История Финляндии. Время Петра Великого

VII. Побежденные и победители.

Пеструю картину представляла Швеция в годы царствования Карла XII. В городах жили тысячи пленных разных народностей, страна была переполнена беглецами из Финляндии и Прибалтийских провинций. Немецкие и польские офицеры служили под шведскими знаменами. Гетман Орлик спасался там от царского гнева. Гольштинский министр распоряжался её финансами. Туда же съехались английские, французские и итальянские кредиторы короля.

Во главе государства стоял крайне самовольный правитель, который, вступая на престол, не произнес установленной королевской присяги, в продолжение своего царствования ни разу не созвал риксдага и без сословных представителей изменил податную систему. Нуждаясь для своих беспрерывных войн в людях и деньгах, он собирал их насильственно, при содействии вице-фохтов и контрибуционных рентмейстеров. Покинув государство, он повелел докладывать все дела преимущественно двум коллегиям, не оставив им надлежащих инструкций. Карл XII пытался иногда управлять королевством из своей походной палатки, но его вмешательство вносило только хаос в администрацию.

Войны Карла совершенно расстроили государство: деревни опустели от наборов, морская торговля прекратилась, порты стояли пустые, таможни не давали дохода. В-мастерских прекратились работы, за неимением средств для их освещения. Чиновники сидели без дела, не имея перьев и бумаги. В богатом городе Гефле в 1719 г. осталось одно небольшое торговое судно. Дворяне уже в 1704 г. стали продавать свои имения за стоимость накопившихся на них недоимков. Старые пасторы, лишившись доходов, вследствие разорения крестьян и поставки солдат, должны были сами возить дрова, чистить конюшни, пахать землю. Служащие уже в 1700 г. получили только половину своего жалованья, а в 1704 г. лишь четверть. Поступления из Балтийских провинций и Финляндии, занятых русскими оккупационными войсками, прекратились. Долг колоссально возрос. Займы не производились за полным отсутствием кредита. Не помогла и «скорбная монета» или талер Герца. Только в 1706—1707 гг., после завоевания Саксонии и Польши, громадная контрибуция дала королю возможность успокоить голодавших чиновников.

Взамен пышных прокламаций о победах при Нарве и Двине, о Фраунштадте и Клисове, взамен неприятельских знамен и пушек, торжественно принятых ликующим народом, вскоре появились приказания о новых рекрутских сборах и налогах. Чтобы иметь монету, выпущены были медные денежные знаки. Все средства пополнения походной казны и рядов войска были испробованы. Карл прибегал к помощи банка, иностранных займов, к чрезвычайным налогам, к залогу государственной собственности, к дополнительной доставке рекрут всеми сословиями, к выдаче государственных долговых расписок разного рода и к выпуску бесценных денежных знаков, к обязательной поставке съестных припасов и к принудительным займам. Решили взимать налог с печей, со всех крестьянских повозок, с париков.

Главным двигателем финансового дела явился известный Герц. Первая грамота о новой монете относится к 14-25 марта 1715 года. Король заявил, что недостаток в звонкой монете принудил его прибегнуть к выпуску медной монеты или медных денежных знаков. Внутренняя их ценность не сходилась с номинальной, и потому вскоре пришлось прибегнуть к ряду понудительных мер, дабы побудить население брать эти денежные знаки. Чтобы иметь металл для этой монеты, король предписал Камер-Коллегии скупать всю медь, находившуюся в частных руках. Остались только колокола в церквах, единственные металлические изделия, до которых, неутомимый в отыскании новых источников для пополнения казны, Герц не дотронулся, опасаясь гнева набожного короля. В разных грамотах появлялись повеления Карла XII, беспощадно наказывать всех, кто не принимал денежных знаков или возвышал цены своих товаров.

Следующим шагом шведского правительства явилось принуждение всех насильственно продавать свой товар. Когда и это не помогало, правительство прибегло к искусственному устройству торговли. Владельцы всех товаров должны были продавать их в казну по таксе и за денежные знаки. Для всех товаров были учреждены казенные магазины. Каждый крестьянин поставлял для них определенное количество ржи, сена и пр. Потом (в 1717 г.) всех обязали составлять опись находившихся у них хлеба, соли и т. д. В Стокгольме 18 лицам, коих сопровождали солдаты, поручено было посещать все амбары и кладовые. Незадолго до своей кончины Карл XII запретил земледельцам покупать более зерна, чем было необходимо для посева. Короче, правительство Карла XII регламентировало каждый шаг своих подданных.

Налоги росли с ужасной быстротой.

Назначенный министром финансов и встав во главе нового финансового управления, Герц обращался с Швецией», как с осажденным городом. Все крупные и крутые меры оправдывались тем, что «Швеция со всех сторон окружена врагами и уподобляется осажденной крепости, где частные интересы должны быть приносимы в жертву общему благу».

Результаты получились, конечно, самые печальные. Внешняя торговля почти прекратилась. Труд и бережливость не приносили более никакой пользы. Во многих частях Швеции люди питались древесной корой, так как только третья часть пахотной земли обрабатывалась. Горное искусство и промышленность пришли в упадок. Французский посланник писал 16 июня 1717 года: «Герц сказал, что если враги теперь сделают нападение на Швецию, то они завоюют только пустыню»..

Нелегко доставались деньги. Еще затруднительнее заполнялись ряды войска. Случаи сопротивления при сборе рекрут и налогов, первоначально редкие, стали учащаться; в некоторых областях вспыхнули мятежи, причем народ силой отбирал провиант, собранный для войска, и изгонял сборщиков податей.

Король получал и солдат, и деньги, но страна опустела. В 1717 г. в одной Швеции умерло 60.000 детей. Число городских обывателей уменьшилось в 1719 г. на две трети против 1701 г. Из 1.200 гвардейских солдат было 500 больных. На улицах Стокгольма нередко находили трупы людей, умерших голодной смертью.

К принудительной поставке сена, соломы, хлеба и мяса, лошадей и повозок, к принудительным займам и рекрутским наборам присоединился принудительный постой войска, которое расквартировывалось во время зимы по городам и селам, с возложением на граждан обязанности содержать солдат без вознаграждения от казны.

Уже в 1712 г. положение страны было таковое, что французский посланник донес своему правительству: «бедствия превзошли все границы, и я не понимаю, каким образом Швеция перенесет это время».

В декабре месяце 1718 г. пронеслась весть о смерти Карла XII. Это известие было встречено в Швеции с нескрываемым чувством облегчения. Для всех было ясно, что в лице Карла Швеция хоронит последнего короля-завоевателя, и что впредь иной гений будет руководить судьбами государства.

Русские довольно легко проследовали по южной Финляндии и поднялись до Эстерботнии. После падения Выборга, в крае не имелось крепостей, которые могли бы оказать им серьезное сопротивление. По мере того, как русские наступали, местное население удалялось. Чиновники, духовенство вместе с епископом, и все более или менее состоятельные люди переехали в Швецию или на Аланд, бедное население разбежалось по лесам, или скрывалось в Эстерботнию.

Самым большим несчастьем для Финляндии явилась слабость местной власти. Правительство отдало распоряжение, чтобы ценное имущество, в роде колоколов, люстр и т. п., из прибрежных округов перевозилось в Швецию, а во внутренней Финляндии — зарывалось в землю. Абоский гофгерихт приготовился к переселению в Эстерботнию. Государственная касса была пуста, почему в Финляндии отобрали даже малейшие церковные сбережения.

Епископ Иоганн Гецелиус (младший) отправился в Стокгольм на заседание риксдагской комиссии, а затем остался в Швеции, почему те, которых надлежало рукоположить в пасторы, должны были ездить туда. Епископ Выборгской епархии Давид Лунд также самовольно отлучился с своего поста. Только временные консистории, учрежденные в Борго и С.-Михеле для надобностей восточной части края, оставались в Финляндии во время войны.

Беспорядок царил во всем и деморализация охватила всех. Чиновники получали половину (и менее) своего жалованья, что побуждало их злоупотреблять своей властью и притеснять народ разного рода незаконными поборами. Король и высшие власти находились далеко, почему сдерживать подчиненных некому было. Офицеры и финские солдаты также безнаказанно своевольничали. Со всех сторон раздавались жалобы на фохтов и других сборщиков податей, требовавших незаконных взносов, или употреблявших казенные средства на собственные надобности, но жалобы оставались не рассмотренными.

Гражданские чины, особенно пасторы, герадсгевдинги, фохты и ленсмана играли в то время значительно большую роль, в качестве представителей государства и народных руководителей, чем теперь. Если жители средней и северной части Кексгольмской губернии, не будучи еще завоеванными (в 1710 г.) русскими, признали верховенство Царя, то благодаря влиянию пасторов в Лиелисе, Либелице и Раутаярви. Подобную же роль, хотя и не в такой мере, сыграли, кажется, многие из их сослуживцев и в других местах Финляндии в 1713 г.

Население было недовольно не только фохтами и сборщиками податей, но и арендаторами казенных дворов, и это выражали явными восстаниями. Так, в 1710 г. крестьяне поднялись в кирхшпилях Пиелис и Нурмис против арендатора, майора Симона Аффлек (Affleck), а в 1713 г. крестьяне докончили начатые русскими грабежи в южной части Абоской губернии, причем до основания было ограблено имение Тюкё (Туkö).

Первоначально ужасы войны были занесены на север Финляндии торговыми интересами. Эстерботния долго оставалась в стороне от непосредственного влияния войны, в виду того, что из Саволакса и Карелии не было проложено к ней летних дорог; особенно мирно текла жизнь в городе Каяне. Старинный торговый путь, который из России вел вдоль водных систем в кирхшпилях Соткамо и Пальдамо к Каяне, и дальше отсюда к Улеоборгу, был открыт для сношений и еще в 1711 г. русские и финские купцы могли встречаться на ярмарках в Каяне.

Торговля этих местностей не только не пострадала, вследствие военных действий последнего десятилетия, но скорее возросла. Окрестности Улеоборга обыкновенно получали соль, сало, сукна и пр. через Белое море. В виду войны, морская торговля в прибрежных частях Финляндии, конечно, уменьшилась, и это обстоятельство содействовало оживлению торгового обмена с севером через Эстерботнию. — В 1703 г. пограничные жители, с согласия своих правительств, заключили между собой пограничный договор, под покровом которого в окрестностях Каяны мирно продолжались торговые сношения.

Случилось так, что зимой 1711 г. четверо крестьян доставили в Каяну с русской стороны партию (в 5 тыс, аршин) сермяжного сукна (vadmal), которая была в установленном порядке досмотрена в таможне. Но так как сукно не приобрело сразу покупателей, то оно сохранялось до более удобного случая. В это время товар конфисковали, под предлогом, что он был провезен якобы контрабандным способом. Этот поступок, совершенно не согласовавшийся с установившимся обычаем, не был одобрен обществом и побудил пострадавших крестьян прибегнуть к мести. Крестьяне сговорились с соседями. Из Кексгольма они получили оружие. Кроме того, из этого города к ним присоединилось несколько офицеров и солдат. В марте 1712 г. вся эта дружина из русских крестьян и солдат, руководимая полковником, двинулась в Каяну. К ним присоединились еще местные крестьяне из Пифлиса, восставшие против своего арендатора Симона Аффлек. Таким образом, началась «сермяжная война» (vadmalskriget). Одна часть отряда (в 200 чел.), дойдя до границы остановилась; но другая — в 140 чел. — вошла в приход Пальдамо и город Каяну. Тут они рассыпались, запаслись богатой добычей и пленными, и произвели грабежи, пожары и убийства, не пощадив ни стариков, ни женщин, ни детей. — Дом Симона Аффлека был разграблен, а семья его уведена в плен в Россию. — Замка в Каяне они не тронули, несмотря на то, что в нем находился только старый комендант и четыре сторожа. — В 1713 г. пограничный договор (1703 г.) был возобновлен и жители Пиелиса принуждены были подчиниться власти майора Аффлека.

Вследствие поступления крестьян в ряды войска, число рабочих рук значительно уменьшилось. Поля оставались необработанными. Земли забрасывались с первых лет войны.

«И прежде чем война перешла в Финляндию, население её было уже разорено. Гр. Нирод (в 1710—1711 гг.) «действовал, как в неприятельской земле; фохты были сделаны ответственными за налоги, почему они для сбора их пользовались солдатами; более зажиточные должны были платить за бедных; вообще же брали, у кого только могли взять».

Финляндия страдала тогда недостатком населения. Кроме усиленных наборов, население сокращалось и голодом, и холодом. Неурожаи составляли почти обычное явление в течение целого ряда лет, но особенно тяжело они отозвались в 1708—1710 гг. За это время в северной и средней полосе Финляндии крестьяне и помещики доведены были недородом до критического положения. В 1708 г. нужда была так велика, что в Саволаксе крестьяне охотно поступали в драгуны, чтобы иметь кусок хлеба. В 1709 г. за рожь платили по 20 и 30 талеров. В 1711 г. урожай был хорош, и он в значительной мере облегчил общую участь; но зато южная прибрежная часть края пострадала от свирепствовавшей чумы, занесенной из Эстляндии. Чума похитила тысячи людей из населения, которое и до неё было весьма редким. Указывали, что в одном Або из семи тысяч — ее жертвами пало две тысячи человек. В то же время четвертую часть города уничтожил пожар. Приход Янаккала был почти весь опустошен ужасной болезнью. К счастью, тяжелое время чумы, сохранившееся в народной памяти под именем «большой смерти», продолжалось лишь несколько месяцев.

Бедность и нищета были повсеместными. Даже церкви часть своих доходов отдавали на военные надобности. Торговля и промышленность сократилась до минимума, понизив в свою очередь общее благосостояние. Обыватели некоторых городов жили нищенством или искали работы у крестьян.

По рассказам русского офицера, сообщенным брауншвейгскому резиденту Веберу, положение Финляндии было крайне бедственное: крестьяне некоторых уездов не имели вовсе хлеба и питались древесной корой. В этой стране нет даже селений, а лишь отдельные, там и сям разбросанные избы, и на пространстве 4 и 5 миль приходится по одному только священнику».

В поголовном почти бегстве финны руководились отчасти повелением короля, удаляться из областей, которые попадут в руки русских, отчасти слухами и прежними представлениями о дикости победителей и их жестоком обхождении с покоренными. — Прежняя многовековая борьба между Русью и Швецией тяжело отозвалась на Финляндии, так как на её почве сталкивались враждовавшие племена, поливая ее кровью, покрывая трупами, пеплом и развалинами. Кто-бы ни побеждал в этих столкновениях, поля финнов оказывались потоптанными, избы разрушенными. Отсюда мрачное представление финна о русском человеке. В нем финн привык видеть виновника своих бед и неудач, а в шведах — союзников и заступников. Предания финнов обыкновенно представляли русских сильными и богатыми завоевателями, но в то же время жадными и жестокими, истреблявшими детей бедной Суоми, грабившими население, топившими корабли.

Путь войны нигде, конечно, не посыпался розами. В те времена излишней сентиментальности ни шведы, ни русские не проявляли. У нас, как и у них, сохранилось тогда еще правило — разорять театр военных действий. Это правило особенно применялось в период двадцатилетней «свейской войны». Разоряли одинаково, как Карл XII, так и Петр I. «Вся Польша разорена шведом в конец», — писал Царю кн. Долгорукий, в конце июля 1702 г. Тактика Любекера и К. Армфельта сводилась также к тому, чтобы противопоставить русским бедность страны, как тормоз в их наступательном движении.

Ни своей, ни чужой земли Карл не жалел. Его войско жило преимущественно поборами с занятой области. Отсюда грабежи и мародерство. Поборы принимали у него ужасающие размеры. Инструкции Карла часто были бесчеловечны. Однажды король писал Стенбоку: «Всех поляков, которые вам попадутся, вы должны принудить волей или неволей принять нашу сторону или же так разорить их, чтобы они еще долго помнили посещение козла (каламбур с именем генерала). Вы должны напрягать крайние усилия, чтобы, как можно больше, выжать, вытащить и сгрести». В письмах к Реншельду Карл говорил: «Если вместо денег, вы будете брать какие либо вещи, то вы должны оценивать их ниже стоимости для того, чтобы возвысить контрибуцию.

Все, кто медлит доставкой или вообще в чем-нибудь провинится, должны быть наказаны жестоко и без пощады, а дома их сожжены. Если станут отговариваться, что поляки у них уже все отняли, то их следует принудить еще раз платить и вдвое против других. Местечки, где вы встретите сопротивление, должны быть сожжены, будут ли жители виноваты или нет». Этот приказ не единственный. Привели, например, пленных. «Мертвая собака не кусается», сказал король — и пленных изрубили. Сострадания он не знал.

«Разорение и истощение края вызывалось у Карла не только необходимостью продовольствовать армию, но и желанием вселить в обывателях возможно более страха перед шведами. В Митаве шведы выбросили из гробов и ограбили тела Курляндских герцогов».

Это привело к необычайной черствости, жестокости и к ненужному пребыванию войска в известной местности. В Гельсберге шведы в 1704 г. занимали хорошие квартиры. Король остается в городе только по той причине, что желает «использовать их вволю». Реншельду предписывает он организовать запасы «какими бы средствами таковые ни добывались и сколько-бы край от того ни пострадал». Король посылает конницу для наказания непокорных обывателей и для взимания контрибуции огнем и мечем, причем высказывается, что «пусть лучше пострадает невиновный, нежели виновный уйдет от кары».

В августе 1703 г. Карл писал Реншельду: «Те обыватели края, которые попадут в ваши руки и в отношении коих существуют малейшие подозрения в неверности, должны, хотя бы уличены были лишь наполовину, быть немедленно вешаемы, дабы напал на них страх и знали бы, что если мы за них примемся, то не будут пощажены и младенцы в колыбели».

С годами Карл из веселого и добродушного юноши делался все более замкнутым, суровым, даже жестоким воином. Разбив русских под Нарвой, он с презрением говорит: «Если бы на реке был лед, не знаю, удалось ли бы нам убить хоть одного русского».

Кровавым пятном лежит на имени Карла также жестокая казнь Паткуля. Карл отправил к Петру Мейерфельта с просьбой отпустить Пипера. Петр отказал. «Хорошо, — сказал Карл, — что и Мейерфельта не задержали, как я часто делал с посланными ко мне». В выводе прав Кирхгоф, сказав, что злейшими врагами Карла были его упрямый и жестокосердный характер. Таков был шведский коронованный соперник Петра Великого.

О поведении Петра и его сподвижников на поле брани говорят следующие факты: «Если Бог Всемилостивый допустит в неприятельские жилища, людей брать ли и жилища разорять ли?» — спрашивал гр. Ф. М. Апраксин у Царя, готовясь к финляндскому походу. Резолюция Петра гласила: «Туда идучи не разорять, а назад и разорять, и брать». В другом указе Царя говорилось: «неприятеля сыскать и утеснить и перед неприятелем миль 10 и больше сколько можно к предбудущей компании пусто оставить, чтобы неприятель не мог иметь себе пространных квартир».

Таковы общие правила. Следуя им, русские разоряли территориальную полосу и истощали местные средства. В 1702 г. Шереметев ради стратегических целей сильно разорил Лифляндию. Особенно строго они исполняли указанные требования в первые годы войны после нарвского поражения. Но в то время, когда Петр направлял свои войска к Або, он руководился уже иными воззрениями. Он велел идти вперед «не для раз-зорения, а чтобы овладеть» краем. В августе 1712 г. гр. Ф. М. Апраксин получил от Царя письмо, в котором читаем: «Чаю, я говорил с вами, чтобы вам назад идучи разорять «Финляндию», но.... того ради извольте все меры приложить — дабы войску нашему зимовать в Финляндии и для того не разорять, но хорошо мужиков содержать». По отношению к жителям Курляндии, Петр I предписывает: «заказать под смертию всем, а паче начальным, чтоб отнюдь никакова разоренья и озлобленья курляндчикам не делали, и не озлобляли, и ничего б не брали, разве по нужде крайнему, провианту». По взятии Дерпта предписано было: «у чухон досматривать, чтобы кто из наших какие обиды им не чинил». Иначе говоря, тактика менялась в тех случаях, когда Петру нужна была покорность жителей, повиновение их русскому начальству. Для, достижения последней цели, разосланы были универсалы. Население предупреждалось, что только в случае сопротивления с его стороны, будут прибегать к строгим мерам, отбирать имущество и брать в плен. Разорять запрещалось, жечь строения нельзя было, разве только в случае отступления русских перед неприятелем. Вот чего требовал в это время «воинский резон». Это уже не бессмысленное варварство, а система действия. Гр. Ф. М. Апраксин, разрешая брать контрибуции прибавлял: «которые по универсалам заплатили, кроме обычной нужды, отнюдь не брать, чтобы показать тем другим образ». Еще несколько позднее (в 1719 г.) Царь издал следующий указ: «Когда будут пойманы из знатных, хотя из неслуживых, таковых приводить к господам командирам. А господам командирам принимать ласково и отдавать шведам манифесты и приказывать, чтоб объявляли народу, что Его Величество изволит воевать не для кровопролития крови, но для разорения земли, дабы тем склонить шведские чины к миру, которые не хотят миру для своих корыстей, а не для интересу короны шведской».

«Самое бедственное время, выстраданное Эстляндией, было в начале Великой Северной войны, ибо тогда Царь, не рассчитывая еще непременно удержать эти земли за собой, чтобы нагнать страх на шведов, выслал сюда калмыков и татар, которые страшно неистовствовали». Когда же край остался во владениях Царя, ему дарованы были разные льготы. Известен факт, — отмеченный в записках резидента Вебера, — что при взятии Нарвы Царь сам унимал грабителей и затем, бросив окровавленную шпагу на стол, сказал: «Это не шведская, а русская кровь, которую я пролил, чтобы спасти вашу жизнь и жизнь сограждан ваших!».

Следовательно, повторяем, разорение края являлось не прирожденной дикостью, а принятой в то время системой войны. Опустошали край только тогда, когда это было полезно для общего хода кампании. Поэтому, во время прибрежных действий русская армия щадила жителей и их имущество, несмотря на всю враждебность финнов. Наиболее пострадала от «системы войны» северная Финляндия. Там военные действия не были окончены и население не желало подчиниться русской власти. Самые мрачные картины этой войны относятся к истории эстерботнийцев. Под пером шведского историка они представляются в следующем виде: «Неприятель (русский) до основания уничтожает все: уносит, замучивает, умерщвляет и жжет, так что многие местности пустуют, а те крестьяне, которые успели скрыться, — питаются соломой и корой; говорят, что казаки некоторых отпустили, хотя имели приказание убивать всех, но по совести они этого не могли сделать».

Это относится к октябрю 1716 г. и заявлено Армфельтом.

В отчете о состоянии Финляндии после 1716 г. говорится: «Эстерботния совершенно разграблена, погублена и опустошена до основания, так что у большой дороги нельзя встретить ни единого человека».

На лошадях и пешком на лыжах русские пробрались до кирхшпиля Каликса, где они, как и в кирхшпиле Торнео, «весьма тиранически обращались с народом, замучивая и умерщвляя его», пишет ландсгевдинг. Русские всего девять раз делали нападения на границу у Торнео, но только в два последних раза, в 1716 и 1717 годах, они нанесли наибольший вред. В 1716 г. они в Торнеоском кирхшпиле сожгли до 150 дворов. Во время нападения в январе 1717 г. они остановились (Neder-och Öfver-Torneå sok.) на три недели, и на это время народ должен был скрываться в лесу, причем 400 чел., в числе их много беглецов из Финляндии, частью были убиты, замучены, высечены, изжарены», — а частью замерзли; более 1000 коров уведены были у крестьян.

Не только Каликский и Торнеоский кирхшпили пострадали; небольшой отряд казаков распространил свой грабеж до самого Шелефтео, причем ограбили также Питео и Люлео Нюстад (Luleå Nystad), но не жгли там. Казаков, наведших такой ужас на Вестерботнию, оказалось всего 40 или 50 человек.

Таковы наиболее ужасающие события, отмеченные шведами. Насколько они правдивы — не знаем. Во всяком случае, на одном голом факте в данном случае остановиться нельзя, а необходимо все эти ужасы поставить в те условия, при которых они в действительности происходили.

В Эстерботнию наши попали, преследуя отступавших финнов, после боя у деревни Наппо (р. Стор-Кюро). Заняв Вазу и выдвинув конницу бригадира Чекина, русские остановились.

Но предоставим лучше слово шведскому офицеру, описавшему войну 1713—1714 гг. в Финляндии. «Когда Голицын в 1714 г. предпринял зимний поход в Эстерботнию, ему, между прочим, поручено было совершенно опустошить эту местность на расстоянии 10 миль в ширину. Эта мера имела в виду затруднить случайное наступление армии Армфельта в следующее лето и, таким образом исключительно было продиктовано стратегическими целями. Поэтому Голицын после битвы при Стуркюро (Storkyro), согласно своим инструкциям, начал опустошать местность меледу Вазой и Гамлекарлебю, но это, однако, не было приведено в исполнение отчасти потому, что мало осталось для сего времени, а также вследствие покорности, с которой народ встречал русских. По-видимому исключительно для того, чтоб наказать население за активное участие в защите, Голицын кроме того, в кирхшпиле Стуркюро (Storkyro) и Вазе велел истреблять часть его; однако лишь в исключительных случаях какой-нибудь двор к югу от Вазы был сожжен или ограблен. Голицын предполагал опустошить местность около Нюкарлебю, Якобстада и Гамлекарлебю. Но первый город спасся тем, что жители подчинились завоевателю и заплатили контрибуцию в 2.000 т. сер. сф., 200 канн водки и 20 лиспундов табаку. Город Якобстад русские ограбили 4 марта (н. ст). Самый город и близ него находившиеся дворы были сожжены, а часть населения, которое не бежало, — истреблено. Жители этого города желали также, как и в Нюкарлебю спастись от разорения, но письмо, которое с этой целью было отправлено к Голицыну, перехвачено было Армфельтом и, таким образом, никогда не дошло по назначению. У Якобстада русской кавалерии приказано было немедленно очистить Эстерботнию, благодаря чему на этот раз ограничились лишь опустошением упомянутого города».

Профессор А. 3. Мышлаевский, останавливаясь на вопросе об умышленном истощении местных средств русскими отрядами, обращает внимание на то, что подобное разорение производилось исключительно в тех случаях, когда оно было полезно для общего хода кампании. Финны, отступая, также разоряли край, желая тем затруднить движение русских. Петр делает то же, имея в виду обрушить всю тяжесть бедствий на своих врагов.

Из реляции генерала Голицына узнаем, что у русских было желание «в землю неприятельскую не гораздо в даль заходить»; но обстоятельства побудили их проследовать по Финляндии до северных обитаемых её пределов. Русским было неудобно и почти невозможно держать эти отдаленные страны в правильной осаде, и потому в силу необходимости разоряли местность и возвращались на юг. Казаки, кои охраняли эти северные части, летом жили в Кюре (в южной Эстерботнии) и осенью переселялись в Гамлекарлебю, откуда зимой делали свои наезды на север.

Существовала еще одна причина, от которой страдало население Финляндии, и которая, в то же время, вызывала ожесточение русских.

После того, как Карл XII в начале войны выразил генералу А. Крониорту свое желание, чтобы имущество неприятеля истреблялось возможно больше огнем и грабежом, в разных местах организовались партизанские отряды «кивикесов». Название это произошло от имени Ингерманландского крестьянина — Кивикес. Финские отряды, действовавшие и в других местах во время Великой Северной войны, известны были под тем же названием.

Партизаны, высылаемые шведским правительством, тайно бродили по краю, проявляли много насилия и в то же время требовали повиновения той власти, которая долее вовсе не защищала Финляндию. Эти головорезы вели себя крайне дерзко. Особенно отличились Лонгстрем и Керкисудд — на севере и Лёвинг — в Абоской и Нюландской губерниях. Они производили ужасные насилия над населением. Вызывая тревоги среди русских сил, они причиняли убытки и своим согражданам.

Но так как со шведской стороны более не делалось попыток отвоевать Финляндию, то их деятельность являлась бесполезной и лишь вызывала усиленные притеснения финскому населению. С другой стороны, русские, где только замечали движение кивикесов и сочувствие к ним населения, выжигали деревни и дворы и даже поджигали леса, чтобы партизанам негде было укрыться.

В это время многие местные жители бежали в Лапландию и Финмарк, где с тех пор начались финские поселения.

Кивикесы держались ближе к шведскому рубежу и заняли в одно время округ вблизи Вазы, а в Тавастгусском лагманстве — некоторые кирхшпили. Пребывание их в названных местах, вело к тому, что контрибуция собиралась там с «великим опасением»; кроме того боялись «траты и вреда». Гр. Апраксин не раз утруждался донесениями наших властей о деятельности «кивикесов». Придумывались разные меры борьбы с ними и с тем местным населением, которое не выдавало их. Однажды родилась мысль обложить последних двойной податью и тем скорее истощить местность, но гр. Апраксин указал, чтобы те приходы (кирхшпили), которые нужны русским, содержались на общем основании, «а которые не нужны и вредны, те тайно или явно привести в разорение».

Вследствие набегов кивикесов, положение сделалось столь ненадежным, что лагман Эссен вынужден был выехать из Бьернеборга в Або, не имея там надлежащей охраны.

В 1720 г. русский генерал-губернатор Финляндии Дуглас доносил гр. Ф. М. Апраксину о множестве «кивиков и разбойников», которые разоряли страну и грабили жителей. Нужно было избавить население, дабы его, «не били смертным убийством», и потому он спрашивал, какое число людей можно было определить для охраны, вероятно, в помощь губернским солдатам. Послан был указ к лагманам, чтобы с каждого манталя «добрый, здоровый и молодой детина», в возрасте от 18 до 25 лет, был прислан в Або, для осмотра и отправления в те местности, где являлась надобность в силе для отражения нападавших. На следующий год поступила новая жалоба Дугласа на «кивиков», которые «зачали здесь в земле дурить», отобрали «без остатку» у одного фогта собранные контрибуционные деньги и даже захватили несколько русских офицеров. Дерзость партизан возросла вследствие того, что сделалось известным о заключении мира, почему местные власти перестали повиноваться русским начальникам.

Итак, значительная доля вины за разорение края падает на самих финляндцев: своими действиями они вызывали репрессалии со стороны русских.

Помимо разорения, производившегося русскими войсками, шведские и финляндские историки указывают на бесчинства, насилия, убийства, поджоги, грабежи и вообще на «дикую разнузданность русских офицеров и солдат». В этом отношении, на сколько молено проследить, главным источником служили сведения, сообщенные профессором Абоского университета Лаврентием Таммелином. Однако, лица, пользовавшиеся этим источником, не решились исчерпать его до дна, так как очевидно, что Таммелин в большинстве случаев с излишней доверчивостью отнесся ко всякого рода рассказам и слухам, ходившим в его время в Финляндии и Швеции. Он пишет, напр., что в 1710 г. калмыки «высосали кровь» у одного пастора, что русские другого — «прибили живого к дверям церкви», третьего — сожгли и сжарили, четвертого — бросили голого в снег и т. п., а в Эстерботнии казаки якобы загнали некоторых обывателей в затопленные печи.

Тех, которых не могли принудить перейти в греко-российскую веру, околдовали «каким-то особым питьем». Ограбленным, замученным, засеченным, избитым, оплеванным пасторам, по Таммелину, и счета нет. — Конечно, нельзя отвергать, что в период русского владычества в Финляндии (с 1714 по 1721 г.) уголовная хроника обилует указаниями на убийства, грабежи, насилия, поджоги и т. п., но при всем том необходимо поставить их на счет отдельным личностям из среды офицеров и солдат, и нельзя относить огулом к русскому правительству или русской власти. — В войсках находились калмыки и казаки, и надо полагать, что они своим необузданным поведением увеличили преступность в армии. Но следует отличать противозаконные поступки отдельных чинов армии вне боевого времени, от общих действий, исполняемых воинскими частями в полном их составе, по требованиям регламентов, воинских уставов и особых указов. Кроме того, необходимо точно установить, как относилось к этим преступлениям русское начальство. «Мнемозин» указывает, что после взятия Каянеборга, многие жители и духовенство отведены были в Або и посажены в шлосс, где их кормили тухлой мукой, развившей болезни. Но этот же источник оговаривает, что кн. М. Голицын не был к сему причастен. Мало того, когда Царь узнал из прошений узников о положении дела, то смягчил их участь.

Те преступления и проступки, которые совершены чинами армии, не должны служить основанием к превратному представлению о ней, как о целом учреждении. Солдаты петровского времени не были своевольными, необузданными, дикими полчищами восточных завоевателей, а членами разумно дисциплинированной воинской части. Нравы были суровые, наказания строгие, но начала, положенные в основу воинского поведения, были разумны и отличались многими достоинствами. Дисциплина сковывала всех в весьма благопристойную военную семью.

В первые же годы существования регулярной армии, Царь дал ей «устав прежних лет», «инструкцию на время воинского похода» и разные другие указы. В этих постановлениях предписывалось: солдата не следует бить; солдатом не может быть вор; безнравственный человек не должен быть начальником; в солдате следует развивать чувство военной чести, начала товарищества, взаимной поддержки и христианской любви; солдат не должен делать того, что терпимо только в среде простой черни; солдату стыдно воевать с женщинами, детьми, стариками; начальнику следует на солдата смотреть, как отцу на детей...

В то время, как на западе господствовала почти исключительно «палка капрала», в русской армии, рядом «с дубинкой», утверждаются начала высокой гуманности. Благодаря тому, что Петр Великий не дрессировал свои войска, а воспитывал их — армия наша стала сильна духом. «Военное законодательство Петра Великого — говорит П. О. Бобровский, — поставило русскому войску возвышенные цели, разрешение которых связано с развитием самобытной культуры русского народа и усилением могущества русского государства. В них поднято значение солдата — как человека, гражданина и слуги своего отечества. В них указана необходимость его духовного образования. В них личность воина ограждается от произвола, насилия и самоуправства»...

Жителей, — поучал Царь своими указами, — как нашей страны, так и союзной ни в какой форме не насиловать, не оскорблять и не разорять; в населении враждебной страны — щадить родильниц, беременных, старых людей, священнослужителей и «иных, которые противления чинити не могут».

Специальную обязанность военнослужащих составляет сохранение общественных зданий (церквей, больниц, школ), а также частного имущества, которое, так или иначе, может пригодиться войскам. Казенное имущество следует хранить бережно, не портить, не бросать, не проигрывать, не закладывать, не брать в заклад и не покупать заведомо краденого...

Всеми средствами устранялась возможность грабежей, убийств и нанесения другого материального убытка населению, под личной и имущественной ответственностью виновных. «Каковой ни есть веры или народа, они суть, между собою христианскую любовь имети и друг другу ни словами, ни делом бесчестия не учинить».

В виду того, что воинская дисциплина мыслима только при условии полного удовлетворения материальных потребностей военнослужащих предписывалось, чтобы никто не удерживал пропитания солдат. Реквизиции производились не иначе, как по генеральскому указу и «по порядку».

За пьянство и воровство, помимо наказания, солдата «отставляли от полку», лишали его, таким образом, права быть членом полковой семьи. За побеги «без всякого удержания повесить». «А сии статьи каждому солдату должно на память иметь и на всякую неделю по дважды читать им».

Энергично Петр принимал ряд мер к устранению, из жизни войск всего, что ведет к деморализации, расшатыванию нравственной устойчивости, к своеволию. Солдатская служба была сделана им почетной.

Результатом всей этой духовной работы Петра Великого был «прекрасный качественный состав войск, даже в ближайшее время после их переформирования».

Солдаты, прошедшие школу Петра, не могли быть грабителями и убийцами в завоеванной стране. Семья не без урода, но урод — исключение.

Что касается местной русской власти, то она делала все, чтобы водворить в стране порядок и законность и тем облегчить участь населения. Русская власть, потребовала прежде всего присяги от всех финнов, и взамен старалась дать им безопасность возможную по обстоятельствам того времени. С этой целью в кирках опубликованы были универсалы. В виде образчика приводим универсал к жителям Финляндии, изданный в октябре 1713 года.

«Мы, нижеименованный Его Царского Священного Величества Императора Всероссийского и протчая, и протчая, моего Всемилостивейшего Царя и Государя, командующий над войски Его Царского Величества в Финляндии Адмирал, Генерал, Тайный Советник и кавалер Святого Апостола Андрея, Граф Феодор Апраксин. Объявляем чрез сие всем обретающимся в Финляндии всякого чина жителям, как шляхетству, так духовного и купецкого, такоже амтманам и фогтам, и прочим всяких чинов людем: понеже всем здешним жителем довольно известно, что обретающаяся в Финляндии шведская армия от войск Его Царского Величества принуждена уступать, оставя знатные посады Абов, Гельсингфорс, Тавастгус и протчия места безо всякой обороны, и уже чрез помогу Всех Вышнего едва не вся Финляндия под власть Его Царского Величества приведена; и понеже напред сего многим здешним жителям, которые для воинского наступления от страх выехали из домов своих на острова и скрываются по лесам, многие универсалы за рукою и печатью нашею розданы, в которых имянно объявлено, дабы оные со всеми своими пожитки приходили и жили в домех своих по прежнему и что надлежит для продажи в армию моего Всемилостивейшего Царя и Государя привозили без всякого опасения, понеже во всем российском войске заповедано накрепко, дабы никто оным обывателям от первого даже и до последнего никаких обид и разорений не чинили, но из оных никто по нижеписанное число в домы свои не явились и живут в лесах и по островам по прежнему; чего ради побуждены мы вторичные универсалы послать с подтверждением, дабы все здешние жители со всеми своими пожитки приходили и жили в домех своих по прежнему, и обнадеживаем в том твердо, что оным людем от войск Его Царского Величества никаких обид и разорений учинено не будет, о чем во всей армии, как прежде, так и ныне, накрепко о том заповедано; и ежели кто из шляхетства, також из духовных чинов амптманов и фогтов, пожелает себе и подданным своим жителем для лучшей безопасности взять охранительные письма, те б явились в главной нашей квартире немедленно, которым даны будут без всякого задержания за подписанием руки нашей».

Во время пребывания русских в Борго, Апраксин разослал «универсал» Финляндскому народу, от 18 мая, такого содержания. Русской армии строго воспрещено грабить, в случае население вернется домой, откуда оно бежало, когда приближался неприятель, в противном же случае не позже 7-го июня, т. е. если население откажется вернуться в свои места, допущен будет грабеж и начнутся репрессии. Эта прокламация быстро распространилась по Финляндии. Уже 4-го июня она известна была в окрестностях Або, хотя Любекер тотчас же издал контр-прокламацию, в которой, между прочим, запрещалось чтение русской.

Русских универсалов разослано было несколько из Тавастгуса (30 сент. 1713 г.) и из Або (2 и 10 сент. того же года). По содержанию они довольно сходны. В Абоском универсале прибавлено только естественное указание на то, чтобы «с неприятелями нашими никаких ни иметь корреспонденций и пересылок шпионами», ослушникам грозили за это смертной казнью.

Указаниям и требованиям универсалов строго следовали прежде всего лица, поставленные во главе управления Финляндией, гр. Ф. М. Апраксин и кн. М. М. Голицын. Начиная с 1713 г., когда стала выясняться необходимость для русских оккупировать край, они самыми решительными мерами стали стремиться к прекращению даже единичных случаев грабежа. Лица, руководившие управлением Финляндии, являлись достойными своего нового назначения.

Граф Феодор Матвеевич Апраксин, генерал-адмирал русского флота, знаменитый сподвижник Петра I, родился в 1661 г. Он был братом царицы Марфы Матвеевны — супруги царя Феодора Алексеевича. Пользовался величайшим доверием Петра. В 1697 г. перед путешествием Петра за границу, ему был поручен главный надзор за судостроением в Воронеже, с 1706 г. он стал ведать флотом, а с 1708 г. — носить титул генерал-адмирала. В сентябре и октябре 1708 г. он удачно охранял Петербург от нападения генерала Любекера, почему признательный Петр I повелел выбить медаль с изображением на одной стороне грудного портрета гр. Апраксина и надписью: «Царского Величества Адмирал Фе. Ма. Апраксин», а на другой — изображение флота, построившегося в линию, с надписью: «храня сие не спит»; лучше смерть, а не неверность». В 1713 г. гр. Феодор Матвеевич, начальствуя над галерным флотом, брал города Гельсингфорс и Борго, а 6 октября того же года, при содействии кн. Голицына, одержал победу при р. Нелькине. Оставаясь в Або, Апраксин исправлял и строил галерный флот. В 1717 г. его назначили президентом Адмиралтейств-коллегии. Гр. Ф. М. Апраксин — небольшого роста, плотный. Пользовался репутацией правдивого человека и был всеми любим. По отзывам современников гр. Феодор Матвеевич отличался умом, любезностью и пламенным желанием помочь всем и каждому. Но это не избавило его от врагов и недоброжелателей, среди которых выделялся известный кн. Як. Фед. Долгоруков.

Феодор Матвеевич честно исполнял категорические и определенные приказания царя, но старался всегда обставить дело так, чтобы ответственность падала не на него, почему избегал инициативы, домогался письменных предписаний, проявлял склонность прикрыться постановлениями «консилий». В характере его служебной деятельности проглядывает боярская и воеводская привычка к отговоркам, и доля нерешительности. Петр два раза назначал следствие над злоупотреблениями, которые проявлялись в частях, подведомственных своему любимцу; в первый раз (1714 г.) сам Апраксин оказался невиновным, но он допустил злоупотребления среди подчиненных и Государь его оштрафовал, в другой раз (1718 г.) «за злоупотребления» подверг его аресту и даже лишению имущества и достоинств, но затем, во внимание к прежним заслугам, ограничился денежным взысканием.

Петр недостаточно был уверен в постоянстве мыслей Апраксина, и сказал однажды ему: «хоть, ты всегда одобрял мои предприятия, особенно по морской части, но я читаю в сердце твоем, что если умру прежде тебя, ты будешь один из первых осуждать все, что я сделал. Если бы королева шведская знала тебя также хорошо, как я, она заключила бы мир со мной, и предоставила бы мне все мои завоевания: потому что по смерти моей вы оставите завоеванные мной области, я в этом уверен, и, чего доброго, согласитесь на разрушение этого города Петербурга и флота, которые стоили мне столько крови, денег и трудов, для того, чтоб вытащить вас из ваших старых жилищ».

Гр. Апраксин правил Финляндией из Петербурга. Он сохранил высшее заведование гражданскими делами края до 1719 г., когда их передали в Рикс-Камер-Коллегию. Создалась некоторая двойственность власти, затруднявшая генерал-губернатора. Разграничили дела так: о состоянии финляндских доходов и сборе контрибуции продолжали докладывать Апраксину, а оставшиеся деньги, провиант и расходные книги велено было посылать и сдавать в Камер-Коллегию.

Ближайшим помощником гр. Апраксина был кн. Голицын.

Михаил Михайлович Голицын, впоследствии генерал-фельдмаршал (1675—1730), один из образованнейших сановников своего времени. Он прошел суровую боевую школу, начав в 1687 г. с «науки барабанной» и солдатской. Участвовал в Азовском походе, был оба раза, под Нарвой, проявил свою деятельность при штурме Нотебурга, при взятии Ниеншанца и осаде Выборга. Победа при Лесной является его заслугой. При Полтаве и Пруте выказал свои способности, при Пелькине — дарования полководца. В 1714 г. участвовал в морском сражении при Гангеудде, а 27 июля 1720 г. одержал над шведским флотом победу при острове Гренгаме. Изучение многочисленных донесений князя М. М. Голицына привели русского военного историка А. Мышлаевского к заключению о высоких качествах князя по служебной исполнительности, честному отношению к подчиненным, по смелым решениям, ответственность коих брал на себя, по заботе о солдате и т. п. рассказывают, что на свои деньги, полученные от Царя в награду, кн. Голицын, чтобы сберечь солдат во время жестокой зимы, делал покупки для них шапок, котов и фуфаек. Узнав об этом, Царь назвал его «прямым сыном отечества».

Финляндец Эренмальм, находившийся с 1710 по 1714 г. в русском плену, рисует кн. Михаила Голицына сообщительным и говорит, что он отличался от других влиятельных людей в России большим бескорыстием. Царь оказывал ему доверие, особенно в тех случаях, когда требовалась какая-нибудь важная отправка; в обществе говорили, что он ценит его выше других генералов, даже фельдмаршала Шереметева. «Упомянутый Голицын, — по описанию Эренмальма, — среднего роста, крепкого сложения, с коренастым станом. У него продолговатое лицо, которое от упорного труда и сильного утомления весьма загорело и похоже на солдатское. У него красивый нос, ясные голубые глаза и привлекательный рот. По одежде он ничем не выделялся. Он носит собственные волосы, завязанные сзади косичкой. Он много курил и иногда, когда шел навстречу неприятелю, держал трубку во рту, даже в то время, когда над ним свистали пули и сверкало оружие.

Лично храбрый, он был мягкого нрава. Хорошо изучил войско, знал финнов. — Финляндский историк (Ирье Коскинен) находил, что правление Финляндией дало более блеска и славы имени кн. М. М. Голицына, чем кровавые лавры, приобретенные на полях сражений. Финляндцы сохранили о нем признательную память. Абоский «Мнемозин» говорил: «Кн. Голицын приобрел славу великодушием и справедливостью, наказывая все бесчинства своих войск, которые за то называли его финским богом. Он сохранил финнам религию их и законы, и старался все устроить к лучшему».

С 1730 г. кн. М. М. Голицын удалился от дел и скончался на 55 году. Ум, храбрость, честность и обходительность выгодно выделяли его среди группы вельмож. Он воздавал всем должное, но предпочитал соотечественников иностранцам. Нося почетное звание генерал-фельдмаршала и президента военной коллегии, будучи отцом многочисленного семейства (17 детей), не садился в присутствии своего старшего брата кн. Дмитрия Михайловича. Ни графа Шереметева, ни князя М. М. Голицына Царь Петр никогда не принуждал в наказание осушать кубок большего орла. Дюк де-Лирия утверждает даже, что многие вельможи и сам Петр боялись Голицына.

Под начальством кн. М. М. Голицына в Финляндии (с 1713 г.) был оставлен 15 тыс. корпус. В виду того, что Граф Апраксин постоянно жил в Петербурге, делами фактически ведал кн. Голицын. Ни тот, ни другой не были склонны к нарушению универсалов. У обоих слово не расходилось с делом. Среди брани, говорят, молчат законы (Inter arma silent leges). Но русские позаботились дать значение и голос закону. Только в самое первое время кн. Голицын и русские офицеры, вынуждены были дела духовенства, и иные, по необходимости вести сами без форм и протоколов, но затем учреждены были суды.

Восстановись правосудие было конечно нелегко, так как члены гофгерихта и других судов края бежали. Где было взять лиц с соответствующей юридической подготовкой? К 1718 г. кн. Голицыну удалось однако привести в действие некоторые суды, посадив в них судьями оставшихся юристов и других лиц из фогтов и бургомистров, обладавших некоторыми познаниями в шведских законах. Организованные таким образом суды являлись по мере надобности в те места, где требовалось судебное рассмотрение. В Абоскую и Бьернеборгскую губ. судьей был назначен бывший фогт Яков Каллия, в Боргоской и Тавастгусской губ. отправлял правосудие Густав Фридрих Бусин, в Эстерботнии — Яков Росс, который ранее был бургомистром в Вазе и принимал участие в сражении при Наппо (Лаппо). Он добросовестно отнесся к своим новым судейским обязанностям. Апелляции на этих судей подавались лагманам (губернаторам) и генерал-губернатору. Эти герадсгевдинги были временными; жалования за ведение судебных дел им не давалось. Фискалов тогда было только два (Арвид Лицен и Иоганн Францен); служили они также без казенного жалованья. Магистраты тоже были заполнены более или менее случайным составом, «дабы было кем в городе суд создать», как выразился Дуглас. Жалованья магистратские чины не получали. Надо полагать, что судьи того времени не строго соблюдали формы и обряды, установленные шведскими законами, но заведенный кн. Голицыным порядок тем не менее оказывался очень полезным, в виду того, что край в течение четырех лет страдал полным отсутствием судов. Прежние дела были теперь вершены. Генерал-губернатор Дуглас по своему разумению пытался даже смягчить суровость прежнего шведского уголовного кодекса. В Вазе присудили женщину к смертной казни за колдовство. Дуглас, усмотрев в ней ненормальность умственных способностей, приказал отправить ее в госпиталь или к одному из пасторов для излечения. Бывали случаи, когда. Дуглас желал штрафовать ослушников, но чтобы не дать возможности ему проявлять своего произвола, гр. Апраксин распорядился иначе и приказал провинившихся офицеров и маркитантов «отсылать под суд, куда надлежит». О том, что отправление суда производилось, видно из донесения Дугласа (окт. 1718 г.), в котором говорится, что к нему были присланы 8 криминальных приговоров из земского суда «о уходе малых ребят» и 2 при говора «о учиненном убийстве». Тоже устанавливается письмом Апраксина кн. Голицыну: «Извольте по сентенциям над презесы и асессоры смотреть сами и надписывать по большим голосам, а без того здесь принимать не будут».

Более деятельным, чем новые переезжавшие суды, оказался военный суд, учрежденный в Або, под наблюдением кн. Голицына. Справедливая деятельность князя в области суда снискала ему особое расположение местного населения.

Военный суд и русское начальство в Финляндии действительно очень усердно работали над тем, чтобы водворить среди населения правду и порядок. Об этом свидетельствует немалое число архивных дел. Они показывают, что провинности русских офицеров и солдат, совершенные против местных жителей, строго наказывались. «Смотреть сего прилежно, — предписывалось в одном универсале 1713 г., — чтобы обывателям тамошним, как офицеры, так драгуны и казаки, команды вашей капралы разорения и обид отнюдь не чинили», а виновники сего... «хотя смерть кто заслужит чинить не опасываясь, чтоб на то смотря другие чинить там не смели». Инструкцией, данной в 1713 г. генералу гевальдигеру предписывалось ловить и наказывать тех чинов, которые «ходят по деревням и прочим местам, для всякой здобычи и бездельной своей корысти». «И ежели, — писал гр. Апраксин кн. Голицыну 4 янв. 1714 г., — найдутся те, которые пограбили из двух кирок, собранную контрибуцию и провиант, учинить смертное наказание. Так на деле и поступали; эти требования не остались мертвой буквой. В 1721 г., напр., адмиралу Апраксину представили фергер (расследование) по делу о капитане Гуке, на которого возникало обвинение в покраже неводов у финских обывателей. Испрашивалось, как поступить с этим делом, причем в предупредительной справке указано было: «ежели в грабительстве повелите судом следовать, то оштрафуется на смерть». Сбоку резолюция гласила: «Окончить судом».

Рассказывают про кн. Голицына, что однажды, возвратясь из Петербурга, где он провел зиму, приказал обезглавить нескольких старших офицеров, а других прогнал сквозь строй за то, что они в его отсутствие произвели насилия в некоторых крестьянских дворах.

У финского крестьянина похитили «пожитков» рубля на два. Причастных к делу оказалось трое нижних чинов и всех их наказали шпицрутенами, а вещи вернули под расписку. Офицер взял у ленсмана корову, а у мужика лошадь. Его лишают капитанского чина и сдают в драгуны до выслуги. Подобных примеров немало в делах гр. Апраксина. Они показывают, что своеволие по отношению к населению Финляндии русским начальством не допускалось.

Все обязаны были действовать по «указам» и предписаниям, исходившим от Царя, военной Коллегии, гр. Апраксина и Рикс-Камер-Коллегии. «Без указу Вашего Высокографского Сиятельства в здешней земле не могу ничего учинить», — доносил генерал-губернатор Дуглас, — а по данному указу со всеусердием готов исполнить». Без «указу» Выборгский комендант Шувалов не отпускал подвод даже генерал-губернатору; «без ордера» комендант Або не давал островных лодок Дугласу. В свою очередь Дуглас хлопотал перед гр. Апраксиным, дабы никто отнюдь «подвод без указу самовольно не брали». Чтобы дать отчет в управлении и представить счета в израсходовании денег, Дуглас многократно просился и вызывался в Петербург. «Для счету Вашего извольте в Санкт-Петербург приезжать, когда оправитесь. И деньги извольте привезти с собою»... «Понеже, — писал Густав Дуглас, — ежели я что без указу сделаю, то в том могу на себя нанести гнев Вашего Высокографского Сиятельства»...

С начальническим гневом гр. Апраксина и кн. Голицына приходилось считаться, так как они действительно являлись строгими блюстителями законов в Финляндии и поблажек провинившимся не делали. — Это лучше других знал генерал-губернатор, который в свою очередь старался, чтобы, по мере своих сил, поддержать порядок и не оставить без взыскания самовольничающих. «Многие жалобы есть здесь на господ офицеров», — докладывал Дуглас, — и, чтобы эти жалобы не оставались без последствий, просил указаний гр. Апраксина, как с ними поступать: высылать ли в Петербург, «или мне здесь розыскивать приказать изволите». Лагманы (губернаторы) могли ездить в отпуск не иначе, как с разрешения графа Апраксина.

Ни гр. Апраксин, ни кн. Голицын не желали предоставить места произволу или злоупотреблениям в подведомственных им управлениях. Наибольший соблазн для слабохарактерных представлял сбор податей и потому это дело поставлено было под особый контроль. Офицеры получали приказание взять в разных дистриктах от пасторов копии с указов, которые были опубликованы ими в церквах, о сборе контрибуции, а затем у фогтов и сборщиков податей сказки о том, сколько в разные годы из разных манталей собрано было податей, куда и по каким указам израсходованы. Все эти документы — «описи» и «квиты» представлялись для проверки в Камер-Коллегию. Тоже делалось и с общественными домами и лавками, которые отдавались в наймы, чтобы проследить полученные с них доходы «и на что также деньги в расход употребляются и по каким указам».

В царствование великого преобразователя, когда работа кипела во всех частях его обширной Империи и одновременно велись войны на юге и севере, потребность в мастеровых была очень велика и ощутительна. В поисках за ними не забыта была и Финляндия. Во все уезды, к лагманам и экзекуционным офицерам, посланы были письма, дабы они «проведали» о ружейниках кузнецах, «которые воденым молотом работают», об «угольных мастерах» и др. — Характерно здесь то, что Дуглас обещал их искать «добрыми словами» и хотя таким людям великое обещано жалованье, то из земли иначе не пойдут, ибо здешняя финская нация в своей земле лучше с голоду помрет, нежели в чужия края передадутся, где хотя-б и великия деньги себе наживали; однако буду я стараться и добрым искуством из земли получить»...

Надо полагать, что не без влияния остались «добрые слова и водворенная законность на тех беглых, которые решились вернуться в Финляндию. Дуглас нередко доносил гр. Апраксину, что жители, которые уведомясь о наступлении русских войск, «отлучились, ныне 50 душ сюда паки прибыли». Или: «мещане гор. Улео.... просили здесь письменно, чтоб их принять в протекции Его Царского Величества, и обещали: быть в протекции верными, чего ради указ тамошнему Вазоскому лагману Шмитфельту послан, дабы привести их в том к вере и по прежнему обложить их податьми, кто колико тягла сможет». Раньше этого также были случаи добровольного поступления под власть русского управления, отчасти вследствие родившагося к нему доверия, отчасти, вероятно, из страха за свое нелегальное положение. После разгрома при Наппо (Лаппола) жители Ню-Карлебю и Гамле-Карлебю (в февр. 1714 г.) «прислали к Его Царскому Величеству челобитную, чтоб с них взяли контрибуцию, а их милостиво пожаловал животами и указал жить в домах своих под именем Его Царского Величества». Просьба их была уважена.

«Кажется, отношения между завоевателями и населением края были хороши», пишет офицер Уддгрен в своем исследовании войны 1714 г. в Финляндии. Жители в большинстве случаев уплачивали налагаемые на них подати, а русские сумели приобрести к себе уважение и воспользоваться доходами края, чего не удалось сделать собственным властям во время шведского режима. По возвращению в Тавастландию, часть русской кавалерии по неизвестным причинам ограбила церковь и 40 гейматов в кирхшпиле Лаппъярви, и в конце мая другой русский отряд поступил таким же образом в деревне Лапно, но вообще не говорится о каких либо русских насилиях над жителями Финляндии в течение весны и лета 1714 г.

Жаловались финны не только на русские, но и на шведские войска, начальники которых, в свою очередь, выражали неудовольствие на местное население. Со своими собственными войсками финны находились далеко не в хороших отношениях, отметил исследователь Уддгрен. Так, напр., правительству в Стокгольме на Армфельта и его солдат за насилия и своеволие подана была жалоба, которая, вообще говоря, оказалась неправильной, и когда, наконец, финская армия покинула край, то уверяли, что их начальник для этого был подкуплен русскими.

Но и Армфельт мог представить тяжкие обвинения против финского населения. Так, например, он доносит в своем рапорте, что в некоторых случаях (в 1714 г.) население захватывало в плен его патрули и уводило их к неприятелю; поручика Нюландской пехоты, командированного для рекрутского набора, пасторы и крестьяне, кажется, выдали русским. В другом случае, пишет Армфельт, мы с удивлением слышали, что даже господа и иные из жителей края доставляют неприятелю сведения о состоянии финской армии и положении местности.

Быть может на основании этих и других подобных обвинений, в некоторых местах Швеции, по поводу событий 1714 г., как в обществе, так и официально, финнов обвиняли в неверности шведской короне. Хотя вообще подобное обвинение и кажется не основательным, однако остается тот неоспоримый факт, что население Финляндии 1713—1714 гг., в общем, не показывало охоты защищать свой очаг.

Война продолжалась два десятилетия; сражений и боевых схваток трудно перечислить; достойные соперники близко и мужественно сходились на полях битв и смело меряясь силами, рассчитывая на свое счастье. Не раз «клонилась под грозою то их, то наша сторона». При таких условиях военнопленных набралось очень много; после Полтавской «баталии» их сразу оказалось до 19 тыс. Всех шведов отправили в Москву, где они придали большой блеск торжественному въезду Царя в столицу. Мысль о том, чтобы заставить пленных участвовать в подобном торжестве, дана была шведами. «В начале войны, — записано в дневнике датчанина Юста Юля — когда шведам случалось брать в плен русских, отнимать знамена, штандарты, литавры и пр. или одерживать над ними верх в какой-нибудь маленькой стычке, они всякий раз спешили торжественно внести трофеи и ввести пленных в Стокгольм. Этим шведы подали его царскому величеству повод действовать также и относительно их самих».

Пленных офицеров разослали, партиями, в сто человек, по городам Архангельской, Казанской и Астраханской губ. Пленные генералы Реншельд, Левенгаупт и Крейц, были первоначально оставлены в Москве и вместе с Пипером образовался род высшего управления над всеми колониями пленных, число которых, благодаря новым неудачам шведов, все увеличивалось. Там же для духовных потребностей пленных была учреждена военная консистория (Krigskonsistorium), во главе которой стоял (drabant predikanten) Георгий Нордберг (G. Nordberg), впоследствии известный, но недостаточно беспристрастный, историк царствования Карла XII.

Утверждены были ежегодные молитвенные тексты (böndagstext), был устроен съезд пасторов в Москве, и во всех этих случаях по возможности следовали шведскому церковному уставу. Само собой разумеется, что духовно-нравственная забота о пленных во многих местах была недостаточна, хотя некоторые пасторы неустанно трудились на пользу своего рассеянного стада. Особенно отличался своим усердием пастор Бьернеборгского полка, Габриель Лауреус, в Тобольске. Основаны были школы и больницы, и многие офицеры начали переписываться с духовными лицами даже заграницей. Так, например, известный Франке в Галле (Franke i Halle) посылал им ободряющие письма, денежную помощь и священные книги. С родины пленные получали вспомоществование, хотя в в ограниченных размерах, так как бедность страны и нужда частных лиц там постоянно увеличивалась.

Генералам и офицерам по приказанию Царя назначено было такое же содержание, какое получали соответствующие русские чины; унтер-офицерам и рядовым производилось жалованье, присвоенное тем же званиям в наших пехотных войсках; каждому дозволялось заниматься известным ему ремеслом; желающих вступить в русскую службу принимали и содержали наравне с своими; жен возвращали женатым. Треть годового жалованья была выдана шведским солдатам вперед.

Пленные работали на канатном дворе прядильщиками, на пильных мельницах (67 чел.) адмиралтейства. Иные отдавались частным лицам, купцам и т. д. Иные приставлены были к «нитному делу». В первое время никого не стесняли, некоторых отпускали даже на родину.

Вообще обхождение русских с пленными шведами было в то время гуманное. 16-го сентября 1705 года Крюйс доносил Царю, что получил письмо от Анкаршерна, с благодарностью за хорошее обращение с пленными. В воспоминаниях ландсгевдинга Г. А. Пипера встречаются указания на добрые свойства русского человека, не делавшего различия меледу своим и чужим: русский полковник дал телегу пленнику; матрос прыгнул из разбитой галеры в воду и достал вещи шведа; пристав дал пленному половину наличных в кошельке денег. Заботы о соответственном их размещении и продовольствии составляют содержание многих современных документов.

Характерным в данном вопросе является также донесение в мае 1705 года своему правительству английского чрезвычайного посланника в Москве. Как-то Петру доложили, — пишет Витворт, — что в кампанию 1704 года шведы захватили в плен, вместе с саксонцами, 45 человек русских, обрезали им по два пальца на правой руке и отпустили на родину. «Глубоко взволнованный таким поступком, царь публично заявил, что хотя шведы и стараются выставить его и русский народ варварами и плохими христианами, он может призвать весь мир и, преимущественно тысячи шведов, находящихся в плену в России, свидетелями, что никогда, ни с одним из неприятелей не обращался так недостойно. Он прибавил, что бедных солдат ему, конечно жаль, но поступок шведов выгоден для него: он намерен зачислить в каждый полк по одному из пострадавших, как живой образец товарищам, что можно ожидать от беспощадного врага в случае плена или поражения».

У другого современника и стороннего свидетеля, датчанина Юста Юля, находим следующие поучительные строки: (1-го марта 1710 г.) «Среди свадебного пира Царь послал за фельдмаршалом Реншельдом. Царь спросил, по какой причине шведы, в том числе и он, Реншельд, спустя три дня после битвы под Фрауенштатом, ни с того ни с сего умертвили 600 русских пленных, когда они были уже посажены в тюрьму. В свое оправдание Реншельд отвечал, что тотчас после битвы он должен был, по приказанию короля шведского, отправиться за 12 миль от Фрауенштата и лишь по возвращении узнал об этих убийствах, которых-де отнюдь не оправдывает. Но Царь спросил его, отчего же в таком случае, вернувшись, он не наказал виновных или, по крайней мере, не выразил своего негодования по поводу такого позорного и среди христиан неслыханного дела. На это Реншельд ничего не сумел сказать».

Резидент Вебер рассказывает, что шведские пленные содержались сносно, но многие, в противность данному слову, будучи выпущены, не возвращались, а другие, вступив в русскую службу, тайно убегали, почему пришлось учредить за ними более строгий надзор. Пропитание себе они снискивали разными изделиями, устройством фабрик и мануфактур, живописью; одни стали золотых и серебряных дел мастерами, другие делали карты, третьи превратились в точильщиков, портных, сапожников, парикмахеров, музыкантов, учителей; один завел в Тобольске кукольную комедию. Некоторым в Петербурге разрешено было просить милостыню.

Шведский капитан Миллер, во время пребывания в Сибири, описал остяков; полковник Шенстрем изучал обывателей (язычников) Сибири. Рассказывали, что калмыки и татары, разорявшие Эстляндию, Ингерманландию и Финляндию, увели не одну тысячу жителей из этих областей и распродали в Сибири, Персии и других местах. Посланник Бухарских татар желал купить шведских девиц, ибо его повелитель слышал, что шведы народ воинственный и он очень желал бы развести в своей стране хорошую воинственную породу. В такой своеобразной просьбе ему было отказано.

О личных отношениях Петра к пленным свидетельствуют общеизвестные факты о том, что после Полтавы Петр «пил за здоровье своих учителей, которые выучили его воевать»; после Гангута он указывает на шведского адмирала Эрншельда, как на храброго и верного слугу своего государя, достойного великой награды и т. д. Из Москвы Пипер был перевезен в Шлиссельбург, где вел уединенную жизнь. Он заболел и его посетили князь Меншиков и великий-канцлер. Хотя Пипер своим упрямством навлек немилость Царя, тем не менее, его положение было улучшено. Пипер заболел и Государь послал к нему своего лейб-медика и для пользования графа на несколько недель перевели в Петербург. В 1717 г. Сенат, по указу Великого Государя, приказал: «в губерниях, где есть шведские арестанты, никого в неволю не крестить и на русских под неволею не женить и замуж не давать». В 1723 и 1724 гг. последовали указы о том, чтобы силой у себя шведских военнопленных не держать и не препятствовать им возвращаться в свое отечество. Петр I разрешал пленным офицерам посещение кирки и знакомых, и описывал это разрешение в письме Прусскому королю.

По вопросу о пленных шли постоянные пререкания и делались взаимные укоры. Дневник первого министра Карла XII — Пипера — обилует жалобами на тяжелое положение военнопленных шведов, которым давали дурную одежду, плохо смотрели за их больными и пр. и пр. «От некоторых пленных, которых привезли из Переславля, мы (шведы) узнали, что с ними обращались очень жестоко, их били, на них налагали непосильные работы, мучили голодом и холодом, вследствие чего многие, потеряв терпение, восставали против стражи, что здесь (в России) называют мятежом. Они были до того несчастны и измучены голодом, что более не походили на людей.

Из того же дневника узнаем, что шведы жаловались на жестокое обращение с ними, и кн. Меншиков, говорят, ответил, что он на следующий день заставит произвести следствие, и действительно расследование было произведено, и выяснилось, что жалоба была подана не без основания.

Однако тот же дневник Пипера устанавливает, что его Величество прилагал все свое старание, чтоб пленные Его Королевского Величества не разъединялись и не приводились в православие, а также, чтоб при них оставлены были необходимые офицеры, которые заботились бы о их неприкосновенности.

Шведам обещана была такая же свобода в обращении, какой наши пленные пользовались в Стокгольме. И если затем от всех указанных обещаний делались отступления, то виноваты отдельные лица, переступавшие указы Царя. Особенно шведы жаловались на обращение их в православие. Это изумляло современников и продолжает удивлять нас. «Возвратясь от князя Гагарина, — читаем в дневнике Пипера, — Диттмар рассказывал, что князь относительно жалоб, касавшихся перекрещивания пленных, отозвался, что не может верить, чтоб все это происходило, после того, как Его Величество строго запретил священникам насильственно крестить кого-либо или совращать его от своей веры. Но так как Диттмар возражал, говоря, что может привести тому множество доказательств, то князь приказал полковнику Вараницкому расследовать дело.

Но имеются шведские заявления и иного характера.

Корнет Эннес, проживший тринадцать лет в Тобольске и пользовавшийся для своих записок сведениями, собранными у своих соотечественников, свидетельствует, что «с пленными офицерами в России вообще обращались хорошо; они пользовались большой свободой, если только вели себя тихо и порядочно....; но в случае неудачной попытки бежать, с ними поступали строго... Сосланные унтер-офицеры и рядовые... должны были исполнять тяжкие работы — особливо в сибирских рудниках и при построении Петербурга. Известно еще, что часть шведов (около 3 тыс.) посланы были на Воронежскую верфь.

При капитуляции Выборга был взят в плен Эренмальм. Его биограф (М. Г. Шюбергсон) отметил, что присмотр за пленными не отличался строгостью, так как они имели возможность обмениваться письмами даже с заграницей и завести знакомства с русскими представителями.

Строгие меры, принятые против пленных, обыкновенно вызывались обстоятельствами. Так например, прапорщик Дальберг, сын коменданта Риги, сделал попытку бежать через Финляндию и за это провел три месяца в тяжком заключении. Офицеры в Свияжске пользовались свободой и ходили по городу без караула; но (в апреле 1711 г.) они составили план бегства и собирались даже напасть на русские отряды, умертвить коменданта и всех русских офицеров, чтобы захватить оружие, порох и казну. Заговор был открыт. Виновных арестовали; зачинщиков заключили в оковы; капитан Рюль просидел в подземелье 10 лет, 10 человек было расстреляно, а всех остальных удалили в Тобольск.

Побеги и заговоры являлись взаимными, т. е. среди русских пленных проделывалось то же самое, чем проявили себя шведы. О своем избавлении кн. Яков Фед. Долгоруков писал Меншикову: «...генерал Клерк, по указу, велел нас везти через море «Вотницкое» на шведскую сторону в город Уму (Умео)... но всемилосердый Бог... дал нам юным благой случай и бесстрашное дерзновение, что мы могли капитана и солдат пометать в корабль под палубу и ружья их отнять». Так освободились из неволи более двадцати человек.

Жизнь шведов в Сибири — в Тобольске (до 900 офицеров), Томске, Соликамске, Тюмени и других местах — оказалась полна лишений, хотя пленные и пользовались некоторой свободой. Развлечения и утешения приходилось искать в труде и в слове Божием.

По сведениям брауншвейгского резидента Ф. X. Вебера, в Сибири находилось всего до 9 тыс. пленных шведов, считая с обер- и унтер-офицерами. На работы их не посылали. Жили они в крайней нищете. Для поддержания своего существования им приходилось усиленно работать. Шведы выстроили себе собственными руками кирку. В ней служил пастор, высланный из Петербурга. В продолжении трех лет губернатор Сибири кн. Гагарин роздал им свыше 15 тыс. руб.

Другая причина, усилившая строгость по отношению к пленным, кроется в следующем обстоятельстве.

Непосредственно после Полтавского боя Карл XII написал в правительственный совет в Стокгольм: «Русские пленные должны быть содержимы в Швеции строго и не пользоваться никакой свободой, пока не окажется возможным обменять их. Особенно знатным русским, находящимся в плену, не следует давать ни малейшей воли, не допускать к ним ни кого, будь то швед или кто-либо другой; не позволять им вести какую бы ни было переписку, а напротив, содержать их в строжайшем заключении до тех пор, пока можно будет отсюда войти с неприятелем в какое-либо соглашение о размене».

Все эти обстоятельства, вероятно, сделались известными в России и ими объясняются последующие распоряжения нашего правительства. 12-го Декабря 1714 г. Государь послал указ обер-коменданту Москвы, Ивану Измайлову, чтобы он собрал всех шведских генералов и объявил им, что они живут все вместе в Москве «по своей воле во всяком почтении», тогда как наши содержатся в Швеции «зело жестоко» и развезены по разным городам: ген. Головин в Оребро, резидент Хилков в Вестеросе и т. д. По этому поводу состоялось официальное сношение со Стокгольмом. Предложено было содержать наших пленных столь же «честно и вольно», как содержат шведов в России. Ни освобождения наших, ни ответа не последовало. Тогда состоялось повеление развести шведских генералов и штаб-офицеров по городам и монастырям и держать их «за крепким караулом»: Реншельд и Левенгаупт попали в Ораниенбаум, Крейц, Стакельберг и др. — в Кириллов монастырь.

8 Февраля 1720 г. Царь повелел «из шведских арестантов, которые ныне бьют челом и впредь будут бить челом, чтобы их от ареста освободить и принять в службы или позволить за присягами жить в их отечестве, в Финляндии и Эстляндии и прочих провинциях, с сего времени впредь их в службы не принимать и в отечество не отпускать, а держать по прежнему в тех городах, где они ныне есть»...

Вебер писал, что, кроме пехотных и кавалерийских полков, у Петра имелись черные полки, род земской полиции. Из простых солдат пленных шведов многие взяты были на службу в эти черные полки. Другие шведские солдаты, видимо, обязывались нести гарнизонную службу.

При учреждении коллегий, Петр В. обратил особенное внимание на шведских пленных, в виду их образованности, и в, 1717 г. предложил генералу Брюсу, при помощи сенаторов приискивать «удобных асессоров из шведских полоняников». Чтобы не касались при этом национального чувства пленных, Царь приказал предупреждать их, что то «служба гражданская, а не военная». Некоторые учреждения России в период петровской реформы создавались, как известно, по шведскому образцу и кроме того повелено было перевести шведское уложение. При таких условиях, службой шведов естественно дорожили. В некоторых учреждениях для шведов отводились даже специальные вакансии.

В апреле 1721 г. Петром В. издан был манифест, в котором объявлялось всем и каждому, а особенно шведским и другим военнопленным, что хотя война и ведется со шведской короной ради государственного интереса, но тем не менее «партикулярной противности к тому народу никакой не имели», а напротив Царь разными способами желал военное пламя «угасить» и восстановить добрую дружбу. Царь сожалел об участи пленных и «долгопротяжности» пребывания их в России, зная, что они терпят нужду. Теперь Государь решился дать им свободу на следующих условиях: каждый, принесший верноподданническую присягу, может селиться, где пожелает. Каждому предоставлялось право жениться «по своей склонности», приобретать недвижимость, вести торговлю, по своей подготовке и знанию русского языка искаться в разные коллегии; кто имеет склонность поступить в войска, те предупреждались, что «противу отечества своего служить не принуждаются».

После заключения мирного трактата (30 авг. 1721 г.), последовал (21 сентября) указ о том, чтобы «свейских военнопленных, какого бы народа, чина и состояния ни были», содержавшихся под арестом «на паролях» «или кому отданы были», выслали «наискорее» из всех губерний и провинций в Петербург, дав им подводы или прогонные деньги. Тех же, которые поступили или пожелали поступить на царскую службу, «или инако по своей воле в России остаться, или восприяли благочестивую православную веру, — «не отпускать и не высылать, а быть им там, где кто ныне обретается». В том же смысле последовали и другие указы (напр. от 8 марта 1723 г.). Дабы эти указы о военнопленных дошли по назначению, велено было напечатать их на русском и немецком языках, развешивать, а по воскресеньям и в торговые дни читать при народных сборищах. Внимательно предписано было отнестись к жителям Выборгского и Карельского уездов. Здесь необходима была проверка, по какую сторону новой границы жили претендовавшие на выезд.

В Швецию возвратилась лишь часть пленных; едва ли не большинство их осталось в России: одни приняли подданство, другие хорошо устроились, третьи женились, четвертые опутались долгами, пятые умерли и т. д.

В дневнике камер-юнкера Верхгольца (II, 30) имеется сведение о том, что в январе 1722 г. Царь угощал пленных шведов и предложил тосты за здоровье шведского короля, королевы, всех храбрых шведов, твердо выдержавших плен, за всех храбрых солдат и матросов.

Согласно мирному договору, военнопленных надлежало возможно скорее отправить на почтовых лошадях до границы. Это требование исполнялось только в начале; вскоре шведские пленные принуждены были уходить и переправляться по своему усмотрению до рубежа, поэтому многие пришли в Финляндию в самом отчаянном положении, где оказались для обедневшей страны новой тягостью, пока их не переправили в Швецию. «И не странно ли, пишет Берхгольц (II, 44 и 104 стр.), что шведское правительство столько тысяч соотечественников оставляет в нужде и нищете? До сих пор (1722), оно не прислало еще никого, чтобы позаботиться о честном возвращении несчастных в их отечество, даже никому здесь не поручено этого, так что бедные пленные бродят как покинутое стадо, не зная не только как возвратиться в отечество, но и к кому собственно обращаться». В Стокгольм прибыли ранее конца 1722 г. 4 генерала, 149 офицеров, 38 пасторов, 512 унтер-офицеров и 1935 рядовых. Число оставшихся в Финляндии — неизвестно.

Пленный офицер Лоренц-Шульц говорил, что некоторые из русского плена вернулись с приличными средствами, другие же в нищете. А поэтому некоторые страдали немного, другие — более или менее значительно.