История Финляндии. Время Елизаветы Петровны

VI. Манифест 1742 г.

Вражда шведских политических партий ослепляла их членов: для торжества своих видов и планов, часто узкоэгоистических, они готовы были жертвовать всем. Благодаря резкой партийности, риксдаг давно уже превратился в ярмарку. «Все торгуются, — писал еще в 1726 г. наш чрезвычайный посол Долгорукий, — и один про другого рассказывает, кому что дано; только смотрят, чтобы на суде нельзя было изобличить, ибо наказание — смертная казнь». Деньги — главный двигатель; золотом устанавливались решения риксдага. Этим же оружием велась борьба Франции с Россией в Стокгольме.

В 1741 г. на политических весах Швеции перетянуло французское золото. Франция прилагала все старания, чтобы побудить шляп к войне с Россией. «Наши друзья» — шапки, желая отомстить своим политическим противникам, стали спекулировать Финляндией. «Шапки того мнения, — значится в депеше графа Бестужева от 5 марта, — что если иные средства не помогут, нужно обескуражить противников отнятием Финляндии». Если дело дойдет до вмешательства других держав, то русское правительство может объявить о своей готовности возвратить Финляндию, когда получит удовлетворение от шведского министерства и будет иметь гарантию безопасности за будущее. — Члены шведской оппозиции советовали занять Финляндию русскими войсками; по прошествии года, — говорили они, — легко будет овладеть краем, так как население, утомленное шведскими притеснениями, охотно покорится господству России. — Шапки мирились с мыслью, что потерянного по миру в Ништадте не возвратить, да и вся остальная Финляндия рано или поздно перейдет могущественному соседу. По словам М. Бестужева, «добрые шведские патриоты» совершенно предоставляют усмотрению русского правительства, покорить Финляндию или оставить ее Швеции.

Если «шапки, — утверждает современный финляндский историк Р. Даниельсон, — руководились подобными мыслями для достижения мира с Россией, то они безупречны; но если они содействовали отделению Финляндии от Швеции только в целях поражения своих противников, то они не только изменники, по вместе с тем, — насколько это зависело от них — они признавали за финским народом право отказаться от соединения со Швецией и идти своей особой дорогой».

Но и господствовавшая шведская партия шляп не была озабочена судьбой Финляндии: с одной стороны она жила надеждой на возвращение завоеваний Петра Великого, а с другой— находила потерю или разорение всей Финляндии для Швеции несущественной.

Все это учитывал гр. М. Бестужев. Он верил шапкам. Еще летом 1740 г. он, — очевидно с их же слов, — упоминал о замеченном большом недовольстве среди финнов и утверждал, что они готовы перейти к русским, если начнется война. В следующем году, — в донесении из Гамбурга, — он высказал надежду на внутренние беспорядки Швеции, вследствие тайного недовольства, которое особенно велико в Финляндии. Последние сведения, вероятно, сообщены были Бестужеву Акселем Гюлленшерна, служившим в Финляндии.

Когда русское правительство поручило Бестужеву образовать в Стокгольме столь сильную русскую партию, чтоб шведская политика не могла причинить России опасности, то он ответил, что ненависть к России так велика, что этого невозможно сделать, и что в Петербурге нельзя обезопасить себя со стороны Швеции иначе, как установив «естественные границы между обоими государствами у Sinus Botnicus».

«Конечно, — заявляет проф. Даниельсон, — недовольство в Финляндии было значительное. — Оно происходило от тягости приготовления к войне и от причин национальных. Шведский язык оставался официальным и книжным языком края. Швеция поставляла должностных лиц для администрации Финляндии. На каждом почти риксдаге представители Финляндии просили правительство назначать на судебные и другие должности лиц, знакомых с финским языком. Королевское постановление 16 марта 1739 года осторожно допускало исполнения этого условия, но практика, оставалась прежней, ибо, несомненно, что правительство имело в виду превращение Финляндии в чисто шведскую провинцию. Финляндские города много терпели вследствие торговой политики Швеции, особенно в начале периода свободы. Тайный комитет в 1738 г. воспретил финнам употребление слово «нация», дабы между Швецией и Финляндией не было никакой разницы, так как жители их составляют один и тот же народ и имеют одни и те же законы и устройства. Несомненно также, что подобное запрещение косвенно свидетельствует о пробуждении у финнов того времени национального чувства и о наличности тревоги у правительства, при обозначившемся различии народностей в государстве. Финны были чужды шведам по происхождению и по языку. Географическое положение также мешало полному слиянию Финляндии со Швецией. В той постоянной борьбе, которую Швеция вела вместе с Финляндией против России, финны неизбежно почувствовали, что они составляют известную политическую силу и это, тем более, что шведы нередко бросали их на произвол судьбы, вызывали их партизанские действия, или давали им возможность формировать свои особые финские отряды и отдельные ополчения. Все это не прошло бесследно в деле пробуждения народного самосознания.

«И действительно, — пишет критик труда профессора Даниельсона, — потеря Финляндии не составляла для Швеции худшего из зол: это доказал расцвет края после 1809 г. Вместе с тем потеря Финляндии служит доказательством, как слабо были связаны между собой оба народа в течение пяти столетий.

Искры недовольства, и во время войны 1741—1742 гг. зловеще сверкали то здесь, то там. Война вновь главной своей тяжестью обрушилась на Финляндию, и население, где могло, не скрывало своего чувства. В записках современников нередко сквозит недоброжелательное отношение финнов к шведским властям и шведскому пришлому войску.

«В начале кампании назначен был постой в Гельсингфорсе, — читаем у пастора Тибурциуса. Горожане не оказались благосклонными. Наконец, офицеры и священник получили обед за 2 далера у гражданина Т., однако хозяин угостил их больше ругательствами, чем едой; в страшных выражениях он заявил особенное неудовольствие против короля и государственных чинов, объявивших войну».

«Недалеко от Гельсингфорса офицеры с несколькими солдатами укрылись от непогоды в харчевне, чтоб немного обсушиться у большой печи; в это время некоторые из офицерских денщиков, сопровождавших их из Гельсингфорса, взяли за плату немного сена в пасторском доме, напротив харчевни. Это раздражило население и, несмотря на то, что подполковник приказал заплатить за все, посетители харчевни (krögarfolket) разразились ругательствами, в которых сказалось их настроение. Да, они говорили, что готовы лучше помогать русским, чем нам, шведам. Удивленный подобной выходкой, я сказал: не может быть, чтобы вы серьезно утверждали это, потому что ранее, в петровскую войну, находившиеся здесь русские жгли, умерщвляли и страшно безобразничали, чего шведы, как ваши братья, не могут и не желают сделать. На это они с горечью отвечали: «Тому виноваты были шведские сиссары, партизаны, сами же русские — хороший народ».

«22 сентября назначено было выступление, но мы, — продолжает свой рассказ шведский пастор, — принуждены были остаться на месте, потому что привезшие нас крестьяне, сбежали, а новых почтовых лошадей не выслали. Нельзя было найти ни одного земского полицейского; все они скрылись в лесах, а причиной тому была, как говорили Ости Вестготская кавалерия, которая проходя здесь, била земскую полицию.

«Рано утром 23 сентября командировали мы солдат за лошадьми; в лесу они нашли большое число лошадей и телег; открыли их захваченные крестьяне, почему в 9 часов мы были в состоянии выступить и во время прибыли в Борго, в 2¹/₂ милях от Сиббо. Борго — довольно красивый город, но что особенно обрадовало нас, так это то, что мы в нем нашли чрезвычайно хороший народ и честных шведов. Здесь опять начались недоразумения из за лошадей; старых почтовых лошадей более не оказалось, а тех, которые привели, квартирмейстер Лейб-Гвардейского полка силой отнял у ленсмана, да еще вдобавок выругал его».

Судебное расследование по делу ген. Дидрона установило, что его повар запряг в воз содержателя станции в местечке Мёрском.

Подобные отношения истекали отчасти из общего недовольства финнов войной, отчасти из народного антагонизма. Недовольство войной, особенно в первое время, являлось всеобщим среди населения Финляндии.

Об этом недовольстве финнов шведское правительство, конечно, знало, так как жители не скрывали своих чувств. Некоторые финляндские семейства бежали в Стокгольм, где, — как пишет Н. Тенгберг, — «говорили, что многие финны готовы были променять шведский скипетр на русский». «Во время войны, — читаем у того же исследователя кампании 1741—1742 гг. — шведским генералам трудно было получить необходимые сведения, тогда как русским, сказывали, известно было, благодаря крестьянам малейшие движение шведской армии». Другие писатели прибавляют, что лучшие сведения гр. Ласси получал от выборгских граждан, которые, имея родственников в остальной Финляндии, сносились со всеми её городами.

Н. Тенгберг высказывает предположение, что часть лагеря при Мартилла была сожжена и ограблена местными крестьянами. О настроении населения дает, наконец, весьма определенное представление тот факт, что крестьяне в тылу армии, у Абборфорса, покушались сжечь мост, чтобы таким способом воспрепятствовать отступлению и принудить шведскую армию к принятию боя. Швед бросал чужие поля, финн терял родной приют и отчий дом.

Отношения между финскими и шведскими войсками, также заставляли желать значительных улучшений. Эпизод, отмеченный в записках Тибурциуса, в данном случае довольно поучителен. Один из словоохотливых офицеров финского полка, зная, что разговаривает с пастором шведской гвардии, насмешливо отзывался о ней, и когда пастор долее не пожелал слушать его обидных слов и собирался уйти, офицер прибавил: могу сказать о гвардии, как генерал Дюринг выразился о своей невесте: Werf sie hinter meina — sie ist nicht niits.

Подобные воззрения неизбежно должны были мешать тесному и искреннему братству по оружию. Тормозило его, конечно, и поведение финских воинских частей во время этой войны. Медленно они собирались в поход из своих рут и рустгальтов. При Вильманстранде они первыми покинули поле сражения; под Фридрихсгамом роптали, по поводу возложенной на них службы, находя, что она неравномерно распределяется меледу финскими и шведскими частями. Недовольные распоряжением начальства, — большинство которого происходило из шведов, — финские солдаты бросали ружья и разбегались по своим домам. Бегство их настолько развилось, что в один день из Нюландского полка дезертировало 31 человек. Иногда они сказывались больными, но болезнь их была особого рода: в полной амуниции они шли к лодкам и отправлялись в Гельсингфорс, или же, купив вина во флоте, напивались до пьяна и начинали рубить друг друга. Наконец, под Гельсингфорсом финские полки отделяются от шведских, приходят в русский лагерь и принимают присягу. Имея перед собой ряд подобных фактов, шведский историк Н. Тенгберг вынужден был признать, что «поведение финских полков у Вильманстранда, во время отступления и при капитуляции в Гельсингфорсе не очень-то свидетельствовало о любви к шведским знаменам».

Все указанные отношения имели свои корни в прошлом и не могли народиться в один день или в течение одной кампании. Тут, очевидно, сводились старые счеты, разряжалось накопленное ранее недоразумение.

Истинные отношения финнов к шведам, особенно в периоды войн, не составляли тайны для русского правительства, и оно учитывало их при своих политических ходах и мероприятиях военного времени.

Итак, с одной стороны в Финляндии распространялось сознание, что она «оплот» шведского королевства, а с другой — особенно после несчастных войн, когда финское население оставлялось стокгольмским правительством без всякой военной поддержки, все более и более углублялись борозды национального недоверия и недовольства. С течением времени шведы и финляндцы поняли, что между ними лежит не только Ботнический залив, но и нечто иное. Финны считали себя преданными шведским королям, но в то же время и угнетенными тем правительством, ради которого они жертвовали своей кровью....

Припомним еще, что Левенгаупт, перейдя границу и надеясь приблизиться к воротам столицы Империи, пытался смутить русское население своими воззваниями, старался воздвигнуть между народом и властью возможное средостение. Приняв во внимание это обстоятельство, а также имея в виду донесения М. Бестужева из Стокгольма и указанные отношения финнов к шведам, Императрица Елизавета Петровна признала полезным ответить на воззвание — воззванием. Таким образом появился манифест 1742 года.

«Мы, Божиею милостию, Елисавета Первая, Императрица и Самодержица Всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем сим всем и каждому, а особенно государственным чинам и жителям Княжества Финляндского.

На каких несправедливых основаниях настоящая война уже в продолжение нескольких лет была замышляема Швециею против России, и наконец объявлена, и начата сею Короною, про то достаточно известно всему свету, и легко поймут даже и все те шведские подданные, которые не совсем отказались от размышления и внемлят голосу здравого смысла. Почему и было бы совершенно излишнее распространяться здесь обо всем этом, так как самый ход войны, и видимое благословение Божие, которое с самого начала даровано Господом русскому оружию, уже ясно доказали, что Бог никогда не посылает своего покровительства неправому предприятию, и в несправедливо начатой борьбе и раздоре ниспосылает свою Божественную помощь только правому.

Мы, при вступлении Нашем на Наш отеческий Всероссийский престол как по искреннему нашему желанию жить в мире и согласии с Нашими соседями, и утверждением внутреннего и внешнего спокойствия привести Наших подданных в более и более благоденственное и цветущее состояние; так и особенно по благорасположению, которое Мы всегда питали к граничащему с Россией Шведскому Государству и его жителям, не мало соболезновали о сей продолжительной войне и о бедствиях, претерпеваемых вследствие того подданными обеих стран, такожде и о великом кровопролитии; почему Нами усердно и употреблены были все во власти Нашей находящиеся средства, чтобеи прекратить эту войну и Богу противные бесполезные распри, и возобновлением мира восстановить прежнюю дружбу и утвердить, на прочных основаниях, всеобщую безопасность. Таковые Наши искренние намерения и доброжелательную готовность возможно содействовать сему полезному делу Мы всячески старались ясно доказать всевозможными со стороны Нашей уступками; прекратили на значительное время военные операции в минуту самых блистательных успехов Нашего оружия, и в продолжение целых четырех месяцев напрасно ожидали мирных предложений со стороны Швеции, оказывая между тем шведским подданным, при всяком встречающемся случае, всевозможную дружбу и всякия услуги, и делая, одним словом, все, что могло служить к восстановлению мира, в надежде, что сии доказательства Наших дружелюбных намерений побудятшведскую корону платить Нам тем же, и наконец, через совокупные действия, и искреннее желание мира, можно будет во-время остановить дальнейшее распространение пагубных бедствий, разорение стран и мирных жителей, и всего прочего, от войны происходящего, зла, а также восстановить Богу приятные мир и согласие.

В таком Нашем благосклонном расположении Мы еще более утвердились тем, что нам не безызвестно, что настоящая несправедливая война начата не по общему желанию и согласию всех государственных чинов и подданных Швеции, но что значительное число их имело совершенно иные мысли и чувства; что они, приняв по сему в должное соображение пагубные последствия несправедливо начатой войны, всегда гнушались поступками и замыслами тех лиц, которые без стыда и совести своевольно решились разорвать свято заключенный вечный мир, и для частных целей и удовлетворения себялюбивых видов непростительно жертвовали общим счастием и благосостоянием отечества. И как очень естественно, что к числу не желавших войны принадлежат и жители Княжества Финляндского, то они имеют тем больше повода желать скорейшего окончания войны, ибо они сами, их страна и имущество при настоящей войне совершенно невинно первые подвергаются жестоким бедствиям, и всякого рода разорения и потери претерпевать должны. Мы же в таковых ими претерпеваемых несчастиях, по христианскому состраданию, тем более великодушно принимаем участие, что, по Нашим миролюбивым склонностям, не имеем ни малейшего желания и намерения распространять Нашу власть и делать новые завоевания, и не требуем от Швеции ничего, кроме продолжения доброго согласия и мира, почему, так как сия бедственная война и кровопролитие должны, вопреки Нашего желания, еще продолжаться и Наше доброжелательство и миролюбивые склонности не имели желанного успеха, отчего Мы и вынуждены снова послать Нашу армию в пределы Финляндии, то Мы и находим теперь нужным, о таковых Наших намерениях, а также и том, что сии Наши войска посланы туда не для того, чтобы завоевывать или занимать что-либо, объявить сим Нашим манифестом и декларацией всем государственным членам и жителям Княжества Финляндского. А также, доброжелательно представив всем и каждому из них собственную пользу и пользу их отечества, твердо и нерушимо обещаем, что если они во время настоящей войны будут держать себя мирно и покойно, не будут принимать никакого участия в военных операциях и во всех до сего касающихся предприятиях, не позволять употреблять себя для враждебных действий противу Нас и Наших войск, а также не будут помогать чем бы ни было шведской армии, но свое намерение жить с Нами, как с добрыми соседями, в дружбе и согласии, на деле ясно докажут, то в таком случае помянутым государственным чинам и жителям Княжества Финляндского с Нашей стороны не будет причинено ни малейшего вреда, и что всякий не только вполне будет продолжать покойно владеть своим движимым и недвижимым имуществом, не будет терпеть каких бы то ни было притеснений, кроме того, будет всячески пользоваться Нашей протекцией, покровительством и защитой, но Мы, сверх того, по Нашему искреннему расположению, и как Мы не имеем ни малейшего желания и намерения присваивать себе даже и шагу чужой земли, охотно дозволим и всячески содействовать будем, чтобы помятое Княжество Финляндское могло достичь своей цели, если пожелает освободиться от владычества Швеции, чтобы ему и впредь, как в настоящее время, чрез эгоистические виды нескольких лиц, не подвергаться опасностям губительной войны и первым бедствиям оной, и если оно захочет, как свободное и ни от кого не зависящее государство быть под собственным, избранным самими финляндцами правлением, пользуясь всеми к тому относящимися правами, привилегиями и льготами, которые, для их собственной пользы и твердого основания их независимости, будут ими признаны нужными и полезными, то Мы им, для защиты и охранения таковых их новых учреждений, во всех случаях, и когда только встретится нужда, Нашим войскам усердно помогать будем, посылая им его, когда и сколько потребуется; а также и в прочих их просьбах, относящихся до всего могущего содействовать таковым их намерениям, с которыми они найдут нужным обратиться к нам, обещаем охотно и с милостивой благосклонностью помогать и содействовать.

Таким образом и чрез сие средство Финляндия, когда она вышеупомянутым путем будет иметь собственные законы и свой образ правления, сделается границею и преградою между русскими и шведскими границами, чрез что именно и уничтожатся все беспокойства и опасения, которые Швеции причиняет близкое соседство Русского Государства; почему и сама сия Корона, по справедливости, и если она действительно желает впредь сохранять дружбу и доброе согласие с Россией, не может найти ничего дурного в оном предложении.

Впрочем Мы, с Нашей стороны, для большего удостоверения государственных чинов Княжества Финляндского в том, что всемилостивейше данное Нами им обещание свято соблюдено и исполнено будет, готовы заверить его самыми формальными удостоверениями и положительными доказательствами, какие они только сами пожелают. Но если же, вопреки всем справедливым ожиданиям, сие Наше доброе расположение и благое намерение не будет с готовностью принято Княжеством Финляндским, и жители оного, из неуместного упрямства, станут при настоящей войне враждебно действовать противу Нас и Наших войск, и будут чем бы то ни было помогать шведской армии, то Мы, хотя и противу Нашего желания и склонности, будем вынуждены приказать разорить эту страну огнем и мечем. О чем Мы для надлежащего сведения и руководства, всех и каждого чрез сей Наш манифест опубликовать приказали.

Дан в Москве 18-го марта 1742 года.

ЕЛИСАВЕТ».

Препровождая этот манифест к своему главнокомандующему, Императрица писала: «Понеже мы причину имеем уповать, что чины и обыватели Герцогства Финляндского в продолжение нынешней войны, будучи они первые такому великому разорению и опустошению подвержены, не охотно видеть и для того к принятию тех способов, чрез которые от такого бедства и притерпения освобождены быть могут иногда еще склонны будут. А шведы чрез такое финляндцев от них отступление без сомнения не мало отревожены быть могли б, того ради мы не бесполезно быть рассудим!, что, при нынешнем вновь выступлении войск наших в Финляндию, тамо в народе некоторый манифест опубликовать, и через оный тамошних обывателей о нашей протекции и благоволении, ежели от шведского подданства освободиться и в неприятельских действиях и поступках против нас никакого участия не взять, но в тихости и в покое себя удержать хотят, — обнадеживать. Мы оный манифест здесь сочинили в такой силе как (слово неразборчиво) приложенного при сем экземпляра купно с переводом, усмотрите, вы имеете приказать оный манифест в С.-Петербурге на швецкий и финляндский язык, к чему иногда полициймейстерской канцелярии советник Гехт, да сенатский секретарь Крон, или кого вы еще к тому за способного найдете употреблен быть может, — перевесть, потом как на сих двух языках, так и на немецком по приложенному при сем переводу при Академии Наук тайно напечатать. И напечатанные экземпляры через приличные и удобные по вашему рассмотрению и старательству способы надлежащим образом в шведской Финляндии между обывателями также при шведской армии обнародить и публиковать. Вы сами наилучше знаете, каким образом в том поступить и какие в том способы употреблять и для того произведения того дела вашему попечению рекомендуем, а ежели сей манифест желаемо действо возымеет и финляндцы на учиненное им предложение поступая к Вам с какими требованиями отзовутся, то вы по обстоятельствам дела и по усмотрению истинного им в том намерения всякое потребное защищение и вспомоществование во всем, ежели к наилучшему получению нашего при том намерения служить может им показывать, а при том сюда и к нам обо всем происходящем всегда доносить имеете, еже все наипаче вашему радетельному распоряжению и доброму искусству передаем. И токмо сие еще прибавить имеем, что сие дело до времени и до воспоследуемой публикации как собой разумеется, в тайне содержано, следовательно при переводе и напечатании оного манифеста потому же поступлено быть имеет, и Мы прибываем вам впрочем Императорской милостью благосклонны. Дан в Москве марта 20 дня 1742 г. Подпись: Елизавет.

Для правильного толкования, мы привели в дословной передаче два важнейшие документа того времени.

Мысль об отторжении Финляндии от Швеции возникла, как мы видели, в Стокгольме. Ее подсказали шведы партии шапок. Русское правительство, восприняв внушенную мысль, рассчитывало на недовольство финнов шведским режимом. Кроме того, эта мысль сама по себе являлась для русских вполне естественной. На нее наводила близость Финляндии, которая к тому-же географически была более связана с Россией, чем со Швецией.

Коллегия иностранных дел предписала адмиралу Головину (3 мая 1742 г.) напечатать манифест в типографии Академии Наук, в количестве тысячи экземпляров, на финском, шведском и немецком языках и возможными способами распространить его среди населения. Ясно, что русское правительство, прибегая к обещаниям, изложенным в манифесте, желало повлиять на финнов и притупить острие их враждебности к России. Это обыкновеннейший прием военного времени и с этой точки зрения прежде всего необходимо оценивать манифест. Правительство хотело задобрить население края, в котором приходилось воевать русским.

Манифест составили в марте. В июне фельдмаршал Ласси перешел границу. Дойдя до Гельсингфорса, он распространил среди финских войск сведенья о намерении Императрицы устроить герцога Голштинского князем самостоятельной Финляндии. Весть об этом, впрочем, опередила его. Манифест распространился по стране с редкой быстротой. Головин отпечатал еще 2.000 экз.

Раздражение против Императрицы было так сильно, что некоторые члены государственного совета Швеции из мести желали сделать ее ненавистной собственным подданным, разоблачением её сношений с Нолькеном и Шетарди; но другие отсоветовали столь непоправимо оскорбить ее, пока еще имелась надежда на мир. Исподволь ей старались дать понять, что Швеция, своим согласием на перемирие, заслуживала лучшего обращения, что правительство королевства избегало непримиримых ответов, которых Россия заслуживала, сделав войну ожесточеннее и отсрочивая мир. Кончилось тем, что король ответил на манифест Елизаветы Петровны растянутым объяснением, в которое старался ввести оправдания своих военных действий и комментарии своих отношений к России. Получилось очень скучное и бледное писание, которое никакого влияния на население произвести не могло. Король делает ссылку на декларацию о причинах войны и отсылает к этому документу своих подданных, желающих убедиться в справедливости его действий и в злостных намерениях русских. Неприятель, — прибавляет он, — до сих пор не мог опровергнуть выставленных в шведской декларации доводов. Король сообщает, что намерен обнародовать еще более подробный перечень причин, побудивших его воевать с Россией. Далее ведутся счеты и пререкания с Елизаветой Петровной: она предложила перемирие, она сказала, что в первые дни своего царствования не желает проливать крови, она обещала быть справедливой и снисходительной при переговорах о мире. Но все эти обещания не исполняются. Напротив, государыня первая прервала перемирие, хотя Франция уже бралась быть посредницей. Король же все время высказывал согласие вступить в переговоры о мире. Его армия вошла в русские пределы и имела возможность проникнуть еще далее. Дело под Вильманстрандом заставило русских удалиться, при приближении шведских войск. И даже теперь король со спокойной совестью всячески готов доказать свое миролюбие, готов потушить пламя войны. Далее он доказывает, что война начата была с дружного согласия чинов риксдага. В заключении следуют выражения уверенности, что его подданные в Швеции и Финляндии дадут единодушный отпор дерзкому врагу, отомстят ему за несправедливости и угнетения, и что русские на границе его владений встретят твердый оплот против всяких насилий. Как только время года позволит переправить шведскую силу через границу, король обещает показать, что кровавые угрозы императрицы будут сведены к нулю.

На манифест ретиво ополчился еще Кюменьгородский ландсгевдинг Шернстедт; он опубликовал объявление, в котором говорил: «пусть даже Россия и исполнит свои большие обещания, — для чего у неё нет ни желания, ни средства, — но может ли все это быть поставлено рядом с потерею души, блаженства, чести и славы». Он молил своих «возлюбленных братьев и земляков: закройте глаза и уши перед такими соблазнами, и лучше убегайте не надолго с своим имуществом в леса и пустыни, пока пройдет буря, и уговорите своих собратий сделать то же самое, чтоб жестокий враг не мог найти для себя добычи, которой он ищет, и таким образом, по необходимости, вынужден будет оставить вас в покое». Но Шернстедта глубоко огорчало то, что крестьяне, которые столько раз в предыдущем году оказывали неустрашимую храбрость, теперь посылали депутатов к русским начальникам, с просьбой оказать покровительство. Смелый поступок Шернстедта во время войны тем более обращал на себя внимание, что все остальные начальники губерний оказались или бессильными, или трусами.

Представители иностранных держав обратили внимание на манифест и следили за его воздействием на население Финляндии. Кн. Антиох Кантемир просил графа Головина сообщить ему «следствии последне опубликованного в Финляндии манифеста её Императорского Величества от 18 марта, который здесь (в Париже) не гораздо понравился и чаю отчасти поводом был вышеупомянутого предложения о перемирии» (сделанного французским двором в июне 1742 г.).

В апреле 1742 г. К. Вейч писал лорду Картерету: Царица распространила между жителями Финляндии манифест. «Смысл и цель этого акта—пригласить финляндцев к отторжению от шведского подданства и к водворению новой формы правления, дабы Финляндия, управляемая собственным герцогом или главой, могла служить преградой между Россией и Швецией, меледу тем как, оставаясь соединенной с Швецией, она при всех столкновениях России с Швецией, всегда будет подвергаться вторжениям, служить театром войны».... Если жители на это согласны, Императрица обещает им свое покровительство, в противном случае вынуждена разорить всю страну огнем и мечем... «Он вероятно не произведет желаемого впечатления, да—полагаю—здешний двор на это и не рассчитывает, а только счел уместным ответить на манифест Левенгаупта»...

Русский историк войны 1741—1743 гг., ген.-м. Завалишин, упомянув о рассылке «объявления» по Финляндии, прибавляет, что «финны, по сю сторону Кюмени обитающие, хотя и не много умны, не ясно выразумели всю валеность делаемого им внушения и как будто предвидели, что, приемля обнадеживания России, тем повинуются законной своей государыне». Первым последствием всего этого было то, что Левенгаупт, проведав о таковом расположении финнов, перестал им доверять и вследствие сего лишился одного из способов получения сведений о русской армии. «Сие немало послужило к приобретению над ним последовавших успехов».

Манштейн уверяет, что на значительную часть финляндцев манифест произвел большое впечатление и поэтому явился причиной того, что во время похода на них в шведской армии смотрели недоверчиво. Несомненно, что искусно написанный и широко распространенный манифест возбудил общее внимание и наделал много шуму. «И хотя финляндцы не оставили прежних своих властей, — пишет военный историк Зотов, — но доверенность между ними и шведами уже исчезла с тех пор». — Таково первое и очень важное последствие манифеста 1742 г. Второе не менее значительно. Манифест своим обещанием снисходительного обращения с мирными финнами весьма существенно помог делу оккупации края.

Из лагеря при Купписбрубю граф Ласси, 14 июля 1742 г., обратился с воззванием к пасторам Саволпкской и Нишлотской губ., предлагая им оглашать манифест Императрицы, высылать к нему депутации, уговаривать население не сноситься со шведами. При указанных условиях, безопасность каждого будет гарантирована и всем розданы охранные листы.

Первоначально часть привилегированных классов бежали в Швецию. Но после манифеста отношения к русским заметно изменились. В Фридрихсгаме, Борго и других местах население доверчиво обращалось к гр. Ласси, выражая покорность и прося покровительства. Всех приводили к присяге и отпускали домой с охранными грамотами. В реляции из лагеря при Перно-кирке, гр. Ласси доносил, между прочим, что «здешние обыватели в подданство Вашего Императорского Величества день ото дня приходят, между которыми были присланы депутаты Боргоского уезда, от Сюсминского погоста, да от Нюландского и Таваст-Густского уездов, а каковы с ними присланы были письма, с оных перевод всенижайше при сем прилагаю».

Первое прошение, подписанное несколькими дворянами, бывшими военными, духовенством и некоторыми крестьянами, исходило из прихода Сюсме (средней Финляндии) и гласило: «Высокоучрежденный господин рейхс-граф и генерал-фельдмаршал, Милостивый государь.

«Как изданной Пресветлейшей Державнейшей Императрицы Всероссийской всемилостивейший манифест, от 18-го минувшего марта, здесь в Великом Княжестве Финляндском и в Таваст-Густском дистрикте известен учинился, коим её Императорское Величество Всемилостивейше объявлять изволит, еже и самая истина есть, что никто из обывателей сия земли никогда войны не хотел, и на оную не соизволял, которую Швеция против России предприяла, но отправленными уполномоченными на сейм весьма тому супротивляясь, усильно требовали, дабы мы в согласии и дружбе с великим и сильным Всероссийским Империем пребывать могли, то все здешние жители такой её Императорского Величества к сей земле имеющей высокой Императорской милости всеусердно порадовались, и вследствие сему как шляхетной и духовной, так и крестьянской чины при своих домах и имении остались в твердом и несомненном надеянии, что мы, по Высочайшей помянутой её Императорского Величества нам обещанной милости, при безопасности живота и имения нашего соблюдены будем; а ныне всевышний Бог праведное её Императорского Величества оружие против шведского войска благословил, еже мы с своей стороны за милостивые всемогущего Бога знаки и защищения поставляем и признаваем. Чего ради мы единодушно усердное наше желание распростираем, дабы её Императорского Величества оружие и далее процветали к славе её Императорского Величества и сильной Российской Империи; еще ж мы все обыватели в сем Сюсменском приходе и Таваст-Густском дистрикте обязуемся со всякою подданническою ревностию и послушанием, по крайней силе и возможности, её Императорскому Величеству вспомогать, и тако высокоурожденного господина рейхс-графа и генерала-фельдмаршала нижайше просим, да благоволит высокоурожденный господин рейхс-граф и генерал-фельдмаршал нам такую милость показать, дабы мы сими нашими депутатами милостивейшие ваши охранные листы на сей Сисменской приход порознь для показания Российско-Императорским войскам, или казакам по приближении их получить могли, чтоб те партии от Императорского войска, кои в сии места посланы быть могут, нам в животе и имении вреда не чинили, но в настоящей нашей нынешней земской экономии беспрепятственно дали нам исправляться. И хотя мы от наших жилищ в некотором удалении обретаемся, дабы следующие за Императорскою армиею казаки с нами зле не поступали, однако ж вас высокоурожденный господин рейхс-граф и генерал-фельдмаршал нижайше просим не вменить нам сего запротивно, а особливо здесь уведомленось, что высокоурожденный господин рейхс-граф и генерал-фельдмаршал, по имеющей своей к нам безоружным обывателям милости, благосклонное увещание к тому подали, пока мы упрошенных охранных листов не получим, о чем паки всенижайше прося, с наивящшим послушанием и униженностию до гроба пребудем.

Высокорожденный господин рейхс-граф и генерал фельдмаршал,

За себя и, именем всех Сисменского приходу обывателей, нижайше послушнейшие слуги». (Следуют подписи).

Второе прошение было подано от восьми различных приходов, большей частью расположенных в Нюландской и Тавастгусской губерниях. Оно гласило: «Нюландского и Таваст-Густского уездов, высокоурожденный господин граф и генерал-фельдмаршал. Милостивый государь!

«Вашему высокографскому сиятельству всенижайше о нашем бедном и сожалетельном состоянии представляем живущие в нижеписанных селах и приходах, генерально и каждый двор особливо. Каким образом мы при сих времян обращениях всякими налогами отягощены, так что весьма изнуренных себя видим, ежели ваше высокографское сиятельство, как по христианскому сожалению, так и по изданным её Императорского Величества всемилостивейшим манифестам и обнадеживаниям (на которые мы весьма положились), к нам милосердия своего не покажете. Мы же притом по нашей бедной возможности всенижайше тому себя подвергаем, что её Императорское Величество на нас соизволит милостивейше положить: токмо бы мы от жестоких казацких и гусарских поступков в животе, в имении и в свободном промысле нашем всещедро пощажены и в милостивую её Императорского Величества протекцию и защищение приняты были, к чему у вашего высокографского сиятельства высокосклонных охранных листов по приложенной росписи за себя и братиев наших с сими депутатами нижайше просим; инако же мы в своей настоящей земской экономии, которая по сие время весьма запущена была, во все раззоримся. Ожидая на сие милостивого услышания, с глубочайшим почтением пребываем,

«Вашего высокографского сиятельства всенижайшие послушные слуги,

«Как шляхетные, так подлые всех нижеписанных сел и дворов Нюландского и Таваст-Густского дистриктов».

Среди подписавшихся видны имена дворян, пастора, викария и отставных офицеров.

В реляциях главнокомандующий не раз отмечает принятие подданства группами местного населения. Так, в рапорте гр. Ласси от 4 июля 1742 г., из лагеря при р. Кимис, имеется указание, сделанное со слов финнов, что многие из населения проявляли склонность к русскому подданству, почему гусарам и казакам было подтверждено «жителей, кои ружьем не противятся, не токмо не побивать и не грабить, но и жилищ их не жечь и не разорять».

Донесение гр. Ласси от 21 июля 1742 г. дает основание предположить, что к склонению местных обывателей в подданство русские власти относились довольно заботливо. 24 июля 1742 г., из лагеря при Купписе, гр. Ласси доносил: «Из здешних жителей, каждого дни не малым числом ко вступлению в подданство Вашего Императорского Величества сюда приходят, между которыми состоят пасторы и отставные офицеры, и по учинении им о бытии в подданстве Вашего Императорского Величества надлежащей присяге, обратно в их домы с данными манифестами и публикациями отпускаются, причем салвогвардии листы им, о нечинении им разорений, всем даются». Общий порядок был таков: приходившие местные жители приводились к присяге и отпускались по домам «с манифестами и публикациями». По бумагам А. Румянцева до 20 июля 1742 г. их явилось 170 чел. Отдельно явилось два депутата (Лапптреской кирки) Нильс Юрансон и Генрик Вуз и им даны на весь уезд 11 салвогвардий по числу деревень. С 21 по 24 июля присягнуло еще 92 человека. Полковой аудитор Юган Гирн заявил, что буде Финляндия «достанется под протекцию Российской Империи, то и он под тою-же протекциею быть желает». Такое же заявление сделано им о полковнике шведского Выборгского драгунского полка. 3-го августа 1742 г. к А. Румянцеву вновь явилось 207 чел. финнов. Их отпустили домой с билетами или свидетельствами для лучшего охранения от «своевольств гусарских и казачьих». «Под высокославную её Императорского Величества державу шведских финнов в подданство пришло и к присяге приведено в Выборге» по 10-е августа 1742 г. — всего 504 чел. Кроме того генерал А. Румянцев удостоверяет (23 авг. 1742 г.), что в Выборг и Вильманстранд много приходило финнов для принесения верноподданнической присяги. А. Румянцев выдал более двух тысяч охранных листов. Кейту и Левашеву явилось 478 чел. — В Фридрихсгаме Кейт привел к присяге 388 чел.

Из сведений, которые имелись в распоряжении Тенгберга, по манифесту в Лапптреске присягнули 230 крестьян, 14 привилегированных лиц, 19 солдат и 6 ремесленников. 40 поименованных лиц не присягнули «по болезни». — «Pastor in loco Porthanus» удостоверил, что все жители приняли верноподданство; в числе подписавшихся находилось 16 драгун, которые отмечены как «дезертиры».

По мере того, как русские войска подвигались вглубь Финляндии, доверие к ним росло, и депутации умножались.

13 сентября пробст из Инсальм Генрих Гельсингиус сообщил графу, что распространил манифест среди своих сослуживцев и друзей в Каянской губернии и Эстерботнии и, как на результаты своей деятельности, пробст указывал на надежду сдачи Каянаборга и на бывшую депутацию от губернии, которая просила о помиловании и защите. На встречу русской власти выходили еще двое граждан из Улео.

Коминистр из Якобстада и Педерсё Захарий Даль в 1742 г. послал Императрице всепреданнейшее поздравление с новым годом, называя себя её подданным, её оружие победоносным, её личность священной.

В октябре 1742 г. представители Нюландского и Абоского дистрикта и Эстерботнии обратились к гр. Ласси, с просьбой разрешить отправить свои депутации к Императрице. Правительствующий сенат заслушал донесение фельдмаршала о том, что «Нюландского ланц-гауптманшества из отставных финских офицеров такоже из обывателей и пасторы просят, дабы позволено было им депутацию к Высочайшему её Императорскому Величеству двору послать, яко в нашем пришедшим в подданство с поздравлением и прошением о своих нуждах, признали оного Нюландского ланц-гауптманшевства обывателям такоже и от Абовского и от Стербоцкого ланц-гауптманшества такия прошения будут во отправление ко двору её Императорского Величества депутатств позволить, только б те депутаты были из таких, кои в тех ланц-гауптманшествах знатнее других находятся и о том к нему генералу-фельдмаршалу и кавалеру графу фон-Лассии послать указ».

Некий гражданин в Гельсингфорсе присягнул Елизавете в ратуше 15 декабря 1742 г. и обязался уплатить 6-ую часть своего имущества, в случае, выселится из края. Один финн отрекся 20 ноября от всяких сношений со шведами и обязался открывать их замыслы.

«Молодые люди Юлистароского капелянского прихода (Ylistaro kapell) от 12 лет и старше присягнули на верность её Императорскому Величеству 6 января 1743 года»; следующие дни присягали «деревни Каукола, Торкола и Топпарла».

«В следующую затем зиму (1743 г.) как привилегированные сословия, так и крестьяне Финляндии, по-видимому, почти повсюду присягнули верности не только Императрице, но и будущему наследнику престола».

Присягало не только население, но и местные власти. Известно, что в стапельном городе Гельсингфорсе 4 марта 1743 г., в местной кирке, принял присягу обер-комиссар Гельсингфорсской губернии Генрих Иоган Тунцельманэдлерфон-Адлерфлуг на верность службы, как подданный русской Императрицы. При присяге, в качестве свидетеля, присутствовал «работник слова» (Arbetare i ordet) Аксель Гельсинберг.

В присяге, которую произносило покоренное население, Императрица Елизавета Петровна называлась самодержавной, и ничего не говорилось о политическом положении Финляндии.

В прошениях, которые подавали гр. Ласси, нет намека на самостоятельность Финляндии. Политическая сторона манифеста обходится молчанием представителями приходов. Финляндский историк говорит, что жители прихода Сюсме надеялись лишь, что герцог Голштинский, которого они уже величают «своим возлюбленным королем и господином», будет возведен на шведский престол.

Тот же писатель утверждает, что гарнизон Тавастгуса капитулировал ради герцога Голштинского. Мы этих указаний не нашли. Представители города Улеоборга и северного прихода Ийо (Jjo) просили коменданта Нейшлота, кн. Мещерского, устранить всякое насилие. Они говорят далее в своих прошениях, что узнали о решении Императрицы возвести на шведский престол герцога Голштинского и выражают свою готовность подчиниться такому решению. Генерал А. Румянцев, находившийся тогда в Выборге, получив эти прошения, направил их в Москву, прося Императрицу указать, какой ответ должен последовать на подобные прошения, особенно в тех случаях, когда они будут поступать из мест, которые Государыня не предполагает подчинять своей державе. Румянцев по-видимому полагал, что население всех местностей скоро выскажет свое мнение относительно предложенной самостоятельности. Но этого не случилось.

В сентябре явились в Выборг два духовных лица из Саволакса, Сигнеус и Аргеландер, с целью просить Румянцева объяснить, не будет ли герцог Голштинский согласен взять Финляндию под свою защиту и быть монархом этой страны, которая по смыслу манифеста должна быть возвышена в автономное государство. Таков первый отзвук на мысль манифеста о самостоятельности Финляндии. Проповедники высказали свое мнение чиновнику Кромпейну, так как к Румянцеву не имели доступа. Через Кромпейна Румянцев ответил, что коль скоро Финляндия будет завоевана русским оружием, то только одной русской Императрице принадлежит право распоряжаться будущностью края, а так как Царица и герцог близкие родственники, то для финнов должно быть безразлично, будут ли они под господством той или другого.

Около этого времени русскому правительству пришлось впервые после манифеста высказаться по вопросу о том, как оно желало бы устроить политическое положение Финляндии. 28 августа на имя Румянцева последовал рескрипт. Он главным образом касался требований, которые имелось в виду предъявить при заключении мира, куда Румянцев посылался одним из представителей России. При этом заходит речь и о самостоятельности Финляндии. Императрица заявляет, что она готова исполнить данные ею в манифесте обещания, если земские чины Финляндии этого действительно желают, и если потребные для этого средства могут быть ими представлены. Но она сомневается, чтобы земские чины высказали подобное желание, в виду бедности страны, да и шведы наверное только в крайнем случае дадут свое согласие. Если это дело осуществится, то оно будет причиной вечной ссоры между Россией и Швецией, и первая принуждена будет, в случае присоединения Финляндии, держать там значительное число войск, как для того, чтоб отразить нападение со стороны Швеции, так и с целью обеспечить себе верность земских чинов.

Донесение Румянцева по поводу прошений жителей Улеоборга и прихода Ийо побудил наше правительство еще раз вернуться к вопросу. Императрица, подписывая манифест, и давая инструкцию Румянцеву для ведения мирных переговоров, одинаково оставалась при убеждении, что финнам выгоднее состоять в непосредственном подчинении России, так как они могли видеть, что все подвластные Империи народности пользовались своими прежними правами и свободами. Соответственно такому взгляду, повелительница и теперь продолжает настаивать, в ответе Румянцеву (28 окт. 1742 г.), главным образом на том, что автономия Финляндии возможна только под покровительством России. Следовательно, при первой необходимости перехода от слов манифеста к практическому их осуществлению, русское правительство определеннее выразило свои мысли о том, как оно представляет себе будущее политическое положение Финляндии, когда само население возьмет его в свои руки.

Ответ явился несколько уклончивым, но другого и ожидать нельзя было. Россия предлагала оказать Финляндии свое содействие при известных условиях. Между тем она не видела, чтоб финляндцы со своей стороны сделали что-либо определенное для своей самостоятельности, и чтобы они чем-либо облегчили России ведение войны со Швецией. Что же оставалось делать русскому правительству? Гарантировать прежде всего свои интересы.

Вскоре русскому правительству пришлось встретиться с новой попыткой практического осуществления обещания манифеста. 18 октября состоялось земское собрание или своего рода сейм (landtdag) в главном городе Або. Это собрание образовалось из выборных представителей всех четырех сословий — дворянства, духовенства, горожан и крестьян — но только от Абоского и Бьернеборгского округа и они не могли, следовательно, считаться представителями всей Финляндии. Несмотря на это, они старались выступить, как действительные представители народа, и выбрали депутацию из двух членов от каждого сословия, которая должна была отправиться в Москву к Императрице и ходатайствовать, чтоб герцог Голштинский был назначен великим князем Финляндии. Этот шаг собрания вызвал недоумение тогдашнего представителя гражданского управления в крае, генерала Якова Кейта. Он сделал запрос Ласси, и получил указание удержать депутацию, пока не получится специальное повеление от Двора.

При наличности рескрипта от 28 августа и правительственного разъяснения от 28 октября (1742 г.), Румянцев дал знать Кейту 7 ноября, что, так как Финляндия завоевана оружием, то жители не могут уже более ссылаться на манифест, изданный прошедшей весной, почему всяким депутациям воспрещается отправление в Москву. Кроме того Кейт вполне справедливо указал собранию, что ему, как окружному представительству, никоим образом не подлежит высказывать желания от имени всей страны. Наконец, в виду близкого родства между Императрицей и герцогом Голштинским нет большой разницы, будут ли финны подданными русскими или подданными герцога.

Собрание поняло, что ему оставалось поручить своим депутатам добиваться только облегчения податей и налогов.

Кейт же, как он сам пишет, при удобных случаях напоминал всем, что Финляндия является уже покоренной страной, в которой Императрица распоряжается по своему усмотрению. На основании этого принципа устанавливались все отношения к Финляндии. Присяга повсеместно приносилась Императрице, как русской самодержавной Государыне.

Местные жители коснулись еще однажды манифеста при следующей обстановке. Представители духовенства, чиновничества и разных городских должностей Эстерботнии собрались в г. Вазе. От них потребовали присяги. Представитель духовенства заявил при этом, что присягнут только при условии разрешения им сослаться на удостоверение Императрицы, сделанное в её манифесте от 18 марта.

Нет ничего удивительного, что после завоевания пограничной между Швецией и Россией страны русское правительство отказалось от высказанной в манифесте мысли о самостоятельности Финляндии. В период войны русские власти не встретили той поддержки со стороны финляндцев, которая ставилась условием особой заботы об их стране, а потому попытки некоторых финнов после того поднять вопрос и привести его в исполнение, не встретили со стороны русских должного сочувствия. С краем обращались как с русским завоеванием, как со страной, принадлежащей к Империи. А присяга Императрице и великому князю, которую русское правительство потребовало как от крестьян, так и господ, вероятно в известной мере беспокоила и связывала совесть.

В ноябре 1742 г. молодой герцог Голштинский принял в Москве православие и объявлен был, под именем Петра Феодоровича, наследником Всероссийского престола. Финны должны были присягнуть ему, как наследнику, и таким образом прекратились последние надежды и предположения о нем, как о монархе самостоятельной Финляндии.