История Финляндии. Время Елизаветы Петровны

VII. Русское господство в Финляндии.

В октябре 1742 года Ласси уехал в отпуск в Ревель, сдав командование А. Румянцеву.

Но вскоре (в ноябре того же года) начальствование над войсками в Финляндии перешло в руки Кейта, а А. Румянцеву пришлось отправиться в Або, для ведения мирных переговоров.

Русские заняли Финляндию. Желание шведского правительства, высказанное во многих предписаниях финляндским властям, заключалось в том, чтобы должностные лица края оставались на своих местах, где, более чем прежде, нуждались в поддержании порядка, и наступала надобность в их знаниях и благоразумии. — Но память о пережитом во время «Великой Разрухи» или Великой Северной войны (Stora ofreden), говорят финляндские писатели, была слишком свежа, чтобы последовать советам из Стокгольма, и уже 23 июля ландскамерир и ландс-секретарь в Гельсингфорсе, заведовавшие делами области во время отсутствия ландсгевдинга Гюлленшерна, объявили, что, в виду грозящей крайней опасности, они должны уйти в Або или Швецию. Подобным же образом поступили высшие должностные лица повсюду в Финляндии. Когда русские приблизились к Або, члены гофгерихта, служащие в губернском правлении, университетские учители и большинство духовенства покинули страну. Несколько раньше епископ Валениус возбудил в консистории вопрос, насколько удобно духовенству бежать из края; при этом только старший пастор финского прихода в Або, профессор Иоган Валениус, указал, что долг пасторов оставаться на своих местах. В предписании от 12 августа правительство разделило его мнение и выразило свое удовольствие по этому поводу; но сослуживцы Валениуса тем не менее бежали, и он один остался на своем посту. Младшие должностные лица последовали примеру старших. — Купцы и горожане в значительном числе искали убежища в Швеции. Крестьяне вообще не выселялись. Только год спустя часть аландцев и жителей юго-западных шхер прибыли в Швецию. Из списков эмигрантов видно, что переехавших в Швецию в октябре 1742 г. было только 192 отдельных лиц или семейств; но затем выселение продолжалось, и с каждым судном, уходившим из южной Финляндии в Стокгольм, следовало некоторое число беглецов. Даже в течение зимних месяцев, когда переправа на парусных судах сделалась опасной и трудной, переселение не прекращалось. В апреле 1743 г. число внесенных в списки возросло до 488, но после сего лишь немногие прибыли в Швецию, отчасти, вероятно, вследствие того, что существовали прочные виды на близкий мир, отчасти потому, что, узнав миролюбивое поведение русских, перестали опасаться их; в июле 1743 г. число эмигрантов дошло до 508. Дети и прислуга в списки не заносились.

Таким образом ясно, что бегство было далеко не всеобщим. Покинули свои места преимущественно высшие чиновники края и лица привилегированных сословий. Некоторым в это время предстояло принять участие в заседаниях открывшегося риксдага.

Когда в Гельсингфорсе русские генералы узнали о готовившемся переселении из Або, туда отправили несколько драгунских полков; они прибыли в город 29 августа, в то время, как колокола созывали к вечерне. Служба не состоялась. Народ позвали в ратушу, где ему прочитали манифест Императрицы и принята была верноподданническая присяга. Больше недели спустя, 7-го сентября, прибыл туда генерал Кейт; его сопровождали генералы Стоффельн (von Stoffeln) и Брюс с большим отрядом драгунов. Настоятель финского прихода, профессор Иоган Валениус, а с ним духовенство и магистрат, пошли прибывшим навстречу до Пемара (Решаг) (у Виста, т. е. 27 верст от Або). На следующий день конница гренадеров вошла в город попарно с еловыми сучьями на шапках в знак победы.

В 1742 г., когда возник вопрос о назначении Кейта начальником войск, расположенных в Финляндии, то в Кабинет её Величества повелено было представить из военной коллегии сведения о том, в каком году и каким чином он принят в российскую службу, и копию заключенных с ним кондиций. Из этих справок видно, что в 1728 г. в верховном тайном совете слушали мемориал, поданный в коллегию иностранных дел от «полномочного Шпанского министра Дука Деливия», в котором он рекомендовал для службы её Императорскому Величеству генерал-майора Кейта, «породою из Шкодии (Шотландии), знатной фамилии, который был в службе короля Шпанского лет с десять, но понеже он веры аглииской, то за то более в Гишпании службу продолжать не может. В 1734 г. Кейт был произведен в генерал-лейтенанты, а в 1738 г. в генералы полные». Иных сведений в военной коллегии не оказалось. Между тем известно, что Яков Кейт родился в 16 9 6 г. в Шотландии. Детство его протекло в шотландском замке на берегу сурового северного моря. В Эдинбургском университете он пополнял свое образование. Несмотря на свой протестантизм, Кейт принял сторону католического короля Якова III в его борьбе за престол.

Участие в этой партийной борьбе лишило девятнадцатилетнего Кейта его имущества и прав. Братья поселились в Париже, где Яков Кейт настолько усердно отдался наукам, что сделался членом Академии. Во время пребывания Петра В. в Париже, Кейт представлялся Монарху и просил о принятии его в русскую молодую армию, но получил решительный отказ. По другой, едва ли достоверной, версии, Петр В. пригласил Кейта на службу, но тот, будучи поклонником Карла XII, не пожелал сражаться против него. Кейт вновь встал под знамена короля Якова; новая неудача побудила Кейта искать убежища в Голландии, откуда он отправился в Рим, а затем в Мадрид, где служил в войсках Филиппа, участвуя в неудачной осаде Гибралтара, который испанцы пытались отнять у Англии. Еще раз он обратился к родине, но там поставили условием командования полком наемных солдат принятие католичества. Ценой отречения от своей церкви Кейт не пожелал купить места. Щедро награжденный королем Испании и заручившись рекомендациями, Кейт, летом 1729 г., прибыл в Кронштадт. Изысканное воспитание и благородный характер скоро выдвинули его при русском дворе. Ему дали в командование два полка, а затем последовательно ставили во главе измайловцев (в учреждении полка коих он принимал непосредственное участие), московского гарнизона, и в 1739 г. делают инспектором всех войск. В этом звании тридцатишестилетний генерал объезжает границы Азии и Польши, путешествует вдоль Волги и Дона. В подведомственных ему частях вводится порядок и справедливость. Впоследствии, под начальством своего соотечественника Ласси, он участвовал в походе к Рейну против Франции, а под начальством Миниха, находясь в течение двух часов под страшным огнем Очакова, был ранен, и, если избежал смерти, то только благодаря преданности своих солдат. Раненому Кейту пришлось распоряжаться здесь действиями 20 тысячного отряда. Императрица наградила его чином генерала-от-инфантерии и подарком в 5 тысяч руб. Рана побудила его отправиться в Париж за медицинской помощью к знаменитому хирургу. Императрица навестила больного перед отъездом, сказав ему, что охотнее готова потерять 10 тысяч войска, чем генерала Кейта. Прусский Король Фридрих Вильгельм I в Берлине прислал за больным собственные носилки, желая увидеть шотландского героя. После мира с Турцией, Кейта назначили правителем Украины, а после смерти Анны Иоанновны он командовал частью войск, расположенных в Петербурге.

Кейт был среднего роста, смуглолицый, с высоким лбом и орлиным носом. Густые брови оттеняли карие глаза. Осанка его внушала уважение и доверие. Жил скромно. Держался правил строгой честности. Его происхождение выработало в нем самоуверенность и замкнутый характер. Согласно воззрениям своего времени, он служил ради доблести и чести. Став под знамена того или другого государства, он честно обнажал меч в его пользу и безупречно отстаивал его интересы. В 1737 г. Миних донес Императрице: «Кейт такой генерал, которого поступки и поведение одушевлены верностью к престолу, храбростью и благородством: нельзя ни в чем попрекнуть его характера». Когда Елизавета Петровна вступила на престол, Кейт немедленно привел войска к присяге и устроил в их среде празднества. Назначенный начальником Финляндии, Кейт поселился в Або.

Со слов путешественника Верха, мы узнаем, что Або того времени был довольно значительный город, состоял большей частью из деревянных домов, причем только некоторые оказались выкрашенными красной краской, как это принято в шведских городах. Встречалось также немало каменных низких домов с железными ставнями. Те дома, которые приходились на перекрестках, имели обрезанные углы, а ворота устроены были на подобие ниши, что казалось весьма странным, но однако имело свои удобства, потому что с обеих улиц одинаково было близко к входу в лавки, которые обыкновенно помещались в этих домах, и потому легко отыскивались всеми.

Для своего времени Або являлся довольно значительным городом и насчитывал до 6 тыс. жителей. Або переживал то «доброе старое время», когда горожане вставали в 5 ч., обедали в 12 и кончали свои занятия в 8 ч. вечера. На больших общественных собраниях, исключая свадеб и увеселительных поездок, мужчины и женщины держались отдельно. Правда, женщина рвалась уже из своего тесного замкнутого круга, но её попытки не проходили без осуждения и протестов. Ландсгевдингом Або состоял в 1741 г. Икскуль, и, как старый царедворец, старался водворять вокруг себя обычаи стокгольмского двора.

С наступлением войны, сотни семейств со своим имуществом покинули город и переправились на Аланд или в Стокгольм. Архивы и драгоценности были вывезены или запрятаны в безопасные места. Стране угрожала серьезная опасность, ибо король мог быть заменен русской Императрицей. При таких условиях бегство для служащих граничило с изменой, но над этим не задумывались.

Крик: «русские идут!» приводил их в ужас. Чаще, чем прежде, взоры жителей обращались к старому собору — безмолвному свидетелю (с 1292 г.) протекших столетий. Поколение за поколением воспевало хвалу Всевышнему. Звуки его органа казались теперь более привлекательными, чем когда-либо. Сюда оставшиеся жители устремлялись за утешением. Под гром войны молитва сделалась теплее. Сколько раз этот собор был ограблен неприятелем, страдал от пожаров и разила его молния. Пожар 1681 года сильно попортил собор, но его возобновили. Башня была плоха, алтарь сделан из дерева, выложен мрамором и вызолочен. В ризнице Абоского собора лежала на столе большая шведская библия 1703 года, которую подарил православный священник. В библии собственноручно на латинском языке довольно пространно изложил, как он, после основательного изучения религии, нашел в ней много заблуждений по вопросу о почитании икон, по обращениям к святым, по упованию на силу собственных дел и т. д. За подобные мысли, от которых он по совести не мог отречься, был заключен в тюрьму, но затем освобожден Императором Петром I и назначен полковым священником при русской армии в Финляндии. В соборе совершали богослужения как шведский, так и финский приходы.

В Або генерал русской службы Кейт стал известен, как «снисходительный и высокочтимый начальник». Яков Кейт соединял редкое благодушие со строгостью начальника, и потому его полюбили и подчиненные, и жители. В древнем (с 1157 г.) главном городе Финляндии генерал Кейт принял временно управление краем и стал организовать рассеянные учреждения. Вначале русские не знали, как устроиться, и произошла некоторая двойственность власти, ибо старший начальник Ласси оставался в Гельсингфорсе, но он ведал преимущественно военным делом. Вскоре он вернулся в Петербург.

Распоряжения Кейта отличались особой заботливостью о населении и исходили из желания облегчить тягости его положения.

В немецкой биографии Кейта говорится, что солдаты привели к нему, вместе с другими пленными, известную красавицу Эву Мертен (Merthen), которая вскоре овладела сердцем генерала. Она была дочерью бургомистра в Або, Карла Мертена; отец её, назначенный асессором гофгерихта, вскоре умер (1743 г.), и девушка осиротела. Кейт нанял ей учителей из России.

Общественные предубеждения помешали генералу жениться на ней, хотя он нежно любил ее. — Установившаяся связь сделалась предметом общих разговоров, и жало злословий, конечно, не пощадило ее; тем не менее она сделалась посредницей между Кейтом и своими согражданами и постоянной их заступницей. Эва Мертен была прозвана «герцогиней Финляндии», что достаточно определяет её значение. Она сопровождала Кейта после мира в Россию и далее во время его жизни, богатой военными подвигами, окончившимися на службе у Фридриха Великого. Впоследствии она вышла за Страсбургского коменданта Рейхенбаха и умерла в 1811 г.

Надо полагать, что эта сердечная привязанность Кейта к финляндской девушке не прошла бесследно в его отношениях к Финляндии. Но, помимо того, благородство и возвышенность взглядов составляли отличительные черты этого воина. Он умел уважать неприятеля, сложившего оружие, он знал цену дисциплине. Быть может также гористая и озерная Финляндия напомнила ему родную суровую Шотландию...

Население скоро присмотрелось к русским, лично убедилось в их дисциплинированности и гуманности и настолько прониклось доверием к ним, что большими массами из окрестностей съезжалось на очередную ярмарку в Або.

У горожан не имелось основания жаловаться на русских, и, если бы не постой и снабжение их продовольствием, Або не знал бы об их существовании.

Финляндцы очень скоро освоились со своим новым положением, созданным завоеванием, и русское правительство в короткое время правления Кейта приобрело много друзей. «Край сей был бы неблагодарен, — читаем в местном издании «Мнемозин», — если бы не отдал всем Российским генералам и начальникам должной похвалы за великодушие, дисциплину и справедливость». Среди прочих генералов Кейт сделался незабвенным.

Для Финляндии было бы счастьем, — читаем у местного историка, — если бы Кейт остался главным её начальником. Но Правительствующий сенат, рассматривая в сентябре 1742 г. представление графа Ласси о разных предметах завоеванного края, «разсудил её Императорскому Величеству представить», чтобы ландсгевдингом назначить ген.-м. ф. Кампенгаузена, в виду того, что он при Петре Великом «в некоторые знатные коммиссии употребляем был», причем, для поощрения, пожаловать его генерал-поручиком и определить жалованье из финляндских доходов. Кампенгаузену разрешалось избрать в Финляндии город для жительства, по его усмотрению: «а в команде (подчинении) ему состоять Правительствующего сената». Затем его личному усмотрению предоставлено было избрание лагманов из Лифляндского и Эстляндского дворянства, а также из финляндских жителей. Избранных кандидатов он обязан был представить на конфирмацию сената; прочих чинов он имел право утверждать сам.

Иван Бальтазар фон-Кампенгаузен (lohann Balthasar) родился в Эстерботнии (1689 г.) и ранее служил в канцелярской коллегии Его Королевского Величества в Стокгольме, почему шведская система управления была ему хорошо известна. Учился в рижском лицеуме, участвовал в Полтавской баталии, состоял при Карле XII в Бендерах. Затем, в 1711 году, он перешел на русскую службу и поселился в имении около Риги. Первоначально Кампенгаузену пришлось быть не только гражданским начальником, ландсгевдингом, но и президентом гофгерихта, канцлером академии, епископом и старшим бургомистром. Деятельность И. Б. Кампенгаузена в Финляндии сделалась обширной, так как он ведал всем, что касалось экономии, правосудия и церкви; он отправлял все королевские обязанности, раздавал королевские паспорты, назначал судей других должностных лиц и пр.

В средине октября (1742 г.) Кампенгаузен прибыл в Кюменьгородскую губ., а оттуда постепенно направлялся к западу, приводя в порядок, по дороге, правительственные дела страны. 2-го января 1743 г. он приехал в Або, после чего Кейт оставил свое правление и остался начальником войск, а фон Кампенгаузен принял все остальные дела. Разделение власти на военную и гражданскую было произведено в особой заботе о благосостоянии Финляндии.

Профессором Валениусом новый генерал-губернатор описывается так: «Имел хорошие качества, но желал показать свое усердие русской короне, был вспыльчив, имел беспокойный нрав и нечистую возбужденную совесть, почему, кажется, против своего убеждения сделал то зло, которое совершил».

Первоначально русской власти в силу необходимости пришлось назначать на разные гражданские должности чинов войска, но по мере возможности офицеры устранялись из администрации, и она передавалась в руки лиц, более знакомых с краем. Первый проект об этом составил гр. Ласси. Высших должностных лиц он желал получить из Петербурга, а на низшие должности — назначать из местных жителей. Правительствующий Сенат одобрил такое предложение, и в силу его состоялось указанное назначение Кампенгаузена генерал-губернатором Финляндии, Аланда и Эстерботнии. низшие места, по указу Императрицы, замещались финнами. Шведов она запретила назначать. Наши власти заботились о том, чтобы ко всем делам, которые касались народа, приставлены были лица, знакомые со своеобразными учреждениями, обычаями и языком страны. Этому наиболее соответствовали офицеры бывшей финской армии, которые, согласно капитуляции при Гельсингфорсе, пользовались полным окладом жалованья и были освобождены от военной службы; этим лицам давались теперь разнообразные поручения, как-то: осматривать дороги и мосты, организовать почтовое ведомство, сопровождать транспорты и проч. При генерал-губернаторе находились две канцелярии: одна шведская, другая русская. Официальным языком оставался шведский язык. Из русских учреждений писали, конечно, по-русски. Во всей администрации держались шведских законов и порядков, в той мере, в какой они не нарушали интересов её Императорского Величества Повелительницы России. Желанием русских было привести в движение прежний шведский механизм и при его посредстве восстановит порядок. Только высшие лица администрации края были поставлены в зависимость от русских учреждений. Главные комиссары и другие чиновники обычно присягали в присутствии начальников русских войск. От прибалтийцев, призванных на должности в Финляндии, требовали знание шведского языка. Это показывает, что русские желали примениться к прежнему укладу местной жизни и возможно оберечь нужды жителей. И действительно, «интересы финского народа соблюдались; этого нельзя отрицать», пишет исследователь эпохи «Малой Разрухи».

У Кампенгаузена проявлялась придирчивость, но он любил порядок и стоял на страже закона. Некомпетентных лиц он к должностям не допускал. Всем разрешено было обращаться непосредственно к нему с жалобами, как к высшему представителю русской власти. Правивший Кюменьгородской провинцией, Кромпейн, не проявлял склонности к той кротости и гуманности, которые желательны были русскому правительству, и Кампенгаузен, видимо, удвоил свое наблюдение за ним. Кромпейн пожелал, например, взять крестьян на работы по возведению предназначенного для него казенного дома, но Кампенгаузен воспретил эту меру, указывая на лишения, понесенные крестьянами от войск.

Простереть далее внимание и заботливость к вчерашнему врагу едва ли возможно. За всякую нечестность, допущенную при сборе контрибуции и вопреки присяге, русская власть грозила смертной казнью. Другой видный представитель русской власти, генерал Киндерман, оставленный во главе администрации Эстерботнии, проявил особую строгость в соблюдении порядка и редкую благосклонность по отношению к населению, которое часто и охотно обращалось к нему со своими жалобами и просьбами.

Прежде всего, русское господство утвердилось в Саволаксе, куда, уже в начале августа 1742 г., послали правительственного чиновника и священника из Выборга для приведения населения к присяге. Посланные имели при себе 500 присяжных листов и обязаны были знать местный язык. В Саволаксе и Карелии в 22 приходах верноподданническую присягу приняли всего 9.608 чел. Они отмечены были на присяжных листах, отосланных в Россию. Отсутствовало около 400 чел. Приводившим к присяге содействовали немдеманы и пасторы.

С Восточной Финляндии русские начали также свою организационную работу. Главная власть сосредоточивалась здесь сначала в руках генерала А. И. Румянцева, жившего в Выборге. Ему, до приезда в край Кампенгаузена, был подчинен Кромпейн. После сдачи 8 августа Нейшлота, кн. Мещерский сделался не только комендантом крепости, но и начальником округа. Он энергично собирал нужные припасы и отбирал у населения оружие, розданное Шернстетом. Всего было возвращено 590 ружей, 388 штыков и 334 шашек. В должности коменданта он вскоре был замещен Давыдовым. В Тавастгусе военная и гражданская власти были объединены в руках полковника Рязанова.

Как во «время великой разрухи», так и теперь намеревались поставить «законников», которые в одно и то же время были бы и ландсгевдингами, и судьями. В силу необходимости в нескольких губерниях определены были одновременно с законниками, так называемые, обер-комиссары вместо прежних ландсгевдингов. Этих новых чиновников набирали частью из Эстляндии, частью из жителей самой Финляндии. Лагманом и начальником управления Таваст-Нюландской губернией назначили некоего Тунцельмана Эдлер фон Адлерфлуг, родом из Дерпта, он же назывался обер-комиссаром. Обер-комиссаром Кюменьгородской губ. назначили ландскамерира из Выборга Карла Кромпейна, который своей резиденцией избрал Валькиалягорд (Walkiala gard), потому что Вильманстранд лежал в развалинах. Ландсгевдингом Абоской и Бьернеборгской губ. остался сам Кампенгаузен. Эстерботния же на всю зиму предоставлена была как в гражданском, так и в военном отношениях управлению фон Киндермана; в начале весны для военных дел туда послали лагманом Якова Хугберга, бывшего майора финских войск.

Порядок старательно водворялся во всем и при том мерами самыми разумными и справедливыми. Вот тому новое доказательство. При отправлении на подводах провианта из Гельсингфорса в Або между командированными из полков чинами и обывателями происходили несогласия, вследствие незнания русскими местного «обыкновения» и языка. Под влиянием угроз, обыватели бросали подводы и разбегались. Других подвод командированные люди в деревнях не доставали. — Чтобы впредь подобной «конфузии» не происходило, ландсгевдинг фон-Кампенгаузен предложил иметь финского обер-офицера при одной тысяче кулей и по одному местному унтер-офицеру при каждой сотне подвод, а «для смотрения над обывателями и подводами» меньшего числа иметь—выбранных старост из мужиков («из лучших крестьян»). При таких условиях, начальник края полагал, что провиант будет перевозиться «без всякой конфузии». Так делалось во времена шведского владения. Обери унтер-офицеров надлежало оплачивать. Затрата небольшой суммы устраняла беспорядок и замедление в перевозке. Этих же финских обери унтер-офицеров Кампенгаузен предлагал приставить к присмотру за вывозкой леса для строения галер.

Разрушенные церкви и общественные здания восстановлялись, мосты и дороги вновь устраивались, и туда, где народ, вследствие войны или неурожая терпел нужду, доставляли хлеб из продовольственных магазинов русской армии. Даже в незначительнейших делах старались удовлетворить общественное мнение, почему можно сказать, что русское правительство желало продолжать свое завоевание путем симпатий. Предыдущие риксдага в Стокгольме сильно ограничили, например, полупраздники и дни апостолов, и это ограничение оскорбляло старинные обычаи и понятия народа. Из всеподданнейшего донесения А. Румянцева (от 25 окт. 1742 г. из Выборга) видно, что финнам разрешено было праздновать апостольские дни. Чинам гофгерихта сохранили жалованье. Предполагалось еще выдавать из магазинов заимообразно провиант, но, вследствие безнадежности его возвращения, эта мера была оставлена.

В церковном управлении в начале произошел заметный беспорядок, потому что оба епископа, Валениус из Або и Даниэль Юслениус из Борго, и многие члены консистории скрывались в Швеции. Этим положением дел хотела воспользоваться для расширения своей епархии Выборгская консистория. Императрица повелела Кампенгаузену организовать церковные дела во всем завоеванном великом княжестве совершенно самостоятельно. Для церковного управления была учреждена одна общая консистория в Або; председателем назначили профессора Валениуса, который в то же время исправлял должность епископа обеих епархий. Главным начальником управления, как духовного, так и светского, оставался Кампенгаузен. Централизация власти вызывалась военным положением края.

К чести русских приходится отметить, что они с особой осмотрительностью вмешивались в духовные дела Финляндии. Постановления русской власти в этой области носили временный характер. Правда, во главе церковного управления оставался генерал-губернатор, но при первой же возможности он сосредоточил все духовные дела в консисториях, куда, с разрешения Императрицы, и обращались со своими нуждами местные деятели и жители.

Само собой разумеется, что не все учреждения в течение одного года могли быть вполне организованы, а многое было сделано наполовину. Однако высший суд страны, который теперь назывался «Императорский» Абоский гофгерихт, приведен был в некоторый порядок; взамен бежавших членов назначены были новые, частью из младших чиновников Того же учреждения, частью из судебных учреждений провинций. Кроме того отыскивали еще нескольких подходящих господ в Выборгской губернии. Они являлись уроженцами Финляндии, но после «великой разрухи» сделались подданными России, как например Гюлленгоф (Gyllenhof), Будберг и др. Руководительство гофгерихтом поручено было герадсгевдингу Ленеусу, в звании вице-президента.

Труднее было вновь восстановить университет. Из описания Верха известно, что университет в Або имел три академических аудитории, из которых одна была перегорожена и доктором Спёрингом превращена в theatrum anatomicum. Остальные по объему были обширнее, чем того требовало малое число студентов, редко достигавшее до 300 чел.). Королевских стипендиатов было 60, что составляло лишь половину Упсальских стипендиатов. Профессорский гонорар был ничтожен, вследствие бедности большинства студентов. Доктор Спёринг жаловался, что studium medicum в этом университете находился в полном пренебрежении, и если б он читал только медицину, то у него не было бы аудитории; но благодаря philosophiam experimentalem он привлекал молодежь, интересующуюся приборами и опытами.

В начале войны большинство университетских преподавателей бежало в Швецию. Однако некоторые из профессоров оставались в Або, и Кейт уже осенью назначил в университет других подходящих лиц, почему по крайней мере кафедры, необходимые для образования духовных лиц, были замещены. Кейт оказался настолько расположенным к университету, что даже удалившиеся профессора сохранили свое жалованье.

Вообще все мероприятия правительства показывали, что не намерены были отступиться от завоеванного края. Все жители должны были присягнуть на верноподданство Императрице и когда 7-го ноября 1742 г. герцог Петр Голштинский (Готторпский) объявлен был наследником Российского престола, под именем Петра Феодоровича, финны и ему должны были принести верноподданническую присягу. Для приведения к присяге по стране разосланы были чиновники и пасторы. Присягали все, даже несовершеннолетние. В Або приводил к присяге полковник Каминов. Его невидный и оборванный отряд выстроился на площади города. — Приведение к присяге не являлось насилием, придуманным только для финляндцев. Когда в 1757 г. русская армия находилась в Восточной Пруссии, то местное население также было приведено к присяге русской Императрице, а область обращена в русское генерал-губернаторство.

Едва прекратилось действие оружия, русские стали принимать меры к охранению населения. В конце октября генерал «маэор» Киндерман донес А. Румянцеву, что, согласно условию, заключенному с полковником Фрейденфельтом, шведы отправились водой из Эстерботнии, а их лошади (688)—вокруг Синуса Ботника; при этом ген. Киндерман потребовал, чтобы «крестьянам никакой обиды не чинилось» .

До русских, по Финляндии проследовали шведы и всюду оставили свой заметный след. «Сия земля собиранием на неприятельскую армию провианта и фуражу немало опустошена», к тому же сенокосные луга «большей частью и пашни потравлены». Снятие хлебов производилось плохо, «ово за страхом» от наших жили в лесах, «ово» неприятелем из домов были выгоняемы; лошади отбирались под тяжести и артиллерию.

«Разоренная уже до начала войны двухлетним содержанием значительного корпуса шведских войск, Финляндия, при окончании её, дошла до страшной нищеты».

Разорителями Финляндии явились сами шведы. В ужаснейшую распутицу они привели свою армию в движение и эта армия «жестоко истребляла жизненные соки Финляндии», писал проф. Фр. Сигнеус. Это замечание подтверждает швед, граф Седеркрёйц, который рассказывает, как шведские полки отбирали всех крестьянских лошадей.

«Вопли несчастного края против таких действий, и жестокость, — о которой доносили в походе, что даже крестьяне и коронные служители запрягаемы были в телеги, когда лошади падали, — не могли дойти до высшего правительства». «И эти ужасы насилия, — продолжает проф. Фр. Сигнеус, — производились не упоенным победой вождем торжествующей армии, а графом Карлом Эмилем Левенгауптом и его подчиненными».

Крестьяне в Финляндии были истязуемы прежде всего собственными войсками, вследствие чего по общим жалобам (Kongl. Resol. pä Allm. besvär), — согласно королевской резолюции, последовавшей уже после войны (10 сен. 1743 г.), — было постановлено, «что Королевское Величество с неудовольствием узнал об обращениях и жестокостях, причиняемых против его верных подданных в Финляндии её собственным войском, почему должно быть произведено расследование дела». Уже в начале войны крестьяне жаловались, что им не уплачивалось за все то, что они поставляли для армии; вследствие чего другой резолюцией по общим жалобам (1 сент. 1741 г.) было постановлено, «что надлежит расследовать, сколько всего в действительности не уплачено, и кто в том виновен, чтобы заставить уплатить следуемое сполна». Крестьянам не скоро пришлось воспользоваться тем, что им по праву причиталось. Из генерал-губернаторского отчета от 8 дек. 1751 г. риксдагу видно, что крестьяне в Сиббо жаловались, на невыдачу им вознаграждения за казенную почтовую гоньбу и налоги во время войны. По этому поводу ландсгевдинг заявил, что не только Сиббо, но и вся губерния чувствует эти убытки. Из резолюции по общим тяжбам также вытекает, что «за доставки во время войны еще до сих пор не везде уплачено». Все это следы действия шведских войск.

Для армии повелено было заготовить 2.848.480 пудов сена. В поставке его сначала принимала участие одна только Эстерботния. Но этого сена не хватило. Потребовались дополнительные поставки. Где сена не имелось, предлагали заменить его овсом и ячменем. Поставка сена оказалась очень тяжелой повинностью, вследствие тех злоупотреблений, которые широко тогда практиковались. Немдеман (заседатель уездного или лагманского суда) из Лойма Э. Чильман сопровождал партию подвод с сеном из Абоских приходов в Тавастгус и удостоверяет, что крестьяне, доставившие сено, по целым неделям ожидали приемщиков. Когда, наконец, они являлись, то принуждали бедных крестьян сдавать три и четыре пуда за один. Без взяток сдача не производилась. Подкуп, видимо, был в большом ходу. Крестьяне оказывались настолько притесненными, что не всегда осмеливались даже просить квитанций. За недогадливость к вручению взяток крестьян избивали. В Тавастгусе, говорили крестьяне, не осталось более ни справедливости, ни честности. Чильмана, за сделанные возражения, арестовали и от дальнейших преследований он спасся только бегством.

Не менее тяжелыми явились шведская постойная и подводная повинность. Войска расквартировывались преимущественно вдоль дорог и в городах. Войска пользовались помещением, отоплением и освещением. За все это полагалось незначительное вознаграждение, но его или вовсе не выдавали, или приходилось ожидать долгие годы. Пребывание шведских войск в пределах Финляндии являлось тяжким наказанием для населения еще вследствие самовольничанья солдат. Войска не жалели крестьян. Шведские солдаты взламывали двери крестьянских изб и брали все, что в них находилось. От страха жители разбегались по лесам и пустырям, чтобы не подвергнуться насилию. Шведы часто обходились с Финляндией как с неприятельской страной.

Еще более изнурялись крестьяне исполнением разного рода подводной повинности. Из каждой губернии лошади требовались сотнями и тысячами. На них совершались многочисленные переезды и перевозки без перерыва. Лошади падали. Хозяева их страдали от голода и холода, от несправедливостей и отсутствия всякой гуманности.

Шкиперов привлекали к перевозке припасов из Швеции в Финляндию.

14 Июля 1741 г. состоялся королевский указ о том, чтобы не прибегать к насильственной вербовке. Власти имели в виду предоставить поступление в войска сверхкомплекта добровольному усмотрению каждого. Но эти правила стали нарушаться в самом начале войны, когда сразу потребовали на службу двойное против положенного число людей. Сверх назначенного брали в Нюландской и Тавастгусской губ. Но особенно круто и принудительно требовал людей и средств Кюменьгородский губернатор Шернстедт, напоминавший главнокомандующего предыдущей войны Нирода.

Жалобы на шведские притеснения и неполучение вознаграждения раздавались с разных сторон. Жаловались королю, риксдагу, губернаторам. Все напрасно. Насилия и беспорядки не прекращались. Все оставалось в прежнем виде до прихода русских.

Финские войска также дурно вели себя на родине в дни борьбы с Россией. В воспоминаниях Тибурциуса записано: «пока шведы стояли в Веккелаксе, все оставалось в целости, плетни, дома и проч. сохранялись неприкосновенными, но как только их сменили финны, плетни оказывались разобранными и сожженными, полы выламывались, уничтожались печные задвижки, разбивались стекла». И во многих других случаях видно было, что финны «в собственном своем крае были хуже неприятеля; а затем все свалили бы на шведов, и поднялся бы общий крик о тех, кто начали войну».

Русские власти, напротив, принялись за упорядочение внутреннего устройства Финляндии и всеми средствами старались облегчить местному населению перенесение невзгод войны.

В приказе (dagorder), помеченном Куппис Бро-бю (Kuppis Bro-by), около реки Кюмени, 14 июля 1742 г., русский главнокомандующий де-Ласси возобновил обещания манифеста 18 марта о том, что жители Финляндии, если они будут вести себя «хорошо и спокойно» («stilla och roliga»), не потерпят никакого вреда.

Бесцельные насилия никогда не были в духе русской армии;. Кейт, Ласси и другие её вожди чуждались их и отдавали самые строгие приказания казакам и калмыкам, которые пользовались особенно дурной славой среди местного населения. И только финляндцы, страдавшие в периоды многочисленных шведско-русских войн, склонны были верить разным нелепостям о дикости русских. Вот два образчика, рассказывали среди них, что «во время пребывания русских в Або, однажды калмыки, вступившие в город с казаками в день ярмарки, разъезжая по улицам, остановились у дома Сиркена и, вонзив кляче в грудь длинный нож, дудками высосали кровь; а потом распоров лошади брюхо, бросили ее там же на съедение собакам». Со времени Великой Северной войны среди финнов ходили слухи о том, что калмыки морили детей и съедали их. «От многих русских офицеров я узнал, пишет швед-граф Хорд, что Краснощеков сильно пьянствовал, и по природе своей был до того жесток, что иногда, для забавы, заставлял приводить к себе десятками пленных, которым отрубал головы саблей, желая лишь, показать свою ловкость».

История устанавливает ряд фактов иного характера. 2 августа 1743 г. последовал указ, которым повелевалось: «всех преступников из шведов за убийства и грабеж не казнить натуральной смертью, но, по отсечении правой руки у виновного, вырезав ноздри, ссылать его в вечную работу».

Финляндский историк Ирье-Коскинен должен был признать, что строгая военная дисциплина в русских войсках, сдерживавшая нижних чинов от насилий, явилась величайшим благодеянием для страны. У историка Швеции Malinström’a читаем: Вообще русские обращались с необычайной для них снисходительностью и человечностью; за исключением первых набегов казаков, упоминается лишь о немногих насилиях над жителями края.

Особенно добрую память в Финляндии оставили по себе генералы Кейт и Киндерман; последнего подчиненные ему драгуны шутя называли «кумиром эстерботнийцев», а на Кейта солдаты жаловались, что он к ним строже относился в Финляндии, чем дома. «Едва ли русское войско могло быть в отчизне содержимо так строго, как у нас». Говорят, что недовольные этим склоняли ген. Брюса жаловаться на Кейта Императрице. О Кампенгаузене также можно сказать одно хорошее. Его правление показывает, что русская власть намеревалась охранить силу законов во всех делах. Лишь некоторые единичные случаи политического подозрения побудили наших властей прибегнуть к мерам строгости.

Тяжелое обращение вынес старший пастор (капеллан) в Малаксе, Яков Викар, когда его по недоразумению отправили (на месяц) в заключение в Абоский шлосс. — Оказалось, что эстерботнийский землемер, его однофамилец, в письме к своей дочери в Швецию, тайно сообщал о состоянии русской армии и специально об её слабости. Но и это дело разрешилось к общему довольствию. Виновник же успел скрыться. Русские вообще не выказывали мелочного подозрения. Народ и солдаты сходились довольно хорошо, а в Або зимой офицеры устраивали блестящие балы, украшением которых являлись местные барышни.

Швед Альгот Скарйн (Algot Scarin), состоявший профессором в Або, писал в 1744 г. своему другу в Швецию, что ни один русский не позволил себе такого насилия против населения, какое было учинено шведами. Не было бы удивительно, если б финская нация оказала большее расположение своему соседу, чем к своим собственным собратьям.

Проф. гельсингфорсского университета Ф. Сигнеус, собравший обширный материал по войне 1741—1743 гг., но написавший лишь вступление к своему исследованию, пришел к такому же заключению, как современник войны Скарин: «Горько сознание, — но горечь заключается в истине его, — что «естественные защитники Финляндии (т. е. шведы) иногда, даже обычно, поступали гораздо суровее, нежели русские, имевшие оправдание своего поведения в строгих правах войны, которой они не желали».

Даже один из современных нам финских историков, К. О. Линдквист, произведя общую оценку периода войны при Императрице Елизавете Петровне, признал, что эта война оставила в Финляндии менее печальную память, чем предыдущая.

Народ страдал единственно от содержания русского войска, которое местами ложилось тяжелым бременем, хотя значительные облегчения делались, смотря по обстоятельствам.

Прежде всего, в виду бедности Финляндии большинство нашего войска было отправлено назад в Россию. В Финляндии осталось не больше 9000 чел., которых разместили по разным губерниям. По иным подсчетам, число оккупационных войск доходило до 14 или 15 тыс. Более других пострадала от войны Кюменьгородская губерния, и она была совершенно освобождена от постоя. В Тавастландию послали только один драгунский полк, начальником которого состоял полковник Рязанов, временно управлявший губернией. Те же местности, на которые можно было ожидать нападение со стороны Швеции, т. е. побережье западной Нюландии, Або и Бьернеборгская губерния, Аланд и Эстерботния, были снабжены более значительными русскими силами.

10 сентября 1742 г. Сенату было доложено всеподданнейшее донесение генерал-фельдмаршала гр. Ласси, в котором он указывал на то, что «в прежде бывшую» (при Петре В.) войну со шведами, когда Финляндия была завоевана, «для сборов с земли коронных доходов» определяемы были ландсгевдинг или лагман и другие «земственные правители». Теперь опять явилась надобность в них, но так как он (гр. Ласси) их не имеет, то просит определить знающих людей для производства «сборов без всякого упущения». Но тут же обращает внимание Императрицы, к которой обращается с ходатайством, что многие тамошние жители разорены, во-первых, шведской армией, бравшей у них скот и пр., и русскими войсками, несмотря на «крепкое за ними наблюдение». В виду этого, гр. Ласси просил этим людям «некоторое облегчение учинить», и, до назначения ландсгевдинга и других земских управителей, сборов с земли не брать, кроме провианта и фуража.

Сенатская контора в свою очередь предлагала в Выборге и его окрестностях поискать комиссарских и земских писарей, знающих шведский и финский языки.

Затем Сенат предписал Кампенгаузену представить ведомости о том, какие денежные и прочие доходы собирались с жителей края в шведские времена, «что ныне с них сбирать надлежит» и определить, кто из них, вследствие разорения от войны, не в состоянии платить и какие можно будет устроить для них облегчения. Все это Кампенгаузену надлежало сделать по совещании с местными земскими управителями и представить в Сенат на «опробацию». До этой опробации, разрешалось собирать только один провиант и фураж, «а кроме того ничего с них не брать».

Земские комиссары ставились в подчинение Кампенгаузену. Сенатской конторе надлежало дать им по этому поводу инструкцию, но ее он обязан был сообразить с местными условиями.

Этот акт, подписанный князем Долгоруким, кн. Ив. Трубецким, кн. Черкасским, гр. Чернышевым, Андр. Ушаковым, кн. Куракиным, Алексеем Бестужевым-Рюминым, Александром Нарышкиным и др. и утвержденный затем Императрицей, показывает, как справедливо и как заботливо наше правительство отнеслось к финляндцам. Если Кампенгаузен, Кейт, Киндерман и др. проявили большую заботу о крае, то она прежде всего была предписана им с высоты престола.

Кампенгаузен отыскал поземельные или оброчные книги и по ним обложил жителей податями для армии. Таким образом, население не произвольно было обложено, а по известной норме, применительно к порядку, существовавшему в крае.

Подати остались, следовательно, те же, что в шведское время, с той только разницей, что подушные подати (bevillningarna) прекратились. В Эстерботнии на содержание войска употребляли собственно земельные подати, что служило большим облегчением для крестьян. Во многих местах народу приходилось уплачивать требуемое провиантом, сеном и повинностью перевоза.

В виду того, что Кампенгаузену приказано было Сенатом установить способы содержания войска «по совещанию с местными земскими управителями», в городе Вазе созвано было местное земское собрание. Это земское собрание, единственное в своем роде за те времена, состоялось в Вазаской ратуше, в течение первой недели октября 1742 г. После принятия присутствующими присяги, генерал ф.-Киндерман от имени Императрицы обещал управлять губернией по шведским законам. Известно еще, что в Кюменьгородской губернии состоялось совещание 3 декабря 1742 г. в присутствии Кампенгаузена, пасторов и коронных чиновников. — Здесь предложено было брать личный налог с более зажиточных и присутствовавшие на это согласились. В других губерниях не совещались с населением в таком порядке; но всюду старались следовать указаниям справедливости и действующего закона. В Або Кейт сообщил особым объявлением, что он два раза в неделю, в положенные часы, принимает прошения и жалобы населения.

Восстановить полную картину сбора контрибуции невозможно, при отрывочности наличных данных. Известно приблизительно, что Киндерман взял с Эстерботнии 13.066 талеров серебром, 4,968 четвертей овса и 264,530 пудов сена, 2,030 четвертей муки и ржи. Но и относительно этих цифр в счетах и книгах наблюдаются противоречия.

Но зато имеется длинный ряд распоряжений и прочно обоснованных фактов, свидетельствующих о том, что русские обходились с финнами при сборе контрибуции и всяких налогов в высшей степени добросовестно и гуманно.

Размер контрибуции был определен, но в виду бедности населения, ее нигде полностью не взыскали. «Большая часть налогов осталась не собранной», читаем у финского писателя. Всюду оставались большие недоимки. В одной из наиболее богатых губерний — Нюландской — едва собрали одну треть. В Абоской губернии получили одну четвертую часть налогов и процент лагманских сборов. В других губерниях собрали еще меньше. Особенно щадили местности, расположенные вдоль больших дорог, зная что они пострадали при прохождении войск. Уже в 1742 г. в Вильманстрандском округе были прощены некоторые налоги. В 1743 г. там же сложили постоянные подати с земли и требовали лишь личный налог и лагманские (судейские) деньги. Русская власть воспретила в уплату налогов опустошение усадеб, увод скота или отнятие жизненных припасов. С разных сторон поступали ходатайства об освобождении от налогов. Заявления проверялись, и при удостоверенной бедности Кампенгаузен слагал недоимки. Он не раз в своих инструкциях по сбору податей и налогов предписывал справедливость и кроткое обхождение. Правда, этот приказ сохранялся в секрете, и даже воспрещено было говорить, что он исходил от генерал-губернатора, но обязательность его от этого не уменьшалась. Если бы он сделался в свое время общеизвестным, то пришлось бы упразднить сборщиков податей и от населения в казну не поступило бы ни одного талера. Другое секретное предписание, отданное Кромпейну, требовало, чтобы сборы производились сообразно с достатками каждого. Народ слышал угрозы и строгие приказания, но они не приводились в исполнение.

Результат такого гуманного отношения к населению не трудно предвидеть. Он обозначен в следующих строках финского писателя. «В виду бедности и желания возможно щадить народ, русским приходилось в большинстве случаев содержать свои войска в крае на собственные средства».

На замиренных жителей, сейчас-же по приводе их к присяге, возлагалась обязанность довольствовать фуражом наши воинские части.

Кирхшпили (приходы) заготовляли сено, как контрибуцию. Но те, которые при этом отягощали жителей более положенного, штрафовались. «Сия на них, финнов, положенная ныне контрибуция весьма невелика, — писал А. Румянцев 10 августа 1742 г. из Выборга Государыне, — а хотя по разорении многих деревень и разбеге крестьян не очень много оного фуража соберется, однако и то малое дело в будущую зиму вспомоществовать в довольствии кавалерии имеет» .

Более других имели основание жаловаться жители шхерных приходов в юго-западной Финляндии. Весной 1743 г. русские начали постройку галер, с целью усилить свой флот, на случай возможного столкновения с неприятелем. Население в шхерах и юго-западной Финляндии было принуждено возить строевой лес и исполнять поденщину, в качестве плотников; даже из Эстерботнии взяли крестьян, известных своим искусством в судостроении.

Такова версия финляндских историков, например, М. Шюбергона. По обыкновению они не договорили весьма существенного. Галеры действительно приказано было строить, но русское правительство сразу озаботилось тем, чтобы не требовать более того, что молено, «чтобы людям разорения не было».

Установилось это правило таким образом:

В собрании Правительствующего Сената обсуждался вопрос о судах, потребных для продолжения кампании. При этом граф Ник. Федорович Головин указал, что в прежнюю (Петровскую) войну со Швецией построено было в Финляндии немалое число галер. В заготовлении леса и постройке их принимали участие солдаты разных полков. Адмиралтейство присылало мастеров и подмастерьев, а на некоторые работы употреблялись финны и шведские арестанты. В виду такой справки, 5 февраля 1743 г., в присутствии Императрицы, постановлено было: повелеть генералу Кейту и генерал-поручику ландсгевдингу фон Кампенгаузену сыскать в Финляндии удобные места для постройки, заготовить леса на 50 пеших и на 12 конных галер. Последние должны были вмещать не менее 40 лошадей каждая. По усмотрению Кейта, следовало назначить из полков солдат и командиров; по соглашению с ландсгевдингом, допустить тамошних обывателей «помогать» людьми и лошадьми, а Адмиралтейской коллегии отправить в Финляндию, без всякого замедления, мастеров и подмастерьев. — Генералу Кейту «для плотничных-же работ определить из полков же солдат; кузнецов, столяров и пильщиков определить из тамошних финнов; железо, конопать, смолу и прочее, что в тамошних крепостях сыскать можно, употребить в дело». В заключение повелевалось: «а обывателям, которые при вывозе леса и при строении тех галер будут, справясь ежели наперед сего бывшем при таких работах заработанные деньги даваны, то и ныне давать».

Галеры строились, следовательно, не только обывателями, но и нашими солдатами). Из Гельсингфорса, где их не строили, высланы были в Або пехотные солдаты, чтобы не изнурять населения. Разный материал приказано было приобретать за надлежащую плату, такую, какая «при шведском владении состояла». Мещан и мужиков поощряли «денежною заплатою и провиантом». Им давались «крепкия обнадеживания, что денежною заплатою и провиантом оные удовольствованы будут». Работников имели по договору и за условленное вознаграждение.

Смола доставлялась из разных мест, и ее накуплено было более 6 тыс. бочек, стоимостью от 10 до 16 талеров за каждую. Доски получались от Бьернеборгских купцов, которые доставляли их морским путем. Пакля привозилась из Нюландии. Железо—с заводов Тейо и Коски. Рабочих набирали ото всюду. Способных тогда брали «без всяких рассуждений». За работами наблюдали унтер-офицеры. Работы шли не ходко. В Або построили всего 6 галер. Шведы своими набегами старались препятствовать постройке судов; иногда им удавалось сжечь материал и увести в плен рабочих, иногда рабочие сами дезертировали.

Когда русские явились обладателями Финляндии, они привлекли часть её населения к исполнению одной государственной повинности. Среди жителей «Оболенской» (Абоской) провинции и Эстерботнии решено было произвести набор, для укомплектования нашего флота матросами. Гр. Ласси исходил в этом важном деле из следующих соображений. Ему стало известно, что прежде Финляндия ежегодно давала для флота до 400 человек, «знающих матросское искусство». Для содержания и пропитания матросов по их бостелям, край был разделен на Оболенский (Абоский) и Аландский дистрикты и по числу главнейших островов (Паргас, Кимито, Ного, Корпо и др.). Они ставили и содержали матросов. В тех случаях, когда корона требовала также из Эстерботии матросов, она ставила «от трех одного человека». Матросы, во время нахождения на службе в русском флоте, должны были получать надлежащее жалованье, если же они оставались в бостелях, то имели право на известное обеспечение (2 бочки ржи и 2 талера деньгами). Чтобы возможно облегчить повинность, а также обеспечить лиц «по их знаемости тех островов» и по их привычке «к морскому хождению», гр. Ласси, зная, что многие бостели разорены, проектировал возвратить бостели тем, которые их имели прежде, а тем, у которых их вовсе не было, дать для «их удобства, некоторое награждение». — Все это делалось в расчёте, что «гораздо более своею волею во флоте службы просить будут». В Эстерботнии, — говорил гр. Ласси, — и других местах, с которых прежде не производилось (постоянного) сбору матросов, «а платили (обыкновенно) вместо оных деньгами, ныне, рассуждаю, тех дистриктов обыватели, за их разорением с лучшей охотой дать могут матросов, нежели деньгами». Этих людей гр. Ласси имел в виду удовлетворить средствами из местных доходов и отправить в Петербург, а по окончании кампании тех из матросов, которые не пожелают продолжать службы, отпустить «на прежния их жилища, дабы через то оным лучшую охоту к службе во флоте можно придать». Имелось также в виду брать матросов с «купецких судов» именно потому, что коммерции у них во время войны не было.

Большей справедливости и заботливости к своим врагам едва ли можно проявить по обстоятельствам военного времени. Все предположения гр. Ласси удостоились утверждения правительства, причем в Высочайшем указе было объявлено: «а с которых провинций не сопрано, с тех и ныне не брать». Для приема людей откомандировали двух морских офицеров, а на довольство тех матросов адмиралтейской коллегии надлежало выдать генералу Кампенгаузену 2 тысячи «рублев».

Набор матросов для русского флота шел крайне неуспешно. Их явилось очень незначительное число. На Аланде их собралось более; но шведы, придя туда ранее русских, увезли их с собой. Жители шхер, уверенные, что к ним трудно проникнуть, не обращали внимания на русские объявления. В мае 1743 г. матросов, набранных в Финляндии, во флоте числилось всего 116 человек. В августе в Петербург прислали еще 102 человека. (По другим сведениям всего 310 чел). Но так как кампания успела окончиться и с шведской короной был заключен мир, то родился вопрос: что с ними делать? Решено было означенных финских матросов содержать и жалованьем довольствовать, а тем временем навести справки, каких они городов и дистриктов, очевидно, с целью роспуска их по домам.

Финский историк утверждает, что большая часть этих матросов дезертировала.

В военное время, ямская повинность явилась, пожалуй, одной из труднейших. В лошадях для своих подвод нуждались как шведы, так и русские. После сражения при Вильманстранде шведы заставляли крестьян тащить их повозки. Русская армия, отойдя далеко от границы и заняв обширную территорию, естественно, нуждалась в большом количестве лошадей. Одна доставка хлеба для войск Восточной Финляндии требовала до 850 лошадей. Из Кексгольма через Нейшлот провиант отправлялся в Каяну и Улеоборг. До Або и Гельсингфорса припасы доставлялись на судах, но далее, при отправке их к Тавастгусу и другим местам, требовались опять лошади. Помимо того, войска часто передвигались. Фохты, немдеманы и даже сами комиссары разъезжали по губернии, отыскивая лошадей. Отбывших ямскую повинность старались щадить. Крестьяне, спасаясь от ямской повинности, укрывались в леса. Убегавших иногда наказывали пятью парами прутьев. Бывали случаи, когда фохтам, за недоставку лошадей, грозили даже «лишением жизни, чести и имущества».

Уже в октябре 1742 г. гр. Ласси приказал устраивать постоялые дворы по дороге из Або в Гельсингфорс, Фридрихсгам и Выборг. Другая почтовая дорога пролегала через Эстерботнию до Улеоборга. Крестьян, занятых почтовой гоньбой, освобождали от других повинностей, согласно указа Сената от 12 окт. 1742 г. — По дороге из Вильманстранда через Тавастгус и далее следовали преимущественно курьеры, отправляемые полномочными министрами, ведшими мирные переговоры в Або. Когда в Або ехал ген. Румянцев, то 200 лошадей было сосредоточено в Вильманстранде и 200 — на второй половине пути.

За порядком на постоялых дворах наблюдали офицеры. Начиная с сентября 1742 г., была учреждена особая должность директора почтового ведомства. Дороги были испорчены уже шведами, часть мостов разрушена и сожжена. Для ремонта пути крестьяне вызывались даже с далекого севера.

Кроме общих для всего края повинностей существовали еще некоторые местные специальные. Так, например, гр. Ласси приказал восстановить укрепления Корсгольма; в разных частях края было построено до 12-ти хлебопекарен; в Або обязали горожан дать заимообразно и временно для госпиталя постельные принадлежности.

При всех стеснениях, давались и льготы. Разрешили вывезти некоторые грузы в Голландию и Любек. Финляндцы были освобождены от морской пошлины. Внутреннюю таможню, которая не оплачивала даже своих чинов, отменили.

Два обывателя Якобстада заявили русским властям, что они строят фрегат в 115 фут длины, на котором можно иметь 60 орудий. Они рассчитывали продать судно купцам, торговавшим с Испанией и Ост-Индией. Теперь они просили взять фрегат в русский флот или же разрешить им сбыть его в Ригу или Ревель. Адмиралтейств-Коллегии приказано было осмотреть фрегат и, если окажется пригодным, взять его во флот, «заплатив деньги по настоящей цене». Корабельный мастер, освидетельствовав судно, признал его непригодным для русского флота и Адмиралтейств-Коллегия постановила «обывателям дать на волю продать в Ревель или Ригу тамошнему купечеству».

С пленными, — пишет финляндец К. О. Линдквист, — наблюдается более мягкое обращение, чем во время Петра Великого. Правительство Елизаветы Петровны старалось облегчить их участь, и если, тем не менее, случалось, что пленные претерпевали невзгоды и страдания, то причинялись они без ведома властей. Только часть жителей гор. Вильманстранда была уведена в плен; другие обыватели взятых финляндских крепостей и городов этой участи более не подвергались. Впоследствии даже солдатам разрешалось поселяться в своих местах жительства. Арестовывались иногда только подозрительные личности. Под охраной войска, пленные доставлялись к местам назначения.

Часть их была оставлена в Петербурге, часть отправлена в Ревель, но большинство их расселили внутри России. Передвижения эти, по условиям того времени, представляли большие трудности. В письме пленного офицера, отправленном из Валдая 18 ноября 1741 г., говорится, что ему приходится жить среди умирающих людей, так как сильная лихорадка и кровяной понос ежедневно уносили от 20 до 30 жертв. Из 1.100 человек, находившихся в его партии, осталось в живых едва ли более двухсот, но и они большей частью больны. Причиной такой смертности и болезненности являлась теснота: люди помещались, как сельди в бочке, и им приходилось дышать ядовитыми испарениями больных.

Подполковник граф Васаборг из того же Валдая обратился с письмом (от 21 ноября 1741 г.) к гр. Ласси и указывает на то, что пленным пришлось 6 недель остановиться на одном месте, вследствие большего скопления больных, причем три и четыре офицера жили вместе с конвойным, крестьянином и его малолетними детьми, таким образом в одном помещении сосредоточивалось всего от 10 до 15 человек. В виду этого он просил графа Ласси похлопотать, дабы офицеров отделяли от солдат, и чтобы новые конвойные проявляли менее строгости. По докладе графа Ласси этих обстоятельств Императрице, последовал указ от 1 декабря 1741 г., повелевший избегать всяких беспорядков при перевозке пленных. Офицерам разрешено было ранее других отправиться в Москву; воспрещалось оскорблять их; в пути надлежало оказывать им хороший уход и отводить приличные помещения. Граф Васаборг содержался сперва очень хорошо в Петербурге; но он позволил себе дерзкие суждения о правительстве и русском народе, почему его выслали из столицы.

Пленные финляндцы были распределены главным образом в Москве, её окрестностях, а также в Коломне и Серпухове. По поручительствам пленным разрешалось свободно проживать и служить у частных лиц и определяться на казенные работы.

Правительство имело в виду настолько смягчить участь пленных, чтобы побудить их к добровольному поступлению на службу в России. — Отношением от 15 сентября 1741 г. Правительствующий Сенат был уведомлен, что в среде пленных некоторые выразили уже желание определиться на службу Императрицы. Такие лица немедленно выделялись из числа прочих пленных, причем им выдавалось по одному и даже по два рубля, сверх установленных суточных, «дабы прочие, при виде того, также соблазнялись к поступлению на службу». Изъявивших согласие отправляли в самые дальние полки, исключая расположенных на границе Турции и Полыни, и Остзейской команды.

Правительство, охотно принимая на службу финляндцев и возвращая офицерам и солдатам шпаги, не прибегало ни к каким принудительным мерам. Напротив, даже до окончания войны, оно разрешало желающим возвращение на родину и приказало немедленно отправлять их по месту жительства, в сопровождении охраны.

Когда первоначально (18 окт. 1742 г.) в Сенате возник вопрос об увольнении пленных финляндцев, то постановлено было предварительно осведомляться через генералитет в Финляндии, «подлинно-ли они тех мест, как в сказках их показано»; но такие справки требовали много времени, а между тем, «по рассуждении» Того же Сената, выдачей им денег и провианта, «наносился напрасной казенной убыток», а посему Сенат приказал «всех шведских пленных финских жителей», офицеров и солдат, и «прочих военных чинов людей», которые службы её Императорского Величества принять не пожелают, также «чухон и крестьян мужеска и женска пола», отпускать в Финляндию «с надлежащим в провожании конвоем», «который от города до города давать от Губернских и Воеводских Канцелярий», предоставлять им ямские подводы и прогонные деньги из Штатс-Конторы. Все это делалось на том основании, что жители, находившиеся в Финляндии и перешедшие в русское подданство, «при прежних своих жилищах находятся», а потому было бы несправедливо лишать пленных права вернуться на родину в свои дома.

Естественная предосторожность побуждала правительство брать с каждого отпускаемого обязательство, — с угрозой при нарушении его лишиться жизни, — не сражаться в течение текущей кампании против русских. Распоряжения относительно освобождения пленных были отправлены 8 декабря 1742 г. генералу Кейту. В этом объявлении говорилось, «что все шведские пленные, указавшие на свое финляндское происхождение» и желающие возвратиться на родину, могут быть отправляемы в Финляндию, хотя бы они и не изъявили желания поступить на службу её Величества, но выразили лишь готовность принять присягу верности. Принятие присяги являлось обязательным. Конвой сопровождал пленных до границы у Вильманстранда. Иные воспользовались разрешением правительства и возвратились домой, иные остались в России.

Согласно «со второго на десять» артикула мирного трактата в Або (7 авг. 1743 г.), военнопленные могли «без всякого выкупа» отправиться на родину. До границы они имели право пользоваться «безденежно» подводами. Это же правило распространялось и на всех «во время сей войны в здешнем Великом Княжестве (Финляндии) навербованных и взятых людей», которые теперь могли «без помешательства» или остаться, или отправиться домой.

Выполнение всех этих правил, видимо, сопровождалось значительными осложнениями, так как переписка по освобождению пленных и матросов продолжалась долго после заключения мира. Правительство требовало справок о том, не приняли ли пленные православия, и ранее получения удостоверения по этому вопросу не выдавало им паспортов. Принявших православие на родину не отпускали. Выдача указанных удостоверений представила разные затруднения, почему шведский посланник И. К. Дюринг (I. Cz. Düring) хлопотал о том, чтобы беспрепятственно отпускали всех, о которых не имеется подлежащих сведений. По-видимому, правительство уважило это ходатайство. Позже (в 1745 г.) шведский министр фон Борк, между прочим, указывал, что пленных принуждали к принятию православия. На это последовало возражение Великого Канцлера, что православная церковь не признает принуждений, а лишь добровольное соглашение, а потому считает обвинение лишенным основания. Историк Финляндии, занявшийся вопросом о пленных, склонен заключить, что если по отношению к ним допускались какие-либо несправедливости, то это делалось помимо правительства и их следует приписать произволу частных лиц.

Тем финнам, которые эмигрировали в Швецию, или отправились туда на риксдаг, было объявлено, что они через полгода должны вернуться и присягнуть Императрице, если желают сохранить свое имущество. В Швеции, кроме чиновников, искали убежища около 500 частных семейств. Русские не только не признали нужным конфисковать имущества скрывшихся, но, напротив, взяли его под свой надзор, до возвращения владельцев. Брошенные усадьбы были сданы на аренду желающим, а плата взималась русскими. Оставленные имущества обыкновенно описывались в присутствии немдеманов, русских офицеров, пасторов или других и сдавались на хранение доверенным лицам. Желавшим полупить обратно свое имущество надлежало вернуться до 1 мая 1743 г. Таково было первое постановление русских, широко опубликованное, согласно указа Елизаветы Петровны. По-видимому, возвратились немногие. Однако, имущество не конфисковалось. Вероятно, по ходатайству Кампенгаузена, срок возвращения был продлен до 1 августа, по особой милости её Величества, изложенной в постановлении Правительствующего Сената от 27 мая 1743 г. Таким образом, последовало новое положение о бежавших. Но в августе был уже заключен мир, и потому новая угроза лишилась всякого значения.

Но и этого мало.

Кейт предложил уплатить населению убытки, причиненные во время войны русскими, а граф Ласси проектировал выдавать крестьянам из русских запасов хлеба на пропитание и для посева. Оба предложения были уважены русской властью. Строго наблюдали лишь за тем, чтобы помощь получали лица, действительно нуждавшиеся в ней. Для этого собирались справки и сведения от немдеманов и пасторов, требовалось, чтобы поручители гарантировали возвращение хлеба. Подобная гарантия и наблюдение за крестьянами являлись тем более необходимыми, что они проявляли большую склонность к винокурению. Русская власть строго воспретила его и тем оказала, конечно, истинное благодеяние населению, склонному к пьянству, ведшему, в свою очередь, к несчастьям и злодеяниям. Киндерман настолько строго преследовал винокурение, что грозил ослушникам присылкой гусар для расследования.

Так как солдаты финских полков после гельсингфорсской капитуляции, по принесении ими присяги, распущены были по домам, то возник естественно вопрос, не имеется ли возможности извлечь из них какую-либо пользу.

Сперва родилась мысль «приговаривать» их, не желают ли поступить на действительную службу, «дабы они с земли не туне жалование и провиант получали». Правительствующий Сенат прежде всего высказался против того, чтобы их определять в русские полки, расположенные в Финляндии, и чтобы их не неволить, так как это «будет тамошней земле озлобление». Кроме того, сенат указал, что весь план противоречит гельсингфорсской капитуляции, по которой они распущены по домам. Всем ясно было, что финские солдаты не могли выступить во время войны против своего отечества. Наконец, определение в наши полки чужого элемента представляло известную опасность: финны могли давать нашему неприятелю «подлинные известия». Лучше было их довольствовать землей по-прежнему; а если определять вновь на службу, то в полки, расположенные вне Финляндии.

В октябре 1742 г. ген. А. Румянцев донес Правительствующему Сенату, что офицеры и солдаты, отпущенные по домам после капитуляции и по принесении присяги, а также вдовы умерших и убитых финских воинов требуют денежное и хлебное содержание от крестьян, как это установлено было во время шведского владения. Обыватели отказались исполнить их требования.

Возникло сложное дело. Русское правительство старалось удовлетворить просителей и для этого требовало от Кампенгаузена справки, «поскольку крестьян на человека приписано и почем с них хлеба и денег на каждого человека положено». Но сведений этих русской власти не удалось добыть, «понеже после шведов здесь в (Або) никаких ведомостей ни о чем не осталось».

Граф Ласси, держался того мнения, что просьбы финских солдат, офицеров, а также вдов лиц, погибших на войне, нет надобности удовлетворять, так как коронные бостели определялись вместо жалованья тем, которые состояли на действительной службе. Доход с бостелей надлежало собирать в казну, а вдовам, в их крайней бедности, помочь лишь в виде милости её Императорского Величества.

Сдержать воинской дисциплиной ни в мирное, ни в военное время всех конечно невозможно. Нарушения закона всегда бывали и неизбежно будут. Случаи грубых выходок наблюдались, разумеется, и во время нахождения русских в Финляндии. На Аланде русские солдаты, ограбив лодку с товарами, потопили находившихся в ней 8 или 10 человек. Но русские власти не были склонны мирволить подобным злодеям и двое из них сейчас же были повешены: один на мачте судна, дабы шведы узнали, что преступление не осталось безнаказанным, а другой— на месте совершения преступления. Остальные подверглись менее строгим взысканиям. Вообще же случаев русского произвола было немного и потому вполне можно доверить заявлению Тавастгусского губернатора (от 3 окт. 1743 г.), гласившему, что «произвол русских не был слишком тяжел». Все показывало, что наше правительство особенно похвальным образом заботилось о заживлении ран, причиненных войной.

Ласси рекомендовал «наикрепчайше подтвердить» русским войскам в Финляндии, что местным обывателям ни разорения, ни обид чинить не будут, «дабы чрез то не подать случаю тем обывателям к уходу в Швецию», а датчанам и прочим земским правителям подтверждалось, чтобы они, «кроме положенных доходов, взяток и прочего излишнего не брали, чрез чтоб те обыватели не могли напрасно приведены быть к пущему разорению».

Наиболее пострадала та местность, по которой совершались многочисленные передвижения шведских и русских войск, т. е. побережная полоса; оккупация же в западных губерниях миновала без особого вреда. 9 мая, между прочим, объявлено при пароле «о нечинении от солдат отнюдь во время следования в шхерах обывателям обид и разорений под опасением немалого штрафа».

При пароле 14 июня 1743 года было приказано, «чтоб, по силе именного блаженные и вечно достойные памяти Государя Императора Петра Великого указа, во время с шведами войны, под смертной казнью, кирок разорять, а паче жечь, отнюдь никто не дерзал, под опасением по оному смертной казни». Неоднократно приказывалось и подтверждалось «накрепко, чтоб в бытность в пути обывателям никаких обид и разорения отнюдь чинено не было, под опасением жесточайшего штрафа».

В октябре 1742 г. русское правительство приняло меры, чтобы купцы, «отправлявшиеся из Петербурга в Выборг и далее» (в Финляндию) при проезде, как водой, по шхерам, так сухим путем, «тамошним обывателям никаких обид не чинили и безденежно у них ничего не брали».

В ноябре того же года последовал указ об осмотре на брандвахтах «маркитентеров» и других проезжающих, «не имеют ли они от жительствующих на берегу Лифском и на островах Финлянских мужиков чего пограбленнаго».

Императрица предписала Кейту наблюсти за тем, чтобы со стороны войск не причинялось населению какой-либо несправедливости.

Указ Елизаветы Петровны от 10 ноября 1742 г. предписывает Кейту соблюдать особую гуманность. «Если вы заметите, — говорится в этом замечательном акте, — или до вас дойдет сведение, что кто-либо из жителей известной местности, очутившись под вашей властью, проявит неприязнь или непослушание, вам надлежит всеми средствами мягкого обращения побудить его к подчинению и послушанию. Если это не повлияет, и если окажутся люди явно враждебные и станут оказывать помощь неприятелю, они должны быть судимы по военным законам, но и в подобных случаях вам вменяется в обязанность строго наблюдать, чтобы с нашей стороны не было дано каких-либо поводов к подобному непослушанию или бунту».

Ясно, что наши власти сделали все, что могли, для облегчения участи финляндцев и если не всегда в этом успевали, то в виду разных неблагоприятных обстоятельств: не было людей, желавших им помочь, нельзя было достать надлежащих сведений и т. и.

Для определения взаимных отношений во время войны немалый интерес представляет сочинение неизвестного автора того времени, изложенное в форме разговора двух солдат. — Один из них, между прочим, говорит, указывая на то, что долго простояли в пустом месте, где «не можно на пищу ничего достать». «А видим по островам финского скота шатается много без пастухов, и жителей в деревне нет, а брать его не велят, и от такова недовольствия в полках весьма больных умножилось, да и мрут, а главные наши командиры о довольствии нашем не стараются, и в хорошие места не приводят... Если бы таким образом случилось шведам войти в наши российские места, то бы они по своей гордости и к нам зависти не только скот наш не пощадили, но и жен и детей наших мучительски обругали и церковь осквернили, как то в прежде бывшую войну от них в Малороссии было»...

Перед уходом из края, Кампенгаузен желал дать всем удовлетворение за обиды, причиненные войсками. Особым объявлением он вызывал к себе тех, которые по каким-либо причинам не покончили счетов с войсками.

Говорят, что русские, к концу своего пребывания в Финляндии, сделались более раздражительными и строже стали обходиться с населением. Удивляться этому не приходится, так как в крае готовился обширный заговор, рабочие убегали с постройки галер, матросы уклонялись от набора и т. п. Пастор Валениус оправдывает русских, говоря, что они не без основания подозревали финнов. Известно, что один пастор укрывал шведскую шайку, другой — корреспондировал со шведским партизаном, один фохт стал на сторону народа и содействовал его сопротивлению русской власти, другой — в г. Борго — не только отказался дать лошадей офицеру, но еще ограбил его.

Причина большего заговора против русских крылась не столько в тягостях разных контрибуционных повинностей, как в желании финнов сбросить русское владычество и в сознании, что русские обессилили себя, отослав главные свои части из Финляндии. В конце 1742 г. шведскому правительству было донесено, что от 50 до 60.000 чел. финнов могут быть немедленно вооружены, если из Швеции вышлют морем от 3 до 4-х тыс. чел., оружие и прочие припасы. План внезапного уничтожения русской армии обдумывался в конце 1742 и в начале 1743 гг. Финские войска также вызывались напасть на русских. Затем надеялись захватить русские провиантские магазины и амуницию в Або, Гельсингфорсе и Тавастгусе, и, наконец, казну, хранившуюся в доме кригс-комиссара Коллина.

Зачинщиком тайного плана называли адъюнкта абоской академии Исаака Росса, но ближайших сведений об этом не имеется. Народное восстание, поддержанное вторжением Фрейденфельта в Эстерботнию и нападением на Аланд, могло обещать значительный успех, если бы имелась в распоряжении достаточная военная сила. Но её не было.

Шведы считали, что русская сила, начиная с марта 1743 г., не превышала 2.000 чел., разбросанных в Эстерботнии, и 5.000 в остальной Финляндии. Но указывалось затем, что русские, опасаясь осложнений, увеличили свои войска присылкой нескольких полков. — Говорили, что надеялись поднять крестьян, путем пасторских подстрекательств. Имелось в виду произвести резню на святой неделе, когда русские особенно предаются бражничеству и разгулу. рассчитывали, что русские гусары, и особенно венгерский полк, перейдут на сторону финнов, вследствие своего недовольства невыдачей им жалованья.Ходили еще слухи, что триста человек, под командой одного поручика, скрывались в лесу. Швеция внимательно прислушивалась к движению, так как ей важно было помешать русским перейти весной в Вестерботнию. Выполнение этого плана открывало русским путь в Швецию. О существовании подобного плана шведы заключили из той описи лодкам, которая была произведена русскими, и из тех наборов, кои они производили среди матросов. Шведы предполагали, что финские полки восстановлялись для гребли на галерах, предназначенных для опустошения шведских берегов. Пронесся, наконец, слух, что русский двор, не считая себя более в состоянии удержать Финляндии, отдал якобы приказание изрубить до ухода всех молодых мужчин и увести в рабство жен и детей. Разные лица, звания которых не дозволяли им принять открытого участия в этих замыслах, были однако осведомлены о них и подговаривали других к выполнению плана, советуя лишь осторожность и согласование своих действий с указаниями из Швеции. Седеркрёйцу — одному из представителей Швеции на конгрессе в Або — приказано было сообщаться с финнами, готовящимися к восстанию. Шведский историк Н. Тенгберг рассказывает, что Седеркрёйцу принадлежит совет выступить одновременно во всех пунктах, в начале мая, пока флот России но успеет показаться в море, и прогнать русских из Финляндии быстрее, чем они туда пришли.

По другим версиям, напротив, шведское правительство остановило замыслы, чтобы не ухудшить положения Финляндии, ибо снисходительное обращение с ней обещано было русскими, под условием совершенно мирного поведения населения.

Маленькое революционное движение обозначилось в окрестностях г. Або, где захвачен был казенный фохт и отправлен на шведские галеры. Местные драгуны, кажется, знали о плане, так как из Петербурга последовало предписание предать их гофгерихту. — Состоявшийся мир пресек дальнейшие расследования дела.

Надо полагать, что заговор не имел широкого распространения, потому что часть благоразумных и спокойных финляндцев рассуждала подобно пастору Серениусу, сказавшему, между прочим, в своей проповеди (дек. 1743 г.): «Не бойтесь их (русских). После того своеволия, которое возобладало у нас, мы все-таки имеем более порядка и ожидаем от них большего, чем от многих из своих. Не презирайте их. Ибо они явились сюда не по собственной воле, а призваны нашим верховным правительством... Словом: они присланы Богом, чтобы убедить нас в нашем высокомерии и беспорядочности, кои нельзя было смирить иным способом...».

20 августа 1742 г. в Швеции собрался риксдаг; он продолжался до 12 сентября 1743 г. Представители Финляндии, не смотря на войну, собрались в обычном числе; невзирая на бедствия, которые обрушила на них партия шляп, они остались ей верны. За несчастный исход войны партия свалила вину на генералов Левенгаупта и Будденброка, которых возвели на эшафот. Оба бессердечно и невинно были казнены.

Следующим большим очередным делом риксдага явился вопрос о престолонаследии. Королева Ульрика Элеонора умерла, не оставив наследников. Нить жизни старого и больного короля Фридриха могла ежечасно оборваться, и нужно было подумать о преемнике. Намечено было два кандидата: партия шляп выдвигала герцога Голштинского, партия шапок стояла за датского кронпринца Фридриха, избрание которого могло продлить военное положение. Избрание первого было в интересах финляндцев, так как оно содействовало к скорейшему миру с Императрицей Елизаветой Петровной. Но в это время герцог Голштинский Петр Ульрих был избран будущим Повелителем России и его кандидатура таким образом отпала.

Шляпы остановились на принце младшей Голштинской линии — Адольфе Фредрике — герцоге-епископе Любском. Довольная этим, Императрица России согласилась предложить Швеции выгодные условия мира. В марте 1743 г. разгорелась борьба между партиями. Братья Вреде особенно горячо высказались за Адольфа Фредрика. Фабиан Вреде грозил даже отпадением Финляндии от Швеции, если она сделается датской. Смысл его заявления таков: «Финский народ сохранит верность, пока у него будет надежда остаться за Швецией; но когда шведы хотят сделаться датчанами, то Финляндия будет навеки оторвана от Швеции, потому что Россия силой удержит завоеванные ею области, и финнам в этом случае лучше добровольно признать владычество России». Подобные заявления, а еще более надежды на успех начатых уже мирных переговоров, склонили три высших сословия в пользу Адольфа Фредрика.

До созыва риксдага и ранее Абоского мира финляндцами велась заметная агитация в пользу Голштинского принца.

Университетские преподаватели с берегов реки Ауры, большей частью находившиеся в Стокгольме, с неослабным интересом и напряжением следили за ходом событий. Один из их среды принял участие в начатой борьбе финляндских дворян против датского кандидата на шведский престол. Это был известный в то время профессор истории Абоского университета Альгот Скарин. Он выступил в Стокгольме с публичной лекцией, в которой, между прочим, заявил, что следовало бы, прежде чем помышлять о новом датском союзе, хорошенько осмотреться, дабы «вместо того, чтоб избавиться от внешнего врага, не повергнуть государство, как внутри так и извне, в горшее беспокойство, не причинить ему нового угнетения и не вызвать более тяжелого преследования». Русские переросли как Швецию, так и Данию, почему лектор рекомендовал осторожность, чтобы не быть опрокинутыми таким могущественным соседом. Скарин не отвергал, что власть России угрожала северным соседям, но он был поражен тем, что державы, которые так заботились о равновесии в Европе, совсем не думали о равновесии между северными государствами. Скарин полагал, что соседние державы, имевшие свою торговлю и расположенные у Балтийского моря, никогда не согласятся на новый союз (Швеции с Данией). Россию слишком встревожило бы подобное объединение и оно дало бы повод для новых враждебных действий. Скарин не довольствовался тем, что указал на возможность потери Финляндии; он подчеркнул значение этой потери и малую надежду когда-либо вернуть потерянное. Он сказал: «Вред, который союз Финляндии с Россией причинил бы не только Стокгольму в торговом и хозяйственном отношении, но и всему государству в отношении его силы и значения, может каждый предвидеть и чувствовать. Кому не известно, что жители в обоих Великокняжествах (innevänarena af bägge Storfurstendömena) гораздо выгоднее поставлены в своем союзе по вопросу о защите, чем объединенные Дания и Швеция. Оплот страны в этих местностях уже раньше находился в руках русских. И если входы, особенно в Гельсингфорсскую гавань, неизбежно будут укреплены, и таким образом стоянка для русской морской армады обеспечена, к чему нация давно стремилась, то все это, особенно при верности жителей, послужит к защите страны, и нечего будет и думать о каких-либо больших преимуществах и силе. И естественно, что в таком случае Финляндии и России легче будет защищаться против Дании и Швеции, чем этим последним, при посредстве транспортов, перевозимых через обширное и открытое море, для нападения на союзников. Свойство Норвегии и Финляндии и местоположение этих обеих стран относительно Швеции нам не безызвестно. А также и то, как тщетно Швеция старалась завоевать Норвегию. Но еще труднее будет взять Финляндию, если нация свыкнется с русским игом, и она забудет о шведском правительстве. Не говорю о других обстоятельствах, которые подтверждают то же самое...».

В то время, когда волны партийной борьбы на риксдаге поднялись особенно высоко, финны стали хлопотать о возмещении своих убытков, причиненных последней войной. В августе 1742 г. в Швеции учреждена была комиссия подачи помощи переселенцам (flyktingskomission), т. е. тем, которые во время войны эмигрировали из Финляндии. Комиссия состояла под председательством Л. И. Эренмальма. Устроили церковный сбор и сбор пожертвований по особым книжкам. Поступления оказались недостаточными.

В Швеции в это время сознали, что Финляндия в период войны была брошена почти на произвол судьбы. Кроме того стали опасаться за её отпадение. В шведах пробудилось сочувствие к финнам, которое не ослабевало затем лет десять.

Чтобы облегчить составление и подачу жалоб и заявлений, риксдаг дал право финнам, прибывшим в Стокгольм, собираться на особые сходки, называвшиеся «сходками нации» (nationens sammankomster); благодаря этому образовалась корпорация, которая в делах того времени известна под именем «финского общества». На прошения и ходатайства всякого рода финны всегда были очень подвижны. Поданные ими петиции скоро стали столь многочисленны, что они едва могли рассматриваться обыкновенным порядком на риксдаге, почему предложено было организовать специальную «финскую депутацию» (finsk besvärsdeputation) для принятия жалобы и для дачи заключений, какими средствами наилучшим образом удовлетворить просителей.

Решением этих вопросов занято было 30 человек. — Финны жаловались на то, что их страна сперва пострадала от шведской армии, а затем без особой нужды оставлена была неприятелю, в чем сами жители были совершенно неповинны. Они просили вознаграждения за провиант и содействие продовольствию шведских войск, просили льгот по освобождению от налогов, взывая при этом к братскому чувству и христианской любви; они указывали, что цель, почему люди объединяются в общества, заключается в предоставлении каждому его члену безопасности и благополучия, и что все те, которые образуют государство, с первой минуты обязались внутренне быть друг другу в помощь и содействие, а также нести одинаковую долю той тягости, которую возлагает на них общество. Вслед за этим последовали новое представление, новые прошения и счеты. Города просили об освобождении от всяких налогов и поборов на 10—12 лет.

Величайшим затруднением для удовлетворения всех претензий являлось отсутствие денег. Никто не мог указать источника для возмещения убытков.

Финляндских беглецов нашли возможным освободить от чрезвычайных податей и других личных уплат.

Едва сделалось известным, что предварительные переговоры закончились, как был возбужден вопрос об учреждении еще одной депутации по финским делам для обсуждения всего, касающегося восстановления прежнего порядка в стране, оказания воспособления земледелию, хозяйственной части и т. п. — Эта депутация, получившая название «депутации по упорядочению финских дел» («deputationen öfver Finska ärendernas reglerande»), состояла из 15 членов, в большинстве финских представителей риксдага; она собралась в первый раз 13 июля 1742 г., под руководством ландсгевдинга Эстерботнии, графа Густава Крейца, и продолжала свои работы до окончания риксдага.

Создалась, наконец, еще «депутация по упорядочению». Здесь Эстерботния хлопотала о приобретении стапельного права для своих городов. Денежной поддержки просили Саволакс и Карелия, как наиболее почувствовавшие несчастья последней войны. Эта депутация завела речь об учреждении ссудных магазинов (länemagasin), о разделении на судебные и административные округа, об устранении малонаселенности путем вызова колонистов из Швеции. Но так как у депутации не имелось достаточно времени для решения столь важных вопросов, то она просила об учреждении хозяйственной комиссии (ekonomie-kommission). В одной записке, внесенной в «депутацию по упорядочению», «финские жители» выразили живейшее уверение в своей лояльной преданности государству, но в то же время упомянули о том, что они должны бы пользоваться защитой и доброжелательством в такой же мере, как и остальные граждане. Как в продолжение последней «несчастно окончившейся войны, так и прежде финны мужественно, верно, с честным усердием и всяким послушанием служили своим властям», но они также надеются, что будут, «наравне со шведами, с одинаковой милостию, правом и благосклонностию защищаемы».

Финляндцы такими путями выпросили себе столько льгот, что шведскому правительству разными способами и ухищрениями пришлось вскоре отобрать некоторую их часть.