История Финляндии. Время Елизаветы Петровны

V. Гельсингфорсская капитуляция.

После незначительных схваток около высот Стаффансбю шведы вошли в самый Гельсингфорс, причем сожгли за собой Бробергский мост и расположились укрепленным лагерем на Кампен. Отступление это было произведено «в крайнем беспорядке». При посредстве обходного движения, русским удалось отрезать шведам путь дальнейшего отступления. Как совершено было это обходное движение — с точностью не известно. По рассказам одних, вечером 11 августа к Ласси пришел финляндский крестьянин и сообщил, что шведская армия готовится выступить к Або, но ей легко преградить отступление, если воспользоваться дорогой, проложенной сквозь лес 30 лет назад Петром Великим. — Дорога успела несколько зарасти, но кустарник нетрудно вырубить. Ласси не пренебрег указаниями крестьянина. Дорогу отыскали и исправили. Генерал Левендаль получил приказание опередить шведский авангард. Маневр русским удался, — «Левенгаупт пришел в совершенное изумление», читаем в рукописной истории ген. Завалишина. В «Записках» Манштейна встречается подтверждение описанного факта; но сам Ласси умалчивает о нем в своей реляции, указывая лишь, что для обхода пришлось воспользоваться узкой дорогой, ведшей по скалам и болотам. — Генерал же Ал. Ил. Бибиков, составляя примечания к этой войне, говорит, что обходная дорога была отыскана и указана фельдмаршалу бригадиром Краснощековым. Это же последнее обстоятельство подтверждает и составитель «Экстракта о военных действиях».

Как бы то ни было, но путь отступления был отрезан, русские расположились у Хуплакса. Шведы принялись укреплять свой гельсингфорсский лагерь. Гельсингфорс являлся в то время местом пребывания Нюландского ландсгевдинга. Этот маленький и довольно правильно распланированный город состоял, примерно, из 300 деревянных, домов, хорошо построенных по местному образцу; некоторые отличались даже красотой. Город обладал лучшей гаванью в Финляндии. Гельсингфорс имел 1.300 жителей. На площади Стурторьет, составлявшем центр города, находилась деревянная церковь, построенная в 1727 г., с отдельно стоявшей колокольней, выведенной из булыжника; около церкви находилось кладбище; на севере площади стояла ратуша (1726), гауптвахта, амбары и провиантские магазины.

Укрепления города были немногочисленны и не отличались особенной силой; но сама по себе позиция, занятая шведами, оказалась крепкой, вследствие пресеченной местности и заливов, способствовавших прикрытию флангов. На позициях выставлено было до 90 орудий. Левый фланг шведской армии упирался в Ульрикасборгский мыс, у нынешнего Брунспарка, а правый— оборонял перешеек и дорогу, ведущую к Або. Пролив между берегом и северной частью острова Дегерэ завалили каменьями. Южные же проходы между Скансландом (ныне Александровским), Кунгсгольмом (Михайловским) и Сандгамом (Лагерным) оставались загражденными со времени Петра Великого, когда тут затоплены были ящики с каменьями. Остальные проливы были свободны. Шведский корабельный флот удалился к Гангеудду. Фалькенгрен со шведской галерной флотилией не решился защищать Гельсингфорса и отступил к западу. Шведская кавалерия страдала от недостатка фуража; все терпели от усилившейся болезненности и упадка духа.

Между казаками и гусарами, отрезавшими путь отступления к Або, и отрядом майора Шаумана произошла стычка, во время которой погиб храбрый Краснощеков. Об этом участник войны — Савва Порхомов — пишет в своих записках: «И прошед наша армия вперед версты четыре и виден был Гельсингфорс чрез залив и суда шведские, из которого места послан бригадир Краснощекой с казаками для проведывания дороги от Гельсингфорса к Або, чтобы шведов не выпустить из Гельсингфорса, где и поехал в леса и болотами, маленькими дорожками, то от шведских солдат оной Краснощекой уйти не мог, — в болоте лошадь увязла, то тут его солдаты ранили и взяли в полон и привезли его в Гельсингфорс к генералу Левенгаупту».

Едва гр. Ласси узнал о плене храброго воина, как написал Левенгаупту, дабы «бригадир Краснощекой содержан был как честный человек». Из ответного письма шведского главнокомандующего узнали, что бригадир «от ран умре» и вслед за этим тело его с офицером было прислано в русский лагерь.

Задолго до прихода русских, Гельсингфорс оставлен был наиболее влиятельной частью его жителей, которые с женами, детьми и драгоценностями бежали отчасти в Стокгольм, отчасти на острова и в леса.

В Гельсингфорсе шведы были заперты небольшой русской армией. «Здесь мы очутились, как бы в мешке», — пишет участник похода, граф Хорд. Через два-три дня в лагере стал ощущаться недостаток в сене и соломе. Стали убивать лошадей, а часть их отпустили на волю, и они достались в добычу казакам. Жизненных припасов было в избытке, потому что плавучий магазин стоял в гавани, в виде шведских нагруженных галер. Значительный недостаток ощущался в дровах, почему в Гельсингфорсе срывали некоторые дома и увозили их в лагерь на топливо.

Вообще положение шведов было безопасное. Но пал дух в армии. Солдаты, желавшие сражения и обманутые в своих надеждах постоянными отступлениями, были озлоблены и среди них рождалось подозрение и презрение к начальству. Русские старались чрез разведчиков заманить к себе финнов, отвлечь их от шведских знамен и поселить среди них сомнения; с этой целью, между прочим, распространяли слух, что Императрица намерена сделать герцога Голштинского князем самостоятельной Финляндии. У большинства офицеров, по-видимому, мысль о наступающем риксдаге заглушила всякое чувство воинской дисциплины и военного долга. Король приказал, чтоб каждый полк, находившийся в походе, выслал только одного офицера в риксдаг, и чтобы те, которые являлись главой дворянского рода, уполномочили оставшихся дома родственников занять свои места в рыцарском доме. Несмотря на это, офицеры уже в начале июля толпами отправились на риксдаг, одни с разрешения Левенгаупта, другие, не спрашивая его согласия. Старшие офицеры подавали дурной пример. Поводья все более и заметнее выпадали из слабых рук Левенгаупта, особенно после того, как некоторые офицеры безнаказанно не исполнили его требований. В конце кампании он жаловался, что офицеры неаккуратно представляли ему рапорты, и что они не достаточно быстро повиновались ему. Он пал духом и полагал, что его предали. Во время отступления от Думарбю он разъезжал под пулями в белом плаще и, казалось, в отчаянии искал смерти воина.

Фельдмаршал Ласси и генерал Кейт, осмотрев позицию шведов у Гельсингфорса, убедились, что атака её представляет большие трудности в виду того, что приходилось наступать по дефиле, подверженному сильному огню шведских батарей. Граф Ласси заметил, что неприятель своими флангами примкнул к заливам; впереди их лагеря находилась крутая гора, вооруженная орудиями. В заливе виднелось немалое число их судов. На консилиум был созван весь наш генералитет, решивший, что атаковать рискованно. Неприятель был в то же время окружен нашими силами и уйти он мог только морем, если наш флот ему не воспрепятствует. Шведам, очевидно, оставалось или уйти на судах, или «акордоваться», или, наконец, пробиться сквозь наши ряды.

«Как я от всех приезжих слышу и сам сколько могу помнить, что Гельсингфорсская ситуация весьма крепка», — писал А. Румянцев, — и потому фельдмаршала не обвиняли за то, что он не отважился на атаку.

Положение обеих сторон заставляло желать мирного исхода. От дезертира узнали, что «мира все охотно желают». О финских полках ходили слухи, что они при известных условиях лучше готовы сдаться на аккорды, нежели драться. Начались переговоры о капитуляции.

Итак, борьба воюющих сторон сосредоточилась около Гельсингфорса. В это время русский флот имел случай оказать решающее влияние на исход кампании, если бы во главе его не стоял адмирал Мишуков, проявлявший систематическое пассивное сопротивление всем предъявленным к нему требованиям. По «всенижайшему рассуждению» гр. Н. Ф. Головина, шведским кораблям, вошедшим в Гельсингфорсские шхеры, угрожали немалые трудности, вследствие узких выходов и входов. Но адмирал Мишуков, — придерживаясь своей прежней тактики «консилиумов», а также ссылаясь на неблагоприятные ветры и на отсутствие провизии, — не торопился и ничего полезного для хода дела не предпринимал.

14 июля 1742 г. капитан флота Бараков взял в плен два шедших из Гельсингфорса шведских судна и захваченные с них письма прислал в адмиралтейств-коллегию. «В тех письмах писалось о худом состоянии сухопутной и морской неприятельских сил... ибо финляндцы из армии непрестанно, бегут, а офицеры почти без остатку от полков в Швецию едут, а флот наивящше в крайнем состоит бессилии от многого числа умерших и в протчем от недостатку, и единым словом бедствие свое за гнев Божий сами чувствуют». По письму шкипера Беткиера из Гельсингфорса, господину Шварцу в Стральзунде от 26 июля видно, между прочим, что «в Финляндии шведы разоряют свою землю больше, нежели неприятель». В письме от 27 июля г. Клопштоха из Гельсингфорса к отцу в Стральзунд говорится: «рядовые люди с охотой желали бы биться, но генералы ордера не имеют, и когда принуждены были идти назад, то рядовые зубами скрыпели, так что пена у рта стояла, и плакали; да и много из офицеров, смотря на них, принуждены были плакать». Общее положение шведов таким образом несколько определилось.

Однако 26 июля Головин послан к Мишукову лейб-гвардии премьер-майора Соковнина, чтобы взять о флоте «обстоятельное известие». Почти в то же время (29 июля) Головин, рассмотрев ведомости Мишукова, донес Государыне, что у него «в служителях от убылых болящих хотя и является недостаток, однако-ж оный весьма малый» и «препятствия от него службе Вашего Императорского Величества быть неуповательно».

1-го августа, когда возвратился курьер гр. Головина от Мишукова и привез рапорты, граф доложил Государыне, что в них «довольного резону не показано», також и о «чаемых к поиску над неприятелем весьма полезных случаях».

Мишуков проявил, наконец, признаки движения и написал (3 авг.), что стоит с флотом в готовности и как благополучный ветер и погоду получат, то «для осмотру и поиску над неприятельским флотом к Гельсингфорсу, а то и... до Гангута следовать будут». Так гласило сообщение. Фактически он тронулся к месту лишь 10 числа, а 13 августа вновь, «за сильными северо-западными ветрами и за малоимением воды», лег на якорь между островами Наргеном и Суроп, причем часть судов (5) отправил в Ревельскую гавань, «для исправления оных от течи и иных повреждений, а прочий флот де довольствуется водою».

19-го августа граф Головин получил известие от генерала и кавалера А. Румянцева из Выборга, что в Гельсингфорсском заливе находятся «разные суда и близ оного лежат военных 5 кораблей и весьма б полезно было, ежели бы её Императорского Величества корабельный флот к Гельсингфорсу приблизился и над неприятелем поиск учинил»... Помощь флота являлась настоятельно необходимой, но адмирал Мишуков не был этим озабочен.

Шведы были окружены. Прошло две недели. 18000 русских войск концентрически расположились перед шведскими позициями, отрезав им всякое сообщение с внутренней Финляндией. Только с моря Левенгаупт сохранил связь со Швецией. Если бы адмирал Мишуков приблизился к Гельсингфорсу, то армия шведов была бы совершенно заперта; но наш флот оставался в бездействии около Ревеля. Прибыла только галерная флотилия и расположилась около Дегерэ. 24-го августа адмиралу Мишукову дано было знать, что наше дело требует его прибытия к Гельсингфорсу и он на «генеральном консилиуме» решил следовать туда «с первым благополучным ветром». Но это решение сопровождалось большими оговорками и пояснениями. «Однако-ж, как время стоит осеннее и ночи темные, и по большей части ожидать должно великих ветров; к тому же оные места тесные, а флот состоит в немалом числе судов, и в ночное и туманное время дрейфовать и лавировать за опасностию никак невозможно, того ради всему флоту приходить к острову Наргену и ложиться на якорь». Так наши власти и не добились никакого содействия со стороны Мишукова....

«Весьма сожалительно, — писал впоследствии Ласси графу Головину, — что флот за незнанием фарватера в то время подойти к Гельсингфорсу не мог.... Когда бы наш флот стал в виду города, то неприятельские галеры из того узкого места должны б были отступить и сухопутному их войску не без великого б страху было»... Граф Головин прибавляет, что Мишукову не нужно даже было входить в залив, а надлежало только с флотом приблизиться к линии неприятеля, т. е. показаться. Все это имело бы значение и заставило шведов отступить.

26-го августа Мишуков донес графу Головину, что некоторые корабли были посылаемы к Гельсингфорсу, но оттуда они к флоту возвратились без действия с неприятелем.

На Мишукова пытался воздействовать также Совет, под председательством кн. Долгорукова, предложив ему (29 авг. 1742 г.) возможно скорее отправиться к Гельсингфорсу и устроить там поиск над неприятелем. 30-го августа Мишуков, не получив еще предложения Совета, донес гр. Головину о своем намерении идти к Гельсингфорсу, для «утеснения неприятеля», Но 30-го же августа Головин получил уже известие о капитуляции Гельсингфорса и сообщил в тот же день об этом Мишукову, все еще лежавшему на якоре у острова Наргена.

Капитуляции шведской армии гр. Ласси добился без содействия флота следующим образом.

Из Гельсингфорса 12-го авг. 1742 г. Нолькен, сопровождавший шведские войска вдоль берега на своей яхте, прислал ему письмо, выражая удивление, что операции со стороны русских «неотменно продолжаются», что нынешняя война «иной вид получила, нежели оная при своем начале имела», и пр. — Речь явно клонилась к «мирной негоциации» и Нолькен просил свидания с гр. Ласси для объяснения. Он готов был приехать в любое место «под пристойным конвоем». Ответ гр. Ласси был уклончивый; он писал, что «толь меньше вижу, чтоб при свидании между вашим превосходительством и мной я в состоянии находился в чем-либо с вами согласиться».

Нолькен, видимо, надеялся свиданием с фельдмаршалом остановить действия нашей армии. — По поводу этого «хитрописаннаго» письма, А. Румянцев донес Государыне: «хотя оный Нолькен, по сродной шведам гордости, не может оставить своих на ветер основанных угроз, но знатно при том великий страх имеет».

Гр. Ласси предпочел переговоры с главнокомандующим шведской армией. Из лагеря при Лилла Хуплакс (17 авг. 1742 г.) он отправил письмо к генералу Левенгаупту, указывая, что держит гор. Гельсингфорс «взаперти», что шведское войско на сухом пути отрезано, что русские силы превосходят их, что «никакой иной ретирады» нет, кроме той, которую «ваше превосходительство может предпринять водою».

Земля будет разорена набегами нашей нерегулярной кавалерии. Своими войсками вам ее не защитить. Вы навлечете на себя «плач и вопли бедных страждущих обывателей». «В рассуждение приимите, что земля, с обретающимися в оной крепостями Фридрихсгамом и Нишлотом, взята, кроме одного местечка, на котором ваше превосходительство, с состоящей под вашей командой армией, заперты. Великое герцогство Финляндское почитай вовсе занято». На основании этого гр. Ласси предлагал «снисходительную капитуляцию» и ожидал «незамедлительного ответа».

На другой же день гр. Левенгаупт ответил. Вез «апробаций» он не мог высказаться. Указал, что ведутся мирные переговоры, что он не может быть ответственным за вопли и плач многих неповинных...

Неизвестно, имели ли успех о переходе к Ласси соблазнительные его предложения, распространявшиеся у Гельсингфорса среди начальников и солдат финских полков. Но, несомненно, что равнодушие к службе высшего шведского начальства заметно возрастало. Когда офицеры, не уехавшие в Стокгольм на риксдаг, сказались больными, то Левенгаупту трудно было найти полковника, могущего отправлять службу генерал-майора. Протокол военного совета показывал теперь совершенно другие имена, чем в Кюменьгороде; капитаны несли службу полковых командиров. Равнодушие шведов граничило с явной изменой. Здесь и там стали раздаваться неясные речи о капитуляции, на которую хотели склонить генералов. Пехотные офицеры обратились уже к Буске, прося его передать генерал-аншефу их письменное прошение об этом; но Буске офицеров не принял и прошение их не прочел. За пехотными офицерами последовали кавалерийские начальники, явившиеся к Дидрону. 16 августа офицеры настолько подняли свои голоса, что их заявления походили на открытый бунт. Видно было, что Ласси не оставался без внушения со стороны шведов, так как его адъютант Бестужев, прибыв 17-го к аванпостам шведского лагеря, стал предлагать им сдаться на честных условиях. Как образец шведам предлагали принять недавно заключенную капитуляцию Нейшлотского коменданта.

Граф Левенгаупт созвал генералитет. Старый Буске вызывался встать во главе войска, чтоб ударить на врага, находя, что лучше умереть с мечом в руке, чем сдаться; но другие указывали на то, что нельзя достичь значительных успехов с несогласной и негодующей армией, начальство которой уже несколько дней настаивает на таких же предложениях, какие сделаны графом Ласси. Предвидели, что все более заболевающая армия, как бы она ни была готова к обороне, к осени неизбежно будет находиться еще в более затруднительном положении. Однако, без представления всего вопроса на заключение правительства, никто не соглашался на капитуляцию; хотели предложить Ласси перемирие на несколько недель и испросить паспорт для отправки курьера в Стокгольм. Майор Горн, побывавший с письмом об этом в русском лагере, вернулся оттуда с устным заявлением, что русские не могут дать ответа на предложение Левенгаупта и ожидают от него иных депеш, так как предложение о перемирии имеет в виду исключительно интересы одной Швеции.

Граф Левенгаупт вновь созвал совет, на который собрались 26 офицеров и генералитет. Он сообщил им ответ Ласси и уговаривал не спешить.

Среди этих переговоров из Стокгольма прибыли вице-адмирал Риддерстольпе и Каульбарс с повелением от короля, чтобы граф Левенгаупт и ген. Будденброк явились в столицу и дали государственным чинам отчет о своих действиях. Власть над армией перешла в руки Буске (Bousquet).

Престарелый генерал Буске верно служил шведской короне с тех пор, как в битве при Фрауенштадте, в чине капитана, попал в плен к шведам. Опытный и образованный он являлся воином по призванию, о котором говорили, что у него львиное сердце. Теперь во главе шведской армии находился начальник, который мог служить прекрасным примером для подчиненных, но было уже поздно...

Граф Ласси подавал вид, что намерен обрушиться на шведские окопы и своими приготовлениями, вероятно, немало подействовал на ослабевший дух осажденных. 20 августа по первой дивизии состоялся приказ о том, что «завтрашнего числа армия её Императорского Величества... вероломного и гордого неприятеля атаковать имеет», при этом «под смертною казнию запрещается, чтобы ни единый верноподданный её Императорского Величества не утруднился в обдирании побитых мертвых тел...». Переговоры о капитуляции тем не менее продолжались и, наконец, 24 августа заключено было следующее условие:

Девять финских полков или отправляются в Швецию, или, сдав оружие русским комиссарам, расходятся по деревням. Шведская пехота, сохраняя оружие, могла сесть на суда и плыть в Швецию по русским паспортам, выданным фельдмаршалом Ласси, а кавалерия могла вернуться через Торнео. Артиллерию и припасы Гельсингфорса подлежало сдать нашим комиссарам.

26 августа русские гренадеры заняли городские караулы Гельсингфорса, а наши войска расположились на позициях шведов. Русским досталось 30 знамен, 90 орудий, 300 бомб, 650 пудов пороха, много снарядов, и пр. Манштейн утверждает,что если бы шведы «не согласились на эту постыдную капитуляцию и русские атаковали их расположение, то непременно потерпели бы поражение, вследствие выгодной и хорошо укрепленной их позиции». Это, конечно, не более как предположение одного из очевидцев, но этой догадке сильно противоречит все поведение шведских войск в течение описанной кампании.

Естественное любопытство побудило русских и шведов воспользоваться после капитуляции случаем, чтобы осмотреть армию друг друга. Начались взаимные посещения. «Расположение лагеря русских, — пишет граф Хорд, — чрезвычайно удивило шведов, так велик был контраст между ними. Войска и лошади русских находились в наилучшем состоянии; жизненных припасов было в излишестве; даже лавки имелись вокруг главной квартиры, в этой почти опустошенной стране; все это привлекло наше внимание и смущало нас».

«Сегодня, 25 августа, стоял у Абоского пехотного полка, — читаем в записках Тибурциуса, — и слышал, как майор Фок спрашивал у солдат, желают ли они сопровождать его в Швецию, или вернуться домой к своим рутам; все ответили, что желают отправиться домой. Такой же ответ получен был от всех финских полков». Реляция графа фон-Ласси подтверждает это обстоятельство. «Из финских полков ни один полк ехать в Швецию не пожелал, а оставшиеся в лагере финские полки начали переходить к российскому лагерю и в тот день их перешло драгунских три и пехотных три же полка, а на другой день и достальные по смене с судов, которых по званиям всех десять полков и оные в подданство её Императорского Величества к присяге приведены» и «в домы отпущены». Всего людей в тех полках было 7019 человек, «из них 94 офицера». Драгунских лошадей—1789.

Неудачи продолжали преследовать шведов: буря потопила несколько их судов, а противные ветры сильно затруднили плавание, во время которого смертность росла и губила остатки армии. — По сухому пути вернулось на родину только 1.200 человек кавалерии.

Войска, возвращавшиеся в Стокгольм, разместились на 47 судах, которые, следуя друг за другом, тянулись сквозь шхеры к родным берегам. Всюду на галере, — пишет очевидец, — было страшно грязно. Солдаты страдали кровяным поносом; снасти, палуба и кровати, все было испачкано кровяной грязью и распространяло страшный смрад. Другой участник этого печального похода, граф Хорд, указав на огромную потерю людей во время плавания, выражает уверенность, что защита Гельсингфорсских позиций потребовала бы меньших жертв.

23 сентября 1742 г. последовал Высочайший указ о том, чтобы, по силе учиненной в Гельсингфорсе капитуляции, отпускать шведские военные и ластовые суда, кои будут случайно прибиты к русским берегам и предъявят паспорт от генерал-фельдмаршала Ласси. Исключение делалось для тех судов, на которых могут оказаться среди других лиц генералы Левенгаупт и Будденброк, а также «регерунгсрат» Нолькен. Эти суда повелевалось заарестовать, даже в случае предъявления ими надлежащего паспорта, и донести Двору или Сенату. Подобное же предписание получил и адмирал Мишуков.

7 августа без осады сдалась князю Мещерскому крепость Нейшлот, с гарнизоном в 225 чел., откуда ландсгевдинг Саволакс Карельской губ. Карл Эгаль Стертет бежал в Стокгольм.

Последнее (из имевших значение) укрепленное место в Финляндии, Тавастгус, сдан русским 26 августа, после того как команда, напуганная падением Фридрихсгама, большей частью дезертировала. Гарнизон Тавастгуса (комендант М. Ф. Битнер, 9 офицеров и 243 нижних чина) выразил, через депутатов, желание вступить в русское подданство, боясь «напрасной храбростью» навлечь на себя гнев её Императорского Величества. «И тако, — писал гр. Ласси в своей реляции, — милостию всех благ Подателя, Творца Бога, и Всевысочайшим Вашего Императорского Величества тщанием, сие Великое Княжество в Высочайшее Вашего Величества подданство, с великим мироломному неприятелю пред всем умным светом вечным стыдом и с зело чувствительным убытком, напротиву-же того, с нашей стороны без всякого в людях урону и кровопролития, покорено и овладено».

Неудачи преследовали Швецию и в другом отношении. По сведениям, сообщенным из Парижа князем Кантемиром (15 июля 1742 г.) графу И. Ф. Головину, Франция очутилась в бедственном положении.

«Прусский мир сломил шею всем здешним проектам... бедность народа и истощение казны таковы... что шведский (двор) напрасно отсюда помощь ожидать будет, так что министерство шведское должно одно исправлять начатую свою шалость, и нам обещается столь свободнейшее благопоспешение».

Кейт двинулся к Або. И, так как флоту Мишукова нечего было делать у Гельсингфорса, то Кейт предложил ему устроить поиск шведских судов у Гангеудда. В то же время Головин предписал Мишукову охранить ожидавшуюся Беломорскую эскадру. «Но Мишуков, около месяца стоявший за противными ветрами, теперь стоял за попутными... Да! за попутными!.. Идти в сторону Гельсингфорса, отвечал адмирал, «точию весьма опасно, ибо вышереченными (попутными) ветрами, со всем флотом, ежели ветер не переменится, отойти будет не можно»... К Гангеудду был послан один корабль «для осмотра, подлинно ли там неприятельский флот», а так как от шкиперов не получалось известий о Беломорской эскадре, то консилиум постановил, что «никакой нужды не признается, чтобы всему флоту напрасно опасности восприять».

Правительство вынуждено было еще раз преподать главе флота самое элементарное правило службы. 26 сентября 1742 г. вице-адмирал Мишуков получил Высочайший указ, чтобы проведывать о шведском флоте даже и в том случае, если от генерал-фельдмаршала не прислано будет особого приказания.

Правда, по «Экстракту, учиненному из содержанных на корабле эскадры Мишукова журналов», видно, что с 23 июня по 24 августа 1742 г. из 64 дней 42 дня были «противные и не малые ветры», когда эскадра должна была почти все время стоять на якоре. Тем не менее трудно без негодования читать о действиях адмирала Мишукова, остававшегося неуязвимым. Ему удалось каким-то образом исхлопотать Высочайший указ о том, чтобы от него, Мишукова, «журналов не требовать, и что определено было взять у него известие (через Соковнина), то оставить», а ему, Мишукову, повелено поступать по инструкции и по ордерам генерал-фельдмаршала Ласси. Когда Мишуков без всякой причины удалился от берегов Финляндии к Готланду, и когда Государственная Адмиралтейств коллегия строго потребовала от него объяснения, то он, ссылаясь на названный указ, заявил, чтобы от него «такого известия и журналов не требовать», а лейб-гвардии Семеновского полка премьер-майору Соковнину, «по силе оного указа», отправиться в полк.

Гр. Н. Ф. Головин сильно не благоволил адмиралу Мишукову и настойчиво добивался проверки его действий. — Мишуков чувствовал это и прибег к заступничеству барона Черкасова.

В своих письмах к барону адмирал объяснял и оправдывал свои действия, и выражал в то же время надежду, что Черкасов усмотрит из этих объяснений «немилостивого моего командира ко мне злобу». Из этой частной переписки видно, что гр. Головин требовал от Мишукова флагманских и капитанских журналов и приказал сделать из них экстракты. Адмирал опасался, чтобы граф по «злобе» не представил на него «какой лжи», почему всепокорнейше просил бар. Черкасова: «ежели какие от него (графа), будут представления», его, Мишукова, «милостию вашею где возможно охранить». Экстракты о действиях флота были составлены и граф Головин сделал на них свои замечания, клонившиеся не в пользу Мишукова.

Только в мае 1762 г. этот сильный своими покровителями адмирал был, наконец, Императором Петром III уволен от службы без прошения и пенсии, а в декабре того же года Захар Дан. Мишуков скончался 78 лет от роду и «честно погребен» в Александро-Невском монастыре.

9 сентября (1742 г.) генерал-майор граф Брюс донес графу Ласси, что с полками прибыл в Або «и от тамошнего магистрата купецких и духовных людей и прочих чинов учинена ему была зело многолюдная встреча и по объявлении им Вашего Императорского Величества о протекции Всемилостивейшего указа с великой радостью оной слушали». Того же числа в Або спокойно происходила многолюдная ярмарка, «без всякой опасности и помешательства торговли»... Присяга принималась также спокойно.

24 сентября (1742 г.) князь Мещерский донес гр. Ласси, что комендант Каяноборга выразил желание вступить «под Высочайшую Вашего Императорского Величества державу» и принести присягу. Он доставил ключи от цейхгаузов, и все присягнули. В Каянобургской крепости оставлено было 200 чел. казаков, под командой полковника Орлова.

Носились смутные слухи о том, что посланные из городов и селений Вестерботнии приезжали в (финляндскую) Эстерботнию, с целью разузнать у русского начальства, могут ли они, добровольным подчинением, рассчитывать на такое же мягкое обращение, какое испытали тогда жители Эстерботнии. По мере того, как русские успехи в Эстерботнии достигли до самого Кеми, наш главнокомандующий, надеясь на благоприятное настроение,велел письмом уговорить градоначальство в Торнео искать защиты русской императрицы. Но бургомистр передал письмо начальнику шведского отряда Фрейденфельдту, и он ответил на него ударом меча, покончившим с попытками возбуждения населения. В Кеми стоял русский отряд в 350 чел., преимущественно казаков. Жителей созвали для принесения присяги императрице. Но прежде, чем они успели последовать призыву, Фрейденфельдт напал на русских в 2 часа утра (24 ноября 1742 г.), изрубил 50 чел., а остальных отогнал настолько далеко, насколько шведские лошади в состоянии были преследовать, причем шведы завладели запасом нашего сена и отобрали от 30 до 40 казацких лошадей.

Таким образом, северная часть Эстерботнии была пока отрезана от русских. Остальная Финляндия находилась в их руках.

По окончании войны, Правительствующий Сенат рассматривал предположение фельдмаршала графа фон-Ласси о расположении в Финляндии русских войск на винтер-квартирах и при этом, — приняв во внимание, что страна, «как от российской, так и от шведской армии не без разорения была», и что фуражного довольствия там не достает, — определил оставить в Финляндии весьма незначительное число наших войск. Часть казаков и калмыков решено было расположить в стороне Олонца (в Белозерской провинции), а грузинцев совершенно отпустить домой. В резолюции сената между прочим значилось: «ноне же оные (грузинцы?) в Финляндии потребны были для разорения неприятельских деревень и прочих мест, а ныне уже к тому нужды нет, ибо Финляндия вся пришла в подданство её Императорского Величества». Галер в Финляндии для охраны берегов оставлено было всего 24; они находились в Гельсингфорсе и Фридрихсгаме. Остальные силы (3 кирасирских, 16 драгунских и 33 пехотных полка) вернулись в окрестности Петербурга и в Эстляндию, а часть драгун даже в Москву для «урекрутирования». Корабельный флот зимовал в Ревеле и Кронштадте, а галеры частью в Петербурге.

Капитуляцией в Гельсингфорсе великая драма была окончена. Остальные события 1742 года интереса не вызывают, почему можно перейти к некоторым итогам.

Кампания 1741—1742 гг. была потеряна Швецией. И неудивительно. «Я не видел и не помню похода, — говорит один из участников его, — в котором вели бы себя менее умно и сделано было больше ошибок». Еще резче отозвался другой её участник, Тибурциус. По его мнению, «вся война представляется цепью глупостей, чтоб не назвать ее изменой». В том же смысле высказались многие менее известные современники. «До того дошли, что неприятели никакого сопротивления себе не видят, но им дали волю во всей земле до Фридрихсгама жечь и палить».

«Ныне я увидал и вижу, и по коже меня подирает, в какой генеральный страх наши (шведские) люди пришли». «И все домой и только мира желают». «Начальники в такой страх приведены, что и супротивления чинить в состоянии не находились». «Финляндия ныне совсем уже пропала». «Прежняя шведская слава весьма исчезла» и т. д.

Иногда шведы отступали столь быстро, что в течение нескольких дней их положение высматривалось при помощи зрительной трубки. У Гельсингекирки шведы застоялись; по ним дали выстрел из пушки, и они побежали в беспорядке. Финляндия была ими оставлена, потеряна...

Несомненно, что кампания велась шведами самым несообразным образом. Об этом двух мнений быть не может.

Чувство национальной гордости воинственных и храбрых шведов было оскорблено. Неудачи повергли население в уныние. Общественное мнение требовало наказания виновников гибельной войны. Но кто же они, главные виновники позора? Каждый определял их по-своему. Одни осуждали трусость финнов, другие винили Левенгаупта, третьи не могли слышать имени Будденброка.

Участник войны, граф Хорд, удрученный досадой и беспокойством за положение шведов, сравнивал тех из них, которые жили в начале (XVIII) столетия с современниками печального похода. «Сорок лет прошло с тех пор, как Карл XII с 8.000 шведов разбил 80.000 (?) русских: правда, что образ правления должен влиять на характер и нравы общества и моральную невозможность совершать великие дела в государстве, ставшем теперь добычей партий, каждый отдельный член которых следует лишь своему произволу и тщеславию».

Пастор Тибурциус, также участник неудачного похода, первый из шведов написавший обстоятельный очерк войны 1741—1742 гг., первый же подвел итоги тем ошибкам, которые, по его мнению, допущены были разными лицами. Его перечень не лишен односторонности. Как современник событий, он поддался общему мнению, осуждавшему прежде всего несчастного Будденброка. Но тем не менее перечень недочетов, сделанный Тибурциусом, заслуживает внимания.

Карл Эмиль Левенгаупт был, — пишет он, — бесстрашный воин и честный швед, но слишком добродушный человек, чтоб управлять кучкой головорезов, и не достаточно хитрый, чтоб заметить тайные их замыслы. Кроме того, он никогда ничем не командовал, исключая своего полка; но тогда полагали, что Лагеркранц, Синклер и другие старые опытные офицеры помогут ему своими советами и услугами.

Первоначально Будденброк заслужил всеобщее доверие, и этим положено было начало всему тому несчастью, которое заставило Швецию, вместо того, чтобы надеяться на возвращение утерянного, опасаться утраты всей Финляндии. Генерал-лейтенант Будденброк, состоя временно главным начальником в Финляндии, изменнически(?) делал зло, а затем совратил графа Левенгаупта на ложный путь, чтобы таким образом легче прикрыть свои ошибки, допущенные в начале войны. Все магазины, которые граф Левенгаупт надеялся найти наполненными, были пусты. Будденброк слишком поздно собрал армию и слишком поспешил переслать в Россию декларацию о разрыве.

Когда генерал-майор Врангель прибыл в Вильманстранд и там был атакован русскими, Будденброк, получив известие о положении дела, оставался целых два дня в Кварнбюмальм, расчищая лес и выравнивая землю, а не воспользовался горячим желанием людей сразиться с неприятелем.

В своих обвинениях, возведенных на Будденброка, пастор Тибурциус совершенно неправ. В 1853 г. профессор Гельсингфорсского университета Вил. Гарб. Лагус в сочинении «Заметки о финской войне 1741 —1742 гг.» (Anteckningar rörande 1741 och 1742 ärens Finska krig) специально занялся исследованием действий Будденброка и документально доказал его невиновность.

Левенгаупту пастор Тибурциус еще приписывает следующие ошибки. Главнокомандующий расположил всю армию около Фридрихсгама и тем изморил ее, вместо того, чтобы разместить солдат в Кюменьгордской губ. и Карелии, где можно было получить все необходимое как для людей, так и лошадей. Арест полковника Лагеркранца, весьма любимого и популярного в армии, вызвал большое негодование и обнаружил общее неудовольствие. Левенгаупт слишком поздно собрал армию, тогда как давно было известно о приближении русских сил. Что касается защиты прохода у Мендолакса, то Тибурциус недоволен тем, что здесь расположили роптавших финнов, тогда как шведы лежали в безопасном месте за рекой Кюменью.

В Фридрихсгаме хотели взорвать пороховой погреб и орудия; но так как погреб взлетел раньше времени, то забыли исполнить все остальное, почему многое попало в руки русских.

За большими реками положение шведской армии было прекрасное, но этими естественными и крепкими позициями шведы не воспользовались. «Гельсингфорс находился за нами, а Або был прикрыт. Поле было удобно для действий, на горах прекрасно можно было расставить орудия, но граф приказал отступать», жалуется очевидец.

После постоянных отступлений, раздражение людей естественно росло, шведские полки уменьшились благодаря болезням, и ничего другого не оставалось сделать, как отступать и капитулировать. У Гельсингфорса ждали атаки со стороны неприятеля, но он не настолько был глуп, — продолжает пастор, — чтоб проливать кровь там, где видел, что его противник находился уже в тисках, в которых должен был погибнуть.

Однако причины шведских неудач не исчерпаны Тибурциусом. Он едва коснулся деморализации шведских войск, а между тем, она являлась почти всеобщей. Приказания часто вовсе не исполнялись и в этом кроется одна из главных причин шведских неудач.

Вопреки приказанию, Фреберг оставил редкую позицию при Мендолаксе. Караулы при Кельтисе и Аньяла, не смотря на письменное приказание оставаться на своих местах, ушли по одному устному распоряжению полковника Фрейденфельта, не имевшего, как было известно, никакого права ими распоряжаться. Из Хусуля нужно было послать партию солдат за провиантом. Их отправили без оружия в Фридрихсгам, а в лагере оставили одних знаменщиков и небольшую стражу на мосту. Налетели казаки, и посланные дорого заплатили за свое непродолжительное удобство.

Особенно велико было неповиновение во флоте.

Деморализация в шведских войсках была настолько велика, что нередко малейшие случайности наводили на них панику. Русский участник войны, есаул Савва Пархомов, рассказывает, как на Аландских островах, при приближении наших галер, шведы бежали с такой торопливостью, что не захватили с собой зарезанных баранов, а кашу и горох вылили из котлов на землю.

Другие более существенные причины шведских поражений прекрасно отмечены русским участником войны Ал. Ил. Бибиковым. Он пишет:

«Сия война, начатая шведами с таким во всей Европе разглашением, что приуготовления для той учинены с благоразумным основанием, а производимо будет с чрезвычайною и стремительною силою, была с их стороны совершенным противоречием всем правилам и планам военных действий. Не собрав еще в Финляндии 10.000 человек, которыми бы можно было действовать, объявлена была уже война. Сей малый корпус не имел при себе ни осадной, ниже полевой артиллерии; ибо находившагося при оном малого числа полковых пушек в счет положить не можно; а магазейны их так мало снабдены были хлебом, как и прочия их распоряжения будто бы нарочно учинены были худо. К сему подлежит присовокупить мнимую их геройскую гордость, основанную на победах первых лет владения короля Карла XII и на тогдашнем малом регулярстве и неискусстве в войне Российских войск, вместо чего приличнее бы им было воспомянуть состояние Российской и Шведской армии после 1709 году и до коликого совершенства военная наука с того времени в России достигла, а напротив того у шведов упала».

К довершению всего, главнокомандующему среди войны не дали никакой власти, а при нем учредили какой-то «уродливый военный совет», в котором дела решались по большинству голосов, причем глава армии пользовался одним голосом, наравне с младшим полковником. В совете происходили бесконечные прения, а иногда приходилось посылать его заключения в Стокгольм для утверждения. К приходу того или другого решения, военные обстоятельства могли существенно измениться. Можно ли при таких условиях винить армию и строго осуждать гр. Левенгаупта в несчастном исходе кампании?

Итак, ошибок допущено было много. Требовалось произвести обстоятельное и беспристрастное расследование дела, но тут власти заспорили между собой. Дворяне желали, чтоб все военные вопросы были расследованы и решены законным генеральным военным судом, учрежденным Его Королевским Величеством. Не смотря на это, организована была комиссия из государственных членов риксдага (ständernas Commission). Это произошло вследствие упрямства низших сословий, особенно крестьян; они заставили на этот раз дворян соображаться с своими желаниями. Как крестьяне, так и горожане риксдага постановили, чтобы комиссия, составленная из представителей от всех четырех сословий, по принесении судейской присяги, расследовала все обстоятельства ведения войны. Представители духовенства на риксдаге находили достаточным, чтобы депутаты каждого сословия лишь присутствовали на совещаниях военного суда, Решение крестьян и горожан, очевидно, основывалось на недоверии к дворянам, т. е. к сословию, к которому принадлежали все члены военного суда, и которые поэтому могли скрыть истину, ради спасения виновных. Левенгаупт и его друзья требовали, чтобы расследованы были не только военные операции, но и политическая сторона событий, стоявшая в прямой связи с ходом военных действий.

Следствие по делу Левенгаупта производилось быстро и непрерывно, но едва ли можно сказать, что оно было беспристрастно. Члены комиссии принялись за дело с известным предубеждением. Кроме того, они оказались под воздействием депутаций, присланных из провинции и настаивавших на скорейшем наказании генералов, иначе крестьяне грозили не отпускать в поход оставшихся дома солдат. При таких условиях мало было надежды на то, что расследование чрезвычайного политического суда окажется беспристрастным.

Против Будденброка негодование, по-видимому, было сильнее, чем против Левенгаупта, не смотря на то, что он, в качестве главнокомандующего, много заботился о войсках, своим голосом в военных советах отклонял постыдные отступления и советовал мужественную оборону. — Ему поставили в вину несчастье при Вильманстранде, которое его собственно и погубило. Полки, участвовавшие в этом сражении, считали, что он бросил их в жертву врагам, и шведы, кроме того, поверили в самые ложные слухи о предательских его сношениях с неприятелем. Даже Тибурциус утверждал, что он переписывался с Будденброком — начальником Выборга, тогда как в этом городе никакого Будденброка не существовало. Врангель был более Будденброка виновен в поражении, но храбрость на поле сражения сделала его предметом общего почитания. Таким образом, составилось общественное мнение, которое потом выразилось в приговоре комиссии.

Правда, что Будденброк был плохо осведомлен о предприятиях русских и не понял их намерения, однако это не заслуживало смертной казни, как не заслуживала ее и попытка генерала защитить Вильманстранд и Фридрихсгам. Повторенное в смертном приговоре утверждение, что он своими представлениями зимой 1740—1741 гг. способствовал объявлению войны, являлось совершенно несправедливым, но этому верили только вследствие того, что он принимал участие в военных приготовлениях на риксдаге 1739 г.

13 мая 1743 г. в комиссии производилось голосование о виновности Будденброка; большинство членов признало его заслуживающим лишения жизни, чести и имущества. Будденброка казнили. Он мужественно встретил смерть. Решение судьбы Левенгаупта несколько затянулось; приговор о нем состоялся только 20 июня потому, что друзья дали ему возможность убежать из заключения. Но при переправе из Швеции в Германию он был задержан. Мотивы этого приговора были более основательны. — Нельзя было отвергнуть, что Левенгаупт «добровольно покинул крепость, проходы, страну и города»; но за то его попытка возложить часть ответственности на начальников флота и членов созванных им военных советов заслуживала более внимания, чем она удостоилась. Левенгаупт старался показать, что ход кампании в значительной мере определялся движениями флотов, и что их начальники не следовали его приказаниям.

И Будденброк, и Левенгаупт во многом провинились, но, тем не менее, они пали жертвой, главным образом, установившего тогда в Швеции дурного режима. Королевство сделалось добычей политических партий, каждый отдельный член которых следовал лишь своему произволу и своему тщеславию, как справедливо отметил современник, граф Хорд. Члены провинившихся партий творили суд над несчастными военачальниками.

Решение комиссии поэтому никого не удовлетворяет. Нет историка, который признал бы её приговор правильным. Она действовала явно лицеприятно. Она оправдала, например, полковника Лагеркранца, трусливое мнение которого остается неизгладимым пятном в совещании 1 марта 1742 г. Из его писем вытекает, кроме того, что он за пенсию одновременно продался разным партиям.

Едва ли также можно вполне согласиться с выводами комиссии о поведении финнов. В числе протоколов комиссии имеется один — от 9 июля 1743 г., — в котором рассматривается поведение финских войск и «финской» нации. Главными обвинителями финнов во время расследования были граф Левенгаупт, генерал Дидрон и др. Когда неблагоприятные отзывы их сделались известными путем печати, отдельные лица и разные депутации из Финляндии выступили с живейшими протестами. В Швеции тогда редко было слышно о «финской нации», но обстоятельства времени придали значение её возражениям и «признано было за лучшее, — как пишет Топелиус, — в период неспокойствия стольких элементов не раздражать против себя чувство чести финнов. В этом указании — ключ к уразумению снисходительных выводов комиссии о финнах и слабости ее мотивов.

В протоколе говорится, что никто не обвинял финскую нацию в нахождении «под влиянием русского манифеста, и если случались неудовольствия в финских полках, то причина их кроется в постоянных отступлениях армии, разобщившей их со своими домами; их негодование, проявленное в Фридрихсгаме, вытекало из предложения оставить там 500 финнов не для того, чтобы сражаться, а чтоб капитулировать. Комиссия из свидетельских показаний, данных под присягой, а также другими способами вполне узнала, что рядовые и крестьяне в стране по собственному побуждению предлагали сопротивляться неприятелю, и исполнили это на деле, да кроме того охотно заменяли ушедших из полков. Вместе с тем эти полки были употреблены для самых трудных командировок и показывали полное желание стоять до последнего человека, вплоть до того времени, когда шведская военная сила, вследствие несчастных обстоятельств, вызванных её начальниками, принуждена была капитулировать и очистить страну. Все это ясно показывает, что финская нация, как достохвальная и почтенная, не только в последнюю войну, но и всегда прежде, оказывала постоянное усердие, послушание и верность шведской короне, и бывшие высокохвальные монархи, даже при самых трудных обстоятельствах и военных тягостях милостиво почитали мужество, неустрашимую храбрость и верность этой нации и употребляли ее в славнейших победах; в виду сего, комиссия государственных чинов находит, что никакого подозрения относительно упомянутой финской нации не может быть допущено, и тем менее мнение бывшего генерала Левенгаупта или кого либо другого должно умалить честь и добрые свойства, коими упомянутая нация по настоящее время заслужила признательность Шведского государства».

Граф П. П. Ласси дешево пожинал обильные лавры. Ему достался слабый противник и счастье сопровождало его начинания. В очерке Тибурциуса приведена своеобразная беседа, которую он вел с пастором Бузовым перед самым отъездом из Гельсингфорса, после капитуляции шведской армии. В беседе сделана попытка общей оценки кампании.

«За два часа до моего ухода на корабль, — пишет Тибурциус, — я был у шведского штаб-пастора Убеккель, у которого находился пастор (русского) генерала Левендаля, некто Бузов (Buzou), уроженец Карлскроны, долго проживший в Швеции и потому хорошо владел её языком. С ним я имел продолжительный и удивительный разговор, найдя в нем разумного, набожного и честного человека. Вздыхая, он прохаживался по комнате и, наконец, спросил меня, почему мы убежали, и неужели шведы так трусят? Я ответил, что никакой боязни нет, что люди, напротив, очень недовольны тем, что им не дали возможности сразиться, но, вероятно, генералы имеют на то свои тайные причины. Затем он спросил меня, известно ли мне, или знают ли наши войска, насколько сильна русская армия? Думаю, ответил я, что она едва ли сильнее нашей. Тогда он уверил меня, что в ней находилось не более 14.000 человек, и что русские очень опасались поражения. Среди них происходило соревнование и у Мендолакса они готовы были пожертвовать всей своей гвардией. Большинство было недовольно правительством и генералы, в начале похода, находились в опасности в собственных палатках. Далее Бузов рассказывал, что русские из опасения четыре раза отсылали назад свои подводы, когда мы показывали вид, что намерены противиться. Он также говорил, что генерал Ласси получил приказание от своего двора идти только к Фридрихсгаму, или если счастье улыбнется, не далее Гегфорса. Я спросил: почему же генерал, не смотря на приказание, пошел дальше? Он ответил: когда мы пришли в Фридрихсгам, то нашли там несожженным ваш почтамт, а в нем много писем, предназначенных к отправке в Стокгольм и другие местности королевства. Эту неотправленную почту отнесли к генералу Ласси и в ней находилось письмо, написанное неким Лагеркранцем на вашей галерной флотилии к своей жене. Письмо вложено было в конверт, адресованный к почтмейстеру в Фридрихсгаме, со следующим содержанием: Так как времена теперь таковы, что нельзя писать правду, то я адресую его к вам, как к другу, который озаботится его верной доставкой. Содержание письма было приблизительно следующее: Мы живем в жалкое время и имеем плохих генералов, глупых голов, которые несправедливы к хорошим и отважным людям, назначают офицерами конюхов и мальчишек, и никогда не думают о защите страны, а когда приближается неприятель, то не противятся ему, так дойдут до самого Гельсингфорса, а оттуда морем убегут в Швецию и т. д. Это письмо отослали в Москву и оттуда получено было приказание завершить дело. Он (Бузов) еще прибавил: это письмо вы, найдете распубликованным во всех газетах, когда вернетесь домой».

Я спросил, как русские относятся к смерти Краснощекова? «Они рады, что избавились от такого тирана».

«Капитан Дрентельн подтвердил рассказ Бузова, относительно письма Лагеркранца и сказал, что сам видел это письмо. Он еще прибавил, что русские во всех лагерных местах, покинутых нами, находили большие пачки с известиями о шведской армии и из них почерпнули полезные сведения о её силе и положении.

Бузов уж очень просто объяснил весь успех графа Ласси. С русской стороны проявлено было более предусмотрительности и труда, чем это представилось духовнику нашего генерала. Русский флот пришел в большой упадок, но армия обладала хорошими боевыми качествами. Если русскому правительству и гр. Ласси было относительно легко действовать в Финляндии, то не объясняется ли это тем, что лишь за несколько десятилетий до них в крае воевал Петр Великий. Его уроками, вероятно, воспользовались теперь главные деятели войны 1741—1742 гг. Задатки успеха имелись как у полководца, так и у армии: Ласси был известен своей энергией, распорядительностью и заботливостью о войске, а войско это, будучи вполне национальным, отличалось сплоченностью и хорошим снаряжением.