История Финляндии. Время Елизаветы Петровны

III. Ноябрский переворот и бесплодные переговоры.

В сентябре 1741 г., десять дней после Вильманстрандского поражения, к шведской армии прибыл её главнокомандующий граф Карл Эмиль Левенгаупт. Его поздний приезд в Финляндию объясняется участием в делах риксдага, на котором он состоял ландмаршалом. Его почему-то считали искусным полководцем, тогда как известность он приобрел преимущественно как многоречивый риксдагский депутат. Едва ли не главным его делом было расширение прав сословий на счет власти короны, за что в честь его выбили особую медаль. Честолюбие его, видимо, не знало границ. Впоследствии, когда проявилась боевая деятельность Левенгаупта, говорили, что трудно было выбрать кого-нибудь хуже его. Но вначале рассуждали иначе. Способных генералов шведы тогда не имели, а их гордость не позволяла вручить главное начальство иностранцу. Это, впрочем, воспрещалось и законом. Левенгаупт говорил, что, когда он встанет во главе финской армии, «то не пощадит своей головы». Он, конечно, не предвидел настоящего смысла своего предсказания.

Граф Карл Эмиль Левенгаупт родился в 1691 г. Он был племянником знаменитой Авроры Кенигсмарк — любовницы короля Августа II. Семейные обстоятельства, а быть может и политическое недовольствие, побудили его отца покинуть отечество и поступить в саксонскую службу. Карл Эмиль Левенгаупт, воспитанный за границей, в 1710 г. поступил на шведскую службу и с 1716 г. сопровождал Карла XII в чине лейтенанта его драбантов. После заключения мира он поселился в своих имениях в Сконии. Его храбрость в бою, его открытый честный, бескорыстный характер, его происхождение и родственные связи доставили ему друзей, почитателей и влияние, особливо в армии. Не одаренный природой какими-либо выдающимися способностями и не получив научного образования государственного человека, он с увлечением отдался политической карьере, которая, после смерти Карла XII, открывалась для человека с его общественным положением.

Ему не раз давались дипломатические поручения. Свобода и власть нашли в нем большего приверженца, которого не останавливали крайности. Когда сконское дворянство, недовольное частыми риксдагами, вздумало в 1724 г., быть может, по польскому образцу, созвать какую-то провинциальную сходку (landskapsmöte) или сейм и послать генерал-губернатору жалобу, то Левенгаупт, если и не оказался зачинщиком, то был главным участником этих затей, не желая признать в том чего-либо незаконного.

На риксдаге 1727 г. Левенгаупт заявил, что не причисляет короля к тем, которые составляют «правительственный организм» («regeringskroppen»).

Имя Левенгаупта связано с законодательством 1734 г., так как под его председательствованием состоялось утверждение знаменитого Уложения, применяемого в многих своих частях до сих пор в Финляндии.

Левенгаупт был слишком ограничен, чтобы своим умом обнять государственные дела; он, обыкновенно, пользовался мнениями тех, кому доверял, и затем отстаивал их с той горячностью, которая так часто сопровождает заимствованное убеждение. Менее всего качества Левенгаупта соответствовали требованиям, предъявляемым к военачальнику: ни в совете, ни на войне он не был способен быстро судить о людях и схватить сущность создавшегося положения. Он не обладал силой воли, которая в решительную минуту сокрушала препятствия. Но его честолюбие и самонадеянность соблазнили его добиваться места предводителя, а его друзья и почитатели считали его способным занять такое место, обманутые его внешними качествами: хорошо выражался, имел благородную осанку, был знатного происхождения. Ко всему этому присоединялась несомненная честность.

Граф Хорд утверждает, что начальствование армией было предоставлено Левенгаупту в награду за его великое усердие в поддержании предложений Франции.

Полномочия, данные Левенгаупту, были огромны. Он мог назначать офицеров от подполковников до младших чинов, имел право смягчать приговоры военных судов и единолично распоряжаться операциями армии и флота.

Фельдмаршал не спешил к армии, к месту военных действий, считая более серьезным государственным делом занятия в риксдаге.

Весь военный план графа, — если таковой существовал, — сводился к тому, чтобы следовать с армией по прибрежной дороге к Выборгу, находясь под охраной флота и пользуясь им для своих продовольственных надобностей.

Заведование кригс-комиссариатом армии было вверено риксдагом Фабиану Вреде, в виду его хороших качеств, знания финского языка и той любви и известности, которыми он пользовался в Финляндии. Армия Левенгаупта состояла из 23.700 чел. Для неё из Голландии, Пруссии и Померании накупили большие запасы хорошего хлеба, но запасы эти попались в руки русских и были истреблены.

Прибыв к армии, Левенгаупт не проявил никакой энергии и предприимчивости, не смотря на то, что путь к Выборгу оставался свободным и король советовал даже «продолжать марш от Выборга к Петербургу». Левенгаупта, видимо, более занимала политическая сторона дела, чем военная.

Со времени прибытия гр. Левенгаупта к армии прошло уже два месяца. Наконец в ноябре (1741 г.), в самую неблагоприятную погоду, Левенгаупт двинулся с отрядом в 6.450 чел. к Секкиярви. В письме к королю он представил свои планы в таком виде, что, расположив свои войска на квартирах, имел в виду зимой со всей армией сделать нападение на неприятельскую землю, пройдя по озерам и льдам мимо укреплений, возведенных русскими у Муола и Сестрорецка по пути к Петербургу. Но для того, чтоб более обезопасить свои зимние квартиры и в то же время тревожить русских, он, прежде чем разойдутся полки, хотел дать урок неприятелю — «что б тот не мог чем-либо похвастаться». С этой целью он надумал увезти запасы русского сена в Секкиярви. Для этой военной операции Левенгаупт приказал набрать множество саней, и, дабы «охранять фуражиров, велел нескольким батальонам отправиться в ту сторону».

В то время, пишет участник экспедиции, у нас было только 4 генерала, и именно: генерал-аншеф, один генерал-лейтенант и два генерал-майора. Трое старших из них пожелали принять участие в опасностях экспедиции, надеялись заслужить славу, и вместе с тем доставить отечеству наибольшие выгоды. Они встали во главе 6,000 чел., ближайших к неприятелю, и пробирались по глубокому снегу, под предлогом отнять у него несколько магазинов, оставленных им при возвращении из Вильманстранда.

Таким образом, этот поход, с третьей частью всей военной шведской силы, под предводительством самого полководца, предшествуемого возбудительными прокламациями, представлял, собственно говоря, большое фуражировочное предприятие. Ни в каком случае оно не свидетельствует о способности Левенгаупта предвидеть и судить о способах и последствиях.

Стужа, отсутствие обоза и припасов ставили ему кроме того непреодолимое препятствие. Изнуренные голодом и холодом крестьяне перевозили на своих истощенных лошадях армию до Секкиярви и обратно без всякого вознаграждения.

С прибытием Левенгаупта к армии и передвижением его к Секкиярви, в России стали распространяться шведские воззвания к русскому народу. Во множестве экземпляров на русском и немецком языках оно было направлено в русскую армию и в Петербург. Приближенные Елизаветы Петровны желали иметь, манифест. Генерал-аншеф армии его величества короля шведского, Карл Эмиль Левенгаупт, объявлял в этом первом, воззвании «достохвальной русской нации», что Швеция ищет удовлетворения за многочисленные обиды и несправедливости, «нанесенные ей министрами иностранцами (fremde ministri), которые в эти последние годы управляли Россиею»... Далее в манифесте говорилось о желании Швеции освободить Россию «от невыносимого ига» и жестокости и дать русскому народу возможность выбрать законное и должное правительство. Манифест распространял преимущественно старый партизан кап. Лёвинг. Очевидно, что столь бесцветные и вялые воззвания не принесли никакой пользы шведским войскам.

Говорили, что манифест был проектирован Нолькеном и одобрен Елизаветой Петровной. Французский посланник в Петербурге де-ла-Шетарди, «по просьбе Елизаветы, входит в сношения с шведской главной квартирой; он просил выслать для себя шведский манифест и распространял его в обществе. Манифест, — писал Эд. Финч, — распространялся в Петербурге также легко и свободно, как листок амстердамской газеты.

Но существенного влияния он не оказал. Это воззвание — выходка странствующего рыцаря. Шведы желали восстановления блеска своей короны, но средствами для осуществления своих мечтаний не обладали. Елизавета была опечалена и недовольна тем, что принц, как обещал Нолькен — не сопровождал шведской армии. Принц Карл Петр Ульрих, о котором идет речь, будучи тогда 13-ти-летнего возраста, соединял в своем лице все те притязания, которые близко касались главных северных корон. Сын единственного внука Карла XI и старшей дочери Петра Великого, он был ближайшим наследником как Шведского, так и Русского престолов. Его нахождение среди шведов помешало бы русским солдатам сражаться против законного наследника престола.

Наиболее интересные события сосредоточились в это время в Петербурге. Там готовился важный государственный переворот. Это событие ставили в связь со шведской войной: но в действительности отношения Елизаветы Петровны к государственным деятелям Стокгольма оказались совершенно не существенными.

Елизавета — дочь Петра Великого — родилась 18 декабря 1709 г. О рождении её Петр узнал в момент полтавского триумфального въезда в Москву. Въезд был остановлен и царь с войсками и народом отправился в село Коломенское, где находилась мать — Екатерина Алексеевна и новорожденная дочь.

По своему воспитанию и образованию Елизавета являлась совершенно обыкновенной женщиной. Жизнь Петра прошла в разъездах и наблюдение за его детьми предоставлено было другим. Более семьи он любил жизнь и Россию. Образование Елизаветы не пошло далее изучения французского языка и танцев. Она ничего не читала и ничем не интересовалась, едва умела писать. Рано пристрастилась к охоте и верховой езде. Много времени уделяла своему туалету.

Принцесса Цербстская (в 1758 г.) так описала императрицу Елизавету: «Она высокого роста; отлично сложена; голова безукоризненна, нос менее безупречен; рот бесподобен: он полон грации, улыбки и кокетства. Два ряда жемчужин виднеются меж красных губ; глаза трогательны, они кажутся черными, в действительности они голубые; они внушают кротость, которой проникнуты. Лоб чрезвычайно приятен; брови черные и волосы естественного пепельного оттенка. Все её лицо благородно, походка красива; она грациозна, говорит хорошо, приятным голосом, движения её решительны. Цвет лица, грудь и руки — невиданные по красоте. Прибавьте к этому природный ум, хитрость и рассудительность, неподражаемую живость, бойкость, остроумие. «Привлекательная улыбка, легко переходившая в шаловливый смех». Испанский посланник герцог де-Лириа называл её красоту сверхъестественной. Мужчины и женщины одинаково находили ее чрезвычайно красивой. Планы блестящих браков — с Людовиком XV, герцогом Шартрским, герцогом Бурбонским и др. — о которых мечтал её отец, один за другим рухнули, её жених Карл Август Голштинский скоро умер. «Рабами её сердца» сделались — гвардеец А. Б. Бутурлин, красавец А. Я. Шубин, известный И. И. Шувалов, «первый дишкантист» А. Г. Разумовский и др. Образ её жизни свидетельствовал о том, что в ней текла кровь отца, что она была «искрой Петра», её религиозность была внешней, сводившейся к строгому исполнению обрядовой стороны. Разнузданная и кипучая натура должна была сдерживаться в царствование Анны Иоанновны и Елизавета стала впадать в род апатии и безразличия. Она казалась всеми покинутой. Апатия сделала ее нерешительной и робкой.

Когда корона доставалась Анне Иоанновне, Елизавета Петровна не пошевельнулась, чтобы протянуть к ней руку. Она жила в деревне, вдали от двора и событий, ничего не искала. Прошли десять неприятных лет, прежде чем она задумалась о своих правах на престол. Все это дало повод Эд. Финчу, пользуясь словами Шекспира, заявить: «она слишком ожирела для заговоров». Корона требовала усилий, даже подвига.

Она жила в переходное время, когда европейская цивилизация, занесенная в Россию, выражалась у большинства в уродливых формах. Особенно сказалась нравственная распущенность на европейский лад. Грубые страсти, скрывавшиеся в полутемных теремах, вырвались теперь наружу. Светские женщины, по свидетельству кн. Щербатова, приискивали себе любовников, считая несовременным оставаться без них. — «Поведение принцессы Елизаветы, — говорит де-Лириа, — с каждым днем все делается хуже и хуже»... Но её поведение было поведением очень многих женщин её времени. Однако упадок в ней нравственных начал не заглушил высших человеческих стремлений. От природы она была даровита, кокетлива, честолюбива и склонна к лени. Но в решительные минуты в ней пробуждалась энергия и твердость духа.

В 1730 г. корона ускользнула из рук Елизаветы. За недостатком чисто русских потомков царствующего дома, при постылых иностранцах, Елизавета сделалась для многих желанной кандидаткой на престол. Трудность водворения её заключалась в её собственных колебаниях и нерешительности. Виднейшие иностранцы — Миних, Остерман и др. — были ей враждебны, исключение составлял один Бирон. И если Елизавета тем не менее решилась добиваться короны, то в убеждении, что среди русского общества, негодовавшего на пришельцев, овладевших русским дворцом, встретит существенную поддержку.

В казармах гвардейцев от «ласковой Елизаветы» и от её «солдатских ассамблей» ожидали решительного слова. Там умы уже были подготовлены к перевороту и опасались за успех, вследствие слишком сильного брожения и нетерпения некоторых участников. Гвардейцы говорили: «Чего ради государыня Цесаревна нас всех не развяжет?.. Чего ради российский престол не приняла?» Гвардия легко шла на переворот, понимая, что её значение росло и награды увеличивались. Эти преимущества и привилегии вероятно преобладали над национальными чувствами среди солдат гвардии, где, правда, находилось много чужеземцев, и недолюбливали немцев. Свергнув Бирона, гвардейцы полагали, что пришел конец немецкому господству, но оно продолжалось. Среди гвардии симпатии были приобретены легко. У гвардейцев Елизавета крестила и бывала на именинах, её дворец был открыт даже для рядовых. Гвардейцам она правилась своей веселостью и распущенностью; они величали ее своей «матушкой». Однажды гр. Миних, придя поздравить Елизавету Петровну с новым годом, был чрезвычайно встревожен, увидев её сени, лестницу и переднюю переполненными гвардейскими солдатами. Все они были кумовья, все водили с ней хлеб-соль. Более четверти часа гр. Миних не мог прийти в себя от виденного. При дворе Анны Иоанновны с насмешкой говорили: «Принцесса Елизавета проводит ассамблеи с Преображенскими гренадерами».

Духовенство ценило в Елизавете набожность.

Мысль о перевороте была в ходу, но не имелось определенного плана действия. Чтобы оформить движение, выступили лейб-медик царевны Лесток — из простых фельдшеров, некий Шварц — музыкант из немцев, еврей Грюнштейн — маклер из Дрездена, а теперь гвардии сержант. Вот те, которые являлись главными пружинами событий, решавших судьбу России. Иностранцы, следовательно, хозяйничали как у себя дома. Даже в заговоре они играли первую роль. Регент Бирон ранее произнес как то: если принцесса Анна Леопольдовна сделает какую-нибудь попытку к перевороту — я вышлю ее с сыном и мужем вон из России. Заявление характерное для оценки силы и уверенности в себе иностранцев. А вот и другое определяющее их отношение к России. «Если бы Лесток, — говорила впоследствии Елизавета, — мог отравить всех моих подданных с одной ложки, он это сделал бы».

Из представителей иностранных держав наибольшее активное участие в подготовке переворота принимали швед Нолькен и француз Шетарди. Тайные переговоры с великой княжной Елизаветой о возведении её на русский престол начаты были посланником Нолькеном, по распоряжению стокгольмского двора, с целью поселения смуты и розни среди русских войск, в виду предстоящей войны Швеции с Россией. Швеция в свою очередь подталкивалась Францией, имевшей в виду задержать рост России на севере. Франция затевала внутренние раздоры и поддерживала правительственный переворот, чтобы занять Россию дома и тем помочь Швеции одолеть колосса в предстоящей борьбе. Франция, как выразился гр. А. И. Бестужев, — желала «обрезать крылья России, чтобы она не вмешивалась в чужие дела». — Князь Кантемир в каждом донесении правительству предупреждал, чтобы не доверяли Франции.

Представитель Франции — маркиз де-ла-Шетарди, — прибыв в Петербург 15 декабря 1739 г., ожидал инструкции, как отнестись к партии Елизаветы Петровны, ибо посланник, по его словам, без инструкции походит на незаведенные часы. Ему тонко и осторожно сделали намек: приложить старания к перемене правительства и протянуть руку помощи Нолькену. По мнению графа Н. Панина. Шетарди был человек «беглого ума».

Роль Мефистофеля подстрекателя Франция исполняла не впервые. Когда скончалась Анна Иоанновна, представитель Франции в Стокгольме, Сен-Северин, особенно настойчиво доказывал шведам, что настала удобная минута напасть на Россию и вернуть провинции, отнятые Петром Великим. — Россия находилась под регентством немецкой матери и немецких министров. В то же время в Париже, нашему представителю, князю Кантемиру, кардинал Флери говорил, что он не понимает, как шведский двор может отважиться на войну с Россией; ему не понятна горячность шведов. Кн. Кантемир, к счастью, не поверил заверениям кардинала.

В новогодний визит 2 января 1741 г. Нолькену первый раз удалось откровенно поговорить с Елизаветой Петровной. После нескольких общих фраз, он стал указывать на доброе расположение своего короля и доказывать пользу шведской помощи; но вместе с тем желал получить от великой княжны письменное прошение, дабы иметь уполномочие доложить дело королю. Условлено было не говорить остальной партии Елизаветы об участии Швеции.

Надо, — наставлял из Парижа Амело своего представителя в Петербурге, — чтобы царевна вошла в соглашение со Швецией. Шведы, по приглашению Елизаветы Петровны, нападут на Россию, а будущая её повелительница уступит им часть завоеванных провинций. В этом направлении и велась интрига.

Предложенный к её подписанию проект прошения, с которым царевна должна была обратиться к шведскому королю, гласил: «Я поручаю и разрешаю г. Нолькену ходатайствовать от моего имени перед Его Величеством королем и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол... Я одобряю и одобрю все меры, какие E. В. король и королевство шведское сочтут уместным принять для этой цели и обещаю... не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и предоставить им самые существенные доказательства моей признательности».

Елизавете Петровне приходилось быть особенно осторожной, так как она понимала, что сделается ненавистной своему народу, если окажется, что она призвала шведов в Россию. Жертвовать достоянием Петра она также не могла. Поэтому на домогательство о выдаче письменного прошения она ответила, что достаточно её словесной просьбы.

Тогда же придуман был следующий план. По совету кардинала Флери, предложили Елизавете Петровне посетить свое имение в Карелии. При этом, кажется, имели в виду или вообще легкий переезд её в Швецию в случае надобности, или — что вернее — предполагали послать шведских драгун и, захватив княжну, отвезти ее в свой лагерь, а затем она должна была войти в Петербург во главе шведской армии.

Проект успеха не имел. Было время, когда Гр. К. Гюлленборг желал видеть Елизавету Петровну в Швеции, но Нолькен признавал достаточным её поездку в Карелию, вероятно, вследствие опасения, высказанного Шетарди, что пребывание Елизаветы в Швеции вызовет большие расходы. Маркиз не без основания указывал на затруднительность положения Швеции, если русская революция не удастся. В виду этих соображений и нецелесообразности риска для королевства, Швеция отказалась от плана. Но прежде всего сама Елизавета Петровна решительно высказалась против подобных крайних мер; она вполне основательно не хотела ими лишать своей партии бодрости духа, понимая, насколько её присутствие необходимо в Петербурге.

Де-ла-Шетарди, приступив к исполнению своей миссии, искал популярности в России, благодарности будущей царицы, желал играть роль в грандиозном плане переворота, мечтал уничтожить .господство немцев и т. п. В то же время он ожидал и надеялся, что Балтийское море вновь будет в руках шведов, русская столица — в Москве, а Россия перестанет быть опасной и Франции, и Швеции. Де-ла-Шетарди проникся данным ему поручением и старательно трудился для славы и выгод шведского государства.

Франция усердно выдвигала Швецию, но последняя оказалась уже неспособной к выполнению первенствующей роли на севере.

Миссия, возложенная на Шетарди, причинила ему не мало забот. Отчеты о его действиях составили многотомную переписку. Елизавета Петровна то колебалась, то неожиданно проявляла значительное упорство и недюжинную предусмотрительность. «Надо иметь мало ума, — сказала однажды Елизавета посланнику Нолькену, — чтобы высказаться так искренно». Все это смутило министра Франции — Амело — и в феврале 1741 г.он не скрыл своих опасений от Шетарди. «Не уловка ли это и не заговор ли правительства, которое пользуется принцессой Елизаветой затем, чтобы лучше заманить шведов и нас самих в ловушку, доставив России основательный предлог для вступления в самую жестокую войну со Швецией?».

Нолькен стал добиваться за свои услуги письменного соглашения Елизаветы на отказ от всех завоеваний Петра в пользу Швеции. Елизавета, вообще не любя письменности, упорно отказывалась от всяких обещаний. Говорили даже, что она сказала: «лучше я не буду никогда царствовать, чем куплю корону такой ценой». Нолькен прибег к помощи французского дипломата. Правительство Франции ободряло Шетарди. Если вы убедите Елизавету принести эту жертву, вы окажете большую услугу королю Франции, в интересы которого входит включение России в прежние пределы. Елизавета не уступала и временно даже прервала сношения с французским послом.

Тем временем Анна Леопольдовна и её муж узнали о замысле Елизаветы. Проговорился ветреный и хвастливый Лесток. Елизавета притихла и замкнулась. К счастью для неё, правительница отвечала на все добродушным смехом, усматривая в доносах лишь пустые сплетни, и даже велела спросить Левенвольда, не сошел ли он с ума? На предупреждения Остермана доследовал тот же ответ и затем она принялась показывать ему платьица малолетнего императора.

В конце июня (1741 г.) Нолькена отозвали в Швецию, которая готовилась к войне с Россией. Нолькен стал уверять, что наступательное движение шведских войск находится в зависимости от её решения. В то же время он продолжал настаивать на выдаче ему письменного удостоверения уступить Швеции прежние её провинции.

Шетарди также собирался уехать; но неожиданно от Остермана узнал, что Швеция приступила уже к военным действиям. Шетарди остался. Он теперь ретиво возбуждал царевну к смелому шагу, тайно с ней совещался, давал указания и одолжал деньги. Он достиг также того, что вынудил Елизавету Петровну дать обязательство в пользу Швеции — союзницы Франции. Обязательство это совершенно невероятное и нисколько не согласовалось с интересами России. Правда, оно никогда не выполнялось, но выдано оно было. Царевна обязывалась, в случае своего счастливого воцарения, предоставить Швеции денежные и торговые выгоды, вознаградить ее за все утраты со времени первой высадки русских войск в Финляндии, обещала давать Швеции «в течении всей своей жизни» субсидию, «отстаивать при всяком случае интересы Швеции, и с этой целью выдавать шведам секретно, без ведома нации, всякие суммы, в которых держава эта будет нуждаться». Великая княжна дала устное обещание, подтвержденное от её имени присягой. — Взамен ожидалось, что Швеция, при открытии военных действий, объявит причиной войны правление в России иностранцев.

В ноябре 1741 г. шведы приступили к военным действиям, но официально не заявили, что воюют за Елизавету Петровну, за её права на престол. Елизавета видела, как ничтожна поддержка со стороны её иностранных союзников. Поход шведов оказался неудачным. Они опубликовали манифест с заявлением, что желают освободить Россию от иноземного ига, но этим делу «принцессы» не помогли.

Елизавета с своей стороны также ничего не предпринимала. Когда нужно было возбудить её энергию, Лесток и Шетарди обыкновенно пугали ее ожидаемой участью при неудаче, — заточением в монастырь.

Когда завели вновь более решительно речь о заговоре и стали обдумывать, как его выполнить, то оказалось, что ничего существенного еще ни Лесток, ни Шетарди не подготовили. Но в это время вдруг лихорадочно принялись за дело другие его сторонники и переворот совершился неожиданно для всех, «и помимо всякого участия в нем Франции и Швеции, даже, можно сказать, без их ведома, так как совершившийся факт оказался для них полной неожиданностью». Маркиз де-ла-Шетарди рассказывает, что в историческую ночь одиннадцать солдат лейб-гвардии Преображенского полка явились к Елизавете и сказали, что полк получил приказание выступить в Финляндию. Если они повинуются, она очутится во власти своих врагов, а если откажутся идти, то рискуют выдать её тайну. Пришлось принять решение.

Изумительный факт! Заезжие иностранцы, не знавшие ни России, ни её языка, затеяли смелый государственный переворот и он удачно осуществился без строго обдуманного плана и без лица, объединявшего все его действия. Сама обстановка оценивает все ничтожество того правительства, которое тогда стояло во главе России. Но главный секрет успеха переворота кроется в том, что Елизавета Петровна располагала народным сочувствием.

Государственный переворот осуществился и 25 ноября 1741 г. на Всероссийский престол вступила Елизавета Петровна. Новая императрица, по словам «Ведомостей», была принята при непрестанном радостном восклицании. «Имя Петра Великого дало престол Елизавете», как выразился один историк. Елизавета «по всеусердному и единогласному прошению верных своих подданных восприяла принадлежащий её Величеству от давнего времени, по близости крови, Самодержавный Всероссийский родительский престол». В её воцарении население праздновало падение немецкого режима. С ней началось национальное направление и «Россия пришла в себя». Остерман, Миних, Левенвольд, Менгден — отданы были под суд, тот Остерман, которому Бестужев сказал: «вы не только русский, но русский, который стоит двадцати других». Современник переворота М. В. Данилов отметил в своих записках: «После Анны Иоанновны была великая перемена в правлении. В один год мы три раза были приводимы к присяге». А один из академиков писал: «Вся Российская империя была театр, на котором дикая злоба, честолюбие, ярость и свирепство свое излияло... Коронами играли, как мячиками»....

В день рождения Государыни 18 декабря 1741 г. архиепископ Новгородский Амвросий в придворной церкви произнес напыщенную, но много поясняющую проповедь, в которой, между прочим, сказал:

«Но на что нам ходить далече, и искать образцов и примеров промысла Божия. Мы его явственно, и почти чувствительно видим в Тебе, Всепресветлейшая Самодержица Наша.

Известно есть, не токмо Всероссийской Империи, но и всему свету, что еще до кончины блаженные памяти Императора Петра Второго, Тебе, яко Дщери законной обоих Коронованных Родителей Твоих, наследие Всероссийского Престола надлежало. Но за наши грехи и беззакония послал Бог недобросовестных человеков, которые, презрев всего отечества Нашего общую пользу, для своея богоненавистные корысти, сделали препятствие к законному восприятию Престола Всероссийского, Тебе, Всеавгустейшая Монархиня Наша... Услышал Бог милосердный молитву нашу, возвел на Престол Родительский законную Наследницу.

«Послал ей сердце мужественное, даровал храбрость Иудифину... Пошла к надежным своим, и давно уже того желающим, солдатам, и объявила им свое намерение, и кратко им сказать изволила: знаете ли, ребята, кто я? и чья дочь? Родители мои вселюбезнейшие Петр Великий и Екатерина трудились, заводили регулярство, нажили великое сокровище многими трудами, а ныне все распущено: сверх же того, еще и моего живота ищут. Не столько мне себя жаль, как вседражайшего Отечества, которое, чужими головами управляемое, напрасно разоряется, и людей столько неведомо за него пропадает. Кому-ж верно служить хощете? Мне ли, природной Государыне, или другим незаконно Мое наследие похитившим?...

И как то они услышали, тогож часа все единогласно закричали: Тебе, Всемилостивейшая Государыня, за тебя последнюю каплю крови излиять готовы; мы того давно желаем и дожидаемся... И сделали то в один час, что иные делали через многие лета, и со многим кровопролитием... Не имея ни командира над солдатами, ни офицера присутствующего, Сама была и Полковник, Сама и офицер командующий...

Славит писание Священное Иудифь прехрабрую за то, что главному врагу Олоферну, Вождю Вавилонскому, сама одна голову отсекла... Вспоминает Иаиль жену также мужественную, которая князя Маовиатского Сисару умертвила. Прославляет народ Израильский Есфирь пречудную...

Большие похвалы достойна Наша Всероссийская Героиня. — Наша преславная Победительница избавила Россию от врагов внутренних и сокровенных. Сие и самый последний ведать может, что как болезнь внутренняя есть тягчайшая и опаснейшая, так и враг внутренний и сокровенный есть страшнейший...

Было то воистину, что и говорить стыдно. Однако то сущая правда: приедет какой-нибудь человек иностранной незнаемой (не говорю о честных и знатных персонах, которые по заслугам своим в России всякия чести достойны, но о тех, которые еще в России никогда не бывали, и никаких услуг ей не показали), такова, говорю я, нового гостя, ежели они усмотрят, что он к их совести угоден будет, то хотя бы и не знал ничего, хотя б не умел трех перечесть, но за то одно, что он иноземец, а наипаче, что их совести нравен, минув достойных и заслуженных людей Русских, надобно произвести в Президенты, в Советники, в Штаты, и жалования определить многие тысячи. Многим казалось, что они верно служат, воюют за Церковь Христову, подвизаются за Отечество, а они таким образом приводили Россию в бессилие, в нищету и в крайнее разорение»...

Несомненно, что ноябрьский переворот 1741 г. был произведен ранее, чем рассчитывал Шетарди, а главное — без всякой существенной помощи шведов. И тем не менее успех переворота одинаково старались приписать себе де-ля-Шетарди и Нолькен. Впоследствии, когда Шетарди, в разговоре с князем Черкасским, повторил старую измышленную ложь, что шведы начали войну, имея в виду пользу её Величества, то князь прямо заявил: говорить что либо подобное шведы не могут без явного для себя стыда, так как известно, что приготовления к войне делались уже при Анне Иоанновне, а решение о войне состоялось в 1739 г., когда часть войска была перевезена в Финляндию. Влияние Швеции могло сказаться только в том, что война несколько ускорила переворот, который сам по себе согласовался с видами стокгольмского правительства. После переворота Шетарди занял особенно видное место в Петербурге. «Первый поклон отдавали Императрице, а второй — ему».

Если бы Левенгаупт оказался более энергичным, то, быть может, он имел бы возможность сделать что-нибудь, воспользовавшись безначалием, господствовавшим в Петербурге, но он путался среди инструкций из Стокгольма и неясных указаний маркиза Шетарди.

Елизавета Петровна предложила (27 ноября) перемирие, во время которого начались переговоры о мире.

Предварительные переговоры велись через Шетарди. Он отстаивал интересы Швеции и ему поэтому дали знать, что «обиды, причиненные Россией, неизвестны, а действия России в пользу Швеции довольно ясные, а потому Россия не согласится ни на малейшее нарушение Ништадтского мира». Шведы, приписывая себе заслугу возведения па престол Елизаветы Петровны, непомерно повысили свои домогательства, поддержанные Францией, почему переговоры ни к чему не привели.

27 ноября 1741 г. рано утром Шетарди сообщил гр. Левенгаупту, что великую княжну Елизавету можно именовать Монархиней Всероссийской. Она, по мнению Франции, тем более могла рассчитывать на усердие гвардейцев, что «уведомила их о намерениях Швеции, посредством манифестов, которые ваше сиятельство приказали распространить и которые она им сообщила... Гвардейские отряды арестовали всех иностранцев... которые в течение стольких лет подавали Швеции столь справедливые основания к жалобам». Елизавете Петровне было донесено, что «ваше сиятельство двигаетесь форсированным маршем, чтобы напасть на русских; тогда принцесса Елизавета пожелала, чтобы я, не теряя ни минуты, уведомил вас о перемене, которая, казалось ей, должна была изменить также и меры, предпринятые вами к выполнению». Она не хотела отметить начало своего царствования пролитием крови русских и шведов. Сама Императрица, послала генер. Кейту приказание отнюдь не нападать на шведов.

«Полк, в котором я служил, — читаем в дневнике участника кампании графа Хорда, — также назначен был в экспедицию к Секкиярви. Когда мы дошли до границы, то расположились в 3 деревнях; четыре дня спустя мы увидели, что к нашей главной квартире приближается один из наших капитанов (Дидрон), взятых в плен, в сопровождении горниста, офицера и 30 драгун, с важным известием, что принцесса Елизавета вступила на Императорский престол; что молодой Иван, вместе с кормилицей и родственниками, арестованы, и что фельдмаршала Миниха и некоторых из господ его партии постигла та же участь. Генерал Врангель, — говорит тот же современник, — раны которого были залечены, но сам он остался калекой на всю жизнь, вскоре также прибыл к нам (в Секкиярви), повторил от имени новой Императрицы искреннейшее уверение в истинной дружбе».

Генерал Левенгаупт тотчас же сообщил своему правительству в Стокгольм о совершившемся в Петербурге, и письменно обещал Шетарди, что приостановит войска. С этим ответом и устным требованием уступки Выборга и Кексгольма, как залога предстоящего мира, был послан в Петербург шевалье Крепи, французский волонтер при шведской армии, которого на всякий случай уверили, что вся шведская сила, как конная, так и пешая наступает из Финляндии. Через неделю шевалье привез от Шетарди устный ответ, что Императрица рада слышать о нерасположении Левенгаупта к кровопролитию. Однако лучшим залогом будущего мира Императрица признавала свое «врожденное праволюбие и откровенный характер», а не крепости Выборг и Кексгольм.

Левенгаупта поздравляли с честью, выпавшей на его долю в исходе петербургской революции. 6 декабря гр. Левенгаупт приказал своим войскам вернуться в Фридрихсгам на зимние квартиры. В это время шведский главнокомандующий был настолько уверен в заключении мира, что не принял никаких мер относительно дальнейших действий. Накануне своего выступления в Фридрихсгам из русской области, в которую он вступил единственный раз за время всей войны, Левенгаупт получил известие о кончине Ульрики Элеоноры.

В день погребения королевы адъютант главнокомандующего барон У. Шеффер привез в Стокгольм новость о восшествии на престол той именно Елизаветы Петровны, возведение которой на царство являлось номинальным предлогом начатой шведами войны. Сообщение принято было, как весть о выигранной победе. На радостях вестника события вознаградили королевскими и казенными червонцами.

Правящие сферы Стокгольма все еще продолжали оставаться под влиянием тех радужных надежд, с которыми они так шумно праздновали объявление войны. Ни дело под Вильманстрандом, ни бездействие гр. Левенгаупта их не отрезвили. — Воображая, что боевая сила Швеции посадила на престол России Императрицу Елизавету, государственные советники уселись рассуждать о том, какое вознаграждение они вправе требовать за оказанные услуги и покровительство. Они начали с постановления, что не желают вести никаких переговоров, пока по словесному требованию Левенгаупта не будут возвращены Выборг и Кексгольм. Маркизу Шетарди они нашли возможным пообещать приличное денежное вознаграждение, лишь бы он употребил все свое большое влияние на пользу Швеции.

«Шведы, — по заявлению их собственного историка, — видимо, построили всю войну на том положении, что иногда «некоторые, примененные средства производят больший эффект, чем крупное сражение».

Однако среди государственных советников нашлись и разумные люди в роде Эрика Врангеля и Окериельма, которые открыто заявили, что Елизавета Петровна никоим образом не согласится отказаться от завоеваний своего отца, и если бы она даже и пожелала это сделать, то во всяком случае невозможно было б начало своего царствования омрачить добровольным раздроблением государства. Так как в письме к королю гр. Левенгаупт настаивал на возвращении Выборга и Кексгольма, и в то же время уверял, что нет никакой надобности отказываться от первоначальных требований Швеции, если только ему пришлют нулевые резервы, то государственный совет постановил 7-го декабря отправить к главнокомандующему приказание вторгнуться в пределы России с возможно большей боевой силой, не надеяться на переговоры и идти вперед мимо Выборга к Петербургу. Король прибавлял в письме от 7 декабря: «Императрица по-видимому желает потешать нас обещаниями, пока правительство не утвердится и партии не соединятся; она не желает начинать правление уступкой каких-либо земель, приобретенных её отцом, чем она могла бы навлечь на себя ненависть нации».

С этим всемилостивейшим мнением Королевского Величества (тогда какого-либо повеления генералу правительство еще не смело дать) барон Шеффер вернулся к Левенгаупту в Фридрихсгам 14 декабря, т. е. в то время, когда он уже успел вывести последние свои части на зимовку. Повеление короля осталось таким образом не исполненным. Накануне же Геннинг Гюлленборг отвез в Стокгольм письмо Шетарди, в котором он советовал Левенгаупту лучше искать уверенности в добром мире и в расположении Императрицы, чем, обладания Выборгом и Кексгольмом.

Выть может это обстоятельство побудило государственных советников вспомнить те три запечатанных конверта, в коих хранились условия мира с Россией, столь предусмотрительно выработанные риксдагом, объявившим настоящую войну. — Распечатали конверт № 1. Оказалось, что риксдаг требовал от России значительно более того, чем Швеция ранее обладала на востоке. Конечно, государственные советники заметили, что их требование не совсем-то сообразуется с наличными обстоятельствами, ибо Россия никоим образом, — как это предполагалось, — не была еще приведена «в отчаяние вновь подняться», но тем не менее большинство членов совета не пожелало открыть два остальные конверта, пока не испробовано будет выполнение первого требования. Они не хотели отказаться от этих высокомерных (anspraksfulla) условий и надеялись, что Левенгаупт в течение зимы будет в состоянии двинуться по замерзшим рекам и привести в исполнение план риксдага.

Вскоре, однако, — пишет Н. Тенгберг, — шведам пришлось отказаться от своих неумеренных надежд и вернуться в благоразумию. После нового года совету сообщили, что Крепи привез Левенгаупту устный привет от Шетарди и извещение, что Кексгольм, Выборг и еще какая-нибудь гавань, пожалуй, могут быть уступлены, но Петербурга русские добровольно не отдадут. Существует, впрочем, и другая версия, по которой Крепи отрицал получение от Шетарди подобного ответа и передачи его Левенгаупту; напротив, Шетарди признал требования главнокомандующего настолько неумеренными, что лишь в общих выражениях решился упомянуть о них при русском дворе.

Как бы ни было, но стокгольмский государственный совет поручил Шетарди принять на себя посредничество, и таким образом шведские требования сделались известными ранее коронационной поездки Императрицы в Москву. По мнению шведов, на возвращении Кексгольма и Выборга теперь не следовало особенно настаивать, но лишь при том условии, если станет очевидным, что их можно будет получить посредством мира. В то же время Швеция решила не назначать своих представителей для переговоров, пока Елизавета официально не уведомит короля о своем восшествии на престол и не назначит своих уполномоченных. Швеция не должна была подавать вида, что делает первый шаг, почему инструкция, данная Нолькену, тщательно избегала всего, могущего показать, что шведы первые протягивают руку примирения. По той же инструкции, Нолькену официально надлежало направлять всех к посреднику, а самому исподволь уверить министров, что Швеция, в воздаяние за свою помощь по уничтожению владычества иноземцев, должна получить вознаграждение на востоке, иначе она не будет обладать достаточной гарантией своего спокойствия, особенно до тех пор, пока Петербург со своим сильным флотом и многочисленным гарнизоном остается столицей России. — Далее Нолькену предписывалось убедить русских, что дружба Швеции имеет более значения для Империи, чем завоеванные провинции, которые лишь втянут Россию в европейские распри и откроют путь для вторжения новых нравов в старые русские обычаи. Как бы от себя Нолькену разрешалось, — в том случае, если он будет лично принять Елизаветой, — напомнить об её больших обещаниях и об опасности, угрожающей ей при переходе Швеции на сторону Ивана Антоновича. Условия следовало представлять только устно. Такова была инструкция, данная Нолькену, 10 февраля 1742 г.

Итак, шведы все еще лелеяли себя надеждой, что им, при посредстве одних только переговоров, удастся вернуть завоевания Петра и восстановить свое прежнее первенствующее положение на севере. Фантазер Левенгаупт советовал сопроводить переговоры шумом больших вооружений; но и этого совета расслабленная стокгольмская власть не была в состоянии осуществить. — Гр. Левенгаупт уверял, что правительству не придется уступить ни одного пункта из своих притязаний, при условии своевременного укомплектования армии и флота. Правительство обещало генералу прислать нужные подкрепления, но уже под конец весны Левенгаупт узнал, что всю эту силу оно намеревалось выставить только на бумаге.

За то, что Шетарди, — по просьбе Елизаветы Петровны остановить шведскую войну, — принял на себя роль посредника, Франция сделала ему выговор. «Я не могу примирить такого образа действий с вашей стороны, — писал Амфло, — с вашими сообщениями о худом состоянии московской армии, которую Вы считали неизбежно разбитой. Каким образом могло случиться, что в двадцать четыре часа изменилось все и русские сделались столь страшными, что шведы могут найти себе спасение единственно в доброте царицы...».

Обстоятельства складывались так, что нужно было созвать новый риксдаг. Но Карл Гюлленборг и Левенгаупт опасались, что представители народа явятся опасными для их партии. Поэтому Гюлленборг старался не допустить риксдага, уговаривая государственный совет дать понять Шетарди, что Швеция в конце концов удовольствуется возвращением Кексгольма и Выборга, при условии, чтобы он представил это в Петербурге, как собственное предложение французского короля. Однако, — прибавлял Гюлленборг, — не следует считать себя связанным в случае военного успеха.

Но помимо указанного, имелись и другие соображения, с которыми шведам приходилось серьезно считаться. Шведский историк перечисляет их. Возможно ли было, — говорил он, — ожидать, чтобы шведское оружие, тотчас после объявления войны, потерпело значительный урон, как то случилось при Вильманстранде? Можно ли было представить, что смертность в скором времени совершенно ослабит остальную армию? Разве не надеялись, что шведские войска перейдут границу и привяжут своих коней к яслям неприятеля? Предчувствовали ли, что в России произойдет государственный переворот без всяких выгод для Швеции и что эта держава, дружная и сильная под защитой собственного правительства, не пожелает мира? Не рассчитывали ли, что на военные издержки можно будет купить деньги заграницей, а теперь обнаруживается недочет в государственной казне в несколько бочек золота? Да, все шведские мечты и предположения не оправдались и приходилось искать выхода из затруднительного положения. В подобных случаях, как за якорь спасения, обыкновенно ухватывались за риксдаг. Он один мог разобраться в деле, дать совет, достать денег. Необходимо было возможно скорее созвать государственных чинов.

Когда, наконец, в исходе марта (1742 г.) Нолькен прибыл в Фридрихсгам, он сначала намеревался затянуть время запросами в Москву о возможности восстановления перемирия, но Левенгаупт, желавший начать переговоры, заставил его немедленно отправиться к месту назначения.

Некоторые шведы понимали, что следует спешить с заключением мира. Поэтому Нолькен, по прибытии в Москву 21 апреля, старался возобновить перемирие, настоял на отправлении письма с официальным извещением о вступлении на престол Императрицы, и хлопотал о назначении представителей России для переговоров. Его поразили вооружения России в сравнении с бессилием Швеции, и он находил, что влияние Шетарди при русском дворе уменьшилось.

29 апреля государственному совету Швеции сообщили письмо Шетарди, в котором он сокрушался, что его надежда быть посредником в мирных переговорах разбилась об отказ России сделать хотя бы малейшие уступки а 10 мая был принят В. фон-Пален, который разоблачил бессилие войска для наступательных действий. Но помимо того выяснилось, что к 1 марта из 17.000 новобранцев, которых имели в виду получить, можно было собрать только 3.000.

Успеха не предвиделось. Нолькену, деятельность которого была связана с французским посредничеством, ничего другого не оставалось, как потребовать паспорт и оставить Москву.Если с одной стороны поведение Елизаветы при прощальной аудиенции и польстило Нолькену и подавало ему надежду на благоприятный исход при прямых переговорах, то с другой стороны эта надежда сокрушалась при мысли о возрастающем влиянии враждебных к Швеции братьев Бестужевых, против которых он предупреждал Императрицу. На возвратном пути Нолькен побывал в имении великого канцлера кн. Черкасского, от которого получил указание, что в основу всех переговоров должен быть положен ништадтский мирный трактат.

В то время, когда Шетарди вел с Левенгауптом переговоры о мире, он, маркиз, уговорил Императрицу написать письмо французскому королю о посредничестве между нею и шведским правительством. Но к счастью Бреверн, заведовавший дипломатической перепиской, вместо «посредничества» написал «добрые услуги», что дало Ал. Бестужеву, не желавшему вмешательства Франции, возможность отрицать просьбу об официальном посредничестве.

23 мая (3 июня) 1742 года наш представитель в Париже, кн. Антиох Кантемир, писал гр. Головину, что статс-секретарь Амело (Амелот) «мне учинил новое предложение о дозволении перемирия хотя на три недели, чтобы тем временем сенат шведский мог сейм созвать и получить от него кондиции к миру с Россией....» Плохие резоны французского министра легко были опровергнуты Кантемиром, который в своем донесении прибавляет, что «не столько мы просты, чтобы похотели авантаж свой из рук выпустить». Вместе с тем Кантемир дал понять своему французскому собеседнику, чтобы шведский двор не льстил себя надеждой, «чтобы её Императорское Величество это перемирие дозволила, меньше-же, чтобы похотела склониться к уступке хотя пяди земли». Кантемир предупреждал графа Головина, что домогательство перемирия клонится единственно к выигрышу шведами времени.

Шетарди, видя, что нет надежды на получение Швецией обратно завоеваний Петра В., предложил передать вопрос в руки русских министров, рассчитывая на поддержку гр. Ал. Бестужева. Но маркиз ошибся. Бестужев, по обычаю дипломатов XVIII в., принимал подарки от иностранных держав, но интересов России не продавал, а потому первый из министров выставил условия Ништадтского мира, как minimum русских требований. Бестужев же уговорил Государыню, для славы России, продолжать войну.

Когда затем война возобновилась, то А. Бестужев не признал даже нужным предупредить об этом Шетарди.