История Финляндии. Время Петра Великого

IX. Мирные переговоры и набеги на Швецию.

В период войны речь о мире многократно заводилась с разных сторон, но к желаемому результату она не приводила. Прежде всего совершенно глухим к мирным переговорам оставался Карл. Всякая мысль о них была для него несносна и он, вероятно, не дал бы мира своим противникам.

В 1703 г. посланник Людовика XIV хлопотал о прекращении войны. Но Петр успел уже несколько оправиться после Нарвы, а потому ответил, что о мире не желает говорить без уступки Швецией тех областей, которыми владели раньше русские Цари, но были отняты шведами. Паткулю, который тоже напоминал о мире, Петр сказал: «Господь Бог посредством оружия возвратил большую часть дедовского наследства, несправедливо похищенного. Умножение флота имеет единственной целью обеспечение торговли и пристаней; пристани эти останутся за Россией, во-первых, потому, что они сначала ей принадлежали, во-вторых, потому, что пристани необходимы для государства, ибо чрез сих артерий может здравее и правильнее сердце государственное быть». Паткуль, устраивавший союз Дании, Польши, Бранденбурга и России против Швеции, принимал уже меры к тому, чтобы их могущественный союзник (Россия) не выхватил из-под носа то жаркое, которое они воткнут на вертел. Паткуль имел в виду доказать, ссылками на историю и географию, что Россия должна ограничиться одной Ингерманландией и Карелией. «Надобно договориться с Царем, чтобы он не шел дальше Нарвы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Эстляндией и Лифляндией. Надобно также уговориться с Царем, чтоб, при завоевании Ингерманландии и Карелии, москвитяне не предавались своей обычной жестокости, не били, не жгли и не грабили. Надобно выговорить у Царя деньги и войско, особенно пехоту, которая очень способна работать в траншеях под неприятельскими выстрелами».

Петр, очевидно, знал географию и историю не хуже Паткуля и крепко помнил, во что обошлась России борьба с Карлом. Петр, видимо, давно обдумал условия мира и в своих требованиях проявил большую последовательность и настойчивость.

С 1705 по 1707 год Петр все время старался, при посредстве голландцев или англичан, заключить мир с Карлом. В данное время Царь главным образом заботился о сохранении за собой участков, завоеванных на Балтийском побережье, и вновь основанных им городов. В 1706 г. в Англию отправился Матвеев искать посредничества королевы Анны. Англии заявили, что ей должно быть особенно приятно, если устье Невы останется в русских руках, так как торговля с внутренними губерниями России через Петербург значительно удобнее, чем через Архангельск. В то же время Петр предлагал войска Людовику XIV, а Дании, в случае если она выступит активно против Швеции, обещал уступить Дерпт (Юрьев) и Нарву. Петр ставил условием, чтобы за Россией осталось возвращенное ей оружием «отеческое достояние»; при этом он готов был обещать Англии не держать в Балтийском море великих флотов.

Неодолимым препятствием к миру явился Петербург. «По самой нужде и Нарву шведу уступить, — читаем в одной инструкции Петра Великого, — а о Петербурге всеми мерами искать удержать за что-нибудь, а о отдаче оного ниже в мыслях иметь». Карл с такой же настойчивостью ответил, что скорее пожертвует последним жителем своего государства, чем согласится оставить Петербург в Царских руках.

Отношения Англии к северной войне могли быть только враждебными. Великобритания — «добрый и надежный приятель шведу», как сообщал Матвеев из Гааги еще в июле 1701 г. Только «поразительная» для англичан Полтавская победа заставила их изменить свои воззрения на русских, которые в донесениях Витворта аттестовывались как варвары, с коими не стоит церемониться. Полтавская «баталия» побудила англичан домогаться участия в посредничестве между Россией и Швецией.

Надо полагать, что тяжесть войны сильно чувствовалась Петром, если он после Полтавской победы вновь делает попытку повести дело к миру. 13 июля 1709 г. министр Царя, — отмечено в дневнике Карла Пипера, — «призвал меня к себе и дал знать (тогда еще верных известий о месте нахождения шведского короля Карла не имелось), что Его Императорское Величество решился послать в Швецию секретаря Седериельма с тем, чтобы через 3-4 месяца он явился с условиями мира, а также многими другими пунктами, касающимися благородного обхождения с пленными, и пр. Когда же станет известным место нахождения короля, то имеется в виду сообщить ему условия мира. Пока же сенат мог в Стокгольме совещаться по делу и выработать свое мнение, «о чем я могу написать ему письмо, чтоб условия ко мне были письменно доставлены». Со своей стороны К. Пипер нашел русские условия невозможными для представления Его Королевскому Величеству и «покорнейше просил их изложить в более мягких выражениях», иначе — уверял он Царя, — вместо мира, если только его серьезно желали, скорее сделают соглашение невозможным и больше еще возбудят стороны друг против друга. Но русские упорно отстаивали свой мемориал. «А так как, кроме того, в нем говорилось о жестоком обращении с их пленными, то они меня упрашивали в письме хвалить гуманное обращение, какое испытывают здесь (в России) наши (шведские) пленные, но я отказался сделать это по двум причинам: во-первых, я не был согласен с тем, что с их пленными обращались жестоко в Швеции, и в нашу армию всегда приходили известия, что русским пленным дана большая свобода: их обучали фортификации и, кроме того, когда желали повеселиться за городом, могли всю ночь проводить вне дома, и горожане, которые стерегли их, обязаны были услуживать им до рассвета...

«Секретарь Седериельм простился со мной и уехал в Швецию, — записал К. Пипер в дневнике за 16 июля. — Так как теперь (17 июля) получено было известие, что Его Королевское Величество прибыл в Очаков, то министр призвал меня и сказал, что (русские) намерены послать королю те же условия, которые были отправлены с Седериельмом в Королевский Сенат».

Чрезвычайному посланнику Цезаря в России, графу де-Вильчеку, также были сообщены условия мира: Петр желал сохранить за собой Ингрию, Карелию и Финляндию до Выборга. Помимо того, в вознаграждение за проторы и убытки, понесенные во время войны, Царь получает область до Гельсингфорса.

Эти же пункты были сообщены затем и кн. Б. М. Куракину; который в конце 1709 г. отправился в Англию. Меледу прочим было приказано сказать министрам, — если они станут спрашивать о Финляндии, — что Царь не имеет намерения завоевать ее.

Все эти попытки заключения мира вновь остались безрезультатными.

Мира Петр желал искренне и давно. «Я к миру всегда был склонен, но того неприятель слышать не хотел. Что Карл XII запутал упрямством, то распутывать будем умом; а буде и сие ныне не поможет, распутывать будем силою и оружием, доколе мир решит сам Бог».

Иного исхода не было и войну приходилось продолжать.

Да не подумают, что только русские желали мира, а Швеция бодро готова была продолжать борьбу. Нет, Швеция также давно страдала от разорительной для неё войны и многократно заводила речь о мире. Общим криком в ней был мир и к нему присоединялся тихий вздох о свободе. Один только упрямый её король не желал ничего слышать о переговорах. Поэтому, государственный совет Швеции решил, не испрашивая согласия короля, созвать на 1710 г. риксдаг и предложить ему, в числе трех главнейших очередных пропозиций, решить также вопрос о заключении мира на возможно льготных условиях.

Швеции приходилось желать мира, хотя отдельные её подданные, — как например финляндец Эренмальм, — понимали, в какого могущественного соседа вырастет Россия, «если за Царем останутся те преимущества, которыми он обладает», и если ему уступят Выборг и Петербург.

Сословия ближайших риксдагов пытались воздействовать на короля, но безуспешно. Риксдаг 1713 г. отправил посольство к королю, с выражением почтения и верности, и вместе с тем высказался о необходимости его возвращения домой, после скорого мира. В своем послании сословия риксдага чистосердечно объяснили, что они, — после испытанной в течение 14 лет военной тягости, и после того, как оплот государства попал в руки русских и часть лучших провинций королевства доставляет неприятелю средства для завоевания Швеции, — не в состоянии более собрать денег и военной силы, для защиты отечества, и что их долг требует искать мира на каких угодно условиях.

Риксдаг 1714 г., также вопреки королю, желал мира, но боялся власти Карла. Стали раздаваться голоса, что при отсутствии короля должны действовать другие власти. Вообще о мире было много толков в Швеции, где искали разных поводов для переговоров о нем.

Решено было начать сношения с Петром без короля. Узнав об этом, Карл в письме к ландсгевдингу Крейцу заявил, что никто, без его уполномочия, не имеет права вмешиваться в переговоры с неприятелем, и за это вмешательство ни под каким предлогом нельзя будет простить.

Обход нашими галерами шведского флота при Генгеудде (в 1714 г.) произвел сильное впечатление в Стокгольме. Там находили, что столица недостаточно обеспечена своими укреплениями и потому подумывали вывезти из неё двор, архив и разные драгоценности. Наконец из Гааги получилось сведение, что король решил приступить к переговорам и выдал для этого даже доверенность. Переговоры действительно завязались (в 1717 г.) в Гааге между кн. Куракиным и генералом Понятовским, приверженцем Карла XII. Понятовского заменил Герц. Условлено было уполномоченным съехаться в Финляндии, где можно было лучше сохранить переговоры в «высшем секрете». На этот шаг Карл был склонен лестью Герца, который рисовал ему картины будущего его величия, когда король еще раз выступит с достоинством на всемирной арене.

Петр выдвинул те условия, которые вырабатывались им в течение последних лет. Так в феврале 1713 г. Петр дал, например, инструкцию князю Меншикову, на случай переговоров со шведскими уполномоченными. Генерал-фельдмаршалу предоставлялось «в трактаты вступить» со шведским уполномоченным о том, «чтобы Его Царское Величество содержать в полном самодержавстве провинции возвращенные, которые принадлежали всегда короне великороссийской и которые корона шведская присвоила к себе неправедно в прошедшем веке, против трактату, а именно: провинцию Ингерманландию и Карелию»... «и чтоб к безопасности оного от впадения шведского, остался Его Царскому Величеству во власти город Выборг равенственно завоеванный и который по положению своего места есть провинции Карельской».

Так значилось в первом пункте инструкции. А во втором говорилось: «Чтоб в заплату великих потерей и иждивений, которые Его Царское Величество учинил во время сей войны Его Величеству уступить со стороны короны шведской часть Финляндии даже до города Гельсингфорса всемерно в полное самодержавство и область. Чтоб дано было 5 мил. ефимков и дабы учинить по той стране от помянутого города границы и разделение с Финляндией) шведскою; а ежели то весьма одержано быть не может, то от той претензии отстать», но сохранить условия, указанные в первом пункте...

В другой раз, а именно 10 января 1715 г., Царь, в присутствии князя А. Д. Меншикова, адмирала графа Ф. М. Апраксина и гр. И. А. Мусина-Пушкина, выслушал в конторе адмиралтейской письмо гр. Головкина к князю Куракину, и проект плана к заключению мира со Швецией. Из выработанного тогда плана северного мира видно, что Его Царское Величество соизволял «уступить короне шведской город Абов с прочими местами великого дукатства финляндского, оставя некоторую барьеру к Выборгу... Соответственно сему проектировалось, что «Ингрия и Карелия со всеми принадлежностями, также и городы Нарва и Выборг с их принадлежностями останутся во владении Его Царского Величества».

Таким же барьером должна была служить с другой стороны Лифляндия, дабы не подать «способ при всякой малейшей полезной оказии шведу ко вступлению войною в Его Царского Величества земли».

Вот те главные пункты будущего мира, которые выработаны были заранее и одобрены Царем.

Петр, конечно, пошел навстречу желанию Карла и предложению Герца. В начале января 1718 г. генерал-фельдцейхмейстер Брюс и канцелярский советник Остерман внезапно выехали из Петербурга, что возбудило общее внимание в тамошних политических кругах.

Куда они отправились? Голландский резидент ван Бие заметил, что Брюс уложил в чемоданы «новые великолепные одежды и серебряный столовый прибор». Так как его бережливость была известна, то эта роскошь казалась подозрительной.

Петр едва ли мог сделать лучший выбор, назначив Якова Брюса и Андрея Ивановича Остермана представителями России. Яков Вилимович Брюс по происхождению шотландец; его отец поселился в России.

Яков Брюс сопровождал Петра Великого в 1698 г. в Англию и Голландию, находился при Нарвском поражении и руководил артиллерией при осаде Нотебурга, Ниеншанца, а также в славной полтавской баталии. В то время, когда Якова Брюса назначили для ведения переговоров на Аландском конгрессе, он состоял президентом Берг- и Мануфактур-Коллегии.

Андрей Иванович Остерман — один из умнейших государственных деятелей ХVIII века. Отечеством Остермана была «немецкая земля», как выразился его биограф А. Терещенко. Бедные родители Остермана дали ему прекрасное образование и он кончил курс в лучшем тогда Йенском университете. Пронзив шпагой на дуэли своего противника, он бежал в Голландию, где вице-адмирал Корнелий Крюйс принял его в русскую службу подшкипером.

Оригинал «студент» обратил на себя внимание проницательного Петра, который скоро стал давать ему дипломатические поручения. Тридцати двух лет от роду канцелярии советник Андрей Остерман, вместе с Яковом Брюсом, повел теперь переговоры со Швецией и кончил их блестящим Ништадтским миром. Если «великодушный Петр, метавший одной рукой победные перуны, предлагал другой, трепещущей Швеции, масличную ветвь», то делал он это не без известного влияния советов А. И. Остермана. «Мира, настоящего мира желаю я! Ни пленных, ни перемирия мне не нужно!» — сказал Царь на одном совещании.

В собственноручной записке, которую Царь дал своим уполномоченным, поехавшим на Аланд, указывалось, в полном согласии с тем, что было выработано в последние годы, «чтоб еще говорить об уступлении Кексгольма, объявляя, что в такой близости нам нужнее нежели им, а буде на то весьма не склонятся, то чтобы разорить оную. Ежели-же и на то не склонятся, то уступить, но чтоб рубежу быть тою рекою, которая под Кексгольмом, и от неё кругом Выборга до моря.... но смотреть накрепко, дабы пролива Выборгского оный берег, который в Финляндии, весьма на несколько миль был в нашей границе».

На Аланде, на маленьком острове Лёфэ, съехались Брюс и Остерман, Герц и Карл Гюлленборг.

Царь спешил с переговорами, «ибо уже время к воинскому походу приближается». Переговоры начались 12 мая 1718 г.

Шведы желали, конечно, получить обратно все завоевания Петра. Сперва много пререкались о Ревеле. Шведы говорили: что в таком случае Финляндия недолго останется за ними, так как из Ревеля русские всегда в состоянии перейти через залив и завоевать ее. Выборг также явился предметом особых обсуждений. Наши уполномоченные объявили, что этот город от Петербурга в близком расстоянии, и что Царь в сей резиденции никогда безопасен быть не может», если Выборг останется за Швецией.

Переговоры подвигались плохо. Трудно было сговориться потому, что Герц требовал quo ante государства и чтобы все завоевания были возвращены Швеции, Петр же соглашался лишь на очищение Финляндии. В Швеции Герца не любили, как иноземца, вкравшегося в доверие Карла и разорявшего королевство. О Герце распустили слух, что он продал королевские интересы и указал дорогу к Стокгольму. Переговоры несколько раз прерывались: Герц ездил совещаться с Карлом, Остерман — с Царем. Шведы рассчитывали, что волнения в России ослабят ее. Желая доказать, что волнений не было, русские отпустили из плена фельдмаршала Реншельда.

Когда при переговорах очередь дошла до Кексгольма, Остерман, указывая на карту, заявил, что Царь не может оставить шведов у себя в тылу. Для Швеции же этот город лишился всякого значения.

Пока шли переговоры, князю М. Голицыну приказано было крейсировать. В августе и сентябре (1718) он ходил между Рогервиком и финскими шхерами, «для устрашения» несговорчивого соседа и «склонения его к мирным негоциациям».

Пользуясь перерывом переговоров, Остерман представил Царю свое «партикулярное и малоумное» мнение: «Рассуждение о состоянии Аландской негоциации». Эта записка показывает, что Остерман очень внимательно следил за шведскими делами и прекрасно усвоил себе положение дела в королевстве. Он вполне верно угадал, что вся эта «мирная негоциация» дело одного барона Герца. Король войнолюбив, попечения о своих интересах не имеет, и, по-видимому, не в совершенном разуме; ему лишь бы с кем-нибудь драться... Ничто так не принудит Швецию к миру, как разорение, которое причинило бы русское войско около Стокгольма. «Король шведский, судя по его отваге, должен быть скоро убит»... Герц человек умный, но и чрезвычайно гордый. Король хочет напасть на Норвегию; действовать там трудно и «без большего урона достичь своих намерений нельзя». Предсказание Остермана, как известно, исполнилось почти дословно.

Остерман предлагал «разорение всех мест до Стокгольма», и мера эта была приведена в исполнение Царем. Нападение русских войск на шведские берега не осталось без последствий на ход переговоров.

С гордостью последнего викинга Карл не хотел заключить постыдного мира, Карл не дал прельстить себя условиями, которые могли поставить его в зависимость от Петра. В письме к Герцу от 4-16 августа 1718 г. он отверг составленный проект, и не желал даже слышать о какой-либо помощи со стороны Петра: он требовал, чтоб Царь возвратил Финляндию, Эстляндию и Лифляндию, а за остальные завоевания вознаградил Швецию уступкой собственных земель. Когда Герц получил это письмо, он понял, что по делу мира он ничего не в состоянии сделать...

Для некоторых современников титанической борьбы стало ясно, что «война между царем и шведом не кончится, пока не погибнет тот или другой».

Шведские государственные люди, в роде Арвида Горна, Эрика Спарре и др., выказали более благоразумия, чем их король, и проявляли склонность к дружбе с соседом, опасаясь, что упустят случай к заключению мира, о котором потом будет уже поздно и думать.

Численность шведского войска в это время достигла 60.666 чел. Главная её сила в 40.000 чел., сосредоточенная под начальством короля, готовилась напасть на южную часть Норвегии. Восточное побережье королевства оставалось без войска, почему многие, негодуя на Герца, находили, что он нарочно устроил так, чтоб предоставить осиротелую Швецию в руки Петра.

В конце 1718 г. распространилась весть о смерти Карла XII. Действительно 30 ноября (11 дек.) он был сражен пулей при Фридрихсгалле. Долго в шведской истории верили, что Карл пал от руки убийцы. Графу Круасси, состоявшему в 1715 г. французским посланником при Карле XII в Стральзунде, и видевшему его там, казалось, что король искал смерти, почему граф предупредил свое правительство о необходимости быть готовым принять меры на случай кончины Карла. В то время, когда король ежедневно подвергал свою жизнь опасности, он не заботился установить, кто должен после него принять скипетр государства.

Наследный принц Гессенский был назначен генералиссимусом шведской военной силы, а его ближайший приверженец, генерал барон Г. А. Таубе, — наместником в Стокгольме.

Со смерти Карла XII многое изменилось. Новое правительство казнило Герца. Когда узнали о смерти Карла XII, резидент Ганноверский спросил Царя на ассамблее, должен ли поздравить его, или изъявить ему сожаление об этом важном событии. Петр, пожав плечами, ответил: «Я сам не знаю; желаю только, чтоб все обратилось к общему благу».

В Стокгольм послали нашего бригадира Лефорта поздравить королеву Ульрику-Элеонору с восшествием на престол. С обеих сторон было выражено желание прекратить борьбу.

В мае 1719 г. переговоры на Аланде возобновились. Место Герца заступил барон Лилиенстедт.

Остерман вновь настаивал на каком-нибудь «сильном действе».

Но и без его настаивания, после смерти Карла XII и разрыва Аландского трактата, делались необычайные приготовления к новой кампании. Царь видел, что нет иного средства, как принудить Швецию к миру. А потому в мае же 1719 г. генерал-адмирал Апраксин получил указы и наставления, каким образом Государь желал перевести целую армию в 20.000 пехоты и 6 тыс. драгун в Финляндию. Для этого требовалось 28 кораблей, 180 галер и 300 плоскодонных судов. Апраксину предписывалось быть начальником флота и сухопутного войска. Наш корабельный и галерный флот сосредоточился у Гангеудда.

Когда затем на конференции Лилиенстедт, верный своим инструкциям, сделал предложения, не согласовавшиеся с русскими требованиями, нашему флоту приказано было переплыть Аландское море. Цель задуманных высадок и разорений оставалась прежняя: приблизиться к Стокгольму и страхом побудить шведское правительство к подписанию трактата.

Когда обдумывался план кампании 1719 г., Царь потребовал отзывов о ней разных лиц. Адмирал Апраксин писал: «Понеже неприятель, как видимо на конгрессе Аланском, чинит предложение, как можно к миру не склоняется», то он, адмирал, находит необходимым «достать языков», приступить «всем корабельным флотом к Алант-гафу», послать партию на галерах и между «Гефля и Стеколни (Стокгольмом) чинить чувственное разорение, дабы тем неприятеля разделить и отволочь от Стеколни», «неприятельские жилища и, где есть, всякия заводы жечь» и, наконец, адмирал желал идти «генерально к самому столичному месту». — Гр. Апраксин исходил из того мнения, что «старая каприция немного мешает» шведам склониться к миру. Контр-адмирал Гордон советовал перевести войска на шведский берег. — Контр-адмирал Сиверс усматривал полезным «действовать около Стокгольма по языкам». Кн. М. М. Голицын стоял за возможное «утеснение» неприятеля. Генерал Ласси рекомендовал «десант учинить в Швеции». — Вице-адмирал Змаевич хотел «запереть устье к Стокгольму». Все сходились во мнениях об утеснении шведов решительным наступлением.

11 Июля н. ст. 1719 г. русский флот показался в Рослагсшерен. 1-го Августа шведская королева ответила манифестом о продолжении войны с Россией и о храбром противодействии приближавшимся русским войскам. Зажглись русские сигнальные огни и тревога распространилась по всему берегу. Военные наши корабли крейсировали вдали, тогда как галеры пристали к берегам Родмансэ (Rådmansö), к востоку от Норртелье. Находившаяся там слабая стража в 40 чел. отступила без боя; крестьяне рассеялись. Но на следующий день прибыла незначительная шведская сила и остановилась у кирки Фрётуна (Frötuna kyrka). Русские хотели начать бой, но ограничились тем, что жгли и разоряли на Родмансэ и близ лежащих островах. После этого наш флот разделился на три части: одна часть повернула на север, другая осталась на высоте Стокгольма, а третья посетила Зюдерманландию и Эстергётланд.

Та часть, которая на 21 галере и 12 островных лодках направилась к северу от Стокгольма, под начальством генерал-майора Ласси, в тот же день опустошила побережье в кирхшпилях Ветё, Веддё и Геверё, не встретив никакого сопротивления. Войска там не оказалось и крестьяне были столь уверены в помощи англичан, что спокойно ушли на сенокос. В следующие дни продолжались высадки русских отрядов, которые предавали огню заводы и побережные селения. Крестьяне без начальства разбегались, не проявляя единодушие.

В то время, когда самая слабая часть русского флота разоряла северную часть, главные силы его, под начальством князя Голицына и Апраксина, делали свое дело на берегах Зюдерманланда и Эстергетланда.

Апраксину дано было несколько сот печатных манифестов — универсалов на немецком, шведском и русском языках, с целью объявления шведскому народу от имени Петра I, что русские «к замирению склонность пред целым светом» обнаружили. Эти универсалы являлись «всем жителям королевства шведскаго» последним увещанием и выражением нашего «великого доброжелательства» к ним. С нашей стороны заключение мира со Швецией «не отрекалось». Военного перемирия не было заключено со шведским королем, почему русские «всегда имели ко всем воинским предприятиям свободные руки». Царь указывал, что многими обстоятельствами не желал воспользоваться, чтобы не проливать крови и не причинить обид народу; так, например, он находил возможным по крепкому льду переправить в Швецию целую армию. Требования, выставлявшиеся королем о возврате всех завоеваний, признавались непомерными. Многое были «согласны уступить». Король не заключал мира «по партикулярной своей страсти и корыстолюбию». Далее в универсалах свейской земле указывалось на русскую «правду и их короля непреклонность к миру». Настоящее же вторжение в Швецию делалось «единственно для того, чтобы желаемого замирения достигнуть можно было».

В инструкции, данной Государем Апраксину, велено было: «разорять и жечь как можно; а людей не токмо не брать, но не грабить с них и ничем не досаждать, но внушать, что мы воюем для того, что (шведский) сенат не склонен к миру. Под опасением смертной казни, запрещалось касаться церквей.

Чтобы не встретить враждебных действий со стороны Англии, Царь публиковал декларацию о свободной морской торговле в Балтийском море.

Часть крестьян в Викболандет, соблазненные русскими манифестами-универсалами, опасаясь истребления своих домов, а быть может и раздразненные насилиями шведских войск, решились подчиниться русской власти. Шведское правительство было сильно обеспокоено этим обстоятельством, почему, под председательством двух сановников (Де-ла-Гарди и Экеблада), оно немедленно созвало чрезвычайный суд, для расследования дела. Восемнадцать крестьян были приговорены к смертной казни, но лишился жизни лишь руководитель-зачинщик.

Главные наши силы, действовавшие около Стокгольма, не в состоянии были подойти к столице Швеции. Укрепления, возведенные вокруг Ваксгольма, для закрытия водного пути к Стокгольму, оказались настолько солидными, что русские не отважились сделать нападение на них. Но в то же время наши начальники не желали покинуть шведские берега, не сделав еще попытку пробраться к столице через южный Стекет (Stäket). По приказанию наследного принца этот проход был загражден значительным отрядом, имевшим при себе 4 орудия и галеры. Тем не менее, князь Голицын и Апраксин решили произвести здесь высадку, как на северной, так и на южной стороне, и в то же время наши галеры сделали попытки проникнуть в залив. Шведы стойко отбивались, под начальством полковника Дальгейма, отражая одно нападение за другим.

Вместе с тем решено было послать партию казаков, чтобы «сделать аларм» Стокгольму и, если можно, зажечь город. Однако, признано было «в азарт себя не давать». Казаки встретили сильное сопротивление и успели привести только 9 пленных.

Схватка при Стекет (Stäket) была единственным удачным действием шведов в течение кампании 1719 года.

В то время, когда происходили опустошения в шхерах, шведский флот стоял спокойно, не думая о бое. Стокгольмская эскадра, под начальством адмирала Таубе, находилась у Ваксгольма для защиты входа к столице.

7-20 августа 1719 года русские ушли из шведских шхер и направились в Аланду. Все прибрежье от Гефле до Нордчепинга было разорено. Зарево пожаров видно было в самом Стокгольме, от которого русские находились не далее 10 верст. Было выжжено два города, 135 селений, 40 мельниц, несколько железных заводов. Добыча русских ценилась в 1 мил.; а ущерб, причиненный шведам, в 12 мил. По сведениям шведских историков, русские опустошили города Эркгрунд, Эстхаммар, Норртелье, Седертелье, Труса, Нюкепинг и Норркепинг, заводы Харнес, Вессланд, Оскербю, Лёвота, Форсмарк, Харг, Ортала, Ставшё и рудники Невекварн и Утё, а также множество усадеб и крестьянских дворов вдоль берега; леса были выжжены, растительность уничтожена, домашний скот уведен, или убит. Картеро говорит, что 20.000 семейств остались без крова. Народ, который теперь подвергался опустошениям, ранее, в течении 20 лет, нес тягости войны, всякие вымогательства собственных властей, герцогские финансовые эксперименты и падение денежных знаков. Неудивительно, если отчаяние здесь и там проявлялось восстаниями, и что Петр надеялся достичь кое-каких результатов своими универсалами, изложенными на плохом шведском языке. «Сколь жестокими ни кажутся поиски, учиненные руссиянами, — писал военный историк Д. Бутурлин, — но должно уважить, что было единственное средство принудить Швецию к миру». Сильной артиллерии русские перевезти не могли на шведский берег и кроме того им приходилось опасаться, дабы не быть отрезанными соединенными англо-шведскими флотами.

Из разных мер воздействий на Аландский конгресс, к которым прибег Царь, отметим следующую. В Июне 1719 г. он повелел, чтобы шестеро дворян и столько же искусных секретарей из Эстляндии немедленно отправились в Финляндию к ландсгевдингу графу Дугласу. Согласно ходившим слухам подобным распоряжением имелось в виду внушить шведам, что Царь может отказаться от своего намерения вернуть Финляндию и, напротив, восстановить это герцогство с целью удержания его за собой.

Наконец, Царь, желая показать, что союз с англичанами не спасет Швецию от бедствий войны, задумал послать зимой через Кваркен партию казаков из Вазы к Умео; но пролив замерз поздно и план Петра не был приведен в исполнение. Замечательно, однако, что гений Петра и здесь предвосхитил тот план, который был осуществлен в 1809 г. Барклаем-де-Толли.

В то время, когда русские отряды разоряли шведские берега и зарево пожаров указывало на их приближение, Остерман появился в Стокгольме, продолжая предлагать от имени Петра мир Швеции. Остерман не последовал существовавшему обычаю: он заранее не оповестил о своем прибытии и не испросил для себя паспорта. Он был принят, хотя не особенно радушно, и находился как бы под надзором. Разорения озлобили шведов и потому их разговоры с ним не отличались сдержанностью. Королева «в жестоких терминах» выразила свое неудовольствие поведением русских; однако пожелала, чтоб Остерман остановил гибельные влияния русского оружия. 1-13 июля наследный принц принял Остермана, а вернувшийся с Аланда Карл Гюлленборг и Хепкин назначены были вести с ним переговоры. Он представил как ультиматум Царя, что Швеция должна уступить Эстляндию, Ингерманландию, Выборг и Кексгольм, и что Петр либо уплатит известную денежную сумму за Лифляндию, либо удержит эту землю за собой в течении 40 лет; Финляндию же обещал возвратить в течении месяца. Кроме того Остерман намекнул на союз с Царем, причем Швеция в Польше или другом месте могла бы получить вознаграждение за свои уступки.

Чтобы на будущую кампанию избежать содействия английского флота Швеции, Петр в конце 1719 г. послал в Лондон Веселовского, который там представил жалобу на действия этого флота в Балтийском море, причем сделан был намек на возможные убытки в торговле, если последует война. Заявление кончалось уверением, что Царь не начнет неприятельских действий, если Англия открыто не выступит на защиту Швеции.

Так как переговоры 1719 года ни к какому результату не привели, то в апреле 1720 г. Голицын опять пришел с галерным флотом из Або к Ламеланду. В мае Англия вновь прислала свой флот под начальством Норриса в Балтийское море, желая устрашить Россию. Русские войска еще раз, в виду английской эскадры, начали опустошать шведские берега. Отряд бригадира фон-Менгдена углубился внутрь Швеции на 5 миль, имея 6.282 чел. пехоты и кавалерии. Пострадали новое и старое Умео, 41 деревня и более 1000 жилых дворов и разных строений. Это происходило на севере. На юге шведский флот под начальством вице-адмирала Шёблада имел стоянку в Аландском море.

«Нынешния конъюнктуры — писал Государь гр. Апраксину — двух дел требуют: чтоб какой возможно убыток неприятелю учинить, дабы тем обнадеживание английское отвергнуть; другой, азардовать не допускать, дабы ежели проиграем (от чего Боже сохрани), более неприятелей самим на себя не подвигнуть». — Война велась согласно этим указаниям и особенно осмотрительно действовали на юге. Ни с той, ни с другой стороны ничего решительного не предпринимали. «Сия кампания кажется, что без действия пройдет», — уведомлял уже Царь своего главнокомандующего, как совершенно неожиданно русские выиграли победу, которая ничего не изменила в ходе кампании 1720 года, но имела большое нравственное значение и доставила искреннее удовольствие Царю. 12-27 июля одна часть русских разведочных галер достигла Ледсунда. Заметив их, адмирал Шеблад приготовился к нападению. Русские отступили, потеряв из семи — одну лодку, севшую на мель. По уверению шведских историков русские потеряли два корабля. Из людей никто в плен не попался, тем не менее Государь написал кн. М. М. Голицыну: «Зело удивительно в отдалении галерного флота такой азартный разъезд иметь». Кн. Голицын, узнав о появлении неприятеля в значительном составе (один корабль, 4 фрегата, 3 галеры и другие суда, всего 14), двинулся к нему с главными своими силами (61 галера и 29 лодок). Шведский флот стоял у острова Фрисберга. Свежий ветер не позволил его атаковать. Кн. Голицын оттянулся к острову Гренгаму. Желание сразиться овладело также шведами и адмирал Шеблад на всех парусах вышел из пролива, в котором ранее находился. Кн. Голицын отступил в виду того, что погода не благоприятствовала галерной битве. Сгоряча шведы зашли вглубь шхер и очутились среди камней и мелей. Тут русские атаковали их. Ветер стих и наши гребные суда получили преимущество над шведским парусным флотом. У двух неприятельских фрегатов выстрелами были сбиты снасти. Они стали на мель и были взяты на абордаж нашими галерами. Другие два фрегата, — а по шведским источникам два вооруженных торговых судна, — обратились в бегство, но были настигнуты. С нашей стороны в сражении участвовало более 10 тыс. человек. Шведы защищались с отчаянной храбростью и своей меткой стрельбой повредили из нашей 61 галеры — 43 и при том в такой степени, что их пришлось сжечь. Взятые фрегаты были с торжеством введены в столицу 8 сент., кн. Голицын получил «в знак воинского труда» шпагу, а за добрую команду — трость; офицеры были награждены золотыми медалями, нижние чины — серебряными; а за взятые 104 орудия было выдано 7960 руб. награды.

Кампания 1720 года была закончена.

В январе 1721 г. Кампредон отправился в Петербург, в надежде теплым добрым словом заставить победителя вернуть свои завоевания значительно обессилевшему врагу. Если Кампредон действительно думал, что ему удастся что-либо сделать, то он скоро в этом разочаровался.

Швеция опять согласилась выслать своих уполномоченных. Они хотели приехать в Або, но это было отклонено вследствие того, что там находились наши войска, склады и начальники. Местом переговоров избрали Ништадт.

Об Аландских условиях представители Швеции — Лилиенстедт и Стремфельт — сперва и слышать не хотели. Если Лифляндия и Выборг останутся за Россией, — говорили они, — то мы все должны будем в отчаянии и безо всякого довольства помереть, и скорее согласимся дать отрубить себе руки, чем подписать такой мирный договор. За Выборг они стояли особенно долго и упорно. «Этот город ключ Финляндии, — заявили они, — если он останется за Россией, то вся Финляндия всегда будет в воле Царского Величества. Шведским представителям, письмом от 10-22 апреля, отдан был приказ, лучше сохранить Выборг, чем требовать какое-либо денежное вознаграждение за Лифляндию, при этом однако прибавлялось, что если и этого нельзя будет добиться, то можно сделать уступку для того, чтоб немедленно привести переговоры к концу.

Дело тянулось, споры продолжались.

В начале мая английский флот, под начальством Норриса, еще раз прибыл в Балтийское море и присоединился к шведскому. Однако Норрис, как и в предшествовавшем году, отказался идти в Ганге и не хотел начинать военных действий.

Петр решился напомнить шведам о бедствиях войны новым нападением на их берега. Генерал-лейтенант Ласси, имея на 30 галерах и на 30 островских лодках 5.000 чел. пехоты и 450 кавалерии, 17 мая 1721 г. перешел из Аланда к крепости Гефле, в которой находилось 8.000 чел. Обойдя крепость, русские отряды принялись за обычное разорение. В течение месяца разорено было два города — старый и новый Питео, 4 местечка и около 4.500 жилых дворов, забрано много меди, провианта и скота, 44 пленных, 499 фузей, 4 знамени.

«Шведские министры, — писал в это время Брюс, — начали прилежнее о мире договариваться».

В конце Августа уполномоченные донесли, что затрудняются в установлении будущей границы между русскими и шведскими владениями Финляндии.

Вместе с Я. В. Брюсом и Остерманом на Аландский конгресс должен был отправиться талантливый и ловкий П. И. Ягужинский, но предварительно ему надлежало исполнить дипломатическую миссию в Вене. По возвращении в Россию, Ягужинский собирался в Ништадт. Петр горел желанием мира и готов был уступить шведам даже Выборг. С этим полномочием и был послан 24 августа Ягужинский. Но Остерман, опасаясь нетерпеливости Ягужинского и его склонности играть важную персону, а прежде всего, не желая уступать чести заключения мира другому, прибег к хитрости. По его просьбе, комендант Выборга И. И. Шувалов на два дня задержал склонного к веселью Ягужинского. Когда Ягужинский прибыл в Ништадт, мир был уже заключен и без уступки Выборга. Улучив подходящий момент, Остерман заявляет: или заключение мира в течение 24 часов, или перерыв сношений! И мир был подписан.

Шведское правительство имело серьезные причины всячески спешить с заключением мира. Все средства по содержанию войска были истощены, а английский флот угрожал отправиться домой. Англия избегала открытого разрыва с Петром, но напряжение между ними было велико и грозило войной. В то время как шведское побережье подвергалось опасности разорения, на конгрессе произошел новый перерыв: русские представители в течение семи дней не являлись на совещание, под предлогом болезни Остермана. По другой версии, имелось в виду дать возможность плохо зарекомендованному отщепенцу графу Дугласу, русскому лансгевдингу в Або, взыскать налоги с оккупированного края, прежде чем он будет очищен. 14-26 августа шведских уполномоченных оповестили, что соединенные флоты покинули Капелльшер, а князь Голицын с флотом, как говорили, в 300 галер стоял у Ледсунда на Аланде, готовый воспользоваться удобным случаем, чтобы подойти к Гефле, спасение которого теперь зависело исключительно от представителей на конгрессе. 16-28 августа состоялось, наконец, последнее заседание. Брюс и Остерман послали курьеров к князю Голицыну с приказанием отказаться от дальнейших военных действий и генералу Ласси в Питео — прекратить разорения. Грамоту мира подписали 30 августа.

3 сентября 1721 г. Петр отправлялся в Выборг для личного осмотра границ. Он был у Лисьего носа, когда приехал курьер из Ништадта с подписанным мирным трактатом.

В заключенном договоре значилось: «Его Королевское Величество Свейское уступает сим за Себя и Своих потомков... Его Царскому Величеству и Его Потомкам и Наследникам Российского Государства в совершенное непрекословное вечное владение и собственность в сей войне, чрез Его Царского Величества оружие от короны Свейской завоеванной провинции: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию и часть Карелии с дистриктом Выборгского лена, и крепостями: Выборгом, Кексгольмом и всеми прочими к упомянутым провинциям надлежащими городами, крепостями, гаванями, местами, дистриктами...»

В течение четырех недель надлежало очистить Финляндию от русских войск.

Из остальных условий мира обращают на себя внимание следующие: «Его Царское Величество обещает такожде наисильнейшим образом, что Он в домашния дела Королевства Свейского... мешатися, никому, кто-б ни был, в том ни прямым, ни посторонним и никаким образом вспомогать не будет».

Главное направление новой границы указано было так: «Между обеими высокими договаривающимися странами соизволено и договоренось что от сего числа и в вечные времена между обоими Государствами границы следующие быть и остаться имеют, а именно: начинается оная у Северного берега Синуса Финского у Вирелакся, откуда идет оная с полмиля от морского берега в землю... даже до дороги, которая от Выборга в Лапстранд есть, расстоянием в трех милях от Выборга и тако далее, в таком же расстоянии трех миль Северною стороною за Выборгом прямою линиею, даже до старинной между Россиею и Швециею бывшей границы, прежде нежели Кексгольмский лен Швеции достался... Понеже Его Царское Величество, таким образом, некоторую часть Кексгольмского лена, которая в старые времена Российскому Государству принадлежала, Его Королевскому Величеству и Королевству Свейскому вечно уступает... А в Лапмарках остается граница так, как оная до начала сея войны между обоими государствами была».

Таким образом, не все древние новгородские владения возвращены были России. Но тем не менее она приобрела тогда в общей сложности 3¹/₂ тыс. кв. миль.

О сохраненных (за присоединенными к России местами) правах в Ништадтском мирном трактате говорится мало и неопределенно. «Також в таких уступленных землях не имеет никакое принуждение в совести введено быть: но паче Евангелическая вера, кирха и школы и что к тому принадлежит, на таком основании, на каком при последнем Свейском правительстве, были оставлены и содержаны, однакож во оных и вера греческого исповедания впредь тако ж свободно и без всякого помешательства отправлена быть может и имеет». Помимо сего Петр не только в провинциях Лифляндской и Эстляндской, «обещал что постоянно и непоколебимо содержаны и защищены будут привилегии, обыкновения права и справедливости всех жителей, равно городов, магистратов, цехов».

Сепаратный артикул указывал, что Царь обязался в четыре срока, в виде великодушного пособия бывшему врагу, уплатить 2 миллиона ефимков. — Кроме этого сепаратного артикула, между российскими и шведскими уполномоченными было учинено два «обнадеживания». Первое о том, что шведский король никогда не будет писаться именами уступленных провинций, и второе, что «король сам своею особою без созыва сейма ратификовать сей договор может и оный будет столько же силен и важен, как бы и сеймом утвержден».

Граница по Ништадтскому миру шла ломаной линией, имея прямые углы. Произошло это вследствие того, что столбы ставились одновременно с двух концов, и комиссары, взяв неверное направление, не встретились в условленном месте, почему пришлось соединить два направления поперечной линией, идущей с севера на юг. Линия эта отделяет в настоящее время Выборгскую губернию от Куопиоской. Согласно VIII ст. Ништадтского договора, для разграничения земель обоих государств, посланы были с русской стороны Выборгский комендант Иван Шувалов и полк. Иван Стрекалов.

«Господам полномоченным» в Ништадте признательный Царь ответил: «Трактат, вами заключенный, столь искусно составлен, что и Мне самому нельзя-бы лучше его написать для подписи господ шведов. Славное сие дело ваше никогда забытию предаться не может, а особливо, что николи наша Россия такого полезного мира не получала».

Вернувшись в Петербург, Петр поднялся вверх по Неве под несмолкаемые фанфары и салюты трех пушек на его бригантине «Троица». Народная толпа устремилась к пристани. Издали она увидела Царя, стоящего в носу корабля; он помахивал носовым платком и восклицал: Мир, мир! Трубач трубил, извещая о радостном событии. Выскочив на берег, Петр поспешил в церковь Св. Троицы, где отслужен был благодарственный молебен. В это время наскоро устроена была деревянная эстрада на площади против церкви. Выкатили бочки с вином и пивом.

Выйдя из церкви, Петр поднялся на возвышенное место и сказал народу: «Здравствуйте и благодарите Бога, православные, что толико долговременную войну, которая продолжалась 21 год, всесильный Бог прекратил и даровал нам со Швецией счастливый вечный мир». По городу разъезжали драгуны с перевязями через плечо, возвещая о мире. 10 сентября состоялся большой маскарад на улицах. Второе церковное торжество произошло 22 октября. Прощены были преступники, сложены недоимки. Великий канцлер Головкин приветствовал Петра длинной речью, после которой сенат просил Его Величество принять титул Петра Великого, отца отечества и императора Всероссийского. Раздались восклицания, пушечная стрельба, звуки труб и литавр; открыли беглый огонь 27 полков, возвратившихся из Финляндии (в составе 27 тыс. чел.). Его Величество ответил известными достопамятными словами: «Зело желаю, чтобы наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостию благодарить: однакож, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с ними не так сталось, как с монархиею Греческою. Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам перед очи кладет, как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ».

18 декабря Петр Великий совершил торжественный въезд в Москву, где в Успенском соборе благодарил Всевышнего за дарованный России мир. Затем опять последовали маскарад, фейерверки и другие увеселения для народа.

Для празднования особенно замечательных «викторий» во время Северной войны, Петр предписал духовенству сочинять специальные тропари, кондаки и другие песнопения. «Разсуждения о причинах северной войны» поручено было гибкому перу Шафирова. Большая часть главных документов Северной войны в черняках — собственноручной работы Петра.

Во время народного ликования, по случаю заключения Ништадтского мира, Петр прыгал и плясал среди толпы, он вскакивал на столы и громко пел. День Ништадтского мира один из счастливейших в жизни Петра. Но вообще Северная война лично для Петра явилась тяжелым воспоминанием. В 1723 г. он приказал сжечь свой деревянный дом в Преображенском, где, — по его признанию, сделанному герцогу Голштинскому, — он составил свой проект борьбы со шведами. Пожар был замаскирован фейерверком и барабанным боем. Северная война вырисовала окончательно исторический облик Петра: он терпит сперва поражение, но оканчивает дело победой.

Закончив трудную войну, Петр ликовал... «Сия радость, сказал он, превышает всякую радость для меня на земле». И было чему радоваться. Московское царство превратилось в Российскую Империю. Россия вошла в состав великих европейских держав; она получила место у северного Средиземного моря; окончился степной восточный период Русской истории и начался морской западный, — как выразился С. Соловьев.

Петр заставил Запад удивляться России, тот Запад, который ранее относился с брезгливым и высокомерным любопытством. Де-Верлсон уже в 1722 г. гордился званием резидента при Дворе одного из величайших государей в мире. «Царь, которому Польша некогда предписывала законы, теперь повелевает в Польше». «Прежде, — читаем у Шафирова, — о российском народе в других европейских государствах рассуждали и писали как об индийском, персидском и других народах, и не токмо ни в каких европейских делах, до войны и миру принадлежащих, никакой рефлексии и рассуждения не имели, но и в число европейских народов мало причитали; ныне же никакое дело даже в отдаленных краях европейских не чинится, к которому бы или о приязни и союзе его царского величества не старались, или осторожности и опасности от него себе не имели».

Великая Северная война — первая общеевропейская война, в которой Россия приняла активное участие — является одной из самых замечательных страниц русского прошлого. Головкин сказал, что Петром Россия «из небытия в бытие произведена». Неплюев впоследствии отметил о Петре в своих записках: «Сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил нас узнавать, что и мы люди».

Историческая власть Швеции была сокрушена, народилась власть России. Культура приобрела новую арену и получила новый импульс. Пути усвоения европейского образования умножились и улучшились. Россия выступила на путь европейской политики. С этого времени все восточно-азиатское обрекалось в России, если не на уничтожение, то на борьбу с европейским.

Заветная дума московских царей — приобретение Балтийского моря — исполнилась. «Вся русская история, по мнению проф. Петрова, не представляет вопроса более важного, как обладание Балтийским побережьем». Одновременно с Россией поднялась полноправность славянских племен.

Приобретенная Россией по Ништадтскому миру Выборгская губерния особого экономического значения не имела, но точки соприкосновения с Финляндией увеличились. Ясно, что преемникам Петра указывалось дальнейшее направление. Петр пока лишь нейтрализовал вредное для нас значение Финляндии.

После Ништадтского мира Петр озабочен был тем, чтобы сосредоточить русскую внешнюю торговлю во вновь завоеванных гаванях, главным образом, конечно, в Петербурге. В 1721 г. (5 дек.) последовал указ, распределивший вывоз товаров меледу Архангельском и гаванями Балтийского моря. В 1722 г. состоялось закрытие Архангельского порта. В это же время начинаются переговоры торгового характера с иностранными державами.

Великая Северная война вызвала на Руси большой культурный подъем, как вызывает его всякое соревнование с цивилизованным врагом. Московская славяно-латинская Духовная Академия выступила в роли политического трибунала, для распространения в народе предначертаний Петра.

Затронуто было народное самолюбие и на пушку отвечали пушкой, а на памфлет — памфлетом. Столкновение в Великой Северной войне двух молодых народов, под предводительством таких титанических характеров, как Петр Великий и Карл XII, заключало в себе много «эпическаго», почему поэты искали ему сравнений в искусстве и мифологии.

Поражают нас слова Императора, сказанные гр. Миниху о том, что «он окончил войну, которая продолжалась с лишком 20 лет, не сделав долгов». Резидент Вебер подтверждает это заявление. «Из двадцатилетнего опыта известно, читаем в его записках, — что Царь, несмотря на все расходы по устройству армии и флота и всевозможные сооружения и постройки, никогда не был в необходимости прибегать к займам, но всякий раз находил для исполнения своих предприятий новые вспомогательные средства в своем государстве».

О дальнейшей судьбе главных деятелей Ништадтского договора известно следующее. Яков Вилимович Брюс был возведен в графское достоинство. При преемниках Петра Великого, Яков Брюс удалился от дел и отдался научным занятиям. Скончался в 1735 году на 65 году от рождения. «Лукавый» Остерман занял прочное место в среде русского правительства. После смерти Петра Великого он управлял всеми важнейшими государственными делами. Всегда грязно одетый, он жил в неопрятном худо меблированном доме, в котором серебряная посуда от неухода за ней походила на оловянную, а прислуга — на нищих. Хитрый и тонкий, он умел ко всем приноравливаться. Он основательно знал интересы всех европейских дворов, отличался трудолюбием и неподкупной честностью. Он говорил и писал двумысленно. Часто иностранные послы, пробеседовав с ним около двух часов, ничего не могли от него выведать. Он был скрытен и никогда не смотрел в глаза своему собеседнику. Все свои замыслы окутывал глубокой тайной. Свой обширный ум он обогащал и изощрял прилежным чтением. Ни к одному европейскому двору пристрастия не питал. В критические моменты притворялся больным, выжидал указания обстоятельств и отмалчивался. «Не мне, иностранцу, а вам, русским, предстоит решить здесь судьбу», — говорил он в подобных случаях. «Странно, — ответил ему однажды граф Бестужев-Рюмин, — считать себя иностранцем, а занимать первое место в государстве. Тот, кто служит столько лет с пользой отечеству, не есть чужд его блага, следовательно, тот не иностранец»... В другой раз, когда Остерман извинился за ошибку в русской речи, ссылаясь на то, что он немец, тот же Бестужев ответил ему: «Вы не только русский, но русский, который стоит двадцати других». Справедливость требует признать, что Остерман отдал все свои недюжинные силы на служение России.

Швеция была побеждена. Сперва король допустил русских завоевывать одну крепость за другой, одну провинцию за другой; в это время, он сам, вдали от Швеции, гонялся за чужой короной или углублялся в интриги чужого двора. Явление беспримерное! Затем он безрассудным упрямством разорял королевство. Швеция дошла до полнейшей невозможности выставить необходимые войска и приобретать новые средства для борьбы: она оказалась совершенно истощенной. Англия нужной помощи ей не оказала.

Карл XII оставил королевство в страшной нужде, окруженное победоносными неприятелями, с ослабленной гражданственной связью, с упавшим государственным хозяйством, дезорганизованным правительством. В 1718 г. в Швеции осталось в живых 350,000 взрослых мужчин, способных к работе; казна была пуста, народное хозяйство в полном упадке, государственный долг достиг громадной, для того времени, цифры 60 мил. серебряных далеров. От прежнего флота осталась едва четвертая его часть. Таковы были результаты 21-летнего царствования Карла XII. Естественно, что недовольство накапливалось и число врагов абсолютизма росло. «Период величия», благодаря войнам Карла XII, окончился для королевства весьма печально: Швеция должна была встать в ряды второстепенных государств.

Швеция господствовала на Балтийском море, но не использовала в достаточной мере своего благоприятного положения. Сгубило Швецию не только упрямство Карла, но и общее непонимание в ней значения морских сил в той борьбе, которую она вела тогда с Россией. Шведский флот даже не перехватал тех десятков новых судов, которые приводились для России из-за границы на усиление её новых морских сил.

В Ништадте Швеция получила мир, — но какой мир. Плоды пролитой крови и многочисленных побед за 150 лет были потеряны: Швеция утратила шесть провинций: Ингерманландию, Эстляндию, Лифляндию, часть Померании, Бремен и Верден, одни из них оказались в руках Петра Великого, другие — Пруссии, третьи — Дании. Богатые провинции, без которых государство едва могло прокормиться, перешли в чужие руки; вместо прежнего владычества над Балтийским морем, настало такое бессилие, что Швеция не в состоянии была оградить свое собственное побережье от флота Петра, который из бывших шведских портов угрожал древней шведской столице. С досадой спрашиваешь себя, восклицает шведский историк, как мог конец геройской сказки сделаться таким ничтожным...

Вебер присутствовал при торжестве спуска корабля «Илья Пророк» и записал замечательную речь, произнесенную при этом Петром: «Кому из вас, братцы мои, хоть бы во сне снилось, лет 30 тому назад, что мы с вами здесь, у Балтийского моря, будем плотничать, и в одеждах немцев, в завоеванной у них же нашими трудами и мужеством стране, воздвигнем город, в котором вы живете; что мы доживем до того, что увидим таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, таких сынов, побывавших в чужих странах и возвратившихся домой столь смышленными; что увидим у нас таковое множество иноземных художников и ремесленников, доживем до того, что меня и вас станут так уважать чужестранные государи? Покамест советую вам помнить латинскую поговорку ога et labora и твердо надеяться, что, может быть, еще на нашем веку вы пристыдите другие образованные страны и вознесете на высшую степень славу русского имени».

В этих словах отражены не только последствия Великой Северной войны, законченной Ништадтским миром, но также подведены итоги главным преобразованиям Царя. Великая Северная война и реформы неотделимы друг от друга.

20 лет войны, 20 лет напряженных усилий и чрезвычайного подъема духа дали русскому народу военный закал, заставили его пройти отличную школу разнообразных походов. 20 лет Россия простояла на форпостах. В период Великой Северной войны сложилась русская военная культура. Петр Великий положил начало тому военному искусству, которое развил затем Миних и усовершенствовал Суворов.

Это одна большая сторона законченной войны.

Другая — не менее важная: под гром Великой Северной войны совершалось преобразование России.

В значительной своей части преобразования развивались естественно, в зависимости от хода войны. Преобразования разматывались из войны, как из клубка.

Война с турками и шведами показала необходимость европейской организации войска и морской силы — и войска преобразовываются, а флот создается.

«Получив в наследство только ветхий ботик в амбаре села Измайлова, Петр оставил своим преемникам, — писал Ал. Соколов, — огромный военный флот — с управлением, окончательно организованным, и с богатыми средствами». Это стоило великому русскому моряку большего труда: сам он чертил планы кораблей, работал в гаванях и на верфи, занимался промерами фарватеров и просиживал по четырнадцати часов за Регламентом. Эхо его побед пронеслось далеко по Балтийскому морю. Россия наследовала от него около 400 судов разных наименований. В морских командах находилось до 26.000 чел. По спискам считалось 243 морских офицера, начиная с генерал-адмирала и кончая унтер-лейтенантом. Из общих государственных доходов (10.186.707 р.) на флот расходовалось в 1724 г. 1.400.000 р. Для образования морских офицеров имелось два учебных заведения: Московская Навигацкая школа (с 1701 г.) и морская академия в Петербурге (с 1715 г.). В 23 городах находились адмиралтейские школы. Рукой самого Царя были написаны: Морской устав (1720 г.), Регламент об управлении адмиралтейства и верфи (1722 г.), морской Регламент (1722 г.), Регламент шкиперам (1723 г.), Морской Торговый Регламент (1724 г.).

«По смете 1680 г. стоимость войска доходила почти до 10 мил. руб. на наши деньги». А в 1725 г. армия, вместе с флотом, обходились России от 52 до 58 мил. руб. на наши деньги, что составляло не мене ²/₃ всего тогдашнего бюджета доходов (Ключевский).

«Всего за 21 год войны Россией для борьбы со Швецией разновременно было выставлено, — как пишет А. Н. Куропаткин, — 1.700.000 бойцов, и выход к Балтийскому морю стоил русскому племени 120.000 убитых, раненых и без вести пропавших и до 500.000 выбывших из строя больными».

«Развитие военных учреждений идет всегда параллельно с развитием нации... Каждый народ в своем военном деле выступает как нечто целое; войско является величайшим народным представителем; нет более верного зеркала социальной жизни, как жизнь войска... Нация может долгое время существовать с негодными общегосударственными и юридическими установлениями, так как законы и права постоянно унаследываются... но военные учреждения, если они гнилы, неумолимо тянут весь народ в пропасть, так как их пригодность или негодность решает вопрос: «быть или не быть».

Допетровские военные учреждения подгнили. Преобразованием их Петр оказал, следовательно, своей родине первостепенную государственную услугу.

Создав войско, он действовал по простому плану: захватил Неву, как выход к Финскому заливу, взял Нарву, как опорный пункт для действий на Балтийском побережье. Полтава обеспечила остальное, Ништадт закрепил плоды побед новой армии.

Но мало было набрать рекрут и обучить их для боя.

Регулярная армия требует обмундирования, и вследствие этого вызываются к жизни фабрики и заводы, а с ними неразлучно техническое усовершенствование; война требовала денег — и для их приобретения подымаются торговля и промышленность, растут налоги. В великой борьбе народов шагу нельзя было сделать без знаний, почему обращено внимание на водворение наук и образования.

Перед Петром стояла, таким образом, задача колоссальной трудности: нужно было вести борьбу и в то же время приготовлять для неё силы, создавать средства, учить народ.

Чтобы достичь этих результатов, требовалось огромное напряжение народных сил. Население, простиравшееся от 6 до 7¹/₂ мил., в конце царствования содержало 210 тыс. регулярного войска и 110 тыс. иррегулярного. Все это нужно было, — как говорил Петр, — для «пользы государства», для «славы народа».

Программа Петра заключалась не в заветах, не в преданиях, а в неотложных государственных нуждах. Движущим рычагом реформ явилась, прежде всего, война. «Война же сообщила реформам чрезвычайно ускоренный ход». Преобразования прошли по России вихрем, закружившим все. Война требовала многого. Изучать не было досуга, почему неизбежно хваталось подходящее, готовое, чужое. Все насаждалось наскоро, насильственно, повелительно. Плана реформ никто не знал. Царь не успевал пояснять своих намерений. «Истинно, — писал генерал-адмирал Апраксин, — во всех делах точно слепые ходим и не знаем, что делать; во всем пошли великие растрои и куда прибегнуть и что впредь делать — не знаем».

В результате после войны Россия имела армию, флот, ряд больниц, фабрик, лучший порядок в управлении и менее подкупное правосудие.

Петр Первый, — говорит Фокеродт, — еще при жизни довел разные фабрики до того, что они в изобилии доставляли, сколько нужно было для России, таких товаров, как например, иглы, оружие, разные льняные ткани и в особенности парусину. — «В железном производстве Россия дошла до того, что стала сама отправлять железо, вместо того, чтобы получать его, как раньше, из Швеции»; и в техническом отношении заводы были поставлены прекрасно; например, был построен большой железный завод в Систербеке, и «все путешественники принуждены сознаться, что нигде не встречали такого совершенного завода». Другой иностранец, также современник реформ, Отто Плейер, в своем сочинении «О нынешнем состоянии государственного управления в Москве», говорит: «Все воинское платье у царя теперь из своей земли, потому что заведена большая прекрасная фабрика для выделки сукон и идет хорошо... Чулочников много пришло из Пруссии, которые и работают все, сколько нужно». Финляндец Эренмальм с большой похвалой отзывается о рвении Петра по развитию мануфактуры. Из книги Кириллова «Цветущее состояние Всероссийского государства» видно, что к концу царствования насчитывалось в России 233 разнообразных казенных и частных завода.

И в области мануфактурных дел, как и в других областях, «не предложением одним все делалось, но и принуждением и вспомогалось наставлением», как видно из разных указов (1712, 1723 г. и др.). Строить заводы, — гласили приказы, а если добровольно не пойдут, то «строить силою, собрав компанию». В 1712 г. Царь повелел принять меры, чтобы через 5 лет не покупать ни одного солдатского мундира за границей. И подобные требования влияли. Но та область, в которой трудно было действовать указами, как напр. область торговли, по свидетельству Эренмальма, была захвачена иностранцами; они как комары сосали кровь из русского народа.

Помимо реформ, создавшихся в виде последствия гигантской борьбы, Петр дал России больницы, вывел женщину из затворничества, стал печатать русскую книгу, ввел новый календарь, соединил бассейны двух морей, учредил коллегиальное управление, ввел выборное начало, дал городам самоуправление, ограничил власть губернаторов ландратами, составленными из выборных дворян, и т. д.

Насколько одни реформы вызывались непосредственно войной, настолько корни других уходили в предшествовавшие Петру царствования. До Петра Великого Русь не отворачивалась от Европы, от общечеловеческого, и плодов науки. «Китайской стены между Россией и Европой никогда не существовало». Общение с Западом не прерывалось. Оттуда делались самые разнообразные заимствования. Русское правительство особенно охотно перенимало материальные удобства и технические усовершенствования; оно выписывало архитекторов и мастеров, заводило европейское вооружение, регулярные полки, приглашало офицеров и инструкторов. Но частному почину появилась западная обстановка комнат, экипажи, костюмы, вкусы. Все это делалось до Петра. Но духовными заимствованиями старая Русь пренебрегала, однако и эти «новшества» просачивались в области идейной и религиозной.

Западное влияние уже в XVI в. стало довольно широкой струей врываться в русской жизни (А. Покровский). В сфере литературы оно выразилось целым рядом переводов. В области художеств псковские живописцы снимали копии с гравюр известных итальянских мастеров. Сближение с Западом создало новое учреждение — Посольский приказ. В сфере религии митрополит Макарий обличает латынян, а Геннадий Новгородский знает об инквизиции Фердинанда Католика. С 1621 г. существовала рукописная газета и кроме того иногда заграницу посылали людей «проведывать», что происходит в чужих государствах. В 1668 г. (25 мая) положено было основание регулярной почте и т. п.

Таким образом, к известного рода реформам Петра русское общество было подготовлено царствованием Алексея и правлением Софьи, когда по словам Куракина, «политес восстановлена была в великом шляхетстве с манеру польского и в экипажах, и в домовном строении, и в уборах, и столах». Русское общество сознало, что его жизнь нуждается в чем-то новом, что насущные государственные потребности не удовлетворяются прежними средствами. Необходимость движения была сознана. «Народ поднялся и собрался в дорогу, но кого-то ждали: ждали вождя, — вождь явился».

«Петр Великий был только завершением давних стремлений; по существу поставленные им задачи и самые пути их исполнения не были новы; новой была только та энергия, которую он вложил в свое дело». Стремление к новшествам в его лице соединилось с царской властью, с его личными качествами, т. е. с ясным сознанием, железной волей, с административными и военными талантами и с порывистым характером Преобразователя, беспощадного к старине и не робеющего перед будущим... (Бороздин).

В области преобразований Петр смотрел на себя, как на мастера и руководителя. Наш народ, — по его словам, — «яко дети, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолен бывает». Крижанич, знавший русских, также писал, что сами себе они не захотят добра, если не будут к тому принуждены силой, и Петр принуждал и приневоливал. Как орудие государственного попечения о подданных, он считал себя в праве это делать. Преобразование производилось им круто, деспотически, «ибо сами знаете — писал царь президенту камер-коллегии кн. Д. М. Голенищеву, — хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают».

По мнению Костомарова, Петр Великий — тип человека с неудержимой и неутомимой волей, у которого всякая мысль тотчас обращалась в дело. «Я так хочу, потому что так считаю хорошим, а чего я хочу, то непременно должно быть» — таков был девиз всей деятельности этого человека.

Заметив, что в Курляндии, вместо серпа употребляют маленькие косы с граблями, он сейчас же указом предписывает производить жатву косами. Усмотрел он необходимость приучить своих подданных плавать под парусами и немедленно воспрещает производить пассажирское речное сообщение по Неве гребными судами, допуская только суда парусные. Обнаружив, что в Петербурге медленно производится постройка домов, он воспретил какую бы то ни было каменную постройку в государстве (Указ 9 окт. 1714 г.).

Петр всему учит свой народ и все регламентирует: понятие верховной власти, церковные порядки (стоять в безмолвии и слушать службу со всяким благоговением), гражданские обряды, платье, обувь, строения, обработка пеньки, постройка речного судна, устройство ассамблей, игры — все отражено в его указах, все преподано; опека охватила всю жизнь от колыбели до могилы. В 1717—1718 гг. отпечатан был кодекс правил приличия в книге «Юности честное зерцало». Петр учил, как веселиться, лечиться, как хоронить. «А сколько кульков, лопат и мотык надобно, про то мне, государь, неведомо», — спрашивают его. И царь указывает. Он дает приказания о досках, бревнах, медных котлах, пожарных трубах, учит какие деревья рубить, какие пилить. Строгими законами и обильным дождем регламентов, указов и распоряжений Петр надеялся достичь своих целей. Так смотрели на дело умные люди его времени. Фед. Степ. Салтыкову тоже казалось, что стоит только велеть и во всех губерниях учредятся колонии или компании торговых людей.

Молодежь сгоняется на ученье. Русское юношество посылалось в Англию, Голландию, Францию «учить кумпоз, делать мачты, строить лодки, учиться навигационной науке, артикулу солдатскому, биться на шпагах, на лошадях ездить, танцовать»... и пр. «Вся Россия якобы со сна пробуждалась» (Посошков).

Среди общей картины России, всюду вы видите этого царственного труженика, уже одним своим ростом превышающего всех. А вокруг него, под наблюдением острого взгляда и грозного оклика, кипит работа: здесь разводят выписанных овец, молочный скот и конские породы, там заняты устройством фруктовых садов; в одном месте срываются бугры, в другом прорываются грандиозные каналы; вот иноземцы обучают ратному строю рекрут, которых прямо с учения отправляют в огонь генеральной баталии; в удобных гаванях создаются верфи, для которых корабельный лес привозится с Урала, а мастера — из заграницы. На севере из болот вырастает любимый «парадиз», «полнощных стран краса и диво»; на западе вытягивается линия укреплений, на востоке из недра гор добывается руда; на юге идет упорная борьба с сильными турками. Какой поражающий размах! Какое исключительное явление всемирной истории, какое сокровище истории русской! Петр — величайший исторический деятель....

Все им перестраивалось по требованиям личной воли и указаниям разума.

«В абсолютизме и рационализме петровского государства, — утверждает М. Богословский, — не было ничего исключительного — это были общеевропейские явления XVIII в. То было время Людовика XIV, Стюартов, Карла XI в Швеции, бранденбургских курфюрстов — неограниченных хозяев и устроителей своей земли, «Дух семнадцатого века, — говорит Блюнчли, — «был решительно благоприятен образованию абсолютной монархии, а в республиканских государствах — абсолютной власти существующего правительства». «Тот, кто дал людям королей, — говорит Людовик XIV, — соблаговолил, чтобы их почитали, как его наместников. Его воля, чтобы тот, кто родился подданным, повиновался без рассуждения». В том же духе говорил Боссюэ. «Величество, — рассуждал он, — образ Божий в государстве... Королевский трон не человеческий — но трон самого Бога... Все государство в государе, воля целого народа заключена в его воле».

Эти понятия в России насаждал Феофан Прокопович своей «Правдой Воли Монаршей». «Верховная власть, — учил он, — не подлежит ни чьему контролю... Подданные не более, как рабы. Его величество есть самодержавный монарх, который никому ответа за свои дела не дает, а всем управляет «по своей воле и благомнению» (М. Богословский). «В России полное самодержавие, — читаем у Крижанича; повелением царским можно все исправить и завести все полезное».

Государство XVII в. получило полицейский характер. Оно печется о безопасности жизни, имущества, нравственности. Государство вмешивается во все, проникает даже в замкнутый круг семьи и очага. Петровская Русь знала только «государево» дело.

«Власть, — писал Токвиль, — делается для подданных единственной пружиной социального механизма, единственным и необходимым двигателем общественной жизни. Правительство занимает место Провидения».

В манифесте 1702 г. Петр говорил о намерении или стремлении своем «государством управлять таким образом, чтобы все наши подданные попечением нашим о всеобщем благе более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние».

Исходя из этого, Петр рационалистически разрешил самые разнообразные вопросы и произвел многоразличные реформы. Он учредил сенат, пересоздал церковное управление, коллегии, областное управление, одежду, финансы и пр. Делалось это — одним повелением, одним кратким указом. Так поступали и его предки.

Однако законодательные нормы Петра сопровождались не одними угрозами и наказаниями, но и мотивами. Он имел в виду показать разумность и выгоду вводимого, он старался убедить. На улицу воспрещалось выпускать коров, свиней и др. без пастуха... «понеже оная скотина, ходя по улицам, портит дороги и деревья». Петр рекомендует крепкое хранение прав гражданских, «понеже всуе законы писать, когда их не хранишь или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти»...

Но голос народа до него не доходит; с желаниями его он не считается. Для народосоветия власть не «снижалась».

Петр Великий был по преимуществу гений практический. Незадолго до смерти, он велел «вписать в гисторию» свои мероприятия «о войне, строении фортец, гаванов, флотов, мануфактур всяких» и пр,, как бы усматривая в этом главную задачу своей жизни. — Русь страдала от слабости организации и техники и потому реформы Петра в этих областях, несомненно, были благодетельны. — Создание флота, переустройство армии, поддержка промышленности и пр. являются положительной и самой плодотворной стороной Петровских преобразований.

Могущество и богатство государства, политическое значение России — вот что прежде всего заботило Петра. Все остальное в его глазах имело значение средств, играло роль служебную. Истинной сферой деятельности Петра было государство и эту сферу он постигал во всем её объеме, был в ней полным властелином.

«Регулярное государство», созданное Западом, являлось идеалом для Петра. В век Петра Европа жила верой в силу учреждений. По понятиям людей того времени, стоило изменить учреждения, чтобы переменился порядок. Петр также надеялся посредством учреждения разных советов и коллегий придать новый вид старому миру.

Петром впервые заимствован был механизм государственных учреждений. В этом — оригинальность реформы Петра. Примеры заимствований по переустройству армии, по развитии промышленности и т. п. имеются в до-петровской Руси. Но введение иностранных административных и судебных учреждений — являлось новостью. Только Петр стал пересаживать чужеземный правительственный механизм и удачи в этой области не встретил.

Заимствование учреждений началось в последнее десятилетие царствования. Общего плана для пересадки учреждений не существовало, а потому в этом деле сквозит полная случайность.

Во главе созданных Петром учреждений стоит сенат, которому присягали, и указы которого считались равносильными царским. Сенату, учрежденному 22 февраля 1711 г., надлежало трудиться о распорядке государства и о правом суде. Губернаторы и воеводы доносили ему о чрезвычайных происшествиях. Петровский сенат в полном смысле был правительствующим. В тесной органической связи с ним находились все государственные учреждения. Во время частых отлучек Петра «господа» сенат олицетворял высшую государственную власть.

Сенату определено быть «для отлучек наших для управления» и «смотреть во всем государстве расходов — и ненужные, а особливо напрасные, оставить. Денег как можно собирать, понеже деньги суть артериею войны», и для обеспечения казны учинить фискалов во всех делах. Во время царских «отлучек» Россия впервые управлялась коллегиальными учреждениями. Уезжая в Прутский поход в 1711 г., Петр передал управление государства сенату и в этом нельзя не видеть отражения шведского порядка. Тоже сделал Карл XII, покидая Стокгольм.

Идея коллегий — сплошное подражание иностранному. Лейбниц писал Петру, что хорошее управление может быть организовано только на принципе коллегиальности, и сравнивал коллегии с часами, где колеса взаимно приводят в движение одно другое.

Коллегиальной системой увлекалась тогда вся Европа, все правительства ввели ее у себя, как верный залог порядка.

Когда Царь решил ввести коллегии, то в Швецию был послан голштинец Генрих Фик — специалист государственного права. В то время существовали бродячие знатоки государственных учреждений, которые нанимались в любую страну, подобно кондотьерам или наемным полководцам. К ним принадлежали Фик и А. X. Люберас. Русским резидентам в Копенгагене и Вене повелено было составлять описания иностранных учреждений. Не обходили также иностранцев, состоявших на русской службе. Через всех собирались нужные сведения. Обходилась кажется одна Франция, к которой Петр относился более критически, чем к другим. «Хорошо перенимать у французов науки и художества, и я бы хотел видеть это у себя; а в прочем Париж воняет», говорил Петр.

В 1717 году взяли шведских пленников для службы в коллегиях, что повторялось и в последующие годы, а вместе с тем русские подьячие посылались за границу, для обучения этому делу.

Выбор остановился на шведских коллегиях не случайно. По мнению Петра, высказанному Бестужеву, природные и бытовые условия Швеции более подходили к русским. Шведские учреждения по стойкости считались тогда лучшими в Европе. Этим учреждениям приписывался расцвет шведского могущества. который давал себя так сильно чувствовать в начале Северной войны и возбуждал большой интерес. Шведские учреждения были ближе известны русским, вследствие более частого соприкосновения и благодаря шведским и русским пленным. «Генерал Вейде и некоторые русские офицеры, находившиеся в плену в Швеции со времени нарвской операции и познакомившиеся с устройством шведского государства, руководят (как сообщал гановерский резидент Вебер известному Лейбницу) его величество в учреждении коллегий».

Фик в 1717 г. привез обширные описания шведского управления. А. X. фон-Люберас также представил Петру подробные описания шведских государственных учреждений и при этом советовал соблюдение осторожности и последовательности в их применении к условиям России, «ибо никакой в деле план не может быть изобретен, который бы во всем положении другого государства мог быть соразмерен». Далее Люберас указывал на разность местоположения, климатов, народных нравов и склонностей, на политические условия. «Не следует разрывать всякой связи с прошедшим и следует заменяв старые учреждения новыми не сразу, а постепенно». Слепо и без разбора ничто не применялось и не переносилось. Царь многократно выразил желание все сообразить с русским бытом и русскими условиями. «А которые пункты в шведском регламенте неудобны или с ситуацией с сего государства несходны и оные оставить по своему рассуждению», — читаем в требовании Царя от 28 апреля 1718 г. — Другой раз Петр указывал, что «надлежит шведский регламент с русским сводить»..., что необходимо организацию шведского областного управления «спускать с русскими обычаями», «дабы ничего супротив пользы натуры обстоятельства сей земли не учинить». 7-го января 1720 г. повелено было начать слушать уложение. «Слушая оное которые пункты покажутся не сходны к нашему народу, то против оных из старого уложения или новые пункты сделать». Так в действительности иногда и делалось: в России учредили например особую юстиц-коллегию, которой Швеция не имела. Регламенты коллегий были составлены значительно самостоятельно. Наиболее сходно с оригиналом оказалось русское финансовое управление.

Но рабски Петр не копировал. Условий страны он не забывал, хотя прилаживание иностранного к русскому быту плохо удавалось. И, кроме того, вечно он не имел в виду состоять в учениках у Европы. «Европа нужна нам еще несколько десятков лет, а потом мы можем повернуться к ней задом», говорил Петр.

Коллегиями надеялись водворить должный порядок. Учреждением добрых коллегий Петр рассчитывал привести государство «в лучшее состояние». Коллегиями, — наставлял Феофан Прокопович, — можно скорее и легче постигнуть истину, коллегии внушают большую охоту повиноваться, в коллегии «чего не увидит сей», то увидит другой, течение дел в коллегии равномернее; не будет в них ни пристрастия, ни лихоимства, так как водворится взаимный контроль, коллегии послужат хорошей правительственной школой. «Все лучшее устроение через советы бывает».

Намерения Петра были хороши, взгляды его в данном случае правильны, но беда в том, что их нельзя было и не сумели выполнить.

Ошибка Петра заключалась в том, что коллегиальную систему применил также к административным учреждениям.

Произведенная административная реформа очень близко подходила к шведскому устройству. Отступления касались подробностей и мелочей, «но основные начала, — утверждает М. Богословский, — всецело совпали с теми, на которых была построена шведская администрация. В особенности это справедливо относительно областных учреждений 1719 г., структура которых более напоминала шведский образец, чем структура центральных, и которые без особой натяжки можно поэтому называть шведскими».

Областные учреждения не трогали непосредственно самой жизни, а старались облегчить ее. Но общество, тем не менее, явилось врагом Петра. Разделив Россию на губернии и постепенно регулируя областной административный институт, Петр более всего заботился об ограничении произвола. Петр не хотел, чтобы губернаторы были «яко властители»; он желал, чтобы они были только «яко президенты» в тех совещательных учреждениях, которые он дал русской провинции. Губернатор должен был не единовластно управлять губернией, а посредством совета ландратов, в которых он был только президентом; ландраты выбирались дворянами в каждом городе или провинции. Из-под ведомства воевод и губернаторов были изъяты судьи (ландрихтеры и обер-ландрихтеры) и суды (надворный, провинциальный и городовой).

Хорошими сторонами реформы являлись: некоторое стремление (поверхностное) пробудить самодеятельность общества, введение выборного начала, придание надлежащего значения государству, известное ограждение личности и т. п. Но вообще удовлетвориться реформами нельзя было и не к лицу России явились все эти бургомистры, ратманы, ландраты, коллегии, коллежские советники. В стремлении все пересоздать на иностранный лад сквозит полнейшее презрение к своему родному. Наш общинный быт представлял данные для самоуправления, но им Петр отказался воспользоваться. В созданном им механизме возобладали чиновники и в новом бюрократическом государстве оказалось менее свободы, чем в московской Руси.

«Петр в своей преобразовательной деятельности, — как весьма основательно подметил профессор Алексеев, — отправлялся от безусловно отрицательного отношения к московской системе управления. Он не видит в ней никаких светлых сторон и не находит в ней указаний, которые бы предначертали ему путь реформ. Он не хочет улучшить московское управление, воспользовавшись тем, что в нем было хорошего, а совершенно упразднить его и на расчищенной от старого почве воздвигнуть новое. Он принял близко к сердцу совет Лейбница, который предлагал ему не медлить преобразованиями, не производить их по частям, а сразу и по единообразному плану. Такой план, говорил Лейбниц, должен быть выполнен быстро и прямолинейно, творческим умом одного человека; точно также, как город всегда бывает красивее, когда он выстроен сразу, чем когда он возникал постепенно, в несколько приемов». «Такой советь Лейбница, который своей верой во всесилие учреждений и своими воззрениями на политический строй, как на механизм, имел несомненно большое влияние на направление реформы Петра, был прямым отрицанием исторических и национальных основ государственной жизни».

Петр считал себя полновластным хозяином и крайним судьей не только в государстве, но и в церкви.

Самовольная деспотическая рука его дала себя особенно знать при реформе в этой последней области. Здесь не о порядке заботился Петр, а единственно о подчинении церкви государству, на что у него не имелось никакого права.

В религии Петр Великий видел необходимое условие могущества и благоденствия государства... Он говорил: «Хулители веры наносят стыд государству». Раскольников он казнил за государственное преступление, но не за веру. Во всем сквозили его сильные протестантские наклонности. В Амстердаме, присутствуя на богослужении квакеров, он любовался «порядком и благоустройством». К доктрине Петр Великий был равнодушен, над обрядом готов был смеяться, в духовенстве видел особый класс государственных чиновников. Наш известный канонист А. С. Павлов, говорит: «Взгляд Петра Великого на церковь, как на служебную силу государства, образовался под влиянием протестантской канонической системы, так называемой территориальной».

Петр верил в Христа Спасителя. «Глубокое религиозное чувство, — говорит Соловьев, — постоянно высказывалось у Петра, поднимало дух его в бедах и не давало заноситься в счастье». Но его религиозность была довольно своеобразной и истинного понимания Церкви у него не было. Преследование раскольников было самое ожесточенное. К монастырям он относился также очень строго. Монашества он не понимал, пользы в нем не видел и охотно превратил бы монастыри в фабрики или лазареты. Монахи не должны были иметь в кельях ни чернил, ни бумаги. Без царского указа нельзя было постричь в монахи. Владеть им вотчинами и угодьями воспрещалось, ибо они «не только нищих не питают от трудов своих, но сами чужие труды поедают». Белое духовенство ограничено было в числе при церквах; строить новые церкви без указа не дозволялось. Духовенству запрещено ходить из церкви с образами на дом...

Преобразованиями Петра духовенство было замкнуто в своей исключительной среде и, при наследственности своего звания, не освежалось притоком извне свежих сил. Это повело к тому, что оно постепенно должно было терять не только свое нравственное влияние на общество, но и само оскудевать. Общество охладело к духовенству. Церковь потеряла часть своего влияния. Организация прихода ухудшалась.

Внешняя реформа кончилась тем, что во главе церкви, по законодательству Петра, стала та же самодержавная власть, что и во главе государства (А. С. Павлов). Синод в духовных делах имел такое же значение, как Сенат в мирских. Престол Русского папы и «второго государя» — патриарха был упразднен. Обер-прокурор Синода стал более служить гражданским интересам государства, чем духовным.

То главнейшее, что творил Петр в области государства и церкви, неизбежно отрывало Русь от родных источников её жизни. Он заставлял своих подданных одеваться по иноземному, пренебрегать своими дедовскими обычаями, учиться чужому строю. Все собственное осуждалось, осмеивалось, изгонялось. То, что было выработано веками, освящено долгим прошлым и имело ореол святости — отстранялось и принижалось. «Только внутреннее убеждение и чувство могут охранить обычай, который истекает из внутренней жизни». Этого убеждения и чувства у Петра Великого, очевидно, не было. — Обычаи, конечно, не вечны. Но о законности и необходимости их постепенного изменения должно высказаться внутреннее чувство народа. Одежда народа является одним из свободных обычаев его, почему в изменении надлежало соблюсти крайнюю осторожность.

На Русь снизошла туча чужих пестрых идей. «Честью и достоянием» русских сделалось подражание, заимствование. Родилась склонность к умственному бродяжеству. В русский язык ворвался шумный поток варваризмов. Это — новая ошибка Петра. «Человек думает словом», почему наплыв иноземных слов — вреден. Надо обогащать ум знанием языков, но у себя не допускать чужеязычия.

Тут напрашиваются слова Аввакума, сказанные Царю Алексею Михайловичу: «Ты, ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в простой речи». Все это применимо к пристрастию Петра к иностранным словам.

Что должен был чувствовать народ, видя профанацию религиозных обычаев и церковных обрядов, видя, как его царь оделся немцем, работал с трубкой в зубах, снимал колокола с церквей, переделал православный календарь, резал рукава отцовских кафтанов? Национальное чувство оскорблялось, национальная нравственность извращалась, народная жизнь насильственно толкалась на чуждую ей дорогу и отрывалась от прежних своих корней. Петр стоял за исключительную национальность, но не русскую, а западную. Он истреблял всякое выражение русской жизни, всякое русское явление. Он «денационализировал московскую Русь». «Из государства русского он делал государство европейское» (Герцен).

Что же такое представляла из себя русская жизнь? Неужели русский народ даром прожил тысячу лет и весь уклад его жизни, весь опыт прошлых веков оказались пустоцветом? Неужели «все русское — дым»?

Каждый народ обязан развивать свой духовный облик, склад своего собственного быта, идти своей особой дорогой. «Петр же, — по словам К. Аксакова, — стал все принимать от иностранцев, не только полезное и общечеловеческое, но и частное и национальное, самую жизнь иностранную, со всеми случайными её подробностями; он переменял свою систему управления государственного и весь образ жизни, он изменял на иностранный лад русский язык, он принудил переменить самую русскую одежду на одежду иностранную; переломлен был весь строй русской жизни, переменена была самая система. Таким образом, даже самое полезное, что принимали в России до Петра, непременно стало не свободным заимствованием, а рабским подражанием». Один из позднейших славянофилов, Н. Я. Данилевский, указал на то, что Петр, страстно любя Запад, к своей России питал двоякое чувство — любви и ненависти: видя плоды, которые приносило европейское дерево, он заключил о превосходстве самого растения, их приносившего, над русским еще бесплодным дичком, — не приняв во внимание разности в возрасте, не подумав, что для дичка, может быть, еще не пришло время плодоношения, — и потому захотел срубить его под самый корень и заменить другим».

Петр полагал, что все дело в приобретении знаний. Но самому ценному в европейской культуре нельзя научиться; его надо было нажить, воспитать в себе. Воспитывать других Петр не мог, так как сам был не воспитан. Он в состоянии был лишь насадить внешнюю культуру. Под европейским платьем оставался прежний невоспитанный человек.

Петр думал о школе, беседовал с Лейбницем об «ученой» академии, о будущем русском просвещении. Из Германии были выписаны и профессора и слушатели. 17 немецких профессоров читали лекции 8 студентам. Академия, видимо, более учреждалась «для славы среди иностранцев», чем для русских. (Профессор М. М. Ковалевский). Впереди дум о просвещении красовалась непосредственная практическая польза, потребность минуты. Даже на искусство Петр смотрел с точки зрения материальной пользы.

«При Петре и после него, в первую половину XVIII в., образование, — замечает проф. Владимирский-Буданов, — вовсе не считалось целью законодательной и административной деятельности государства: государство заботилось о том, чтобы военная, гражданская и духовная служба отправлялись наилучшим образом, оно заботилось об обучении, а не об образовании». Петр желал, чтобы русские научились у иностранцев разным познаниям, «а познания должны были сделать» русских более искусными «во всех торговых делах».

Рекруты, провиант и мундиры для армии, суда для флота, лес для кораблей — вот чем прежде всего в течение 20 лет было поглощено внимание Царя. Главная забота была уделена войне, внешним делам и политике, и естественно, что внутренние дела и благосостояние народа остались на заднем плане. Он думал о народе, жалел его, хотел дать ему правосудие, оградить от крепостной розничной продажи, но на осуществление этих великих вопросов не нашлось достаточно времени среди нескончаемой войны, постоянных переездов по России, частых отлучек за границу. Петр был великий хозяин, всего лучше понимавший экономические интересы, всего более чуткий к источникам государственного богатства.

Петр слишком стремительно шел к намеченной цели и, не понимая значения исторических и национальных основ жизни, пренебрегал ими. Изменять обычаев и искажать быта не было надобности, ибо все это губит самобытность в области творчества и делает искусство подражательным. Исторической нашей оригинальности нанесен был ущерб.

«Разрыв в нашей жизни вовсе не был следствием всей исторической жизни, как распадение горожан с крестьянами, простолюдинов с феодалами в Европе. Разрыв был сделан у нас по указу, насильственно, с педагогической целью». В предупреждение нового сближения ставилось как-бы тавро: борода сбривалась, одежда обрезывалась. «Мужик!» — говорила с высокомерием обритая и одетая в ливрею Русь о народе. «Немец!» — бормотал себе в бороду с затаенной злобой народ, глядя на дворян.

Русские увлеклись «европейничаньем», увлеклись чужим, забросив свое. «Московский период рассеялся, как тень» и у ученых перешел в книжное воспоминание. Создалось две России, из которых одна не народ, а правительство. Для народной России одинаково сделались чуждыми как русские немцы, так и немецкие русские.

Таким образом, Петровской реформой нарушена была правильность течения русской жизни. Старый аскетически-монашеский идеал древней Руси был подменен европейским принципом «удовлетворения естественных потребностей». Русские отведены были в духовный плен запада. Прежние холопы были обращены не в граждан, а в школьников и подмастерьев. Чувства этих подмастерьев легко себе представить. Презрение же к самому себе таит пагубные зерна, так как оно не может располагать человека к великим делам. Русский народ принижался до степени маломысленного ребенка. Для того же, чтобы создать великое, нужно самомнение и даже гордыня... Русские же, «были подавлены мыслию о безобразии собственной жизни и мыслию о величии Европы». В выводе получилось: кто самого себя не уважает, того и другие уважать не будут.

Самостоятельной сферы деятельности Петр никому не оставил. Все служили и все обязаны были преклоняться перед формой и буквой. «Он (Петр) работал над своим народом, как крепкая водка над железом». Насильственность — вот Ахиллесова пята реформ Петра. Весь его переворот залит кровью (Ор. Миллер). Даже семена науки были политы кровью. «Гоня пороки русской жизни, ты жизнь безжалостно давил». Много, много было «напрасной крови» пролито. «Понеже ни единой народ в свете так послушлив, как Российский» — писал сам Петр. И, тем не менее, Петр действовал более страхом, насильственно. Все принудительно превращалось в покорное орудие его переворота. «Как все реформаторы ХVIII века, Петр требовал кровавых жертв натурой, деньгами, духом и плотью своему идолу — общей пользе. Со всех сторон слышались жалобы «на тягости великия».

Петербург образчик того, как действовал Петр. Петербург испытал на себе все его порывистые и своевольные приемы. Первоначально город предположено было построить на Петербургской стороне. Но скоро распланируется место между Адмиралтейской частью и Летним садом. В конце царствования Петр мечтал уже о превращении Петербурга в Амстердам, с каналами вместо улиц, почему пытливый взор чаще обращался к Васильевскому острову. Было время, когда Кронштадт приковывал к себе внимание Царя, озабоченного более всего развитием торговли. Также перебрасывался Петр с места на место в поисках за удобными верфями. Из Олонца верфь переносится в Петербург, а затем в Кронштадт, и для будущей постройки намечался уже Рогервик около Ревеля. Петербург создался и расцвел, но какой ценой! Преобразования осуществлены, но какими жертвами и с какими последствиями...

«Грустно думать, — писал Хомяков, — что тот, кто так живо и сильно понял смысл государства, кто поработил вполне ему свою личность, не вспомнил в то же время, что там только сила, где любовь, а любовь только там, где личная свобода».

Если Петр в некоторых случаях был прав в своих насильственных мерах, то во всяком случае возведение насилия в систему — коренная и непростительная его ошибка. Ошибкой является также закрепощение всего государству. «Когда система закабаления народа государству возводится в принцип, она становится убийственной для нации, уничтожает все родники самостоятельной жизни народа. Петр же не обозначил никаких пределов установленному им всеобщему закрепощению государству».

Общий характер реформ Петра оказал тяжелое влияние на дух народа. То, что «неволею» насаждалось, не могло прививаться органически, не могло быть прочным и жизненным.

Сопротивлялись реформам все сословия: все были ими больно задеты, все оставались ими недовольны, ибо все убеждения, чувства и навыки насиловались, все делалось торопливо, принудительно и польза многого осталась непонятой для народа. Роста России и нового положения её в среде европейских держав он не уразумел и не оценил. Но все почти одинаково чувствовали тягость налогов, рекрутских наборов, многолетних войн. Потери бороды и старого русского кафтана Петру не простили, не забыли также быстрого наплыва иностранцев и чужеземных обычаев. Когда Петр преобразовывал Россию, он желал, чтобы все вокруг молчали и повиновались. Но на новшества в разных краях государства не раз ответили явными бунтами и восстаниями. Надо «немецкую слободу разорить и немцев побить», — кричали сторонники Циклера. Астрахань восстала на защиту старины и веры Христовой; она боролась против немецкого платья, брадобрития и табаку. Булавинцы на Дону хотели отстоять прежние казацкие вольности, а в разосланных грамотах также говорили о попирании веры христианской и о злых делах немцев. Приходится признать, что преобразования часто производились вопреки народному сознанию и с обидой для национального чувства.

Реформы явились личным делом Петра. Главные деятели его времени им не сочувствовали и не были одушевлены верой в их успех. Источник воодушевления реформами лежал в Петре Великом. — Ближайшие его сотрудники адмирал Апраксин, канцлер Головкин, председатель коммерц-коллегии П. Толстой, кн. Меншиков относились к реформам отрицательно. Они исходили из того, что народ был разорен реформами, что преобразования были куплены дорогой ценой, ценой опустошения страны. — Поэтому они после кончины Преобразователя высказались за необходимость вывести полки из уездов и поселить их дальше от крестьян в особых слободах, а офицеров устранить от сбора податей; сотрудники Петра стояли за сбавку подушных денег, за отделение от администрации суда и финансового управления и даже за уничтожение всей петровской провинциальной администрации и за возвращение к порядкам XVII в.; вот почему указами (24 февр. и 15 марта) 1727 г. областная реформа была отменена. Враждебно отнеслись к преобразованиям Петра также верховники, которые уничтожили институт прокуратуры и институт фискалов.

Кто были эти помощники Петра? «Истинные дети воспитавшего их фискально-полицейского государства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства». Созидать они не могли. Они действовали так, как их учили.

В конце 1723 г. разные недомогания Петра усилились. Но кипучая деятельность не прерывалась. Он задумал коронование своей супруги, в день заключения Ништадтского мира перевез мощи Св. Александра Невского в новую столицу, присутствовал на спуске корабля, ездил водой в Шлиссельбург к празднику «взятия». В роковой день 1 ноября, возвращаясь из Дубков в Петербург в сильную непогоду, заметил бедствующих матросов. Чтобы снять их бот с мели, Петр вошел в воду по пояс и окончательно простудился. История камергера Мопса и Екатерины ускорила жизненную развязку. Царь еще выходил, бывал в церкви, посещал ассамблеи. Но смертельный недуг рос и 17 января он свалил богатыря, заставив его исповедаться, не покидая постели. Царь лишился языка. Ему подали аспидную доску, но когда-то сильная рука не могла уже начертать нескольких букв имени того, кому предназначался престол Империи. Последней воли Петра Россия не узнала. 28 января 1725 г. скончался Великий её Преобразователь.

Замечательно, что при всем своем деспотизме, Петр в народной памяти живет в светлом ореоле. «Петр, как исторический государственный деятель, сохранил для нас в своей личности такую высоконравственную черту, которая невольно привлекает к нему сердце; эта черта — преданность той идеи, которой он всецело посвятил свою душу в течение своей жизни». И эта преданность составляет в нем то высокое качество, которое побуждает нас, мимо нашей собственной воли, любить его личность, оставляя в стороне и его кровавые расправы, и весь его деморализующий деспотизм, вредно отразившийся на потомстве.

Конечно, дальняя дорога на «царскую службу» «в незнаемую» страну шведскую, «ко славному городу Петербургу», вызывала у народа иногда грустные чувства. Но все простил народ, все забыл. Сборник П. В. Киреевского заключает в себе более 200 песен, относящихся к Петру Великому. Одно уже это количество песен, сложенных в его память, свидетельствует о расположении к великому монарху.

Свобода светской жизни была встречена радостно молодежью, особенно женской, и это обстоятельство, вероятно, в известной мере также содействовало сохранению хорошей памяти о Преобразователе.

Замечательно, что первое осуждение Петра раздалось не в России. О. Ф. Миллер в своей речи «об отношении русской литературы к Петру Великому» выдает за положительное, что протест Петровым реформам начался на западе, во французской литературе. Ж. Ж. Руссо в своем «общественном договоре» первый разгласил, что у Петра был «только подражательный гений», что он «помешал своим подданным когда-либо сделаться тем, чем бы они могли сделаться, уверил их, будто бы они то, чем они не могут быть».

При жизни Петра его реформы отстаивались целым рядом панегиристов. После же смерти на защиту его дел выступили Ломоносов, Голиков и многие другие, которые до небес возносили его деяния, самого его величали посланником неба, село Коломенское называли вторым Вифлеемом и т. п. «Бессмертный стихотворцев глас» воскрешает «дела давно минувших дней» и свидетельствует о «сердечных движениях», сопровождающих воспоминания об исторических событиях и лицах. Поэтов, восторженно настраивавших свои лиры при имени Петра, много, и неудивительно. Указанная преданность Петра своей идее, совершенно исключительное его трудолюбие и разносторонность — должны подкупать. «Едва ли во всемирной истории есть другой пример такого решительного, неуклонного преобладания одного нравственного интереса — общего блага своей родины».

Вечная память великому Труженику! Пусть русский народ, по принятому обычаю,