История Финляндии. Время Елизаветы Петровны

IV. Оставление Фридрихсгама и отступление шведов.

Зимой (с 1741 на 1742 г.) русские деятельно организовали свои силы. Эд. Финч писал, что к началу будущей кампании рассчитывали выставить в Финляндии армию из 30 армейских полков (= 45 тыс. чел.) 6.000 гренадер (из Новгорода), 5.000 гвардейцев, 2.500 кирасир, столько-же гусар, 16 драгунских полков (=16 тыс. чел.)—всего 70.000, да еще 6 или 7 тыс. казаков и калмыков, способных разорить страну ). Цифры, очевидно, преувеличены. Выборгские магазины пополнили, не смотря на естественную дороговизну военного времени. За один пуд сена платили от 40 до 70 коп., а за четверть овса до 4 руб. Офицеры предпочитали поэтому иметь лошадь для перевозки запасов своей провизии, а сами шли пешком. Другие офицеры принуждены были употребить своих денщиков для носки за ними небольшого количества сухарей.

В действительности к началу июня 1742 г. по рапорту генерал-фельдмаршала «рейхс-графа Лессия» против «вероломного» врага по сухим путям «имело следовать 25.704 чел., хотя в войсках и на галерах по спискам числилось 32.733 чел., да кроме того нерегулярных 4.357, т. е. всего 37.090 чел. Во главе их вновь стоял гр. Ласси. В дни ноябрьского переворота, когда многие знатные иностранцы отправлены были в ссылку, он уцелел, благодаря удачному ответу. Посланный от цесаревны спросил: «к какой партии вы принадлежите?» «к ныне царствующей» — был ответ. При Ласси находился ген.-м. Шомилов, в качестве инженера. В русской армии имелось более 4 тыс. кавалерии. По этому поводу негодует ген.-м. Завалишин, заявляя: «В тот век педантство систематиков сильно действовало над умами генералов. Армии по большей части сооружались министрами, одними классическими правилами древних афинских военноучителей наполненными, а о практике и о том, на какой земле и каким войскам действовать надобно, мало кто имел надлежащее сведение». Большую конницу Завалишин находил ненужной в Финляндии, где, по его мнению, можно было действовать только пехотой.

В начале февраля 1742 г. русские министры и генералитет имели общее «разсуждение» об операции в Финляндии против неприятеля. Акт подписали князь Долгорукий, Ив. Трубецкой, фельдмаршал Басу, кн. Черкасский, генерал Джеймс Кейт, Ал. Бестужев-Рюмин, Wladimer Lövental general и др. План военных действий 1742 г. сводился к тому, чтобы армию сухим путем отправить по Боргоской дороге; галерный флот с таким же числом войск, имея под своим прикрытием брандеры, должен был следовать вдоль берега сквозь шхеры и быть неразлучным с сухопутной армией. Галиоты должны везти хлебный запас.

28 февраля 1742 г. русские прервали перемирие. Прошел слух, что к Фридрихсгаму приближается огромная 50.000 армия.

Сборным пунктам русских войск, предназначенных для похода 1742 г., был по-прежнему Выборг. Боевые силы хотели сосредоточить к концу апреля, но этому помешала поздняя весна. Кавалерия не могла фуражироваться в походе, почему его пришлось отложить до конца мая.

Поход имелось в виду открыть отправкой одной части войск из Нарвы через Финский залив по льду к Фридрихсгаму «для учинения поиска». Но суровая зима сменилась сильной оттепелью, разрушившей смелый план.

В начале марта 1742 г. русский отряд, под начальством генерал-майора Фермера, двинулся к Нейшлоту. Здесь он встретился с отрядом, который финляндцам удалось организовать, благодаря патриотизму ландсгевдинга Кюменьгородской губ. Шернстедта.

Нападения русских на приход (кирхшпиль) Иеескис и на земли, расположенные к югу от Вуоксы, начались в сентябре 1741 г., причем было спалено несколько дворов с амбарами и складами сена, и уведено несколько человек и лошадей, попавшихся под руки. Это повторилось в конце сентября и в начале октября. 6-го октября русские, ободренные успехом, показались еще в большем числе. Отряд казаков в 200—300 человек и толпа русско-карельских крестьян вторглись в кирхшпиль Руоколакс и деревню Раутиярви, сожгли до 40 дворов, захватили в плен часть жителей, других умертвили. Такая же расправа повторилась еще раз в Иеескис и Кирвус, откуда с богатой добычей вернулись в русскую Карелию.

Когда в 1742 г. перемирие внезапно было прервано русскими, и неприятельские действия должны были возобновиться, в распоряжении Шернстедта имелось около 2.000 резервных ополченцев, успевших получить некоторый внешний облик воинов; они были одеты в старые, оставленные за ветхостью, синие солдатские мундиры, чтоб внушить к себе большее уважение, ибо, по несколько хвастливому замечанию Шернстедта, русские очень боялись синих мундиров.

Из этого видно, что Карелия воспользовалась перерывом военных действий, чтобы создать, для своего обеспечения, ополчение.

Шернстедт переезжал с места на место, созывал население, ободрял его в защите и поднял его дух. Ему удалось возобновить часть поселенных полков, после Вильманстрандского погрома. Затем он воспользовался обещанием крестьян, данным на риксдаге, выставить резервных людей. Губерния дала таким образом около 5 тыс. чел. Шернстедт роздал кроме того населению оружие и амуницию, чтобы в случае нужды можно призвать его к обороне. Большинство созванного Шернстедтом люда было взято в главную армию, часть пошла на защиту Карелии и Саволакса, а часть была выслана против отряда Фермора (в Керимяки). Фермор вынужден был повернуть назад, разорив местность, где в селе Кидес выставлен был шведский пост. К отряду, высланному Шернстедтом, присоединились партизаны Карелии. Произошли две стычки. Финны «лыжники» храбро бросились на русских с копьями в руках, когда иссяк огнестрельный запас. Фермор оставил Карелию и ограничился незначительными пограничными набегами, во время которых карельские крестьяне по-прежнему играли значительную роль.

Все, сделанное Шернстедтом стоило ему больших усилий вследствие того, что помощи от правительства нельзя было ожидать. Риксдаг положил уплатить за почтовую гоньбу и доставку припасов для армии, но едва-ли шведские власти думали исполнить это обещание, так как у кригс-комиссариата не имелось для этого средств; еще менее обладал ими Шернстедт, вследствие того, что уже до его приезда все хлебные запасы оказались израсходованы на армию. В высшей же степени раздражало его то, что сумма в 42.000 талеров сер., без его согласия, была перемещена в военную казну. Поэтому, он не без основания говорил, что с самого начала представлял из себя «жалкого, день и ночь обремененного горем и заботами ландсгевдинга».

Особого внимания заслуживает отношение шведской Карелии к вопросу о народном ополчении. Названная область раньше принадлежала к Кексгольмской губернии и поэтому даже не причислялась к Финляндии, а составляла побочную страну Швеции и состояла в совершенно исключительном положении. После мира 1721 года ее присоединили к Финляндии, а в 1731 г. северный Карельский герац (уезд) первый раз имел представителей в шведском риксдаге, что являлось признаком присоединения её к государству; однако шведы все еще не надеялись, чтобы карелы сделались их верными подданными.

Радуясь своим успехом, Шернстедт был огорчен необходимостью донести королю о некоторых предателях крестьянах. Другое неприятное обстоятельство заключалось в том, что крестьяне не проявили склонности подчиниться офицерам и действовать совместно с регулярными войсками. По их мнению, офицеры недостаточно быстро наступали на неприятеля, и не дозволяли крестьянам удержать и делить между собой добычу.

При благоприятных обстоятельствах, крестьяне созывали способных носить оружие, в числе от 100 до 300 чел., и сами разоряя и грабя, переправлялись через границу по направлению к Сердоболю, и возвращались (с добычею) встретив казаков или русских ополченцев. На русской стороне крестьяне также стали принимать живое участие в этой продолжительной борьбе.

Шернстедт поспешил похвалить перед правительством карелов за их верность и храбрость и воспользовался обстоятельством, чтобы порисоваться своими гуманными воззрениями. Теперь, — писал он, — я имел бы случай отомстить русским разорением их области, но этого не хочу, ибо считаю «непростительным запятнать таким варварским отношением оружие вашего величества».

На деле же партии крестьян легли и грабили, когда к тому представлялась возможность. В июне 1742 г. «высокородному и высокопревосходительному господину генерал-лейтенанту члену Государственной Военной Коллегии и Санктпетербургскому обер-коменданту Игнатьеву» было донесено, что сильная неприятельская партия, в 500 человек, появилась около Сердоболя и все деревни сожгла и обывательский скот и прочее имущество ограбила». Полковнику Позднееву приказано было собрать всех обывателей, с имеющимися у них ружьями, копьями и косами «и как можно того неприятеля из наших границ выгнать». В Олонецком уезде ими было выжжено 5 деревень.

Русские отнюдь не всегда кончали свои нападения истреблением людей и имущества. В описании финляндского историка М. Шюбергсона находим следующее указание: «Взяты были (русскими) в плен также два пастора, которых через месяц отпустили и отправили домой с разными доброжелательными от Императрицы Елизаветы предложениями населению кирхшпиля».

Тщетно Шернстедт просил о присылке ему жизненных припасов и амуниции для своих ополченцев, у которых едва ли имелся иной провиант, кроме того, который они прихватили с собой из дому. Поэтому начальникам невозможно было в долготу удерживать ополченцев, которые большей частью бросали свои посты, и в силу необходимости война производилась лишь небольшими набегами (plundringstäg), на которые русские крестьяне (коих шведы называли разбойниками, а финны präskynat) отвечали набегами с не меньшей жестокостью. Напрасно Шернстедт и земская полиция пытались противодействовать дикому разгулу, который все более отличал эти набеги и схватки. Шернстедт пишет об них: «Я, конечно, запретил поджоги, производимые, крестьянскими партиями, но раздражение столь велико, что трудно их сдержать; они находят, что крестьяне с русской стороны, перейдя границу, вели себя беспощаднее, чем неприятельские войска». Те народности, которые таким образом раздирали друг друга, двадцать лет тому назад принадлежали одному скипетру.

В северной Карелии память о войне 1741—1742 гг. неослабно жила в памяти многих поколений. Жители её, которые до сих пор были чужды остальному населению Финляндии, теперь братски сблизились и делили друг с другом радости и горе. Под впечатлением событий 1742 г. они предложили, чтоб им, вместо повинности для содержания войска, дозволили устроить своеобразную оборонительную организацию, которая под названием Северо-Карельских вольных команд отличалась во время войны 1788—1790 гг., а еще больше в 1808 году.

В армии фельдмаршала Ласси не все обстояло благополучно; прежде всего не наблюдалось достаточной дисциплины. Гвардия состояла тогда почти сплошь из дворян, «начиная с офицеров до последних рядовых». Значение её в ХVIII в. особенно возросло, вследствие той помощи, которую она оказала влиятельным лицам в разные моменты нашей допетровской истории. «Здесь солдатчина (la soldatesque) и отвага нескольких низших гвардейских офицеров производят и в состоянии произвести величайшие перевороты», — писал маркиз Шетарди.

9 мая 1742 г. последовал Высочайший манифест, из которого видно, что в апреле того же года в Петербурге, в седьмицу святые Пасхи, «у солдатства между гвардией и армейских полков была не малая и такая ссора, что уже якобы неприятели рубились и кололи шпагами, причем и офицеров иноземцев не малое число смертельно порублено и поколото». Этот самовольный и «в противность наших законов и воинских регулов» совершенный проступок повелено было строго расследовать, виновных под «крепким арестом» содержать и экстракт исследования сего «озорничества» «наискорее прислать её Величеству».

В то же время влияние иноземного правительства тяжело сказалось на ходе последних событий. Подобными обстоятельствами легко объясняется печальный случай в армии у Ласси, когда она была расположена лагерем под Выборгом. Гвардейцы, негодуя на иноземных начальников, гордые и самоуверенные вследствие милостей, дарованных им и их товарищам лейб-кампанцам, предались всякого рода разгулу и наконец взбунтовались. В лагерь явились с письмом посланные шведами унтер-офицер и барабанщик. В фантазии некоторых гвардейцев сейчас же развернулась картина заговора, составленного против государства иноземцами. Сбежалось несколько сот преображенцев и семеновцев; они готовы были приступить к буйной расправе. Прибежали и офицеры, желая прекратить беспорядок; но солдаты их не слушали и отвечали криками: «нужно убить всех иноземных офицеров, находящихся в армии; после этого будут повиноваться офицерам своей нации». Явился генерал Кейт. Смело вошел он в середину мятежной толпы и, схватив одного из бунтовщиков, велел позвать священника для его последней исповеди перед расстрелом. Других арестовали. Сборище рассеялось. Потушив восстание в самом его зачатии, он обратился ко всем с речью, полной укоризны, и прибавил, что Миних никогда бы не допустил подобных беспорядков.

Для расследования дела был назначен Александр Иванович Румянцев и он, сделав летом 1742 года несколько длинных донесений Императрице, представляет его в иной окраске. Но еще больший интерес в данном деле представляет обширное частное письмо А. Румянцева из Выборга к своему другу, барону Ивану Антоновичу Черкасову, от 23 августа 1742 года. Тут все досказано и раскрыто. Доискаться своевольных зачинщиков не удалось. Но обнаружено, что беспорядок принял значительные размеры «от слабой команды гвардии майора Чернцова и офицеров». Накануне Троицына дня «меж гренадеров роптанье началось и неверность на генералитет». Оно продолжалось и утром до обедни 6 июня. Офицеры были дома, но солдат унять никто не хотел. В Измайловском полку был праздник и офицеры обедали у подполковника Кейта. При деташементе оставили капитана Юшкова, «который ребенок молодой, как Вы сами его знаете. Все ушли на обед, не уняв шума. «А как Вам известно, что солдаты в поход не пьяны не ходят». «А на завтра был праздник, то паки большая половина пьяна была». Приехал каптенармус для отвоза ящиков в Выборг. Пьяные ему ящиков не дали и вытолкали из роты. Вместо того, чтобы «заводчиков» наказать, Кейт позволил солдатам ящики взять в поход. Они и возомнили, что «штабы их боятся». Когда обедавшие офицеры узнали, что из конной гвардии солдаты своевольно под караулом увели присланных шведов в роту гренадер, все — генерал Кейт, Чернцов и офицеры — приехали к месту происшествия, но и при них крик не унимался. Фельдмаршала в лагере не было. Генерал Кейт рапорт фельдмаршалу «гладенек» подал, «почитай все закрыто». Ласси явился, но к его приезду все успокоилось. «Он сам и весь генералитет иноземцы в великом страхе были». Но «подлинно», что у шумевших злого умысла против «персоны» её Величества не было. Ящики с гранатами солдаты желали оставить при себе для «наилучшего против неприятеля сопротивления», не боясь, при этом труда ибо-де не на обед, а биться идут. В поход брали по три гранаты на человека, а 6 гранат имелось в виду отослать обратно в Выборг. В лагере шумели и наблюдался великий беспорядок. Распространился слух, что ядра не по пушечным калибрам, что в конной гвардии патроны без пуль, что в ставке генер. Ливена — шпионы. Солдаты возомнили, что командиры из иноземцев «неверно служат». расследование не обошлось без увещаний, застенка и «жестокого битья батогами». А. Румянцев предвидел, что Императрица, по сродному ей великодушию и материнскому милосердию, освободит виновных от наказания, почему он, «по своей присяжной рабской должности», сделал представление, что нужно на страх другим пресекать своеволие и держать солдат в дисциплине и послушании, и для оправдания всего иностранного генералитета, находящегося на службе её Величества, иначе он (генералитет) останется у народа в подозрении и подвержен будет постоянному страху; наконец, А. Румянцев стоял за наказание и ради того, чтобы «солдаты не мнили быть умнее своих начальников». В виду таких сообщений, А. Румянцев проектировал виновных «яко злодеев смертию казнить», а иных жестоко наказать за их предерзости.

В указе 14 апреля 1743 г. было сказано: «хотя все по суду смертной казни и прочих определенных наказаний достойны, однако мы, по нашему природному милосердию, от казни смертной и наказания оных освобождаем». 17 человек было разослано по сибирским заводам и дальним гарнизонам.

Шведы сосредоточились около Фридрихсгама. Не смотря на то, что Фридрихсгам обошелся шведской казне в 23 бочки золота, он представлял совершенно негодную крепость. Один из участников войны, долго квартировавший в городе, — пастор шведской гвардии Тибурциус, — дает следующее описание Фридрихсгама. Прежде всего, неудачно было выбрано место для крепости, так как по обеим сторонам её возвышались горы, с которых представлялась возможность не только обстреливать все её улицы, но и незаметно приблизиться к её стенам. Сама крепость, хотя она и возводилась под руководством директора инженерного ведомства Лёвена, имела ничтожное значение, вследствие того, что её валы состояли из песчаного торфа и дурного дерна, оползавшего от продолжительного дождя, а крепостные рвы, глубиной до 5 фут, не были заполнены водой и ограждены рогатками. Ворота не имели ни подъемного моста, ни защищавшего их равелина. Укрепления были разбросаны на столь обширном пространстве, что требовали для своей защиты гарнизона в 10.000 чел. Среди города помещался высокий деревянный цейхгауз, украшенный огромной вызолоченной двойной буквой «F», с королевской короной, которые могли служить прекрасной целью для неприятельских выстрелов, так как ярко блестели за пол-мили от города. Пороховые погреба были плохо устроены. Вода оказалась дурного качества и в недостаточном количестве. «Когда мы прибыли в Фридрихсгам, — прибавляет Тибурциус, — все дома были заняты больными матросами... «Около города находилось высокое песчаное поле, удобное для лагерного расположения, но наш полк разместили в болотистой местности, вдоль берега соленого озера, где сам по себе воздух был нездоровый и, кроме того, распространялся отвратительный смрад от плохо зарытых тел: здесь валялась нога, там из земли высовывалась рука и т. д.». Комендантом крепости состоял генерал-майор Буске (Bousquet). Левенгаупт начал исправление укреплений города с помощью запасных полков.

Шведы, сосредоточив около Фридрихсгама до 15.000 свежего войска, а всего имея до 25 тыс., тем не менее бездействовали, дав возможность русским стянуть свои силы в окрестностях Выборга. Вскоре жестокая горячка, проникшая в их лагерь, стала косить людей ежедневно сотнями. На здоровье войска влияла дурная пища, осенние погоды, тесное помещение и прежде всего крайне неосмотрительно выбранное место стоянки армии: «Землянки, в которых укрывались шведы, были так сыры, что платье плесневело на теле. Эти землянки стали заменять могилы: их наполняли трупами, сбрасывали с них крыши и засыпали землёй». Хоронили без почестей и церковных обрядов. В Кюменьгородском батальоне смерть взяла столь обильную жатву, что потребовалась могила в 100 локтей длины, 6 локтей ширины и 4 глубины. Естественными последствиями этого явились ропот и деморализация. Дезертирство перестало считаться позорным.

Некоторые роты в течение нескольких дней накапливали от 14 до 20 трупов и клали в сараи без дверей, где их нередко ночью пожирали собаки.

Солдаты роптали на то, что по приказанию майора Пфейля умершим не оказывали никаких почестей.

Болезнь и смертность настолько продолжали свирепствовать среди солдат, что в королевской лейб-гвардии осталось лишь 400 человек, из 1.500, пришедших в Фридрихсгам.

«Моя рота, — пишет граф Хорд, — состоявшая из 4 офицеров, 6 унтер-офицеров и 150 рядовых, помещалась теперь в 10 плохеньких крестьянских избах».

Если лагерь армии в течение зимы превратился в обширный лазарет, то флот представлял открытую могилу. Она особенно наполнялась теми пехотинцами, которых тысячами отправляли на суда, для укомплектования флота. Непривычка к судовой пище и к жизни под палубой приносила целые гекатомбы смерти и болезням.

Ни в армии, ни во флоте не имелось искусных врачей. Медицинская наука стояла на низком уровне развития; немецкие цирюльники и самые ничтожные знахари, с соответствующими аптекарями, являлись единственным персоналом, к которому можно было обращаться. К болезням в армии и флоте присоединились дурное настроение, вследствие несчастного начала кампании, смерть королевы, неподвижность, партийные раздоры. «Лучшим лекарством могла быть победа, но те доктора, которые должны были его приготовить, были в своем роде — цирюльниками».

Провианта было так мало, что полкам несколько месяцев приходилось питаться сухим хлебом, гнилой салакой и горохом. Естественно, что при таком жалком положении армии обнаружилось чрезвычайное недовольство, а беспорядки увеличивались..

Когда весть о прекращении перемирия дошла до шведских войск, среди них поднялась ужасная суматоха. До этого времени Левенгаупт ничего не предпринимал, ослепленный пышными фразами французского посланника Шетарди. Все потеряли голову. «Никто не принял во внимание, что (при первых слухах) снег был еще выше человеческого роста» и русские не могли двигаться.

«2-е марта — пишет очевидец — останется для меня памятным днем на всю жизнь; хотя ничего не было слышно о русских, но безумие переходило всякие пределы; каждый уходил, не спрашиваясь у начальства и не справляясь с приказаниями. Один смотритель магазина, подкрепив свой упавший дух водкой, дозволил каждому брать, что ему угодно, вследствие чего распространился слух, что магазин оставлен на произвол судьбы, и его, конечно, разграбили. Все орудия вокруг крепости были перевернуты; говорили, что орудия хотят взорвать, а крепость покинуть. Почти все жители бежали из города». — Никто не знал, приближается ли неприятель или нет. Нельзя вполне описать страха, царившего в армии. В шведском лагере все обезумели, и каждый делал, что хотел. Короче — среди шведов наблюдался «Terror panicus».

Между тем русская армия по прежнему пребывала неподвижно у Выборга. Партизан Лёвинг, доставивший это известие, громко и откровенно высказался о жалких распоряжениях шведского начальства. Оскорбленный подобным замечанием Левенгаупт приказал заключить Лёвинга в Тавастгусскую крепость, чем лишил себя последнего источника сведений о положении русских.

Неудовольствие в народе росло; генералы и их приказания, свидетельствует очевидец, пользовались малым уважением. Нарочных посылали из полков в полки и в некоторых из них (в особенности в гвардии, dalregementet и частью Зюдерманландском полку) поговаривали даже об отказе сражаться против герцога Голштинского, о котором утверждали, что он сопровождает русскую армию.

Самым дерзким офицером был майор Врангель, Он вызывающе грубо отвечал генерал-аншефу.К неприятелю он относился не особенно сердечно. «От солдат далекарлийцев, которые участвовали в деле при Вильманстраде, я слышал — пишет участник похода пастор Тибурциус, — что когда он неохотно шел вперед, то рядовые коленом подталкивали его сзади, приговаривая: вперед, каналья!».

Бездеятельное и без подвигов пребывание в нужде и недостатках является тяжелым испытанием для бодрости духа и стойкости войска. Этих испытаний шведская армия не выдержала с надлежащей твердостью. Шведские офицеры внесли с собой в лагерь слишком много привычек рыцарского дома (риксдага) и в их глазах Левенгаупт оставался ландмаршалом и руководителем партии, а не боевым генералом. Те, которые по своим политическим воззрениям примыкали к шапкам, выражали к нему во время кампании явную неприязнь. С другой стороны и шляпы, в особенности гвардейские офицеры, были слишком избалованы ухаживанием и лестью, испытанными ими во время риксдагов, они слишком привыкли к клубам и политическим рассуждениям, чтобы теперь посвятить себя выполнению воинского долга.

Почти все командиры полков принадлежали к шапкам, т. е. партии, не довольной войной.

Вообще среди офицеров очень рано послышались резкие голоса против похода. Офицеры флота в Карлскроне устроились с некоторым комфортом на английский манер, а теперь им приходилось участвовать в зимней кампании. Не прошло и 3 месяцев стоянки в Финляндии, как в пехоте вновь стали уходить в отставку.

29 июля 1741 г. состоялся приказ, чтоб 1.500 человек Королевской лейб-гвардии отправлены были в Финляндию. Те кому за три месяца приказано было приготовиться к походу, оказались неготовыми, и 5 или 6 капитанов подали в отставку, а вместе с ними без всякого основания покинули службу и несколько поручиков.

Уже до похода в Секкиярви, говорят, большинству начальников надоела война и они сожалели о том, что приняли в ней участие. Государственный переворот в Петербурге и перемирие в военных действиях дали им новый обильный повод заняться политическими комбинациями и планами.

Бесконечными темами для пылких дебатов среди походных шатров послужили: слух о сватовстве принца Конти к Елизавете Петровне, смерть королевы Ульрики Элеоноры и поездка герцога Голштинского в Петербург, где прибытие его было возвещено пушечной стрельбой и разными торжествами.

Но так как самым животрепещущим вопросом являлось избрание для Швеции наследника престола, то часть офицеров старалась достигнуть созыва риксдага: они отправляли домой письма, в которых изображали положение армии в самых темных красках и представляли общее бедствие столь великим, что его возможно было облегчить только посредством созыва сословий. Другие офицеры носились с мыслями о необходимости начальников вмешаться в дело престолонаследия. Об этом совещались в полках и пускались в ход разнообразные слухи. Болтали о том, что Левенгаупт протягивал руку к шведской короне, но сперва хотел овладеть Финляндией и создать из неё для себя отдельное герцогство с главным городом Петербургом. В Швеции он имел в виду царствовать под именем Карла XIII. Посредством подобной лжи обрабатывались умы. Сношения между Петербургом и шведской армией весьма оживились во время перемирия; а голштинские чиновники, которым правительство в Стокгольме довольно неосторожно дозволило держать путь в Россию через Финляндию, делали неторопливые и подозрительные визиты в зимних квартирах шведской армии. Лица, требовавшие в Стокгольме войны и кричавшие о ней на улицах, говорили теперь о мире, риксдаге и престолонаследии. По сообщению Акселя Ферзена, — одного из участников похода, — к Левенгаупту была снаряжена депутация, с уведомлением, что армия желает не драться, а выбрать в наследники шведского престола герцога Голштинского. Главой голштинской партии в армии считали полковника Карла Отто Лагеркранца.

Среди этих политических брожений Левенгаупт (25 февраля н. ст.) получил письмо от русского генерала Кейта, в котором неожиданно сообщалось, что перемирие через три дня прерывается и снова начнутся военные действия. Левенгаупт тотчас же созвал военный совет из генералов, полковников и подполковников и представил им опасность положения. Подполковник Спарре и полковник Вреде сделали между прочим предложение о том, чтоб отправить кого-нибудь, в качестве представителя, к русским с такими проектами, чтоб их можно было заставить остановиться. Лагеркранц предложил не только отправить посольство в Москву, но желал, чтобы кто-нибудь из армии «через два часа поехал также в Стокгольм, представил там бедственное положение армии и упросил», чтоб совет раньше не расходился, пока не примет верные меры к охранению государства. С этой целью Лагеркранц составил для короля в самых мрачных красках отчет о состоянии армии, причем утверждал, «что ранее конца апреля армия, флот и вся Финляндия должны оказаться во власти русских».

Генерал закрыл военный совет, объяснив, что посылать шведа вымаливать отсрочку у наступающего неприятеля слишком противоречит законам чести. Но Левенгаупт не был из тех, которые твердо стояли на своем решении, и уже вечером того же дня, на новом собрании, генерал дал шевалье Крепи уговорить себя и согласился поручить посольство полковнику Лагеркранцу. Шевалье Крепи доверено было передать письмо маркизу Шетарди.

Императрица сперва как будто сочувственно отнеслась к мысли о перемирии, но продолжительное молчание её сановников должно было предупредить Лагеркранца и Шетарди об отрицательном ответе. Наконец, представителям Швеции было заявлено, что переговоры могут продолжаться, но военных операций прерывать нельзя.

Тогда Лагеркранц дал понять, что у него имеется другое, более секретное, предложение, и приближенным Императрицы был показан имевшийся в запасе проект. Посланник главнокомандующего, для прекращения кровопролития, предлагал в обоюдных интересах заключение мира на тех условиях, которые выставлены будут самой Императрицей, ибо король был уверен, что Елизавета Петровна при мирных переговорах предоставит Швеции столь часто обещанные ею преимущества, или же доверится справедливости посредника. Для большей верности, Лагеркранц обязался в течение 6 дней доставить фельдмаршалу Ласси удостоверение своего заявления, подписанное генералом Левенгауптом и всеми находившимися в Фридрихсгаме старшими офицерами; пока же, по его мысли, надлежало дать знать русским генералам о приостановке военных действий; то же самое обязывался сделать Левенгаупт. Перемирие имелось в виду продлить до прибытия с обеих сторон уполномоченных, предназначенных для ведения переговоров. Русские власти ответили, что предложение заслуживало бы внимания, если бы не исходило от частного лица, которому не дано такого поручения; оно не приобретет никакой цены даже и тогда, когда сам генерал Левенгаупт и вся армия подпишут его, потому что подобные предложения исходят только от короля и совета. Лагеркранцу оставалось покинуть Москву. 12 марта (1742 г.) он выехал уже из Петербурга и по дороге будто бы встретил множество обозов и рекрут, предназначенных для русской армии. В Петербурге он якобы нашел в сборе весь генералитет. Все походило на выступление. Это, по его словам, подтверждали и находившиеся там в плену шведские офицеры. Без остановки Лагеркранц проехал в Фридрихсгам.

Гр. Левенгаупт сильно раздражался, слыша, как Лагеркранц в главной квартире ретиво превозносит превосходство русских, прекрасное состояние их армии, отличных офицеров различных национальностей, которые — прибавил он, — «не разговаривают о политике, а исполняют свою службу». Но что сказал бы Левенгаупт, если б увидел письмо, в котором полковник Лагеркранц рисовал для Шетарди в самых мрачных красках плохое состояние шведской армии и выставлял своего начальника — генерала — хвастливым безумцем без малейшей опытности в военном искусстве.

28 марта (1742 г.) собран был военный совет. Шевалье Крепи и Лагеркранц привезли из России известие о состоянии и численности русского войска, доходящего до 45.000 человек, и предсказывали, что в несколько дней оно придвинется к Фридрихсгаму. Генерал, мало веривший их словам, отдал однако приказание некоторым частям приблизиться к Фридрихсгаму. Число членов военного совета доходило до 28. Им Левенгаупт изложил поведение Лагеркранца, прочитал его инструкцию и предложение, сделанное им Московскому Двору; офицеры должны были признать, что он превысил свое полномочие. Но когда генерал попытался выразить свое презрение к изменническим замыслам в армии и выставить свою воинственность, его напыщенная речь на большинство совета не произвела никакого впечатления.

Если принять во внимание согласованность ложных известий о приближении неприятеля, которые с такой уверенностью доставлялись Левенгаупту (разными лицами, напр., ф. Менгденом, Геннингом, Гюлленборгом, Крепи и особенно Левингом), то приходится признать их вышедшими из одного общего источника и направленными к осуществлению одного и того же плана; а так как главная русская армия при окончании перемирия далеко не была готова снова начать неприятельские действия, то легко рождается предположение, что перерыв имел связь с партийностью в шведской армии. Мы не хотим, однако, сказать — продолжает шведский историк, трудом которого мы пользовались, — что шведы советовались об этом с неприятелем, так как к тому не имеется никаких доказательств.

В офицерской среде возвращение Лагеркранца и его рассказы значительно подняли брожение; «офицеры веселились в трактире и говорили о молодом герцоге Голштинском». Дерзость их во время одной попойки дошла до того, что они послали двух депутатов к генералитету с известием, что пьют за здоровье короля Карла XIII. — При таких условиях Левенгаупт не смел показать, что он признает поведение Лагеркранца в Москве преступным, почему оставил его на несколько дней в Фридрихсгаме, а затем поручил ему ехать домой и уведомить короля о состоянии войска. В то же время он распорядился, при посредстве заранее высланного офицера, арестовать его на дороге и отправить в Стокгольм. И так как одновременно был арестован Левинг, а один поручик при Dalregementet вынужден был подать в отставку, то этими мерами и благодаря еще некоторым серьезным замечаниям, сделанным Левенгауптом офицерам, ему удалось подавить смуту и восстановить порядок между офицерами.

Среди финских полков также проявилось неудовольствие, но по иной причине: в виду отдаленности их мест квартирования, они оставлены были в Фридрихсгаме и его окрестностях, для несения гарнизонной службы и работ по укреплениям. Из финских полков каждую ночь убегало домой от 30 до 40 чел. Тибурциус говорит, что русские из своего лагеря посылали финнов сманивать других, причем они превозносили благородство русских.

Стокгольмское правительство, недовольное Левенгауптом, прислало в Финляндию полковника Маркс-фон-Вюртемберга, для производства следствия, и приказало Левенгаупту ничего впредь не предпринимать без военного совета.

Когда общее безотрадное положение армии Левенгаупта сделалось известным в Швеции, рекруты, назначенные в Финляндию, неохотно покидали отечество, а 400 далекарлийцев, которых хотели отправить на театр военных действий, отказались следовать по назначению.

Наконец, 15 мая, во время пения вечернего псалма, им приказано было на следующее утро явиться на корабли; они сначала потребовали свои шинели и с шумом и гвалтом заявили, что не оставят города, пока не будут исполнены все их требования. Офицерам с трудом удалось водворить порядок, а на следующее утро далекарлийцы явились с большим опозданием, и, несмотря на приказание, вещи их не были уложены. Когда они и на этот раз, под ничтожным предлогом отказались взойти на суда, офицеры спросили их, с какой целью им желательно так долго оставаться в городе? Они ответили, что не намерены даром отдать себя, и не пойдут на войну без своего короля, как это бывало при Карле XI и Карле XII. Они желали признавать только одного Бога и одного короля, который должен взять с собой на войну корону и скипетр, чтобы таким образом они ведали, за кого жертвуют своей жизнью. За рыцарство же и дворянство они не намерены были сражаться.

Когда в указанное время рекруты собрались в городе, то полковнику Каульбарсу, во главе нескольких городских стражников, пришлось силой привести их к месту отправки. Заметив, что принимаются серьезные меры, никто не подумал проявить сопротивления. Рядом с кораблем, на котором они должны были отправиться, стояло, для обуздания их, вооруженное судно, обязанное во время перевозки сопровождать их в Финляндию.

К 1 июня вся русская армия гр. Ласси была в сборе. Ее решили двинуть по дороге, ближайшей к Финскому заливу, чтобы не терять связи с нашими галерами, доставлявшими большую часть продовольствия. — Армия находилась в хорошем состоянии, чем воспользовались, чтобы, как бы случайно, показать ее шведскому офицеру, ехавшему в Москву (в начале июня) с предложением мира: войска продефилировали перед ним по мосту, при выходе из одного лагеря. Армия двигалась к Фридрихсгаму. 25-тысячный корпус Ласси шел по берегу, «не видя в глаза ни одного неприятеля» (ген.-м. Завалишин), а заливом следовала шхерная флотилия с 10 тысячным десантом. 13 июня армия подошла к Секкиярви; здесь начиналась неприятельская территория. Деревни были выжжены зимой отрядами наших гусар и казаков, дабы лишить шведские войска средств пропитания и убежища. Жители со своим скарбом удалились внутрь страны. По словам Тибурциуса, казаки во время своих набегов проявляли большую жестокость; они отрезали у своих жертв носы и уши, жгли солому на их груди, не щадили ни женщин, ни детей.

24-го июня шведы без боя покинули чрезвычайно выгодную для них позицию при Мендолаксском (Mendolaks) дефиле. Правая сторона окопов упиралась в море, а левая — в большое озеро. Поперек Мендолаксской долины протекала речка; мост шведы сломали и устроили большую засеку. Ласси решился напасть на окопы, и отряд Левашева предпринял боковое движение к засеке, но на позиции уже никого не оказалось.

Мендолакс нужно было брать с фронта, а между тем узкий подход к нему допускал прохождение в ряд не более 20 человек. Фреберг, вместо проявления стойкости воина, принялся строить гадательные предположения о том, что быть может русские от пленных узнали о величине его отряда и решили обойти просеку, а почему отстаивание позиции ни к чему не послужит, и на этом шатком основании полковник приказал отступить, не произведя ни одного мушкетного выстрела.

Трусливый и бездарный полковник Фреберг покинул позицию, вопреки всем приказаниям, хотя имел в своем распоряжении 2.000 человек. Русские войска расположились лагерем в неприятельском ретраншаменте. Чем более наш фельдмаршал рассматривал положение и укрепление этого поста, тем более удивлялся, что шведы покинули его без боя. Об этой позиции можно судить по следующему рассказу Манштейна. Он говорит, «что из любопытства послали несколько гренадер, дабы они вошли с фронта на ретраншемент; они употребили более часа времени на то, чтобы взобраться на верх бруствера. Легко себе представить, что случилось бы, если б их встретили сильным пушечным и ружейным огнем». Боковые скалы, речка на дне оврага перед позицией, болото, покрытое лесом и заполнявшее овраг, срубленные деревья, образовавшие непроходимый валежник — все это вывело бы из строя огромное число людей. «Где-же, наконец, защищаться — восклицали здравомыслящие шведы, — если уж Мендолакс оставлен»? Но шведы сдали позицию без боя... Такое малодушие неприятеля чрезвычайно ободрило русские войска, которые теперь только и просили, чтобы их скорее свели со шведами.

Граф Ласси в реляции своей (от 25 июня) доносил Императрице, между прочим, что место было укреплено, «засекой с постановлением пушек». В «консилии» видели, что «быть с неприятелем не малому делу». Решили, «призвав Бога в помощь, оную атаковать». Генерал Левашев получил приказание идти со стороны, а Ласси хотел следовать большой дорогой. Партия донесла, что «неприятель в засеке не имеется», что он «знатно оной ночью ретировался в город». «Если-б неприятель заподлинно оную оборонять вознамерился, хотя с тремя тысячи человек немалому быть у нас сражению и в людях не без убытка».

Шведы ошибочно считали нашу армию в 50-60 тысяч человек. «Сей порок немалый для генерала, — писал А. И. Бибиков, — когда он и силы стоящего против него неприятеля не знает, особливо в собственной своей земле, где каждый крестьянин служит ему шпионом». Фельдмаршал Ласси никогда не располагал и 30 тысячами человек.

Неровная местность от Выборга до Фридрихсгама благоприятствовала шведам, здесь пролегала только одна дорога, по которой русская армия принуждена была следовать, и с которой нельзя было своротить ни направо, ни налево; на пространстве пяти, а редко десяти, верст протекала река, через которую надлежало строить мосты; здесь не помогла бы никакая воинская хитрость, здесь сама земля представляла крепость, имеющую почти бесчисленные наружные укрепления, кои одно за другим надлежало брать приступом, и где корпус в 10.000 человек, действующий оборонительно, и «коего главный командир, зная военные шиканства», в состоянии был, если не совсем истребить армию, простирающуюся от 30 до 40 тысяч человек, то по крайней мере привести ее в совершенное бездействие.

Дорога от Выборга до Фридрихсгама «такого состояния, что если бы неприятель при всех гористых местах и переправах через малые речки, восхотел наблюдать свою должность, то бы по крайней мере прежде шести недель невозможно бы было и дойти до Фридрихсгама, да и то может быть с потерянием половины армии. Один проход сквозь засеку у Мендолакса, которая занята была 2.000 человек, стоил бы армии по меньшей мере тысяч 6 лучших людей». «Но шведы сами облегчили сии трудности».

Так рассуждали русские участники похода. В полном согласии с их воззрениями находится мнение шведа, командовавшего ротой, графа Хорда. Финляндия — писал он — не может много вмещать войска на одном месте; но положение местности имеет то преимущество, что не особенно много людей требуется тут для его защиты; стоит только захотеть; и, если не покидать, как это делали мы, все позиции одну за другой, за недостатком опытности, искусства или доброй воли, то здесь нечего опасаться быть обойденным .

Некоторые исследователи этой войны (как напр. ген.-м. Завалишин) склонны приписать действия шведов тому паническому ужасу, который охватил их после Вильманстрандского сражения.

16 июня Левенгаупт созвал на военный совет всех начальников. Только Будденброк, Буске (Bouspuet) и полковник Вреде держались того мнения, что необходимо отстаивать Фридрихсгам с его артиллерией и магазинами, в противном случае в руках русских он сделается опасным пунктом. Большинство, напротив, заявило, что эта крепость не имеет никакого значения, и что не следует подвергать армию опасности из-за каких-нибудь нескольких орудий. Многие имели в виду выиграть время; они все еще наивно продолжали верить в возможность изменения положения Швеции путем переговоров. Тот же расчет, который в марте заставил начальников послать полковника Лагеркранца в Москву, побуждал их теперь возлагать надежды на предстоящий риксдаг и на избрание им наследника престола.

Генерал-майор барон Дидрон предлагал отступление, вследствие несогласия, наблюдавшегося в армии. «Финны недовольны — говорил он; —нельзя рисковать действием, в котором они могут сложить оружие и бросить нас на произвол судьбы; мы должны будем тогда сдаться в плен, а это явится уже позором для всех нас».

Левенгаупт был прав, заявив в своем особом мнении на военном совете (16 июня 1742): «Если Фридрихсгам будет оставлен, мы лишимся всякой возможности воспользоваться благоприятными обстоятельствами, для заключения почетного и выгодного мира».

И, тем не менее, Левенгаупт покинул крепость... Левенгаупт был человек неудачи. Всех он подозревал, и ему казалось, что все предадут его, если он начнет действовать.

26-го Июня русская армия приблизилась к Фридрихсгаму. Для осады его потребовалась крупная артиллерия, и так как ее при армии не было, то сейчас же было отряжено несколько галер в Выборг за 6-18 фунт. орудиями и двумя мортирами.

Участник этого похода и очевидец всего происходившего около Фридрихсгама, Ал. Ил. Бибиков, рассказывает следующее: «Генералу графу Левендалю приказано было распорядить осаду; спросил он плана крепости, думая, что о доставлении оного, особливо такой близкой пограничной крепости, какова сия, и по причине бывшего уже с 1737 г. сомнения о искренности сего соседа, приложено было старание; однако в ответ получил, что нет ни плана крепости, ни её ситуации; и так поехал он сам осматривать крепость, сколько возможно было, и нашел, что только горы и голые камни ее окружают, что в земле траншеев делать нельзя. Того ради приказал он всей кавалерии, сколько оной при армии было, ехать в лес для делания фашин и привезти оные ввечеру в 8 часу на назначенное к тому место. Первый привоз состоял в 10.000 фашин, которыми хотел он в следующую ночь открыть аппроши, но вскоре оказалось, что нужды в том нет, ибо неприятель при захождении солнца сам зажег город и арсенал, причем несколько сот начиненных бомб и несколько тысяч гранат преужасный треск произвели. Фельдмаршал подумал, что шведы для лучшей обороны зажгли предместья, и что они, может быть, для начинки некоторого числа бомб и гранат имели в одном предместье небольшую лабораторию, не успев всего перевезти в крепость, может быть по излишеству в том, сами оные зажгли. Будучи я при генерале, коему поручено было управление атаки, должность моя требовала тотчас наведаться, что оный огонь значит; для того поскакал я к крепости, от которой стояли мы еще в 3 верстах. Я нашел, что все конные форпосты, которые еще за час пред тем стояли между крепостью и нашей армией, уже сведены; поехал я далее к крепости и приблизился к самым воротам, которые были заперты, а перед ними закинута рогатка, токмо без часового; потом проехал я около 100 сажен по гласису, но не видел на валу ни единого часового, ниже, что бы кто меня окликнул; тогда узнав прямо, что домы в крепости горят, и что шведы оную оставили, поскакал я назад для донесения о том моему генералу. Я застал моего генерала, стоящего с фельдмаршалом пред лагерем на камне, откуда смотрели они на пожар. Я донес ему и фельдмаршалу, что видел и о чем доподлинно знал; но фельдмаршал рассмеялся и почел сие за невозможное, так что и моему генералу, который всегда привык слышать от меня верные рапорты, несколько досадно было».... Крепость оказалась покинутой, оставалось только занять ее и преследовать уходившего неприятеля.

«Таким образом, — заканчивает свой рассказ очевидец, — овладели мы Фридрихсгамской крепостью, не потеряв ни единого человека. Фельдмаршал, отправя 29 числа июня благодарственный молебен, не умедлил неприятельскую робость употребить в свою пользу и пошел с армией 30 числа вслед за неприятелем».

Итак, шведские пороховые погреба взлетели на воздух, провиант их уничтожило пламя. Загорелась и шведская кирка. Три четверти домов города, арсенал, лаборатория, ратуша и склады обращены были в пепел. В городе русские нашли 1.000 пуд. пороха, 130 орудий разного калибра, из коих некоторые были заряжены «до самого жерла». В число полков гарнизона входили Абоский, Эстерботнийский, Саволакский, Кюменьгородский, Нюландский и Тавастгусский. Из них — Эстерботнийский полк, уходя, забыл свое знамя. Манштейн говорит, что «фридрихсгамские укрепления многого не стоили». Это правда, но важно то, что город имел сообщение с морем, откуда подвозились припасы и подкрепления. Пользуясь этим, Левенгаупт устроил в Фридрихсгаме главные склады и магазины для армии. По количеству найденных остатков разных припасов и мешков видно, что город был хорошо снабжен. Допрос шведского фузелера (Эрика Дальстрема) подтвердил, что летом Фридрихсгам получил из Швеции много провианта и рекрут, для укомплектования полков, коих у Левенгаупта было десять финских и четырнадцать шведских.

Левенгаупт располагал достаточным войском (около 14 тыс.), чтобы «наилучшим образом вести войну оборонительную». Но шведы были недовольны своими командирами, роптали, потеряли доверие к ним, а «большая часть финских полков, которые обыкновенно считаются у них лучшими солдатами, разбрелись по своим домам, видя, что не дают им защищать свою землю».

К действиям на море русские начали готовиться с февраля, причем сделано было несколько хороших распоряжений. Камергеру и чрезвычайному посланнику в Копенгагене, Корфу (20 февраля 1742 г.), предписано было «недреманно и рачительно смотреть» за всем происходившим в шведском флоте, «и по прошлогоднему примеру одно или два судна под рукою сыскать и оные как для таких разведываний употребить», и в готовности держать для содействия эскадре Бредаля, шедшей из города Архангельска. Рескрипт, данный на имя т. с. и полномочного посла графа Александра Гавриловича Головина (в февр. 1742 г.), показывает, что штурманов по кондициям приглашали из Голландии. Тайный советник и полномочный министр кн. Иван Щербатов сообщил из Лондона, что к нему являлись охотники к каперству под русским флагом против шведских кораблей. Вопрос этот рассматривался в Адмиралтейской Коллегии, но результата его не знаем.

Отсутствие лоцманов являлось одним из серьезных препятствий для плавания в шхерах наших судов. Рескрипт её Императорского Величества, данный 1 июля 1742 г. на имя адмирала, повелевал озаботиться отысканием «на морских островах» таких лоцманов, которые были бы в состоянии проводить в шхеры прамы, бомбардирские и провиантские суда и галеры, так как в прошедшую шведскую войну прамы и бомбардирские суда находились при галерах и тогда лоцманов доставали». Из того же рескрипта видно, что, при указе за «отворчетою» печатью, острова Сискар и Левансари были отданы в аренду некоему Пильману (Пилману), с тем, чтобы на него секретно возложена была обязанность самому и через «маимистов» проведывать «о силе и движении неприятельского флота». Шведы, уходя из Финляндии, старались увезти с собой лоцманов, иные скрылись, третьи — вымерли. На своих постах остались весьма немногие. Русским приходилось вновь собирать их, обещая за честную службу, кроме прежнего жалованья, хлеб и особую плату. Над лоцманами был учрежден особый начальник. Периодически лоцманские станции проверялись нашими офицерами.

Нашим флотом командовал вице-адмирал Захарий Данилович Мишуков — любимец Петра Великого, участник многих его сражений со шведами, и, между прочим, — гангутского боя и взятия Выборга. — 3. Д. Мишуков родился в 1684 г. О его родителях и месте рождения сведений не имеется. Неизвестно также, где он обучался мореплаванию. Надо полагать, что Мишуков заслужил особое внимание Государя, так как он, находясь в Выборге, имел намерение выдать за него дочь бургомистра. В письме Царя из Риги от 30 июня 1712 г. к Выборгскому коменданту, Григорию Петровичу Чернышеву, значится: «Господин Бригадир. Я чаю, что вы помните, что Я, будучи в Выборге, говорил, чтобы отдать бургомистрову дочь за Захария Мишукова, для чего он к вам поехал; и в том, ежели он похочет, приложить труд, о чем и прошу». Почему не состоялся этот брак, неизвестно. В 1719 г. Мишуков женился на племяннице кн. Меншикова — вдове Леонтьевой. Этими семейными узами многое, вероятно, объясняется в последующей крайне небрежной службе Мишукова.

Известно еще, что в 1717 г. Мишуков находился в плену у шведов, но выпущен на обмен. Из писем Берхгольца узнаем, что Царь часто посещал капитана Мишукова и праздновал у него иногда на именинах. В 1724 г. капитану Мишукову и лейтенанту Огерсону повелено было Государем описать весь Финский залив, что и было исполнено. Из одного предписания императрицы Екатерины I видно, что Мишуков при ней был в фаворе и на виду. Периодически ему покровительствовали гр. Ф. М. Апраксин и вице-президент Сиверс, гр. Остерман, барон Черкасский и Головин. Своеволие и непослушание, видимо, были присущими Мишукову, ибо в 1732 г. он без разрешения удалился в свои деревни, почему особым указом вынуждены были вычесть 15 месяцев из его службы и удержать с него соответствующее жалованье. В 1733 г. его делают советником адмиралтейств-коллегии в чине контр-адмирала и поручают ему управление разными заводами, а в их числе и Сестрорецкими.

И этому адмиралу, с указанным прошлым, но «яко верному и искусному флагману», в 1742 г. вручено было начальствование над нашим флотом, выставленным против шведов.

26 мая галеры с войсками, под командой генерала Левашева, вышли из Кронштадта и «хотя с противным ветром, но с малой погодой в надлежащий путь пошли». Корабельные же наши «эшквадры» снаряжались к походу с большим трудом. Прежде всего, поражает на них большое количество больных «морских служителей», почему «по необходимой нужде» «эшквадру» комплектовали, вместо матросов, людьми из Дербентского и Дагестанского армейских полков. В госпиталях по первое июня имелися налицо 3315 чел., и к ним каждый день прибывалось по 60 и по 80 человек, а «по выходе из тех (госпиталей) имеется самое малое число, и те так слабы являются, что оных скоро в работу определить невозможно». После отправления двух корабельных эскадр в море, к 13 июня Кронштадте осталось на якоре еще 7 линейных кораблей, совсем вооруженных, но не укомплектованных матросами «за множеством больных», отчего «никакого успеху и надежности нет», а «паче крайняя нужда» в людях. «С наличными же служителями не токмо в море отправить нельзя, но и стоя на рейде с нуждой якоря поднять и прочие корабельные работы исправить могут».

Наконец из Кронштадта вышло 23 вымпела; гребная флотилия состояла из 43 галер. К ним должна была присоединиться беломорская или архангельская эскадра вице-адмирала Вределя (в 10 вымпелов). Но ни одно судно этой эскадры не дошло до балтийских портов: все они оказались поврежденными штормом.

«И тако ныне флот Вашего И. Величества под главной командой адмирала Мишукова, действительно в море против неприятеля стоять будет: .... и не токмо себя оборонять, но с помощью Вышнего и счастием В. И. Величество над неприятелем сильный поиск надежно учинить можно».

Мишуков, по соглашению с флагманами, занялся «экзерцицией пушками, ружьем и хождением под парусами между островами Левенсара и Нерва», где неприятель видеть не мог, «понеже служители морские не весьма искусны в должностях своих». Затем флагманами было решено «иттить далее к весту между островом Гогланда и Соммерса по фарватеру к острову Аспо для осмотру неприятельского флоту».

Мишуков вел всю кампанию 1742 г. до неузнаваемости вяло (ему было 58 лет), отговариваясь разными причинами: болезнями, ветрами, узкими фарватерами. Видимо, что он пережил свою известность и утратил всякую энергию. Помощи армии он никакой не оказал.

Гр. Н. Ф. Головин всеми зависевшими от него мерами старался побудить адмирала Мишукова к деятельности, но безуспешно. «А понеже вашему превосходительству, — писал граф уже 13 июня, — многие от меня наикрепчайшие предложения и ордеры были с довольным наставлением, дабы ко исполнению Высочайшего её Имп. Величества намерения в поиске над наприятелем всекрайнюю свою ревность оказали».... Адмиралу сообщили, что «оной неприятель с несказанной торопостью бегством удаляется, раззоряя огнем не токмо деревни и знатные домы, но и самые крепости.... Фельдмаршал Ласси предписал Мишукову напасть на шведский флот и прикрыть нашу гребную флотилию. Адмирал созвал консилиум и, согласно его определению, ответил, что при первой возможности будет следовать к Аспэ для осмотра неприятельского флота; «что же касается до прикрытия галер, то этого выполнить никак не можно, ибо фарватеры неизвестны».

4 июля «с генерального консилиума» Мишуков рапортовал президенту адмиралтейств коллегии гр. Головину о своем «намерении, чтобы от нынешнего места, где со флотом лежит, проближиться к неприятельскому флоту и, по усмотрении сил, учинить над оным поиск, в котором предприятии, что учинится» — о том доносить. 11 Июля Головин послал Мишукову новый ордер: дабы он «на движение неприятельского флота недреманным оком надзирал, и по усмотрению доброго случая и силе его старался бы всевозможный над оным поиск учинить, как по ордеру ему о том от г-на генерала фельдмаршала (Лессия) повелено, без упущения».

Но со дня выхода в море, Мишуков в рапортах доносил лишь о провизии и о числе больных, почему гр. Н. Ф. Головин выразил, наконец, надежду получить от его превосходительства известие о прямых действиях, состоящего под его командой флота. Напрасно граф указывал на «робкие неприятеля поступки», на «вящую славу флота Российскаго», на неисполнение намерения генерального консилиума и т. п. Ничто не помогало; в расчеты адмирала Мишукова, очевидно, не входили истинные «поиски». Напрасно также наш полномочный министр в Копенгагене, Корф, сомневался в возможности шведского флота причинить какой-либо вред русским, «понеже шведы по сие число довольно оказали, что они пустыми химерами себя забавлять обыкли», флот свой укомплектовали «мужиками» и находятся в весьма невыгодном положении, вследствие недостатка в провизии и свирепствующих болезней. Инструкция, данная Мишукову, робко повелевала: «Ежели неприятельский флот будет состоять в такой силе, что против здешнего флота третьей частью меньше, то над оным, с помощию Божиею, всякие поиски чинить по морскому обыкновению»... Адмирал не вышел из границ этой осторожной инструкции. Другое положение инструкции предписывало адмиралу «поступать по согласию и совету с командующими флагманами». Правда, далее прибавлялось, «дабы хотя чего в инструкции не изображено, во всем поступать по тогдашним обстоятельствам, всеприлежно наблюдая к стороне лучших её И. В. авантажей и государственной пользы». Но все это, видимо, нашего адмирала не озабочивало.

Какой-то выходец из Германии, Гейлигер, предлагал для истребления неприятельского флота свою «зажигательную инвенцию», которая по проверке оказалась полной негодностью.

Не лучше действовал шведский флот.

Русские, по крайней мере, хорошо воспользовались открытием навигации (1742) и в обильном количестве снабдили припасами в Выборге как жителей, так и армию. Кроме того, русские галеры завладели Выборгским заливом. Тщетно Левенгаупт настаивал, в течение зимы, на том, чтобы при открытии навигации иметь флот под рукой. Шведское правительство в начале года отдало приказание, чтобы в Карлскроне снаряжено было 20 судов; в марте месяце оно посылало туда 9 напоминаний. В апреле все галеры были готовы, и, когда получилось известие, что море у финских берегов вскрылось, они в три приема — 4, 11 и 16 мая — могли выйти из Стокгольма. Кроме значительного экипажа из матросов, галеры доставили в Финляндию 3.700 чел. солдат. Галерам надлежало присоединиться к эскадрам, которые, под начальством Фалькенгрена, находились уже у Мустасари.

Обширная власть главнокомандующего над флотом была к этой компании значительно урезана. Каждое его приказание имели право обсудить; адмирал и флагманы, Правительство, видимо, надеялось, что Левенгаупт при таком условии не станет настаивать на каком либо движении, которое они признают опасным. Те же требования, которые он выставлял помимо их совета и согласия, надлежало излагать письменно. Левенгаупт никогда не мог решиться на столь ответственный и определенный шаг. 5 июня 1742 г. Левенгаупт призвал к себе в Кюменьгород начальников эскадры Фалькенгрена и Шёшерна. На свой запрос о том, не может ли флот из Аспэ передвинуться к Бьеркэ, и там соединиться со шведскими галерами, с целью запереть русскую галерную эскадру в Выборгском заливе, Левенгаупт покорно удовольствовался ответом Шёшерна, что море там слишком открыто для галер, и что внутри Реддала (Röddall) они не могут бросить якоря, потому что там стоят русские галеры. Флот остался па прежнем месте у печальной памяти станции прошлого года, где, как и раньше, экипаж вынес губительную эпидемию.

Те военные советы, — в известную зависимость от которых поставлен был Левенгаупт и в своих сухопутных действиях — не походили на обычные советы, когда главнокомандующий добровольно вступал в обсуждение дела со своими подчиненными, для выяснения положения и для закрепления взаимного доверия. Эти обязательные военные советы приобрели некоторую власть. Во всяком случае, наступательные планы Левенгаупта ставились в зависимость от одобрения совета. Из слов Маркса Вюртембергского приходится заключить, что Левенгаупт все еще помышлял о наступательной войне. Между тем всякое наступление начальники отдельных частей признавали безумием, почему государственный совет поспешил обязать Левенгаупта перед каждым походом выслушивать начальников. Конечно, мнение большинства не являлось непременно обязательным, и энергичный главнокомандующий, выслушав офицеров, всегда мог бы поступить по своему усмотрению, но Левенгаупт был не из их числа. Поэтому военные действия велись с преступной нерешимостью и колебаниями, в зависимости от разнообразных по составу военных советов и от многочисленных их мнений и желаний.

О службе в шведском флоте много говорить не приходится. Она достаточно характеризуется следующими фактами. — Голландское судно, шедшее в Петербург, было взято (в октябре) призом, и поставлено среди шведского флота, со стражей из 6 человек при одном унтер-офицере. Ночью шкипер судна запер стражу в трюм, поднял якорь и паруса и ушел в Данциг, где, находясь уже на полной свободе, спустил шведов на берег.

В то время, когда лагерь расположен был (16 июня 1742 г.) в Кюменьгороде, Левенгаупт написал четыре письма к адмиралу Cronhawn’y, который с 6 кораблями стоял около Гельсингфорса, с приказанием явиться к нему, в Кюменьгород, но Cronhawn не изволил исполнить требования главнокомандующего.

Русские суда стояли между островами Соммарэ и Лавансари; с приближением шведских судов они уходили в более тесные воды, и шведы никогда не дерзали проникнуть туда без лоцманов. Нечто подобное происходило и с русскими. Они приближались иногда к форпостам шведского галерного флота у Курсамо, но при первых же выстрелах уходили обратно. В июле, во время общего отступления шведской армии, Шёшерна заявил о своем намерении передвинуть весь флот к Ганге. — На полученное от адмирала приказание, начальники эскадр ответили: так как берега теперь находятся в руках неприятеля, то они при первом попутном ветре должны отступить. Военный совет, которому были сообщены эти ответы, не усмотрел в них ничего неожиданного. Оправдание находили в тех болезнях, которые косили экипаж: нужно было отступить, пока имелось достаточно людей для быстрого поднятия якорей.

Между тем, Шёшерна узнал, что 15 судов русской эскадры сейчас же заняли прежнюю шведскую стоянку у острова Аспэ и, по-видимому, намеревалась идти к Ревелю. Шведы стали бояться, что русский флот оттуда захватит Гельсингфорсскую гавань, вместе с магазинами, и таким образом очутится между шведским военным флотом, находившимся у Ганге, и их галерами, стоявшими у Пелинге. При таком условии шведы имели бы перед собой значительный флот России, а в тылу — идущую вдоль берега галерную эскадру. Опасаясь подобного маневра, большинство государственного совета 16 июля одобрило спешную отправку как армии, так и галер к Гельсингфорсу.

Фактически галерная эскадра оказалась плохо защищенной в Гельсингфорсе, почему Левенгаупт, несколько дней спустя, предложил Шёшерне прислать большой флот для её защиты, но получил ответ, что по случаю множества больных не в состоянии тронуться с места.

С уходом флота из Аспэ правый фланг шведской армии, стоявшей у Абборфорса, оказался таким образом открытым.

«Скоропостижное» отступление шведской армии привело русских в недоумение; последние стали строить предположения о том, что шведы имели какое-либо «злое намерение». Носились слухи, что генерал Левенгаупт собирался в Гельсингфорсе всю свою армию «амбаркировать» на корабли и галеры. Для чего? По уверению одних для того, чтобы переправиться в Швецию, по догадкам других — чтобы произвести высадку в Ингерманландии, Эстляндии и Лифляндии, «для учинения отмездия» потерянного. Всех поражало оставление без боя столь крепких позиций, на которых с половиной шведских сил надолго можно было остановить всю русскую армию. Очевидно, — думали русские, — это делается с какой-либо затаенной мыслью. Когда при нашем дворе родилось опасение, что Левенгаупт на судах переправит свою армию на южный берег Финского залива, надежду спасения столицы стали возлагать на флот. Мишуков, верный своей тактике, созвал опять совет, который не спеша постановил, что «ежели неприятельский флот будет под силу, тогда, учиня генеральный консилиум, над оным всякие поиски чинить». Но «пока советовались и потом служили вероятно попутственный молебен, ветер зашел и сделался противный», — пишет наш морской историк Ал. Соколов. Силы русских на море оказались равными шведским, но помня слова инструкции, — предписывавшей бой только тогда, когда неприятель будет третьей частью меньше, — Мишуков уклонился от сражения. Не искали его и шведы.

Вскоре Мишуков вновь созывает консилиум флагманов и капитанов, который решил: так как «по ордеру генерал-фельдмаршала велено о движении неприятельского флота иметь крепкое смотрение недреманным оком, — а понеже по то время, подлинно и аккуратно о числе и величестве шведского флота известия еще не имеется, — то наперед послать три корабля и велеть им осмотреть неприятельский флот, как возможно аккуратнее».

Флот проследовал вперед несколько по направлению к Гельсингфорсу. На одном корабле ломается бизань-мачта. Корабли стали на якорь, и Мишуков доносит: «а как получим благополучный ветер и погоду, то для осмотра неприятельского флота к Гангуту пойдем, ежели усмотря будет под силу, то поиски чинить будем».

Ласси и президент коллегии гр. Н. Ф. Головин беспрестанно указывали Мишукову на необходимость действовать наступательно против шведского флота, обессиленного болезнями и неповиновением команд, но ничто не помогало. Головин, недовольный бездействием Мишукова, сделал наконец предложение сенату, не угодно ли будет поручить ему, Головину, команду? Сенат ограничился посылкой Мишукову «нарочного из генералитета», чтоб разузнать о всех обстоятельствах нового ордера.

Начальник шведского флота вице-адмирал Шёшерна и флагманы, по отсутствию энергии, оказались достойными противниками Мишукова. Оба флота проявили преступное бездействие, тем не менее, обе стороны брали, хотя и совершенно случайные, призы, причем русским достался 24 пушечный фрегат «Ульриксдаль», а шведы увели в плен флейту «Соммерс».

В Фридрихсгаме русским войскам досталась обширная неотправленная почта. Разобрав ее, они получили много полезных для себя сведений.

«В скверное и жалкое время живем мы, — писал майор Лагеркранц, — у нас плохие бездарные генералы; глупые головы, они теснят всех порядочных и храбрых людей, производят мальчиков в офицеры, не думают о защите страны, но при приближении неприятеля всегда отступают, бегут и верно побегут до самого Гельсингфорса, а оттуда на судах уйдут в Швецию».

В другом частном письме из Фридрихсгама от 28 июня читаем: «Я, братец, о такой плохой войне никогда не слыхал, не видал и не читывал, и желал бы лучше умереть, нежели в таком постыдном состоянии себя видеть».

В третьем письме говорилось: «Финляндия ныне уже потеряна.... Прежняя шведская слава весьма исчезла»...

Во многих письмах давались советы скорее выехать в Або или Стокгольм.

Особенно своеобразным является заявление Матиаса Литина из Фридрихсгама к его жене (от 27 июня 1742 г.): «и тако чаятельно будет один Государь в обоих государствах, Российском и Шведском; однакож о сем не отзывайтесь ни к кому». Надо полагать, что подобные известия значительно ободрили наших начальников.

Русские войска, продолжали наступление. Шведы остановились у Кюменьгорода. Здесь Левенгаупту представился редкий случай исправить все свои прежние ошибки. Но шведы, опасаясь, что русские, перейдя реку Кюмень у Аньяла, в состоянии будут отрезать им пути отступления, решили покинуть и эту крепкую позицию. Меньшинство среди них, а в том числе и ген. Будденброк, предлагали дать сражение, в виду ропота, начавшегося среди финских полков, видевших, что их родина бросается на произвол судьбы.

На военном совете восторжествовало мнение трусливого полковника В. фон-Палена: «Вступая в бой с русскими, сказал он, мы не можем надеяться на победу. Драться с ними дело рискованное. Лучше и полезнее для безопасности Швеции сохранить армию и флот».

В это время недовольство среди финских солдат проявилось очень ярко; они едва отдавали себе отчет в своих поступках, «бросали оружие, особенно те, которые принадлежали к карельскому полку, и исчезала». Среди карельских драгун насчитывалось лишь 73 чел., и чем ближе к своему дому прибывали остальные полки, тем больше среди них оказывалось дезертиров. С каждым отступлением увеличивались потери, с каждым шагом назад росло неудовольствие солдат и их презрение к начальству. Обнаруженное уже в марте неуважение офицеров с каждым днем становилось беззастенчивее.

Фельдмаршал Ласси приказал 20 плотникам ночью на берегу реки Кюмени рубить лес, желая тем показать, что намерен строить мост для переправы... Эта военная хитрость оказалась излишней: Левенгаупт отступил.

Русские были уже за рекой Кюмень, когда из Москвы прибыл курьер и доставил Ласси Высочайшее указание (в июле 1742 г.) о том, как действовать, если шведы укрепятся здесь. Не лучше ли, — говорилось в Высочайшем рескрипте, — не перебираясь через реку, у устья «сделать крепость» для пресечения коммуникации с морем. Этой мерой имелось в виду причинить более страха неприятелю и тем скорее склонить его к миру, а также избавить наши войска от трудностей дальнейшего похода. Очевидно, что двор в Москве не знал действительного положения дел на театре войны, иначе не последовало бы подобного указания. Граф Ласси созвал военный совет. Мнения разделились: одни находили необходимым исполнить Высочайший указ, другие настаивали на продолжение преследования неприятеля. Обстоятельства ясно показывали, что необходимо воспользоваться благоприятными условиями и следовать к Гельсингфорсу. Так и поступил Ласси.

Из этого видно, что тактика обоих главнокомандующих была совершенно различна: Левенгаупта не могли остановить в его отступлениях; Ласси, напротив, вопреки указу из Москвы остановиться, продолжал наступление. Общие же условия между тем были таковы, что, остановись хоть раз Левенгаупт, с твердой решимостью дать отпор, положение дел в Финляндии могло сильно измениться в пользу шведов.

Придворно-военный совет, — в состав которого входили кн. Долгорукий, кн. Ив. Трубецкой, кн. Черкасской, гр. Салтыков, гр. Чернышев, ген. Ушаков, гр. Алексей Бестужев-Рюмин, — иногда вмешивался в ход дела на театре войны. 18 мая 1742 г. он предложил, например: 1) Ласси усилить преследование, узнав, что финляндские полки не желают действовать против наших войск, а намерены из Гельсингфорса разбежаться по домам; 2) доставать нужный провиант из Выборга и Фридрихсгама водой; 3) постараться очистить путь от шведского флота и т. п. Но совет, сознавая всю невозможность давать точные указания фельдмаршалу, в своих заключительных строках предоставлял обыкновенно Ласси действовать по его собственному усмотрению.

Характерной особенностью ведения этой войны явилась излишняя осторожность шведов. У них постоянно шла речь о сохранении армии и флотов, почему они поочередно отступали. Но не было принято во внимание, что ничто так деморализующе не влияет на дисциплину, как подобные опрометчивые отступления. В военном совете царило постоянное колебание и дряблость, граничившие с трусостью.

Положение шведов при Борго было относительно недурное. Правда, жители города, узнав от приближавшегося обоза об отступлении армии от Кюмени, в страхе сначала бежали. Но горный хребет, снабженный брустверами, мог служить прекрасной защитой армии, тем более, что находившиеся впереди болота были недоступны русской кавалерии. Когда на следующий день показались гусары, они с уроном были отбиты на аванпостах.

Левенгаупт отступал и отступал. Его не удержал даже строгий ответ, полученный при Борго от правительства, на рапорт из Лилла-Абборфорс от 8 июля, в котором он сообщал, что пока все уходил от русских, считая необходимым следовать мнению большинства созванных им военных советов; впредь же он просит положительной инструкции. Король сожалел о непонятных отступлениях; особенно его удивляло, что генерал только теперь впервые просит инструкцию, тогда как сам должен был предложить какие-либо средства выхода из затруднений, и это тем более, что до сих пор не давал отчета правительству ни о силе и положении армии, ни об её потерях и нуждах. Армия не для того только была послана в Финляндию, — писал король, — чтоб быть сохраненной там; такая цель лучше достигалась оставлением её дома, и если она неспособна была завоевывать ранее потерянного, то, по крайней мере, обязана была защитить Финляндию, составляющую треть Шведского королевства, утрата которой сделала бы русских хозяевами Ботнического залива, а защиту Швеции— совершенно тщетной. Сколько бы армия ни отступала, она принуждена, наконец, дать сражение, а это лучше сделать до её уменьшения и ослабления. Генерал никогда не был связан большинством в военных советах, так как правительство учредило их только для наступательных действий. Отступление зависело единственно от осторожности и ответственности генерала.

30 Июля 1742 г. русская армия заняла Борго.

В маленьком этом городе имелись тогда каменная кирка с колокольней, ратуша, кордегардия, ветряная хлебная мельница, амбары, сараи и пр. Генералу Ласси здесь явилось 102 человека, да «из земли жителей»—499 ч. В кирке нашли старинный русский колокол, на котором имелись русская и шведская надписи, из коих первая указывала на принадлежность его ко времени Иоанна Васильевича. Главная русская армия двигалась вдоль берега, а небольшие отряды действовали в различных направлениях, с целью беспокоить неприятеля. Они встречались то с частями регулярных шведских войск, то с «дублирунгом», которые, по свидетельству казаков, «ружьем действовать не могли», то с «мужиками, кои с оружием противились». В этих стычках и схватках деревни сжигались, скот уводился, «противящихся немало покололи». Чтобы беспокоить шведов с фланга, на тавастгусскую дорогу послана была бригада Краснощекова. Ему было лет 70, но воинский пыл в нем не остыл.

О настроении отступавших русские могли судить по следующему ироническому письму неизвестного шведа, написанному из Борго 12 июля 1742 года. «Я бы почел долгом поспешить обрадовать вас, милостивый государь, известием о наших успехах, если бы не был вполне уверен, что слух о наших славных подвигах не только уже долетел до Швеции, но даже успел распространиться по всему миру. Кто теперь не узнает в нас славных потомков храбрых Свевов и Готов? Подумайте, мы в несколько часов сожгли в виду неприятеля Фридрихсгам, не потеряв при этом важном подвиге ни единого человека. Воображаю, как русские были изумлены, когда увидели, что мы смели у них перед носом сжечь несколько тысяч центнеров пороху, прекрасный цейхгауз, наполненный провиантом магазин и т. д. Вам, милостивый государь, не возможно себе представить, какая удивительная была иллюминация, когда в цейхгаузе лопались тысячи бомб и гранат, и множество 24-х фунтовых пушек разрывало между шведской и русской армиями. Окончив исправно эту иллюминацию, мы в довольно хорошем порядке прибежали до реки Кюмени, где начались новые иллюминации селами, пильными и мукомольными мельницами... Нельзя достаточно нахвалиться осторожностью наших генералов, которые умели все это исполнить без малейшего кровопролития, не смотря на то, что солдаты были взбешены, осыпали проклятиями трусость своих начальников и готовы были плакать с отчаяния, что им не позволяют драться. Если мы будем так продолжать, то я надеюсь скоро увидеться с своими друзьями в Стокгольме, да так скоро, что они даже вряд ли успеют окончить триумфальные ворота к нашему прибытию».

10 июля .1742 г. шведские войска расположились около деревни Стаффансбю. «Когда я вечером, — пишет пастор Тибурциус, — читал молитву королевской лейб-гвардии, то заметил что офицеры, стоявшие на коленях у своих барабанов, постоянно оглядывались на гору, находившуюся на другой стороне горы, в расстоянии 200-300 шагов позади меня. Это сильно возбудило мое любопытство, почему я, как только окончил молитву и войско запело псалом, оглянулся и увидел на горе весь русский генералитет, стоявший с обнаженными головами и молившийся вместе с нами; воздух был так тих, что русские могли слышать каждое слово».

«Мы стояли в болотистой яме, — продолжает Тибурциус, — где нас могли уничтожить артиллерией. Деревня Стаффансбю занята была полком Буске, но он не в состоянии был бы удержать этого поста, а остальная армия не могла подать ему помощи, в случае быстрого нападения русских. Шведов легко было отрезать от Абоской дороги, догадайся только русские снять небольшую стражу у моста при Гаммельстаде, и всем неизбежно пришлось бы сдаться на милость победителя. Вскоре генерал-аншеф заметил, что его обманули и утром 10 августа мы стали прокладывать новую дорогу к западу и, благодаря этому, удалось выйти на Гельсингфорсский путь. Счастье благоприятствовало нам: хитрый русский генерал Левендаль недостаточно исследовал местность, в чем сам сознался при капитуляции Гельсингфорса».

«Дело в том, что ниже моста берег залива был столь мелок, что рядом могли пройти от двух до трех сот человек, не погружаясь в воду ниже пояса. Если бы генерал Левендаль принял во внимание эту возможность, то мог бы в течение получаса беспрепятственно овладеть Гельсингфорсом со всеми нашими магазинами и упреждениями».

У Гельсингемальма шведы вновь обрели одну из прекраснейших позиций, которыми так изобилует Финляндия. Правый их фланг прикрывало море, левый — река Ванда. Перед фронтом находилось обширное болото с узким проходом, по которому могли одновременно следовать не более 8-10 человек. По мнению Манштейна, на этой позиции можно было задержать русскую армию на несколько месяцев. — Гр. Ласси со своим штабом не раз осматривал позицию и пришел к выводу, что нападение на нее невозможно.

Здесь, недалеко от Гельсингфорса, Левенгаупт, казалось, намеревался решить свою судьбу. Письмо правительства освободило его от обязательства выслушивать мнение командиров. Он обратился с трогательной речью к финским полкам, по поводу их значительных побегов. Генерал сказал, что даст им теперь случай сразиться с неприятелем. «Дай Бог, чтобы это случилось», — отвечали финны. Они были довольны подобным решением и обещали не сдаваться.

Однако, приняв во внимание ряд других обстоятельств, Левенгаупт отдал приказание отступать.

Между начальниками господствовала заметная рознь, офицеры продолжали уезжать на риксдаг. Солдаты пали духом. Последние отступления вызвали новые побеги. Когда значительная часть Нюландии оставлена была на произвол судьбы, солдаты этой местности каждую ночь уходили большими партиями, не смотря на угрозы генерала. Болезни продолжали свирепствовать. 440 гвардейских рекрутов и 476 выздоровевших солдат составляли все то подкрепление, которое примкнуло к армии у Гельсингемальма.

Но главная причина нового отступления та, что Левенгаупт пал духом, и такому человеку нигде не найти достаточно сильной позиции и достаточно стойкой армии. В ожидании боя, главнокомандующий начал волноваться и теперь прекрасная позиция шведов в его глазах оказалась «несколько узкой», а река Ванда, имея лишь один мост, могла преградить отступление, в случае неудачи. В болоте генералу представились пески, по которым могли пройти целые дивизии. Тут же нашелся лес, который мог прикрыть наступление русских. Нет! Отступать, отступать — решил Левенгаупт...