа 1739 года Кронстедт принял командование над финскими войсками и тотчас начал объезд края для их осмотра. Войска он нашел хорошо обученными и в отличном порядке. Слабыми оказались лошади драгун. Оружие пехоты не удовлетворяло своему назначению. Крепостные рвы и валы были совершенно разрушены, магазины и казенные пекарни признаны были им недостаточными. Но особенно он поражен был малыми запасами провианта, и фуража.

Для защиты края в ожидавшуюся войну, Кронстедт предложил упразднить Вильманстрандскую и Фридрихсгамскую крепости и возвести сильные укрепления вдоль р. Кюмени. Собранные, по повелению короля, на совет в Або генералы и полковники одобрили этот план, но так как он требовал больших затрат, то не был приведен в исполнение, чем Швеция допустила огромную оплошность.

Для расквартирования войск в Финляндии почти ничего не было сделано. Собственная военная сила края насчитывала до 6800 человек и 2700 человек драгун: но они находились в своих рутах и рустгальтах, на далеком расстоянии друг от друга, почему сбор их, при внезапном нападении, представлял большие трудности.

Лорд Вильям Гаррингтон — статс-секретарь короля Георга II — в июне 1739 г., сообщил английскому представителю в Петербурге, Кл. Рондо, некоторые сведения о планах шведов. Немедленно по прибытии французской эскадры предполагалось перевезти с её помощью в Финляндию два полка и разместить их в Гельсингфорсе и Фридрихсгаме (Векелаксе). Французская эскадра должна была остаться в Финском заливе и мешать действиям русского корабельного флота и русских галер. Летом имелось в виду перевезти в Финляндию еще 14 батальонов и шесть полков кавалерии. «Не теша себя осадой Выборга — идти прямо на Петербург». Когда замерзнет Нева, отрезать русских от Нарвы. Шведы при этом рассчитывали также на восстание Прибалтийского края. Перевозкой войск в Финляндию надеялись вызвать тревогу в России и решимость её открыть военные действия, чтобы затем представить Царицу зачинщицей распри и легче повести дело оборонительных союзов. Все это сообщалось лордом, дабы о сем «намекнули русским министрам».

В то же время кардинал Флери горячо уверял нашего представителя в Париже, кн. Кантемира, что Франция отнюдь ничего не намерена предпринимать против России, а французская эскадра идет в балтийские воды исключительно для упражнения моряков. Такие же уверения рассыпал гр. К. Гюлленборг перед М. Бестужевым. — К. Рондо приходит отсюда к заключению, что уверения производились, очевидно, по предварительному соглашению союзников.

Вследствие принятого, 15 апреля 1739 г., в секретном комитете риксдага плана Спарре, надлежало усилить корпус, расположенный в Финляндии, посылкой из Швеции 12 тыс. сухопутных войск, 15 военных кораблей и всех галер. Франция обязалась выплатить 2 мил. крон. В октябре 1739 г. 6000 пехоты прибыло в Финляндию и поступило под начальство ген.-лейт. Кронстедта, командовавшего тогда войсками, стоявшими в крае. Плана действий никто не начертал; заготовки провианта не произвели и вообще никаких определенных предварительных приказаний не было отдано. Кронстедт поставлен был в большое затруднение. Известно было только, что правительство желало сосредоточить войска в одном месте, но он, не имея фактической возможности исполнить такого требования, занял гарнизонами пограничные крепости, а остальные части разбросал по квартирам Нюландской, Абоской и Бьернеборгской губерний, донеся в Стокгольм, что на границе деревни слишком раскинуты и край слишком беден, чтобы можно было расквартировать там значительные силы. На границе не имелось ни одного укрепленного пункта, в котором можно было бы сосредоточить продовольственные магазины без риска отдачи их в руки неприятеля.

Но раз войска сосредоточивались и увеличивались, то нужно было подумать об их пропитании. Кронстедт прибег к принудительным мерам, заставив население, пострадавшее от голода, доставлять продовольствие армии. Такое распоряжение Кронстедта вызвало большое неудовольствие, но оно было необходимо. Он запретил вывоз различных продуктов, и король одобрил это распоряжение. Далее, решено было насильственным путем понизить цены, если они подымутся настолько, что стеснят шведский комиссариат в заготовке разных припасов. Крестьяне лишились права продавать свой излишний фураж даже в тех случаях, когда они доставляли казне все, что она требовала. Подобными принудительными мерами Кронстедту удалось сделать столь значительные запасы, что он мог прокормить шведские войска до мая или даже до конца июня 1740 года.

Запрещение вывоза съестных припасов Кронстедт продлил затем на свой риск, дабы эстерботнийцы не поспели доставить их в Стокгольм. Это запрещение поддерживалось посредством земской полиции и штрафов, и применялось настолько строго, что финские помещики, жившие в Швеции, должны были просить кригс-комиссариат разрешить им запастись, исключительно для собственной надобности, съестными припасами по рыночным ценам, обязуясь уступить остальное армии. Во многих местах послышались жалобы со стороны офицеров, которые также должны были жить закупками; они говорили, что крестьяне даже за наличные деньги не хотели отпускать им жизненных припасов и охотнее контрабандой вывозили их из края или по пониженным ценам продавали горожанам. Вновь пришлось прибегнуть к помощи земской полиции, чтобы побудить «недоброжелательных» к установленной продаже. Кронстедт дал понять Або-Бьернеборгскому и Нюландскому ландсгевдингам (губернаторам), чтобы просимая помощь была оказана. В рутах и в рустгальтах надлежало заготовить запасы. Наблюдение за исполнением этого требования также возложено было на земскую полицию, но генерал напрасно ожидал её содействия даже после своего приказания, отданного губернаторам. Ландсгевдинг барон Гюлленшерна жаловался на вмешательство в его ведомство со стороны военной власти. Кронстедт ответил серьезным выговором за его нерадивость, которую, быть может, не без основания приписывали его нерасположению к правительству и его военным планам. Другие ландсгевдинги вероятно не заслужили столь строгих напоминаний, и вскоре офицеры донесли, что, по крайней мере в более плодородных местностях, съестные запасы для армии на случай выступления находились в порядочном состоянии. Но, тем не менее, не имелось оснований надеяться на запасы для большой армии, ибо в виду дороговизны в Швеции, никакой помощи оттуда нельзя было ожидать, а Финляндии угрожал полный неурожай.

В середине марта 1739 года в Финляндии разнесся слух, что русские в Ревеле делают приготовления к переходу по льду через Финский залив, с целью нападения врасплох на Гельсингфорс. Для обороны этого города Кронстедт назначил два полка, другие шведские части, при вступлении неприятеля, должны были собраться вдоль р. Кюмени. По берегу Финского залива выставлена была стража; на вершинах гор расположены сигнальные опии. Кронстедт делал все, чтобы располагать точными сведениями; в то же время он не дозволял никаких передвижений войск, чтобы не дать соседу повода к неприятельским действиям. беспокойство улеглось только тогда, когда лед покрылся глубоким снегом, а к весне сделался непроходимым по рыхлости.

Итак, к западу от р. Кюмени обдумывались воинственные планы и готовились к походу. Шведское правительство старалось запугать указаниями на коварные замыслы России.

К войне стремилась Швеция, но нашлись и такие иностранцы, которые усмотрели в явно оборонительных действиях русского правительства желание воевать. Саксонский агент, т. е. Зум, в донесении от 20 июля 1739 г., писал: «Двору русскому самые прямые выгоды его предписывают, сколько возможно, принять участие в общих европейских делах, и не только для того, чтобы усилить свой вес и свое значение в иностранных государствах и сделаться для них необходимым, но и главнейшим образом для того, чтобы поддержать воинственный дух народа: война служит лучшей школой для русского офицера». Воинственные замыслы агент Зум приписывает и графу Остерману, говоря, что, по его мнению, русское государство постоянно должно быть занято войной. Повод для новой войны давали графу шведы. «Надеюсь, — сказал будто бы Остерман, — что еще до моей смерти шведам придется поплатиться за оскорбления, причиненные России». По уверению Зума, фельдмаршал Миних всеми силами поддерживал гр. Остермана.

Далее агент Зум предсказывал, что в 1739 г. Россией будет заключен мир с Турцией, и на следующий год Россия станет приготовляться к походу против Швеции. «Работы — пишет Зум, — по укреплению Выборга, Кексгольма, Нарвы, Ревеля, Пернавы и Риги продолжаются с большими издержками; наполняют магазины и собирают в большом количестве военные припасы всякого рода. Галеры снова приводятся в исправность, хотя все убеждены, что Швеция решительно покинула намерение напасть на Россию. Итак, очевидно, что случившееся там на риксдаге может служить предлогом и оправданием этих воинских приготовлений».

Россия приготовлялась лишь к отпору, её миролюбие было многократно проявлено: Россия предложила в 1735 г. шведскому двору возобновление союза 1724 г. па двенадцать лет; она взялась уплатить за Швецию долг Карла XII Голландии и т. п.

Обвиняя Россию, Зум не мог однако скрыть, что многочисленное и бедное шведское дворянство «рассчитывало единственно на то, чтобы сделать свое счастье во время войны; люди эти, равно как и гвардейские офицеры в Стокгольме, громко порицавшие миролюбие короля и его министров, усиливали сторону Гюлленборга, главнейшими представителями которой были генералы Левенгаупт и гр. Тессин».

Более правдивую оценку поведения России находим в депеше французского посла. Де-ла-Шетарди сознавал, что «Россия весьма далека от мысли нарушить мир, и пока Швеция на нее не нападет, она будет искать лишь способов сохранения дружбы».

К востоку от Кюмени наблюдалась полная тишина и спокойствие. Россия уже собралась с силами после турецкой войны и располагала достаточным количеством войска на финской границе, почему не обращала особого внимания на угрозы Швеции, и ни одного шага не сделала для примирения с ней.

Кронстедт советовал правительству отозвать войска из Финляндии. Не смотря на то, что Кронстедт не нашел поддержки в Стокгольме и не имел единомышленников в правящих сферах, он не переставал доносить правительству о трудности положения своего войска, особенно при условии расположения его по деревням и при скудости продовольствия. Если Кронстедт в первый свой приезд в Финляндию не надеялся достаточно скоро привести войска в оборонительное положение, то при более тщательном их исследовании он нашел, что для этого потребуется по крайней мере четыре года. В настоящее время, — уверял он, — его войска не в состоянии сколько-нибудь серьезно даже замедлить приближения неприятеля.

В письме к графу Гюлленборгу Кронстедт в самых мрачных красках рисует положение военной силы, расположенной в Финляндии, и настойчиво склоняет власть к доброжелательным отношениям к России.

К. Кронстедт не ограничился этим и 27 марта 1740 г. написал письмо королю «en mains propres», пытаясь и ему доказать опасность и несообразность нападения на Россию. При этом Кронстедт с горечью жалуется на то, что он на своем ответственном посту остается неосведомленным, какую цель преследуют всеми этими мерами вооружения и сосредоточения армии. Желая с честью окончить жизнь, он просит, чтобы ему дозволили высказать свое мнение. Ссылаясь на бедность, слабость и разлад Швеции, он сопоставляет со всем этим грандиозное вооружение России, которым непростительно было бы пренебрегать, и умоляет короля всем святым отказаться от всякой партийности и личных расчетов. «В это время, — продолжает Кронстедт, — Россия приискивала место для новой крепости у Сестры реки, без сомнения потому, что ни Кронштадт, ни Выборг или Кексгольм не в состоянии предупредить внезапного нападения на Петербург». Кронстедт находил, что каким бы большим счастьем пи являлось возвращение Выборга путем закрепления мира, но, — прибавляет он, — Финляндию следует обезопасить сильными сооружениями за р. Кюменью до самого Кельтиса, протянув оттуда линию укреплений до озера Пейянен. Необходимо еще укрепить Гельсингфорс и его гавань, которую Кронстедт, ради безопасности со стороны моря, уже ранее привел в некоторое оборонительное состояние, а 8 ноября 1739 г. Кронстедт писал военной коллегии: «относительно Гельсингфорса мы остаемся при том мнении, что в Финляндии едва ли молено найти более удобное место для укрепленной гавани». Произведя эти укрепления, можно будет спокойно заботиться о культуре и благосостоянии остальной страны. Кронстедт знал, что он своими представлениями навлечет на себя обвинение в трусости, но совесть повелевала ему высказаться.

Король Фридрих прочел письмо членам совета, которые не одинаково приняли его. Воинствующие Гюлленборг и Спарре хотели привлечь Кронстедта к ответственности, находя, что как бы способен ни был генерал, он не имеет права порицать меры правительства, решенной согласно плану государственных чинов. Король не разделил такого мнения. Он находил, что Кронстедт, неся огромную ответственность, имел право высказать свое мнение, и, чтобы не оскорбить генерала, запретил требовать от него объяснений.

Кронстедт, не разделявший планов о передвижении войск к границе и видя, что все его миролюбивые стремления остаются гласом, вопиющим в пустыне, написал, наконец, королю: «Я принужден в виду сих и многих других непоименованных, но правдивых причин... признаться и заявить ради моего освобождения, что мой разум, мои силы и понятия далеко недостаточны, чтобы все это исполнить на пользу вашего величества и государства».

Освобождение Кронстедта от возложенных на него «десяти родов дел» состоялось 21 июля 1740 г. и тогда же последовало назначение его президентом военной коллегии.

Впоследствии он навлек на себя еще большее неудовольствие тем, что на свой риск поручил Нолькену изъявить в Петербурге мирные намерения Швеции. Это конечно не совпадало с уверением правительства, почему оно заявило своему послу, что он может получать предписания только от правительства, и что генерал должен докладывать тому же правительству о своем желании донести что-либо до сведения Петербурга.

Копенгагенский двор старался отклонить Швецию от войны. Версальский кабинет не одобрял резких действий государственного совета. Финляндцы, отягченные налогами и постоем, роптали и жаловались. Донесение вице-адмирала Райялина о том, что флот, по большому недостатку в матросах, не может выйти в море, — было утаено секретным комитетом.

Костер был сложен, не хватало только искры для его воспламенения.

Вскоре случайное обстоятельство озлобило всю Швецию против России. Майор Синклер, возвращавшийся из Константинополя, был убит и ограблен в Силезии, возле Христианштадта (в июне 1739 г.)

Убийство майора Малькольма Синклера явилось каплей, окончательно отравившей отношения Швеции к России. Убийством его искусно воспользовалась партия воинствующих шведов, чтобы разжечь народные страсти.

В этом деле было много таинственного. Но время, отделяющее нас от события, почти уничтожило тот темный покров, за которым первоначально трудно было разглядеть главных действующих лиц. В наши дни дело Синклера рисуется в следующем виде.

Мих. Петрович Бестужев внимательно, и как говорят другие, даже подозрительно, наблюдавший за действиями шведов, заметил, что в 1737 г. стокгольмское правительство вело тайные сношения с Константинополем чрез майора Малькольма Синклера, проникшегося глубокой ненавистью к России, во время своего трехлетнего пребывания пленным в Сибири, после Полтавы. М. Синклер состоял членом тайного комитета шведского правительства и охотно вызвался доставить письмо Порте. В письме излагалась просьба о том, чтобы Турция обязалась не складывать оружия, пока Швеция, в случае вмешательства в войну, не добьется возврата потерянных земель. Его поездка держалась в тайне, только четверо из членов малой секретной депутации знали о поручении. Синклера снабдили несколькими паспортами на разные имена, которые вписал лично государственный советник Бунде. Все эти предосторожности, о которых своевременно узнал русский министр, побудили его обезвредить для России поездку Синклера. Последний не успел еще выехать из Стокгольма, как М. Бестужев уже уведомил русский двор, предлагая «анлевировать» Синклера, «а потом пустить слух, что на него напали гайдамаки или кто-нибудь другой», уверяя, что «такой поступок с Синклером будет приятен королю и министерству», как ему сообщено «от знатнейших персон».

Секретарю М. Бестужева (Функу) удалось достать копию с портрета Синклера. Портрет был послан в Петербург, как надо догадаться, с целью облегчить установление личности Синклера. В то же время М. Бестужев обратился к саксонскому президенту в Стокгольме Вальтеру, с просьбой, чтобы правительство короля Августа III задержало майора Синклера при его следовании через Польшу, распустив слух, что он «попал в руки гайдамаков».

Подобного же рода требование предъявил русский посланник при варшавском дворе Кейзерлинг. Как резидент Вальтер, так и посланник Кейзерлинг в 1738 г. в своих письмах о Синклере с уверенностью добавляют, что задержание его «доставит удовольствие шведскому королю». Кейзерлинг мотивирует свое соображение так: «Насколько можно заключить из донесения русского посланника в Стокгольме, это не было бы противно намерениям шведского короля и его министров, и, без всякого сомнения, это было бы очень любезно, тем более, что они сами не совсем то довольны этим посланием Синклера и постоянно высказывались против этого».

Синклер, тем не менее, пробрался в Константинополь. Когда же он пустился в обратный путь, то не только Дрезденский, но и Венский кабинет изъявили готовность оказать содействие Бестужеву. Теперь (в январе 1739 г.) императорский русский министр и полномочный посланник барон фон Кейзерлинг писал кабинет-министру графу фон-Брюлю: «Моя Всемилостивейшая Государыня желала бы благосклонного соглашения и помощи Его Королевского Величества для задержания этого человека». В другом письме его значится: «было бы со стороны короля особенной любезностью и вниманием, если бы был упомянутый Синклер схвачен и тем прервана корреспонденция; вашему сиятельству рекомендую это неотступно».

В Верхней и Нижней Силезии, в городе Бреславле, в июне 1739 г. австрийские власти объявили о розыске шведского майора Синклера. Объявление гласило: «Сим предписывается всем властям содействовать русским офицерам в поимке Синклера и при первом их требовании доставлять им за известную плату вооруженных всадников или верховых лошадей».

В Саксонских лесах русские офицеры кап. Кутлер и поручик Левицкий настигли М. Синклера и выстрелом из пистолета он был убит (в июне 1739 г.). Платье и сундук его подверглись обыску. В бумагах ничего нового и существенного не оказалось. По прошествии некоторого времени, они были отосланы шведскому государственному канцлеру Гюлленборгу с гамбургской почтой в запечатанном и, по-видимому, нетронутом пакете.

Купец Кутюрье (Jean Andre Couturrier), находившийся в свите Синклера, в августе попал в Стокгольм, где, конечно, рассказал, как очевидец, о происшедшем. Убийство Синклера наделало много шуму и граф де-Брюль поспешил сообщить т. с. Зуму: «мы должны показывать вид незнающих этого дела, чтобы не быть подвергнутыми неприятности за то, что оказали ему услугу». Вальтеру же в Стокгольме и де-Брэ в Париже тот же граф Брюль писал: «я вам описываю все это для того только, чтобы вы были в состоянии доказать при обнаружении дела, что наш двор не принимал при этом никакого участия, хотя он не мог отказать неотступным просьбам своего союзника задержать человека. Барон Кейзерлинг также непричастен ко всему этому и совершенно не знает этого дела; он так далек от подобных преступлений, что даже заболел от неприятностей и не говорил с офицерами. Есть повод думать, что они получили приказание от фельдмаршала графа Миниха, который мог быть скорее всех уведомлен о проезде барона Синклера через Польшу, по возвращении его из Турции».

Никто не склонен был верить утверждениям невиновности русского двора, которые М. Бестужев распространял в Стокгольме, или о котором шведский посланник Нолькен рассказывал в Петербурге. Граф Остерман просил Нолькена посетить его, чтобы переговорить о деле, которое, по его уверению, столько же обеспокоивало русский двор, как и шведского посланника; недоброжелательные люди не устают возбуждать ненависть между Россией и Швецией. Казалось, — пишет Нолькен, — он, Остерман, от волнения, не мог докончить речь и дал мне прочесть «выдержку из письма, в котором говорилось о печальной участи Синклера». Подобно Остерману, который со слезами клялся, что Россия не виновна, герцог Курляндский с волнением говорил, что Императрица, глубоко потрясенная этим известием, не успокоится, пока не откроется убийца.

Агент Зум в письме к графу Брюлю также удостоверяет, что «герцог Курляндский был сильно поражен известием» об убийстве Синклера. Не менее герцога был удивлен Остерман. «Он сказал мне, — продолжает Зум, — что не понимает, кто мог дать подобное приказание. Он назвал поступок бесчестным и сказал, что следовало бы колесовать этих офицеров»... В то же время резидент Вальтер писал из Стокгольма графу Брюлю: «Так как здесь деятельно хлопочут о прекращении дела, я думаю, что и Россия сделала бы хорошо, поступив таким же образом или же взвалив, в случае нужды, все это дело на графа Миниха, который имеет столько полномочия (что то же самое) готовых (подписанных Императрицей) бланок».

Виновником убийства Синклера Н. А. Полевой также признает Миниха. — «Суровый Миних, — пишет он, — не слишком заботившийся о приличиях и еще менее об условиях народного права, своевольно хотел удостовериться в справедливости подозрения».

Участие Миниха ограничилось посылкой двух офицеров и нескольких унтер-офицеров. Отрядил их фельдмаршал вследствие приказания, исходившего из Кабинета.

В декларации русского двора, разосланной всем её представителям, говорилось, «что хотя, благодарение Богу, наши репутация, честь, христианское настроение и великодушие столь хорошо всему свету известны», что нет могущих заподозрить этот двор, однако Швеция много ведет теперь переговоров об «оф и дефенсив алианции», а в донесении о событии упоминает о двух русских офицерах. Почему двор поручил своим представителям объяснить: «что мы не только не имели и не принимали ни малейшего участия в таком мерзком деле (если только оно учинено); но что мы, напротив, смотрим на оное как на мерзкое дело и в высшей степени не достойное нашей чести и нашего сана и оное до чрезвычайности ненавидим». Далее идет указание, что именно Россия просила о строжайшем расследовании и розыске убийц и употребит все средства, чтобы выяснить виновных. Наконец, говорится о существующей между Россией и Швецией дружбе и союзе, кои Россия желает соблюсти. Россия желала, чтобы дело в печати не оглашалось, но если оно уже оглашено, то просит, чтобы напечатана была и настоящая декларация. Подписали декларацию А. Остерман, Кн. Черкасский и А. Волынский.

Когда производился ужасный сыск по делу Бирона, то было показано, что А. Бестужев-Рюмин, читая в Гарстове русские газеты, говорил Ковалеву (своему человеку): «Что, де, в газетах ни пишут, то правды мало, да и не токмо в оных, но и в манифестах печатают неправду. Вот, де, блаженные памяти, Государыня Императрица Анна Иоанновна, когда с турками имела войну, а шведы сделали, чтобы турок подкреплять и против России паки возмутить, а между тем самим войну с Россией начать, и о том, де, с письменным предложением в Турецкую область нарочный офицер был послан, с которого заранее брат его (Мих. Петр. Бестужев), списав портрет, отправил, и Государыня, де, указала его расстрелять, а письма обобрать, и потом, де, Государыня, и за подписанием собственной руки, с клятвой от того отреклась, что будто бы ничего не знала». А. Бестужев на допросе в Тайной Канцелярии не повинился и дал иное объяснение указанному обстоятельству.

Участников дела — офицеров — русское правительство поспешило отправить в Сибирь.

Шведские власти знали истинную цену происшествия, не считали его особенно важным и смотрели на него, как на одно из тех обстоятельств, которые служат только предметом для удовлетворения любопытства публики. Но они ухватились за него, как за хорошее средство ожесточения народа против России. Оправдания Русского Двора были напрасны. Швеция дышала уже местью. её офицеры, возмущенные поступком М. Бестужева, грозили ему участью Синклера.

Разрыв со Швецией оказался неизбежным... Сильное негодование охватило все королевство и никто не желал внять русской декларации. Газетные статьи и брошюры-памфлеты раздули дело. Аристократия и сторонники французов поддерживали общее недовольство. Возмущенная чернь нанесла оскорбление русскому посольству. Бестужев подал жалобу. Правительство обнародовало воспрещение притеснять иностранцев; но это постановление делу конечно не помогло.

Общим настроением искусно воспользовались шляпы, которые теперь быстро повели дело к разрыву с Россией.

В то время как шляпы перековывали орала на мечи, когда в Финляндии производились приготовления к расквартированию армии и даже происходили уже передвижения некоторых её боевых частей, в Петербурге раскинули свою дипломатическую паутину представители Швеции — Нолькен и Франции — маркиз де-ла Шетарди.

Эрик Матиас фон Нолькен родился в 1694 г. в Риге. По окончании университета и завершения образования за границей, он занимался дипломатическими и административными делами второстепенного значения и, по-видимому, был отличным чиновником на тех местах, где прежде всего требовался умный исполнитель данных приказаний; он ни к какой партии не принадлежал и потому мог служить и шляпам, и шапкам. Находясь в свойстве с графом Горном, Нолькен в начале своей карьеры в Петербурге не пользовался доверием правящих сановников. Государственный советник Спарре подозревал, что личная привязанность Нолькена к Горну направляла всю его официальную деятельность. Спарре негодовал также на то, что Нолькен посредством герцога Курляндского излишне ретиво добивался заключения мира с Россией. Нолькену объявили за это выговор. Тем не менее представителя Франции, Шетарди, с которым ему приходилось действовать в Петербурге, уведомили, что Нолькен все-таки человек доброжелательный, патриот и хорошо знает Россию. Впоследствии Нолькен заслужил доверие гр. К. Гюлленборга, хотя своими рассказами о склонности России к войне не мог вполне угодить господствующей партии, ибо, — как утверждает шведский историк Тенгберг (N. Tengberg), — был слишком осторожен и добросовестен, чтобы преувеличивать или замалчивать то, что его служба требовала представить в настоящем виде.

Чтобы понять, какое осиное гнездо представлял в то время из себя дом шведского посольства в Петербурге, необходимо заглянуть в ту инструкцию, которой обязан был руководствоваться Нолькен. Ему поручено было из трех партий в России выбрать ту, которая окажется сильнейшей и которая предложит высшее вознаграждение за помощь Швеции. Если он увидит, что после смерти Императрицы старые родовитые сановники примкнут к Елизавете и её союз таким образом окажется выгоднее, то следует дать великой княжне понять, что шведское правительство к ней благосклонно.

К которой бы из принцесс и их приверженцев Нолькен ни присоединялся, ему надлежало подстрекать их против предшествующего правления иностранцев, а также высказываться против тех преследований, которым подвергались знатнейшие русские представители государства. Все это являлось плодами единовластия, от которого Швеция, «любящая благородную свободу», желала избавить Россию. Но если окажется, что положение герцога Курляндского действительно представляется прочным, и что он не имеет надобности связывать себя с которой-либо из принцесс, то Нолькен должен был представить ему и его приверженцам опасность, которая, при перевороте в России, угрожала всем иностранцам и особенно тем, которые так долго были её представителями. При указанном условии он должен был предложить им сильную помощь со стороны Швеции и, если представится нужным, то и убежище в ней. Вообще Нолькену надлежало убедить ту партию, которую он изберет, в предоставлении ей скорой помощи от армии, расположенной в Финляндии. Особая помощь сулилась в том случае, если партия обеспечивала безопасность Швеции передачей ей Выборга; этим условием Нолькен мог пренебречь единственно тогда, когда заметит, что Выборг без всякой опасности можно оставить в тылу шведской армии, при её наступлении на Петербург, и если следствием сего движения явится падение крепости. Весь описанный план надлежало держать в большом секрете, пока не настанет время его исполнения. Нолькену предписывалось также поддерживать постоянную переписку с Будденброком.

Наконец, Нолькену предусмотрительно рекомендовалось также льстить лифляндскому дворянству.

До смерти Императрицы Анны Иоанновны Нолькен не должен был сообщать о своей инструкции Шетарди, и только в разговоре с ним выпытывать его мнение.

Вскоре, вместе с Нолькеном, видное положение в петербургских сферах занял представитель Франции — Шетарди. Маркиз де-ла Шетарди, по словам Вандаля, тип красивого, обходительного, светского француза XVIII ст. — То офицер, то дипломат, но прежде всего придворный. — Гордый, самоуверенный и легкомысленный, он прибыл в Петербург, имея двенадцать секретарей, шесть поваров, платья последнего покроя и до ста тысяч бутылок тонкого французского вина. Он всех очаровывал манерами и комплиментами. Ежедневно на его столе стояло 14 приборов для посетителей; но первоначально никто не являлся. Остерману пришлось приказать придворным приезжать к нему. Салон Шетарди наполнился избранным петербургским обществом. На придворных балах он танцевал менуэт с великой княжной Елизаветой Петровной. Франция опасалась роста России и потому в инструкции Шетарди говорилось: «Россия в отношении к равновесию на севере достигла слишком высокой степени могущества»... Король не только заключил с Швецией трактат о субсидиях, но и употребил все усилия, чтобы удалить из правительства Швеции всех лиц, которые известны были своей преданностью Англии и России».

Нолькен и Шетарди сблизились. Они дружно начали работать в интересах Швеции. Дипломаты пустили в ход все свое искусство и долго изыскивали разные способы исполнить возложенные на них обязанности.

И вот, однажды, в июне 1740 г., одному из союзников довелось откровенно подвести некоторые итоги тому делу, которому служили. Признание получилось во многих отношениях поучительное. Оно дает картину внутреннего состояния России, показывает отношения к ней иностранных представителей и раскрывает слабость Швеции.

«В ту минуту, м. г., как мне было передано сегодня утром письмо, которым вы меня почтили, я уже брался за перо... Преследуя лишь выгоды Швеции, — писал Шетарди графу Сен-Северину, — я счел должным сопоставить и проверить, вместе с Нолькеном. все доводы за и против, которые могут привести к столь важному решению, а именно начинать Швеции или нет военные действия против России». Итак, мы согласились в следующем: 1) доказано, что (у России) существует недостаток в деньгах; во-первых, вследствие задержек в выплате недоимок, накопившихся за несколько лет до суммы в полтора миллиона рублей; несмотря на строгости, употреблявшиеся для взыскания уплаты этой суммы, пришлось простить ее подданным, под предлогом оказания милости по случаю заключения мира с (Турцией); во вторых, существует от шести до двенадцати миллионов рублей в медных пятикопеечных монетах, которые, как говорят, имеют теперь обращение в стране, вместо двух миллионов, вычеканенных первоначально; такое увеличение есть дело англичан и поляков,пожелавших отомстить за необходимость, в которую они были поставлены, принимать против воли уплату рублями; в третьих, является затруднение распродать билеты лотереи, учрежденной на сибирские рудники и открытой с год тому назад; в четвертых, прошлый год, как и нынешний не было вычеканено обычного числа рублей, и даже не поступило вовсе в страну количества серебра, необходимого для этой цели; 2) более чем вероятно (в России) существует недостаток в людях: во первых, вследствие набора инородцев-язычников, крестьян, предназначенных для работы на сибирских рудниках, детей духовенства и лиц слишком юного возраста; между тем, ничего подобного не случалось в самые тяжкие годины царствования Петра I; 3) нельзя многого, по-видимому, ожидать от (русской) армии: во первых, потому, что она почти целиком составлена из новобранцев, несмотря на заботы, прилагавшиеся к тому, чтобы скрыть понесенные потери; во вторых, количество старых солдат, которые находятся там в настоящее время, и которые вступили туда лишь около начала волнений в Польше, не может, в сущности, превышать двадцати тысяч человек; в третьих, кавалерия, т. е. драгуны, так как кирасиров только три полка, чрезвычайно дурно экипирована и чувствует значительный недостаток в лошадях; 4) очевидно, флот (России), что касается крупных кораблей, находится и будет находиться в весьма дурном состоянии до тех пор, пока канал, устраиваемый в Кронштадте для помещения их в доки, не будет окончен; равным образом, известно, что существует недостаток, от которого не избавятся и в будущем, относительно матросов: во первых, потому, что дух (русского народа) совершенно не соответствует морскому делу, а во вторых, льды и суровость климата допускают обучение моряков лишь в продолжение двух месяцев ежегодно и притом всегда на некотором расстоянии от Кронштадта; в третьих, теперь не посылают более людей для обучения этому делу к иностранцам, в виду того, что, как только они знакомились с чужими землями, то не возвращались уже более в свою; в четвертых, план Петра I отправлять ежегодно по три корабля в Мальту, на службу и в распоряжение религиозного ордена, был оставлен; 5) существует глухое брожение, вызванное, действительно, всеобщим недовольством русского народа нынешним владычеством иноземцев; 6) именно та статья, на которой Нолькен особенно настаивает, это следующее: пример прошлого, как по отношению к враждебным действиям, так и к затруднениям, какие здешний (петербургский) двор старался причинить Швеции, даже внутри её владений, является руководством и на будущее время; весьма вероятно, что Россия, чувствуя раздражение против шведов, с удовольствием воспользуется случаем отомстить за себя, как только оправится при помощи мира.

«Доводы против войны следующие: 1) уверяют, что можно устранить затруднения, вызываемые недостатком в деньгах, прежде всего при помощи громадных средств, которые неограниченная (русская) власть повелит разыскивать в монастырских владениях, хранимых и оберегаемых нарочно на случай крайней нужды; затем, при помощи конфискационной камеры, которую могут вскоре восстановить и благодаря которой в последнюю войну с Портой было приобретено весьма много, тем более, что там совершается все по произволу и ни на что не обращая внимания; 2) громадные пространства владений, подчиненных владычеству Царицы, хотя и мало населенные, доставляли до сих пор людей, способных носить оружие и всегда их будут находить, поискав в более или менее далеких областях и применив в большей или меньшей степени насилие; 3) армия (русская) весьма многочисленна, весьма хорошо содержится, и стоит очень мало сравнительно с тем, во что она обходится другим державам; она снабжена прекрасной артиллерией с отличной прислугой; третью часть офицеров составляют иностранцы; всех их в настоящее время две тысячи; дисциплина и повиновение полное: наконец, маневры, в которых упражняются войска, все имеют в виду приобрести выгоды самой энергичной обороны; 4) если Россия не в состоянии снарядить достаточного количества кораблей для образования флота, то она может питать всяческие надежды на. хорошее состояние, в каком находятся её галеры, и на употребление, какое она может из них сделать, чтобы беспокоить неприятеля, с которым будет вести войну, и возбуждать смятение и ужас на его берегах, а, может быть, даже и в ближайших к ним внутренних областях; прежде всего здесь выдвигается то обстоятельство, что Петр Великий сумел внушить находившимся в его распоряжении войскам мысль о почете, связанном с должностью, обыкновенно исполняемой каторжниками; и даже гвардейцы считали бы для себя оскорблением не участвовать в гребле на перевозящей их галере; кроме того, из этого единственного в своем роде предрассудка проистекает, что галера, заключающая в себе, по-видимому, немного народу, высаживает, пристав к берегу, от 400 до 500 вооруженных людей; 5) что касается внутреннего брожения, то прошлое может дать понятие о вероломстве русских по отношению друг к другу; недостаток же в разумных людях сделает то, что никогда у них не будет вождя, способного руководить подобным замыслом с надеждой на успех; кроме того, предмет этот подвержен почти непреодолимым затруднениям при том безусловно деспотическом правлении, какое существует здесь; а потому, с этой стороны, нельзя ни на что надеяться, если только не желать увлекаться фантазиями; даже перемена, какая могла бы произойти по смерти Царицы, если она не сделает заранее никаких распоряжений, и следствия, которых было бы естественно при этом ожидать, представляются и суть на самом деле события весьма сомнительные, на которые не следует ни рассчитывать, ни принимать в соображение; 6) это точно также статья, при помощи которой я, в свою очередь, счел возможным, на основании своих доводов, рассеять опасения Нолькена; я согласен, что пример прошлого является руководством и на будущее время, но вывод из этого следует сделать такой: Швеция должна настолько сплотиться внутри, чтобы отнять у своих соседей даже и мысль о вмешательстве в их внутренние дела; в заключение, я полагаю, что Швеция могла бы также при помощи договора оградить себя от гнева России и придать себе достаточно веса, чтобы ничего не бояться со стороны последней. Есть еще некоторые особые соображения, м. г., которые останутся между мной и вами, и в которых я не могу себе отказать.

Здешний (русский) двор, повторяю вам это, находится в состоянии грозной обороны и может поддерживать такое положение, при незначительных издержках и без затруднений до тех пор, пока войска не удалятся от границ.

На тех же основаниях здешний двор без труда может сохранять выказываемую им сдержанность: напротив, Швеции она должна, дорого стоить.

Россия, разумеется, не перейдет в наступление при данных обстоятельствах; напрасно шведы льстили бы себя такой надеждой.

Кроме того, дворы, не руководимые духом пристрастия, могут лишь признать степень могущества, которого достигла Россия и которая должна пошатнуть и даже разрушить основы сохранения равновесия на севере; есть не мало дворов, обративших на этот предмет особое внимание; поэтому не будет ли в интересах Швеции упрочить такой образ мысли и принудить русских, на основании этого довода, сознаваемого ими яснее всех, ничего не предпринимать и подчиниться со временем обращению дела на путь переговоров. Если же Швеция, напротив, атакует Россию, то рассеет предрассудок, который для неё важно поддерживать. Такое решение поведет к убеждению, что раз Швеция в состоянии на него отважиться, то равновесию на севере не грозит никакой опасности, и отдаленные державы могут, следовательно, успокоиться относительно средств, которые, именно, содействовали бы восстановлению равновесия. Это повод, который шведы всегда могут поставить на вид, оставаясь в оборонительном положении, и которым они могут воспользоваться для возбуждения тревоги. Они лишают себя такой помощи противоположным образом действий и оправдывают мероприятия России, которая не замедлит в таком случае прикрыться ложной скромностью, уверяя всех, что не может приложить достаточных забот для ограждения себя от такого беспокойного соседа, как Швеция.

В заключение, вы поймете: что ни Нолькену, ни мне нельзя было простирать далее своих соображений, так как нам совершенно неизвестны истинные намерения Швеции, причины, служащие для неё основанием вступить в войну, помощь всякого рода, на которую она может справедливо рассчитывать, чье сочувствие имеется ею при этом в виду; затем до каких пределов она желает и может простирать свои надежды в случаях успеха; неизвестны, наконец, те жертвы, на которые бы Швеция согласилась, если бы события не соответствовали её ожиданиям». Таково истинное положение России и Швеции, по откровенному мнению союзников. Дела Швеции велись настолько плохо, что интимнейшие её друзья из дипломатов не могли в них разобраться. Все представляло из себя хаос, созданный интригами, подкупами и бездарностью руководителей внешней и внутренней политики».

Особенно затруднительным явилось положение Будденброка.

10 сентября 1740 года начальствование над войсками, расположенными в Финляндии от Кронстедта перешло Будденброку, впредь до прибытия Левенгаупта. Товарищ Будденброка, сопровождавший его на войне как в Норвегии, так и в Финляндии, отзывается о нем, как о самом опытном и искусном из всех современных ему шведских генералов. Предписания, данные главнокомандующему в 1739 году, когда войска отправлялись в Финляндию, продолжали действовать и содержали в себе указание, чтобы он, по кончине Императрицы Анны Иоанновны, тотчас же с возможно большей силой приблизился к границе, заставив остальные войска следовать за собой, как только они будут готовы к выступлению. Далее предлагалось занять русскую область, окружить Выборг и распространить объявления о своем намерении помочь русским достичь свободы, а Швеции — вернуть её прежние владения. Согласно этой инструкции, Будденброк, при первом известии о безнадежном состоянии Императрицы, запросил свое правительство, должен ли он собрать армию, чтобы, при уступке Выборга и обещании вернуть прибалтийские провинции, помочь той русской партии, которая попросит его содействия. Мнения в Стокгольме разделились. Большинство, кажется, склонилось к тому, чтобы генерал, после совета с Нолькеном, имел развязанные руки и мог двинуться не только к границе, но и к Петербургу.

Осторожно, не путем переписки, Будденброку надлежало войти в сношения с русскими главарями восстания и как будто от себя подать им надежду на помощь своего короля, но вообще он обязан был держать себя спокойно, пока не получит указаний из Стокгольма.

Лишь в одном случае Будденброку разрешалось начать неприятельские действия на свой риск: если кто-нибудь, подкупленный шведскими обещаниями, или недовольный русским правительством, предложит передать Выборг в его руки.

В октябре 1740 года Императрица Анна скончалась, и интриги Нолькена в Петербурге, имевшие целью создать повод приближения к границе войск, расположенных в Финляндии, были в ходу. Генерал Будденброк издал указ, чтобы крестьяне по всем дорогам, ведущим к России, выставили корм для лошадей; но государственные чины в Стокгольме отменили действие этого распоряжения из боязни, что оно не совпадет с желаниями ожидавшегося риксдага, и осень, лучшее время для заготовления запасов в Финляндии, была таким образом упущена, а потеря времени, как известно, «смерти невозвратной подобно».

Три или четыре раза Будденброку давались предписания собрать войска для «защиты» страны, но как только он просил разрешения перейти к активным действиям, его останавливали. 10 марта он намеревался напасть на неприятеля, но в ответной королевской резолюции прочел: «не атаковать».

Итак, войска, расположенные в скудно оделенной Финляндии, бездействовали, но нуждались, конечно, в пропитании. Средства истощались. Недовольство росло. Народ в Нюландской и Тавастгусской губерниях жаловался на постой и просил, чтобы солдаты были больше разбросаны по краю. Ходатаем их явился недовольный ландсгевдинг Гюлленшерна.

Откровенная беседа дипломатов-союзников, а также наблюдения других иностранцев — все, казалось, предостерегало Швецию и советовало ей умерить воинственный задор. Клавдий Рондо — секретарь английского консула — еще в апреле 1739 г. предрекал, что «если шведы окажутся настолько безумными, что решатся на разрыв с Царицей, они навлекут большие несчастья на свое отечество, так как русский двор не остановится ни пред какими соображениями, лишь бы отомстить шведам». Ровно через год сам маркиз де-ла-Шетарди держался того же мнения, говоря, что борьба становится слишком неравной. Кончина Анны Иоанновны России не потрясла и она осталась столь же сильной, как прежде. Чувства недовольства в России шведской партии не усилили. Свержение Бирона наглядно показало шведам устойчивость русского правительства. В декабре 1740 года Амело писал: «Швеция должна считать положение России в настоящий момент менее, чем когда-либо благоприятным для разрыва с русским двором».

Но иначе смотрела на дело партия, господствовавшая в Швеции. Она считала общественное мнение достаточно подготовленным депешами Нолькена, убийством майора Синклера и донесениями Будденброка из Финляндии.

Донесения Нолькена и Будденброка... Есть основание предполагать, что ими руководил премьер-министр гр. К. Гюлленборг. По крайней мере шведский историк Гейер утверждает, что Будденброку, по его собственному признанию, было приказано сообщать в Стокгольм только сведения благоприятные намерениям воинствующей партии. В ноябре 1740 г. гр. Карл Гюлленборг повторил Будденброку свое распоряжение не посылать никому донесений, касающихся предполагаемой войны, кроме его, премьер-министра. Очевидно, что от короля и населения многое скрывалось. Чтобы не запугать чинов риксдага во время безденежья, правящие в Стокгольме составили совершенно ненадежную смету на сооружение обоза и снабжение полевой артиллерии лошадьми и подводами. Лагеркранц, Левенгаупт и другие комментировали смету измышленными соображениями о том, что напрасно обременять себя слишком большим обозом, особенно в стране, где все запасы будут привозить морским путем, где суда могут следовать за армией. Когда затем поручили Будденброку озаботиться уменьшением обоза по этой смете, то его вводили в заблуждение заявлением, что войска предназначаются исключительно для защиты страны, почему нет надобности сопровождать их большими обозами, тем более, что в стране, где придется действовать, тесно и обрывисто, почему обозом нельзя будет пользоваться без затруднений. Обман практиковался широко. Обманывали себя и других. Статьи прихода искусственно повышались, а расхода — умышленно понижались. В результате оказалось, между прочим, что по прошествии нескольких месяцев военного положения вынуждены были прибегнуть к иностранному займу.

Сам Будденброк был того мнения, что следует остерегаться рапортов, от которых народ падает духом. Общее мнение считало, что один швед еще стоит 10 и даже 20 русских, и что неприятель, конечно, не посмеет напасть. — Такое заявление, прибавляет шведский историк, могло исходить из привычки ежедневно получать опрометчивые и преувеличенные сведения, а также из общего презрения партии шляп к силе и отваге России.

Обстоятельства между тем задорно подталкивали воинствующую партию. К донесениям Нолькена, Будденброка и к убийству майора Синклера присоединилась еще история в доме русского представителя в Стокгольме.

М. Бестужев имел верных союзников среди членов шведского государственного совета (напр. Гёпкена), которые держали его в курсе всех тайных совещаний и переговоров с французским посланником. Тем не менее французская интрига увлекла на свою сторону большинство членов секретного комитета и французское посольство, начиная с 1738 г., сделалось правительственным центром Швеции. Глава французской партии граф Гюлленборг распоряжался почти совершенно самостоятельно. Одно обстоятельство особенно подняло его значение. В ночь на 26 февраля 1741 г. Иоган Аксель Гюлленшерна (сын Нюландского ландсгевдинга) был арестован в тот момент, когда выходил из дома Бестужева. На допросе он сознался, что русские и английские министры раздавали деньги некоторым членам риксдага, чтобы располагать их голосами. Шляпы воспользовались случаем и открыли широкое преследование своих противников. Организация секретного комитета представила к тому удобное средство. В период заседаний риксдага, королевством управлял секретный комитет, имевший право судить членов государственного совета и отрешать их от должности. По окончании риксдага, секретный комитет давал инструкцию королю и государственному совету, которой они обязаны были руководствоваться до следующего риксдага. Когда-же риксдаг вздумал от членов секретного комитета потребовать отчета, то они отказались дать его, ссылаясь на свою присягу, обязывавшую их держать все в тайне.

При расследовании дела Иогана Гюлленшерна так-называемой «Комиссией измены» из финляндских депутатов пострадали Иоанн Анкергольц и Иоанн Матесиус. Обоих подвергли пытке. Матесиуса обвинили в том, что, вопреки служебного долга, вел знакомство с секретарем русского министра Функом, а Анкергольцу ставили в укор, что он резко порицал противников и не открыл известного ему чужого замысла. Очевидно, что оба сделались жертвами несправедливой политической ненависти и что преследование их вызвано было требованиями обстоятельств.

Такая расправа шляп отняла, конечно, надолго охоту у противников противодействовать их стремлениям. Секретный комитет, действуя теперь без соперников, вошел в окончательное соглашение с Францией, причем Швеция обязалась напасть на Россию, а Франция — выдать значительную субсидию на покрытие военных расходов.

Сам М. Бестужев захворал, когда разоблачены были его тайные сношения с первым секретарем канцелярии иностранных дел Швеции. Компрометирующие бумаги он сжег. Неудачу русской политики в Швеции М. Бестужев уравновесил несколько сближением России с Англией, которые заключили между собой в 1741 г. оборонительный трактат.

Сведения, которыми располагал Бестужев, благодаря своим друзьям, показывали, что России нечего было опасаться военных действий со стороны Швеции. Не смотря на перевес партии шляп в риксдаге и на преследования, воздвигнутые ими на своих политических противников, в депеше Бестужева от 5 марта 1741 г. читаем: «Наши друзья-шапки того мнения, что если не воздействуют другие средства, то надо обескуражить противников отнятием Финляндии. При вмешательстве других держав можно заявить, что Россия готова возвратить Финляндию, коль скоро получит удовлетворение за причиненные шведским правительством несправедливости». Представители оппозиции (Биелке и др.), советовавшие занять Финляндию русскими войсками, стали вместе с тем склонять к мысли, что рано или поздно Финляндию придется уступить могущественному соседу. «Добрые шведские патриоты, доносил Бестужев, заявляли ему, что от снисходительности и доброй воли русского правительства зависит покорить Финляндию или предоставить ее Швеции».

Важные исторические события быстро чередовались. 10-го декабря 1738 г. Швеция заключила с Францией трактат о субсидиях. В апреле 1739 г., после окончания риксдага Швеция послала гр. Тессина во Францию с важными поручениями. В сентябре 1739 г. Турция заключила мир с Россией. Одно серьезное условие успеха Швеции таким образом отпало. Но взамен этого представился случай рассчитывать на слабость России, где воцарился младенец, Иоанн Антонович, а флот после Петра В. пришел в заметный упадок. В секретных и секретнейших комиссиях сторонники войны преобладали, но в риксдаге стойко протестовали крестьяне. Убийство Синклера сломило это противодействие и в крестьянах заговорило чувство мести, в надежде, что Швеция выступит на борьбу не одна, а в союзе с другими державами, о сочувствии которых так много говорила господствовавшая партия. В ночь с 9 на 10 декабря 1739 г. стокгольмская чернь камнями выбила окна в доме русского посольства.

Следующему риксдагу надлежало собраться в 1742 году; но чтобы не пропустить удобного момента, решено было немедленно созвать представителей сословий. В декабре 1740 г. они уже собрались для рассмотрения неотложных государственных дел. Прежде всего им надлежало разобраться в вопросе о войне. Обстоятельства значительно благоприятствовали шляпам, но тем не менее им пришлось выдержать не малую борьбу.

Наиболее возражений против войны следовало ожидать от представителей финляндских сословий; но дворяне — в лице братьев Вреде, Шернстедта, Карла Генриха Спренгтпортена — по-прежнему оставались верными союзниками шляп. Скромнее других держал себя Ларс Иоган Эренмальм, сторонившийся партийных вопросов. Лагман Лилиеншерна, как и раньше, продолжал стоять за мир, рисуя членам риксдага бедственное положение Финляндии, которое должно было сделаться еще более удручающим. Сдержанно и миролюбиво говорил еще финляндец Амнелль, обращая внимание на то, что Финляндия, как ближайшая к неприятелю и являющаяся для него большой дорогой при маршах и контрамаршах, нуждается в особой заботливости, чтобы спасти население от разорения, а край от превращения его в пустыню. Он, желая успеха шведскому оружию, просил внимания и ласки со стороны своих братьев в Швеции. На это ландмаршал равнодушно ответил указанием на выгоду Финляндии, в которой денежные обороты увеличатся от присутствия в ней шведской армии.

За пределами Швеции в это время все еще полагали, что заносчивость риксдага не доведет дела до разрыва, а все ограничится незначительной диверсией. Особенно крепко держался этих мыслей Эд. Финч. По его мнению, Швеция лишена была возможности воевать с Россией. Если Швеция все-таки, вопреки собственной безопасности, начнет распрю, то она должна кончиться для неё полным поражением, пожалуй, разорением. Так рассуждал представитель Англии в Петербурге, в беседе с графом Остерманом (в мае 1741 г.).

Бурный поток воинственных стремлений все ширился и рос. Задорное настроение охватило стокгольмскую молодежь, дам и девиц. Женщины разделились на группы и некоторые, желая показать свою принадлежность партии шляп, носили соответственные головные уборы. «За нашу страну и свободу!» — кричали члены риксдага. — «Война теперь или никогда!» Король колебался. Фридрих I любил спокойствие и по собственному побуждению не производил иных выстрелов, кроме охотничьих в королевском парке. Но, обвенчанный левой рукой с девицей Гедвигой Таубе, при жизни супруги своей королевы Ульрики Элеоноры, и прижив двух побочных детей, он увлечен был обещанием риксдага, узаконить их и записать членами рыцарского дома.

Разгоряченной фантазии шведов рисовалась легкость возвращения отнятых Петром Великим провинций. Собрав в Финляндии 15 тысяч войска, они рассчитывали беспрепятственно дойти до ворот Петербурга. Размечтавшиеся шведы настолько не сомневались в своих победах, что гордо говорили: лишь бы Господь Бог остался нейтральным, то можно быть уверенным в желаемом успехе. Чем рисковала Швеция? Финляндия давно принадлежала ей, но она составляла нечто иное, нежели Швеция. «Финляндия не считалась необходимым членом Швеции, от потери которого могли бы зависеть жизнь или смерть этого государства». Обладание Финляндией» давало Швеции лишь гордое сознание, что она может еще кой что потерять, не подвергаясь сама опасности». К нашему удивлению финляндцы, примкнувшие к партии войны, этого точно не знали и не понимали. Впрочем, обстоятельства сложились уже столь благоприятно для партии шляп, что протестовать против их стремлений представлялось почти рискованным.