История инквизиции

Глава XIV Костер

Смертная казнь, как и конфискация, была мерой, которую в теории инквизиция не применяла.

Ее дело было употребить все усилия, чтобы вернуть еретика в лоно Церкви; если он упорствовал или если его обращение было притворным, ей нечего было с ним более делать. Как не католик, он не подлежал юрисдикции Церкви, которую он отвергал, и Церковь была вынуждена объявить его еретиком и лишить своего покровительства. Первоначально приговор был только простым осуждением за ересь и сопровождался отлучением от Церкви или объявлением, что виновный не считается более подсудным суду Церкви; иногда добавлялось, что он передается светскому суду, что он отпущен на волю – ужасное выражение, обозначавшее, что окончилось уже прямое вмешательство Церкви в его судьбу. С течением времени приговоры стали пространнее; часто уже начинает встречаться замечание, поясняющее, что Церковь ничего не может более сделать, чтобы загладить прегрешения виновного, и передача его в руки светской власти сопровождается следующими знаменательными сло вами: debita animadversione puniendum, то есть "да будет наказан по заслугам". Лицемерное обращение, в котором инквизиция заклинала светские власти пощадить жизнь и тело отпавшего, не встречается в старинных приговорах и никогда не формулировалось точно.

Инквизитор Пегна не задумывается признать, что это воззвание к милосердию было пустой формальностью, и объясняет, что к нему прибегали только с той целью, чтобы не казалось, что инквизиторы согласны на пролитие крови, так как это было бы нарушением канонических правил. Но в то же время Церковь зорко следила за тем, чтобы ее резолюция не толковалась превратно. Она поучала, что не может быть и речи о каком-либо снисхождении, если еретик не раскается и не засвидетельствует своей искренности выдачей всех своих единомышленников. Неумолимая логика св. Фомы Аквината ясно установила, что светская власть не могла не предавать еретиков смерти, и что, только вследствие своей безграничной любви, Церковь могла два раза обращаться к еретикам со словами убеждения раньше, чем предать их в руки светской власти на заслуженное наказание. Сами инквизиторы нисколько не скрывали этого и постоянно учили, что осужденный ими еретик должен быть предан смерти; это видно, между прочим, из того, что они воздерживались произносить свой приговор над ним в пределах церковной ограды, которую осквернило бы осуждение на смертную казнь, а произносили его на площади, где происходило последнее действие аутодафе. Один из их докторов XIII века, цитируемый в XIV веке Бернаром Ги, так аргументирует это: "Цель инквизиции – уничтожение ереси; ересь же не может быть уничтожена без уничтожения еретиков; а еретиков нельзя уничтожить, если не будут уничтожены также защитники и сторонники ереси, а это может быть достигнуто двумя способами: обращением их в истинную католическую веру или обращением их плоти в пепел, после того как они будут выданы в руки светской власти".

В следующем столетии брат Алонзо де Спина замечает, что, ранее чем осудить их на уничтожение, нужно дважды обращаться к ним с предупреждениями, чтобы они, добавляет он, по крайней мере, не грозили спокойствию Церкви, в каковом случае их следует уничтожать без промедления и следствия.

Проникнутые подобными учениями, светские власти, естественно, верили, что, сжигая еретиков, они исполняли лишь приказания инквизиции. В предписании, данном 9 ноября 1431 года Филиппом Красивым Бургундским своим чиновникам относительно того, чтобы они повиновались брату Калтейзену, назначенному инквизитором Лилля и Камбрэ, говорится, что на их обязанности лежит наказывать еретиков, "как предпишет это инквизитор и согласно обычаю". В отчетах королевских прокуроров упоминаются издержки по приведению в исполнение казней в Лангедоке, как статья расходов инквизиции, относимых на счет доходов от конфискаций; и это не было согласно с обычной практикой уголовного суда, расходы которого относились на счет прямых доходов, но это были меры, принятые за счет инквизиции, простыми исполнителями решений которой являлись королевские чиновники.

Шпренгер, не стесняясь, говорит о жертвах, "которые он приказал сжечь" – quas incinerari fecimus. И действительно Церковь полагала, что сжечь еретика было вполне благочестивым делом, и она давала отпущение грехов всем тем, кто приносил дрова для костра, принимая, таким образом, на себя всю ответственность за казнь и раздавая сокровища "заслуг Иисуса Христа", чтобы возбудить ярость простого народа. Мнение, что Церковь не была ответственна за эти жестокости, – чисто современный парадокс. Еще в XVII веке ученый кардинал Альбицио, отвечая брату Паоло по вопросу о контроле над инквизицией Венецианской республики, выразился следующим образом: "Инквизиторы во всех процессах обыкновенно выносят окончательный приговор, и если это смертный приговор, то он непосредственно и обязательно приводится в исполнение дожем и сенатом".[127]

Мы уже видели, что Церковь была ответственна за жестокий закон, осуждавший еретиков на смерть, и что она властно вмешивалась, когда нужно было отменить какой-нибудь светский закон, который мог бы помешать точному и скорому исполнению наказания. Рядом с этим, она принимала суровые меры против городских магистратов, когда они, по ее мнению, слабо или небрежно действовали при приведении в исполнение приговоров инквизиции. Общим распространением пользовалось в ту эпоху мнение, что, поступая так, она исполняла свои наиболее высокие и прямые обязанности. Бонифаций VIII только формулировал установившийся на практике обычай, внеся в каноническое право напоминание светским властям, под угрозой отлучения от Церкви, чтобы все, кого выдаст им инквизиция, подвергались быстрому и справедливому наказанию. Инквизиторам же было приказано возбуждать судебное преследование против упорствующих чиновников; но им предписывалось всегда говорить об "исполнении закона" без упоминания о характере наказания; цель здесь была одна – избежать "неправильности", хотя все знали, что единственным наказанием за ересь, к которому присуждала Церковь, была смерть на костре. Даже в том случае, если светский сановник был отлучен от Церкви и не имел права по закону отправлять своих обязанностей, он все же должен был карать еретиков, и эта обязанность считалась самой высшей его обязанностью. Нашлись даже писатели, которые утверждали, что если инквизитор будет вынужден сам привести приговор в исполнение, то, исполняя его, он не допустит "неправильности".

Нечего было думать, чтобы после подобных неоднократных указов светская власть проявила отвращение к исполнению своей ужасной обязанности. Ученики Церкви чересчур глубоко проникли в душу, чтобы там могло зародиться малейшее сомнение в законности репрессии. Как мы уже видели выше, законы всех государств Европы присуждали еретиков к сожжению живыми, и даже свободные республики Италии признавали в лице инквизитора судью, приговоры которого подлежали слепому исполнению. Даже сам Раймунд Тулузский в благочестивом порыве, предшествовавшем его смерти, в 1249 году приказал сжечь живыми в Берлеже, близ Ажана, восемьдесят еретиков, которые сознались в его присутствии, и он не дал им даже времени отречься от ереси. Если судить по современным этому приговорам Бернара Ко, то, весьма вероятно, что, если бы эти несчастные были судимы инквизитором, никто из них не был бы осужден на костер как не раскаявшийся. Столь же знаменательным в этом отношении является обвинение, возбужденное маршалом де Мирпуа против сенешаля Каркассона за то, что последний посягнул на права маршала, предав костру тех его подданных, которых инквизиция признала еретиками.

В 1269 году Парижский парламент нашел, что жалоба Мирпуа справедлива, вследствие чего 18 марта 1270 года сенешаль разрешил, в восстановление его прав, торжественно передать ему останки семи мужчин и трех женщин из его подданных, только что сожженных в Каркассоне; если бы оказалось невозможным отыскать или установить подлинность этих останков, то вместо них должны были быть выданы десять мешков, наполненных соломой. Дело невероятное, но эта отвратительная церемония действительно состоялась через два дня, и память о ней сохранилась в нотариальном документе. Но хотя фамилия де Леви де Мирпуа гордилась титулом Маршалов Веры (Marechaux de la Foi ), все же трудно допустить, чтобы их рвение в данном случае было проявлением кровожадного фанатизма: в действительности сеньор верховный судья более всего заботился здесь о ненарушимости своих судебных прерогатив.

Подобный же спор возник в 1309 году, когда граф де Фуа выявил свои права на сожжение ересиарха катара Иакова Отье и одной женщины по имени Гильельма Кристоля, осужденных Бернаром Ги и бывших его подданными; но королевские чиновники поддерживали права своего повелителя, и, вследствие этого, возникла тяжба, тянувшаяся еще в 1326 году. Равным образом тянулся долгий спор и в Нарбонне между виконтом и архиепископом о их юрисдикции, и когда последний в 1319 году, с согласия инквизитора Жана де Бон, отпустил на волю трех еретиков, то он заявил свои права на их сожжение. Община, выступившая представителем виконта, заявила протест, и спор был разрешен только представителем короля, который вмешался и сам окончил все дело; но хотя он и заявил предусмотрительно, что он не думает таким образом нарушать права той или другой стороны, однако архиепископ продолжал восставать против того, что он считал посягательством на свои права.

Если, однако, по той или другой причине, светские власти не решались предать казни еретика, то тотчас всей силой своей власти вмешивалась Церковь, чтобы привести их к повиновению. Так, после того как первое сопротивление в Тулузе было сломлено и была восстановлена инквизиция, инквизиторы в 1237 году осудили как еретиков десять мужчин и женщин; консулы и вигье отказались "принять" осужденных, конфисковать их имущество и "поступить с ними, как принято поступать с еретиками", другими словами – отказались сжечь их живыми. Немедленно, предварительно посоветовавшись с епископом, с аббатом из Ма, с прево С.-Этьенна и с приором монастыря Дорад, инквизиторы торжественно в соборном храме С.-Этьенна отлучили от Церкви упорствующих чиновников.

В 1288 году Николай IV жаловался на небрежность и на нежелание, проявленные во многих городах светскими властями, уклонявшимися от приведения в исполнение приговоров инквизиции; Папа повелел отлучить виновных от Церкви и отстранить их от должности, а также наложить интердикт на их городские общины.

В 1458 году в Страсбурге бургомистр Ганс Драхенфельс и его товарищи отказались сначала сжечь гуситского миссионера Фридриха Рейзера и его служанку Анну Вейлер; но Церковь подавила их сопротивление и заставила их исполнить приговор. Тридцать лет спустя, в 1486 году, городские власти Брешии отказались сжечь несколько колдунов и колдуний, осужденных инквизицией, требуя, чтобы им позволили рассмотреть дело. Это вполне понятное желание было признано возмущением.

Гражданские юристы, правда, пытались доказать, что светские власти имеют право ознакомиться с делом, но инквизиторам удалось устранить это притязание. Иннокентий VIII не замедлил объявить, что желание городских властей Брешии оскорбительно для веры, и приказал отлучить их от Церкви, если они в шестидневный срок не казнят осужденных; всякий муниципальный закон, противоречивший этому, был объявлен недействительным и не имеющим силы.

Более серьезная борьба произошла в 1521 году, когда инквизиция напрягала все свои силы на то, чтобы очистить епархии Брешии и Бергама от колдуний, которые, как думали, наслали заразу.

Инквизитор и судьи епископского суда энергично повели дело против этих несчастных, но вмешалась сеньория Венеции и обратилась к Папе Льву X, который поручил своему нунцию в Венеции пересмотреть процесс. Последний передал свои права епископу Юстинополиса, который в сопровождении инквизитора и епископских судей явился в брешианскую Валькамонику, где было много воображаемых еретиков, и нескольких из них осудил на выдачу светским властям.

Недовольный этим судом, сенат Венеции запретил губернатору Брешии приводить самому в исполнение эти приговоры, допускать их исполнение другими и платить судебные издержки; он должен был переслать все дело в Венецию и обязать епископа Юстинополиса явиться в сенат, что и было исполнено. Негодование Папы не знало границ. Он в энергичных выражениях подтвердил инквизитору и епископским судьям, что они имели полное и неограниченное право над виновными, что их приговоры должны быть исполнены без всяких пересмотров и расследований, и что у них было полномочие заставить признавать их права, так как они могли наложить на ослушников любое духовное наказание. Но в ту эпоху уже веял дух непокорства, а Венеция никогда не отличалась послушанием в отношении св. трибунала. Ниже мы увидим, как упорно Совет Десяти отстоял свое положение и с беспримерной смелостью подтвердил верховность своей юридической власти.

Сказанное нами дает возможность по достоинству оценить следующие слова одного из новых католических историков инквизиции: "Церковь не принимала никакого участия в телесном наказании еретиков. Все несчастные, которые погибли, были только наказаны за свои преступления, будучи осуждены королевскими судьями. История сохранила память о неистовствах, совершенных еретиками Болгарии, гностиками и манихеями, и к смертной казни были лишь присуждаемы уголовные преступники, сознавшиеся в насилиях, убийствах и грабежах. С равной снисходительностью поступали с альбигойцами…; Католическая Церковь оплакивала всякий акт возмездия, как бы ни был дерзок вызов, кинутый этими крамольными толпами".

Вот как пишется история по заказу! На самом же деле Церковь с таким остервенением повелевала сжигать еретиков, что 18-й пункт обвинения в ереси, предъявленного Яну Гусу на Констанцском соборе, ставил ему в вину, что в своем трактате "De Ecclesia" он учил, что ни одного еретика не следует выдавать светской власти для предания его смертной казни. Сам Гус в своей защитительной речи допускает, что еретика, которого нельзя покорить кротостью, должно подвергнуть телесному наказанию; а когда прочли то место его книги, где те, кто предает еретика, отрицающего свою виновность, в руки светских судей, сравниваются с книжниками и фарисеями, предавшими Иисуса Христа Пилату, то святое собрание разразилось криками протеста, и среди негодующих голосов раздавался голос кардинала Петра д'Айльи, громко кричавшего: "Поистине, люди, редактировавшие эти пункты, были очень снисходительны, так как писания этого человека возмутительны!".[128]

Постоянно повторяемое учение Церкви глубоко убедило лучших ее членов, что сжечь еретика было актом очевидной справедливости, и что требование снисходительного отношения к еретикам является ересью, достойной самого строгого осуждения. Даже сам канцлер Парижского университета Герсон не понимал, что можно иначе поступать с теми, кто упорно держался заблуждений, хотя и в таких вопросах, которые теперь не считаются догматами веры. Факт тот, что Церковь не только определяла виновность и предписывала наказание, но она сама выдумывала преступление. Как мы увидим ниже, при Николае и Целестине V строгие францисканцы считались хорошими католиками; но, когда Иоанн XXII объявил еретическим учение, что Спаситель жил в полной нищете, он переместил францисканцев в ряды врагов Церкви, которых светские власти были обязаны отправлять на костер, под угрозой быть самим причисленными к еретикам.

Таким образом, все были согласны, что еретиков следовало сжигать; это мнение было плодом воспитания, данного Церковью поколениям средних веков. Еретиком считался всякий, кто исповедовал еретическое верование, защищал его и отказывался отречься от него; для подобного человека, упорствующего и закоренелого, было одно только ужасное наказание – костер. Но инквизитор не торопился с этим. Оставим в стороне заботу о возможном спасении души; обращенный, выдающий своих соумышленников, был более полезен для Церкви, чем обугленный труп; поэтому не жалели усилий, чтобы добиться отречения. Опыт показал, что фанатически настроенные люди часто жаждали мучений и желали скорой смерти на костре; но инквизитор не должен был являться исполнителем их желаний. Он знал, что первый пыл часто уступал действию времени и мучений; поэтому он предпочитал держать упорствующего еретика, одинокого и закованного, в тюрьме в течение шести месяцев или целого года; к нему допускались лишь богословы и законоведы, которые должны были действовать на его ум, или его жена и дети, которые могли склонить его сердце. И только тогда, когда все усилия не приводили ни к чему, его "выпускали на волю"; но даже и после этого казнь откладывалась на день, чтобы он мог отречься, что, впрочем, случалось редко, так как не уступившие до этого времени обыкновенно не поддавались никаким убеждениям. Но если в последнюю минуту упорство еретика уступало и он выражал желание раскаяться, то признавалось, что его обращение было вызвано страхом, и его оставляли в тюрьме до самой смерти. Нельзя было не принять отречения, сделанного даже на костре, хотя относительно этого не было определенных правил. Эмерик рассказывает о бывшем в Барселоне случае при сожжении трех еретиков; один из них, священник, сломленный ужасным страданием, когда уже одна сторона тела его совсем обгорела, закричал, что он желает отречься; его сняли с костра и приняли от него отречение; но спустя четырнадцать лет узнали, что он продолжает оставаться еретиком и что даже совращает других; тогда его поспешно сожгли.

Ганс Бальдун?. Ведьмы.

Не раскаявшийся еретик, предпочитавший мученическую смерть вероотступничеству, не был единственной жертвой костра. Светское законодательство установило это наказание за ересь и предоставило Церкви определить, что надо подразумевать под ересью; и скоро понятие ереси чрезвычайно расширилось. Там, где доказательства признавались достаточными, отказ сознаться лишь увеличивал вину; громкое заявление о своей принадлежности к Католической Церкви нисколько не помогало обвиняемому: его все равно, несмотря на его нежелание, признавали еретиком. Если два свидетеля показывали под присягой, что они видели кого-нибудь преклоняющимся перед "Совершенным", то этого было достаточно: несчастный погиб. В таком же положении находились не явившиеся по вызову инквизиции и отказывавшиеся принести присягу.

Даже тогда, когда не было ни одного доказательства, простое подозрение само собой превращалось в ересь в том случае, если подозреваемый не мог обелить себя, вызвав людей, которые согласились бы принять вместе с ним присягу, и в таком положении он оставался в течение года. В случае тяжелого подозрения отказ принести присягу превращал подозреваемого через год в еретика. Еретиком также, и достойным костра, считался тот, кто отказывался от исторгнутого у него признания.

Одним словом, костер заполнял все недостатки инквизиционного судопроизводства. Это был высший аргумент, ultima ratio, и хотя до нас дошло немного примеров казней, мотивированных только что указанными причинами, но не подлежит сомнению, что угрозы, так обоснованные, были очень полезны на практике, и что внушаемый ими ужас вырывал много признаний как искренних, так и ложных из уст тех, кто без этого оставался бы нем.

Была еще другая категория случаев, которая сильно занимала инквизиторов и в которой их судопроизводство устанавливалось крайне медленно. Толпы вынужденных к раскаянию насилием, темницей или страхом костра наполняли тюрьмы и страну, и в глубине сердца люди эти продолжали оставаться по-прежнему еретиками. Выше я упоминал о бывшей всегда настороже полиции святой инквизиции, упоминал о правильно организованном шпионстве за обращенными, свобода которых, в сущности, была условной и обрекала их на положение поднадзорных; и неизбежно число рецидивистов (или считаемых таковыми) было очень многочисленно. Даже в тюрьмах было невозможно изолировать всех заключенных, и часто раздаются жалобы на волков в овечьей шкуре, которые совращают товарищей по заключению. Человек, торжественное обращение которого было признано ложным, не мог больше никогда внушить к себе доверия; это был неисправимый еретик, обратить которого Церковь потеряла всякую надежду; всякое снисхождение к нему вело его только к окончательной гибели: его требовал костер. Однако надо сказать в похвалу инквизиции, что она не скоро ввела в практику ужасную теорию о рецидивистах, изложенную нами.

Уже в 1184 году Веронский декрет Папы Луция III предписывал, что всякий еретикрецидивист, то есть впавший после отречения в ту же ересь, должен выдаваться светским судам даже без нового допроса. Равеннский эдикт Фридриха II 1232 года предписывает предавать смерти всех, кто, впав снова в ересь, показал этим, что его обращение было притворным, с целью избежать наказания за ересь.

В 1244 году Нарбоннский собор упоминает о большом числе подобных случаев и, следуя указаниям Луция III, повелевает передавать виновных в руки светской власти без нового суда. В 1233 году Григорий IX ограничивается осуждением рецидивистов, число которых, по его словам, было огромно, на пожизненное тюремное заключение. Одним приговором от 19 февраля 1237 года инквизиторы Тулузы присудили к пожизненной тюрьме семнадцать еретиков-рецидивистов. На соборе в Таррагоне в 1242 году Раймунд де Пеннафорте указывает на различие в мнениях по этому вопросу и высказывается за тюремное заключение; в 1246 году собор в Безье, подтверждая аналогичные предписания, заявляет, что они согласны с заветами апостолов. Бывало даже, что строгость не заходила особенно далеко. В 1242 году Петр Селла ограничился тем, что предписал паломничества и ношение крестов, а в одном случае, бывшем в 1245 году во Флоренции, брат Руджиери Кальканьи наложил на виновного лишь незначительный штраф.

Но что делать с массой неискренне обратившихся? Этот вопрос сильно смущал и заботил Церковь. Как всегда, затруднение сначала было решено так, что это дело предоставили на усмотрение инквизиторов. В ответ на вопрос ломбардской инквизиции кардинал Альбано около 1245 года предоставил инквизиторам накладывать наказания, которые они найдут нужными. В 1248 году Бернар Ко с подобным вопросом обратился к нарбоннскому архиепископу; в ответ он получил, что, согласно апостольским наставлением, всех тех, кто вторично возвращается в лоно Церкви со смирением и покорностью, можно карать пожизненным тюремным заключением, но мятущиеся должны быть выдаваемы в руки светской власти.

На практике в этом отношении проявлялись то кротость, то строгость; но с удовольствием можно отметить, что в значительном большинстве случаев инквизиторы более склонялись к милосердию. Даже такой ревностный инквизитор, как Бернар Ко, не злоупотреблял свободой действий, предоставленной в этом отношении инквизиторам. В реестре приговоров за 1246-1248 гг. имеется шестьдесят еретиков-рецидивистов, из которых никто не был приговорен более чем к тюрьме, причем некоторые не были даже приговорены к пожизненному заключению. Такой же сравнительной снисходительностью отличаются приговоры, вынесенные в следующее десятилетие, как названным Бернаром, так и другими инквизиторами. Однако, за исключением одного, все руководства для судопроизводства инквизиции, относящиеся к этой эпохе, учат, что рецидивистов надо выдавать в руки светской власти, притом без всякого суда; отмеченное нами исключение составляет одно компилятивное руководство, по которому возвращение в ересь карается то пожизненной тюрьмой, то костром. Рецидивист-ростовщик подвергался менее суровому наказанию.

Факт тот, что в Лангедоке, согласно Парижскому трактату, клятвенное отречение приносилось каждые два года всеми мужчинами старше четырнадцати лет и всеми женщинами и девушками старше двенадцати лет; поэтому всякое проявление ереси было там, строго говоря, возвратом в ересь; и это, быть может, объясняет нерешительность инквизиторов Тулузы. Очевидно, невозможно было, не выслушивая объяснений, сжигать всех, в первый раз заподозренных в ереси!

Товарищ, впоследствии преемник Бернара Ко, Жан де С.-Пьер, следовал его примеру и всегда присуждал рецидивистов к пожизненному заключению. Это правило соблюдалось и после смерти Бернара, последовавшей в 1252 году, когда к Жану присоединился Рено Шартрский; брат Рено с ужасом узнал, что светские судьи не обращали внимания на снисходительные приговоры и сжигали несчастные жертвы без всякого милосердия; в свое оправдание гражданские власти ссылались на то, что иначе не удастся очистить страну от еретиков, и что снисходительность поведет к усилению ереси. Рено понял, что он не может, как его предшественники, закрывать глаза на подобную жестокость, и уведомил Альфонса де Пуатье, что он решил представить дело на разрешение Папы, и просил его, чтобы до получения ответа из Рима он охранял заключенных от грубого насилия светских чиновников.

Ответ Папы до нас не дошел, но мы можем думать, что глава Римской Церкви скорее одобрил жестокость чиновников Альфонса, чем кротость Рено, так как около этого времени Рим прямо предписал выдавать всех рецидивистов в руки светской власти; точную дату этого постановления выяснить, впрочем, мне не удалось.

В 1254 году, в очень серьезном случае повторного рецидива в Милане, Иннокентий IV ограничился тем, что приказал разрушить дома виновных еретиков и наложить на них публичные епитимии; но уже в 1258 году Александр IV говорит о выдаче рецидивистов в руки светской власти, как о прочно установившемся обычае; быть может, это было даже следствием запроса Рено. Это жестокое решение Рима, по-видимому, поразило инквизиторов, которые в течение нескольких лет не переставали спрашивать Св. Престол, как можно согласовать это решение с повсюду принятым положением, что Церковь никогда не отказывает приходящим к ней и, как мать, принимает заблудших овец.

На это отвечали с характерным лицемерием, что Церковь нисколько не закрыта для рецидивистов, принесших раскаяние, так как они могут получить святое причастие даже и на костре, но все же и раскаяние не может избавить их от смерти. Мотивированное таким образом папское решение было внесено в канонические законы и попало в Summa св. Фомы Аквината. В подобных случаях обещание дать причастие в последнюю минуту вносилось в приговор, и жертву всегда сопровождали на костер священнослужители, старавшиеся спасти ее душу. Впрочем, инквизитору советуют лично не проявлять при этом особой ревности, опасаясь, не без основания, что вид его может вместо того чтобы смягчить осужденного, лишь ожесточить его.

Хотя инквизиторы в этом отношении продолжали действовать по собственному усмотрению, и хотя они не отправляли всех рецидивистов на костер, но тем не менее достоверно, что мнимое или действительное преступление возвращения в ересь стало с этого времени наиболее частым поводом к смертной казни. Еретики, жаждавшие мученического венца, были сравнительно редки, но было много слабых духом людей, которые не могли искренне отречься от заблуждений, раз они полюбили их, и которые, избегнув смерти, надеялись, что теперь они сумеют лучше скрывать свое преступление против Церкви.

Все это придало новое значение желанию строго законно определить понятие преступления возврата к ереси и вызвало тысячу споров и тонких схоластических из мышлений. Явилась необходимость определить с некоторой точностью, когда виновный не мог быть даже выслушан, а также определить степень его виновности по первому и второму преступлениям, совокупность которых оправдывала его осуждение как не раскаявшегося еретика. Там, где сама виновность была так часто неуловима и неосязаема, задача измерить и определить ее была, конечно, не из легких.

Папа Александр VI.

Бывали случаи, когда при первой судимости обвиняемый оставался только под подозрением без всяких улик, и казалось жестоким осуждать человека на смерть за второе преступление, когда он не был уличен в первом. Недоумевая над разрешением этого вопроса, инквизиторы обратились к Папе Александру IV, который дал им вполне определенный ответ. Если подозрение было тяжелое, ответил он, то следовало, "допуская своего рода законную фикцию", рассматривать его как законное доказательство виновности обвиняемого, и поэтому обвиняемый должен быть осужден. Если же подозрение было легкое, то обвиняемого следует наказать более строго, чем наказываются за преступление в первый раз, но не применять к нему полностью наказаний, наложенных на рецидивистов.

Кроме того, для установления вторичного преступления требовались более слабые доказательства: достаточно было, если обвиняемый вступил в сношения с еретиком или выказал ему какое-либо дружеское расположение. Это постановление неоднократно подтверждалось Александром и его преемниками с настойчивостью, которая показывает, как много возникало недоразумений на этой почве; но, в конце концов, осуждение рецидивистов было внесено в каноническое право и стало ненарушимым законом Церкви. Все авторы, кроме Цангино, единогласно говорят, что в подобных случаях не может быть ни малейшего снисхождения.

Возникали также затруднения по поводу прегрешений менее серьезных. Так, задавались вопросом, как следует поступать с сочувствующими ереси в случае вторичного их обвинения. Нарбоннский собор 1244 года полагал, что их следует отсылать к Папе, чтобы он разрешил их грехи и наложил на них епитимью; но такая процедура была признана чересчур сложной.

В средний период истории инквизиции все писатели, в том числе и Бернар Ги, не предписывая выдачи виновного светской власти, предлагают налагать на него тяжелую епитимью, чтобы навести на других спасительный страх. Но в XIV веке Эмерик полагает, что сочувствующий, привлеченный во второй раз, должен без всякого суда быть выдаваем в руки светской власти; строго по закону так же должно было поступать с теми, кто попадался снова после публичного обвинения в ереси; но это казалось столь жестоким, что Эмерик предложил представлять все подобные случаи на утверждение Святого Престола.

Был еще другой разряд преступников, которые очень беспокоили инквизиторов и для которых было очень трудно установить однообразные правила; это те, кто убегал из тюрьмы или небрежно исполнял наложенную на них епитимью. По теории чистосердечно обратившимися считались те кающиеся, которые с радостью принимали епитимию как единственную надежду для них на вечное спасение; но, не выполняя после этого епитимьи, они показывали или то, что их обращение было неискренне, или то, что их неустойчивая душа снова впала в старые заблуждения. Поэтому уже с самого начала на них смотрели как на рецидивистов. Валансский собор 1248 года постановил, чтобы сначала их милостиво усовещевали, после чего, если они продолжали оказывать неповиновение, с ними следовало поступать как с закоренелыми еретиками; это решение вносилось даже иногда в приговор, причем тем, кто стал бы небрежно исполнять епитимью, грозили наказанием, определенным для клятвопреступников и не раскаявшихся еретиков; однако, еще в 1260 году Александр IV, по-видимому, затруднялся издать особое правило для этих случаев и неопределенно говорит об отлучении от Церкви, о новом наложении наказания и об обращении, в случае надобности, к помощи светской власти. Около этого же времени Ги Фукуа высказывается за смертную казнь, считая, что подобная небрежность служит признаком закоснелой ереси; но Бернар Ги считал это чрезмерным и советовал предоставлять виновных на усмотрение инквизитора.

Наиболее частыми преступлениями этого рода были самовольное снятие желтых крестов и побег из тюрьмы; первое, насколько я знаю, никогда не наказывалось смертью, хотя и влекло за собой довольно строгие наказания, чтобы отбить у кающихся охоту делать это. Что касается побега из тюрьмы, то инквизиторы последнего периода инквизиции считали это преступлением уголовным: бежавший из тюрьмы был еретиком-рецидивистом, и его следовало сжечь живым без всякого суда.

Некоторые законоведы держались того убеждения, что обратившийся, если он не выдал всех известных ему еретиков, поклявшись сделать это, был рецидивист; Бернар Ги находил еще это преувеличенным. Решительный отказ выполнить епитимью, естественно, считался признаком упорной ереси и вел прямо на костер. Впрочем, эти случаи были редки, так как епитимья накладывалась только на тех, кто уже сознался и желал присоединиться к Церкви; однако мы знаем, что во второй половине XV века была сожжена живой одна женщина, которая отказалась выполнить епитимью, наложенную на нее картагенской инквизицией.

Несмотря на это широкое применение смертной казни, я убежден: это число жертв, погибших на костре, гораздо меньше, чем обыкновенно думают. Факт сжигания умышленно человека только за то, что он верит иначе, чем мы, представляется такой драматической жестокостью и так поражает ужасом, что, в конце концов, в нем стали видеть существенную черту деятельности инквизиции. Но необходимо помнить, что среди других наказаний, налагаемых ее приговорами, костер был сравнительно менее употребителен. Большинство документов этой мрачной эпохи страданий до нас не дошло, и мы не можем теперь установить статистику; но если бы они сохранились, то я думаю, что мы были бы поражены встретить так мало случаев наказания сожжением среди других, более или менее жестоких, наказаний.

Надо остерегаться по этому поводу от преувеличений, столь обычных у большинства писателей. Никто, конечно, не заподозрит Дом Бриаля в легкомыслии или предвзятом мнении, и, однако, в предисловии к XXI т. своего Recueil des Historiens des Gaules (стр. XXIII) он приводит, как достоверное, утверждение, что Бернар Ги за время своей инквизиторской деятельности в Тулузе (1308-1323) отправил на костер 637 еретиков; но, как мы уже видели, это только общая цифра его решений за данное время, а смертных приговоров было только сорок, не считая шестидесяти семи приговоров вырытия и сожжения останков умерших еретиков.

Еще другой пример. Ни один из инквизиторов не прославился так своей энергией и деятельностью, как Бернар Ко, который боролся с ересью, когда она была во всей своей силе. Бернард Ги называет его "молотом еретиков" и человеком святым и полным Бога, "удивительным по своей жизни, удивительным по своему образованию и удивительным по уничтожению ереси". Он при жизни еще творил чудеса, а в 1281 году, через двадцать восемь лет после его смерти, тело его было найдено сохранившимся, за исключением кончика носа (очевидный признак его чистоты и святости).

Подобного человека нельзя заподозрить в снисходительности к еретикам, – между тем в списке его решений за 1246-1248 годы нет ни одного случая, не считая заочных решений, где он выдал бы виновного в руки светской власти. Конечно, осужденные заочно могли быть сожжены светской властью, но на практике они могли спасти себя, выразив покорность, чему мы имеем в данном списке поразительный пример. Самым опасным еретиком в Тулузе был Аламан де Роэ. Он принадлежал к одной из самых знатных фамилий города, давшей еретической церкви много приверженцев; сам Аламан, думали, был у еретиков епископом.

В 1229 году легат Романо приказал ему отправиться с крестоносцами в Св. Землю; он клятвенно обещал исполнить это, но не сделал ничего. В 1237 году первые инквизиторы, Гильом Арно и Этьенн де С.-Тибери, снова занялись им; он деятельно покровительствовал еретикам, распространял ересь, грабил, ранил и убивал священников и лиц духовного звания. На этот раз его осудили заочно.

Его признали faydit, лишенным прав, живущим насилием и грабящим католиков. Нельзя было представить себе другой случай более тяжелой и закоренелой ереси и упорного нежелания явиться на суд. Однако когда 16 января 1248 года он, спустя двадцать лет после первого своего обращения, сознав свои заблуждения, раскаялся, его приговорили лишь к пожизненному тюремному заключению.

На деле, как мы уже говорили, инквизиторы более добивались обращений, разоблачений и конфискаций, чем увеличения числа мучеников. Костер, зажигаемый время от времени, поддерживал в населении ужас, который считали спасительным. Бернар Ги, отправив в течение пятнадцати лет сорок человек на костер, уничтожил последние проявления катаризма, нанес удар вальденсам и подавил неуместное рвение францисканцев-спиритуалов. Действительным оружием св. трибунала, притом оружием страшным, были грязные тюрьмы, массовые конфискации, унизительные епитимии и, наконец, невидимая полиция, благодаря которой она парализовала ум и сердце всякого, кто имел несчастье раз попасть в ее руки.

Откажем теперь несколько слов о самой казни. Когда собиралась толпа смотреть предсмертную агонию мучеников, то старались не выказать никакой к ним жалости, чтобы не смягчить фанатизма зрителей. Виновного не удушали раньше, чем поджигали дрова, как это практиковалось в позднейшей испанской инквизиции; порох еще не был изобретен, и поэтому не прибегали еще к менее человечному приему, применявшемуся впоследствии, – обвязывать шею жертвы мешком с порохом, чтобы сократить ее мучения, когда пламя охватит ее. Несчастного привязывали живым к столбу, возвышавшемуся над грудой дров настолько высоко, чтобы верные могли видеть все действия ужасной трагедии. Святые люди сопровождали его до последней минуты в надежде вырвать, если возможно, душу его из когтей дьявола; если он не был рецидивистом, он мог еще в последнюю минуту спасти свое тело. Но и в этих окончательных приготовлениях мы видим пример той крайней непоследовательности, с которой Церковь пыталась сделать вид, что на нее не падает ответственность в этих убийствах.

Монахам, сопровождавшим несчастную жертву, строго запрещалось убеждать ее умереть без сопротивления, или взойти твердым шагом по лестнице, ведущей на эшафот, или мужественно отдать себя в руки палача, ибо, давая подобные советы, они могли ускорить ее конец и допустить, таким образом, "неправильность". Назидательное и уместное зазрение совести людей, уже совершивших юридическое убийство. Обыкновенно казнь совершалась в праздничный день, чтобы могло собраться больше народа и чтобы зрелище было поучительнее; из боязни, чтобы жертва не вызвала в собравшихся чувства жалости или симпатии, на нее накладывалось молчание.

Второстепенные подробности известны нам из отчета одного свидетеля казни Яна Гуса в Констанце в 1415 году. Несчастный должен был стать между двух вязанок хвороста, и его крепко привязали веревками к толстому столбу; веревки охватывали его вокруг лодыжек, колен, пахов, талии и подмышками; на шею ему надели цепь.

Затем заметили, что он повернулся лицом к востоку, а так как это было неприлично для еретика, то его повернули лицом к западу. Он был обложен до самого подбородка связками хвороста и соломы. После этого граф палатин Людовик, наблюдавший за исполнением казни, подошел к эшафоту вместе с констанцским прево и в последний раз предложил Гусу отречься. Когда он отказался, они отошли и ударили в ладони, что было знаком для исполнителей казни поджечь костер. Когда огонь пожрал все, то приступили к возмутительному делу окончательного уничтожения обуглившегося трупа; его разорвали на части и перебили кости, а затем остатки и внутренности снова бросили в огонь.

К. Ф. Лессинг. Гус перед костром.

Когда можно было опасаться, чтобы присутствовавшие не сохранили остатков мученика, как, например, при казнях Арнольда Брешианского, некоторых францисканцев-спиритуалов, Гуса, Савонаролы, то, после того как огонь погасал, тщательно собирали пепел и бросали его в проточную воду.

Есть что-то забавное и ужасное в контрасте между этим крайним проявлением человеческой злобы и бесстрастным счетом издержек, который представлялся светской власти. В отчетах Арно Ассали мы находим подробную запись расходов по сожжению четырех еретиков в Каркассоне 24 апреля 1323 года:

Дрова – 55 су 6 денье

Хворост – 21 су 3 денье

Солома – 2 су 6 денье 4 столба – 10 су 9 денье Веревки – 4 су 7 денье Палачу по – 20 су с головы 80 су.

Немного более двух ливров на каждого сожженного еретика.

Если еретик умирал до совершения над ним казни, и если делалось постановление о вырытии его тела или костей, то церемония сожжения их была, конечно, менее торжественна, но не упускали ничего, чтобы сделать ее ужасной. До нас дошел от 1237 года рассказ одного современника, Гильома Пелиссона, о том, как было вырыто в Тулузе много трупов людей знатных и других покойников. Их кости и разложившиеся трупы тащили по улицам, причем впереди шел глашатай и кричал: "От aytal far a, aytal perira!" ("Всякий, кто поступит так, так вот и погибнет!"), затем они были сожжены "во славу Бога, Блаженной Девы Марии, Его Матери, и блаженного Доминика, их служителя". Эта процедура, несмотря на то что была довольно дорога, сохранялась во все время существования инквизиции. Из отчетов Арно Ассали от 1323 года мы видим, что вырыть кости трех еретиков, купить для них мешок и веревки, чтобы завязать мешок, нанять двух лошадей дотащить мешок до площади и купить дрова для костра – стоило пять ливров девятнадцать су шесть денье.

Костер служит инквизиции еще для того, чтобы очищать страну от "заразительных и еретических" сочинений; это было начало цензуры, занявшей впоследствии видное место в деятельности инквизиции. Обычай сжигать неприятные книги восходит к глубокой древности. Император Константин, как мы видели, требовал под страхом смертной казни выдачи его агентам всех арианских сочинений. В 435 году Феодосий II и Валентиниан III приказали сжечь все книги несториан; другой закон грозил смертью всем, кто не выдаст сочинении манихеев. Юстиниан осудил secunda editio, что, по определению глоссаторов, означало Талмуд.

Ян Гус на костре.

В последующую за тем эпоху варварства этот прием подавлять заблуждения человеческого ума, понятно, применялся мало; однако в 680 году король вестготов Эривиг запретил евреям читать книги, несогласные с христианской верой, между прочим – Талмуд. Когда человеческий ум пробудился, то прибегли к более энергичным мерам. Когда в 1210 году Парижский университет был взволнован заблуждениями Амори, то был издан приказ сжечь сочинения его товарища, Давида де Динан, а также "Физику" и "Метафизику" Аристотеля. Мы уже упоминали о сожжении переводов Св. Писания Иаковом I Арагонским, о канонах Нарбоннского собора 1229 года, запретивших мирянам иметь Св. Писание, и о сожжении сочинения Вильгельма де С.-Амур De periculis. Книги евреев, в особенности Талмуд, благодаря своим богохульственным намекам на Спасителя и Св. Деву, вызывали к себе особую ненависть, и Церковь не щадила усилии, чтобы уничтожить их.

В середине XII века преподобный Петр ограничился тем, что изучал Талмуд и предал публичному осуждению некоторые странные фантазии этой любопытной амальгамы высокого и смешного.

Но его прием чистого диалектика не подходил к горячему темпераменту XIII века, который более сурово начал преследовать неверующих, и преследование литературы евреев шло наряду с преследованием литературы альбигойцев и вальденсов. Это преследование было вызвано одним обращенным в христианство евреем, по имени Николай де Рупелла, который около 1236 года обратил внимание Григория IX на богохульство, заключающееся в еврейских книгах, в особенности в Талмуде.

В июне 1239 года Григорий писал королям Англии, Франции, Наварры, Арагонии, Кастилии и Португалии, а также прелатам этих королевств, приказывая, чтобы в субботу будущего поста, когда все евреи будут в своих синагогах, все книги их были схвачены и выданы нищенствующим монахам.

До нас дошел отчет расследования, вызванного в Париже арестом этих книг.

Здесь мы видим, как легко было найти в книгах евреев достаточное число мест, оскорбительных для благочестивого ума, хотя раввины, решившиеся выступить на защиту своих книг, и старались растолковать их в совершенно другом смысле и оспаривали существование кощунственных отзывов о христианском Мессии, о Св. Деве и о святых. Дело тянулось много лет, и приговор был вынесен только 13 мая 1248 года, и тотчас же парижане имели счастье видеть, как было сожжено четырнадцать возов книг, а затем еще шесть. Но Талмуд продолжал существовать.

В 1255 году Людовик Святой снова приказал в своих инструкциях сенешалям Нарбоннский провинции уничтожить все экземпляры Талмуда, а также всех книг, содержащих богохульства. В 1267 году Климент IV предписал таррагонскому архиепископу заставить короля Арагонии и его сеньоров, под страхом отлучения от Церкви, распорядиться о том, чтобы евреи выдали инквизиторам Талмуд и другие книги. Книги, в которых не будет обнаружено богохульства, должны быть возвращены, а остальные должны быть опечатаны и спрятаны в надежное место. Альфонс Мудрый Кастильский показал, что он достоин своего прозвища, если правда, как говорят, что он приказал перевести Талмуд, чтобы все могли судить о его заблуждениях.

Пассивное сопротивление евреев сделало все эти усилия бесплодными. В 1299 году Филипп Красивый заявляет о постоянном увеличении числа экземпляров Талмуда и приказывает своим судьям помогать инквизиторам в деле их уничтожения. Через десять лет, в 1309 году, в Париже были публично сожжены четыре воза еврейских книг. Бесполезность всех этих мер ясно сказалась в решении, произнесенном Бернаром Ги на аутодафе в 1319 году.

Под влиянием инквизиторов королевские чиновники снова принялись за тщательные розыски и собрали все экземпляры Талмуда, которые они могли захватить. Специалисты в еврейском языке, приглашенные по этому поводу, внимательно рассмотрели содержание; затем, после долгих споров между инквизиторами и законниками, было решено, чтобы эти книги, нагруженные на два воза, были провезены по улицам Тулузы; королевские чиновники должны были громко возглашать, что эти книги подлежат уничтожению за находящиеся в них богохульственные отзывы об Иисусе Христе, о Пресв. Деве Марии, Его Матери, и о христианстве; после этого их следовало торжественно сжечь.

Это единственный пример сожжения книг за все время деятельности Бернара Ги; и тот факт, что в 1319 году понадобились две телеги, чтобы свезти осужденные книги, показывает, что это был результат долгих и систематических розысков. Но вообще этот инквизитор придавал большое значение уничтожению этой еврейской литературы; так, одна формула его сборника предписывает всем священникам подряд три воскресенья приказывать выдавать инквизиции, под страхом отлучения от Церкви, все еврейские книги, в том числе и Talamuz. Поход против этой книги продолжался долго.

В следующем, 1320-м, году, Иоанн XXII приказал отбирать его и сжигать. В 1409 году это было подтверждено Александром V. Известно всем, какой спор вызвал Талмуд в эпоху Возрождения, но, несмотря на все усилия гуманистов, во главе которых стояли Пфефферкорн и Рейхлин, было решено уничтожать Талмуд. В 1554 году Юлий III подтвердил указ инквизиции; евреям было приказано под страхом смерти выдать все книги, где встречаются богохульственные отзывы о Христе; это папское предписание было внесено в каноническое право и остается в нем до сих пор. Цензура инквизиции не ограничивалась борьбой против заблуждений евреев; но деятельность ее в других литературных областях удобнее рассмотреть в другом месте.[129]

В заключение не лишнее будет бросить беглый взгляд на то, как отразились на Церкви методы инквизиции.

Методы, изобретенные и одобренные инквизицией, произвели на Церковь самое печальное действие. Епископские суды применяли их к еретикам, а вскоре нашли, что насилие и произвол дают такие блестящие результаты, что их распространили и на все дела, подсудные епископским судам.

Уже в 1317 году Бернар Ги говорит о пытке как о явлении, обычном в духовных судах, и, возражая против стеснений Клементин, задается вопросом, следует ли стеснять епископов в применении пытки к еретикам, тогда как они свободно могут применять ее к другим обвиняемым?

Привыкнув, таким образом, к безжалостному суду, Церковь становилась все более и более жестокой и грубой, все менее и менее христианской. Самые худшие Папы XII и XIII столетий не решились бы опозорить мир поступком, подобным тому, в котором Иоанн XXII проявил свою ненависть к епископу Кагора, Гуго Герольду. Иоанн был сыном простого работника из этого города, и весьма возможно, что он питал к Гуго старинную ненависть; факт тот, что, сделавшись Папой, он немедленно и яростно обрушился на своего врага. 4 мая 1317 года несчастный прелат был в Авиньоне лишен звания и осужден на пожизненное заключение в тюрьму. Но этого Иоанну было мало. Под предлогом, что Гуго устроил покушение на жизнь Папы, его выдали в руки светской власти и в июле того же года с него живого содрали кожу, протащили по улицам и сожгли на костре.

Дело зашло так далеко и привычка к зверскому насилию настолько укоренилась, что встречаются самые высокопоставленные прелаты, которые сводили свои счеты с жестокостью, которой устыдилась бы шайка разбойников. В 1385 году шесть кардиналов были обвинены в заговоре против Урбана VI; взбешенной Папа велел схватить их, когда они выходили из консистории, и бросить в заброшенный водоем в замке Носера, где находилась его резиденция; этот водоем был так узок, что кардинал ди Сангро, человек толстый и высокий, не мог там даже протянуться.

К несчастным были применены методы, введенные в употребление инквизицией. Их мучили голодом, холодом, червями, и в то же время люди Папы побуждали их сознаться, обещая прощение.

Когда они отказались, то подвергли пытке епископа Аквилы, который не вынес страданий и оговорил остальных. Последние продолжали отрицать свою вину и также подверглись пытке. От кардинала ди Сангро удалось получить только одно сознание, что он страдает заслуженно за все то зло, которое он причинил, по приказанию Папы Урбана, архиепископам, епископам и другим прелатам.

Когда дошла очередь до кардинала Венеции, то Папа поручил дело старому пирату, которого он назначил приором ордена св. Иоанна в Сицилии, приказав ему мучить несчастного до тех пор, пока он, Папа, не услышит его стонов. Пытка тянулась с утра до обеда; а Папа в это время прогуливался по саду под окном застенка, громко читая бревиарий, так что звуки его голоса напоминали палачу о приказании мучить жертву.

Но тщетно пират прибегал и к дыбе и к кобыле; несмотря на преклонный возраст и болезнь жертвы, у нее не удалось вырвать никакого крика, кроме "Христос страдал за нас!" Обвиненные сидели в своей ужасной тюрьме до тех пор, пока Носера не была осаждена Карлом из Дураццо; Папе удалось бежать, захватив с собой свои жертвы. Во время бегства ослабленный пыткой епископ Аквилы, сидевший на плохой лошаденке, не мог поспевать; рассерженный этим, Папа приказал убить епископа и бросить труп его на дороге без всякого погребения.

Другие кардиналы, менее счастливые, были морем отправлены в Геную и заключены в такую грязную тюрьму, что городские власти, тронутые жалостью, просили оказать им снисхождении.

Англичанин кардинал Адам Астон был выпущен на свободу благодаря энергичному вмешательству Ричарда II, а остальные исчезли загадочным образом. По одним сведениям, Папа велел отрубить им головы; по другим – их повезли морем в Сицилию и по дороге утопили; а третья версия передает, что их зарыли живыми во рву, наполненном негашеной известью, выкопанном в папской конюшне.

Соперник Урбана, известный под именем Климента VII, был не менее его кровожаден. Когда он был еще легатом Григория XI и назывался кардиналом Робертом Женевским, то он стоял во главе дорожных грабителей, чтобы поддерживать папские территориальные притязания. Самым крупным его подвигом была ужасная резня в Чезене, для его характеристики можно вспомнить угрозу, с которой он обратился к жителям Болоньи: "Омыть руки и ноги в их крови". Таково было обратное влияние инквизиции на Церковь, породившую ее для борьбы с еретиками. Когда Бернабо и Галеаццо Висконти заставляли пытать и сжигать на медленном огне духовных лиц, то жестокость их не была оригинальной: они только следовали примеру Церкви.

Еще более гибельно сказалось влияние инквизиции на светском судопроизводстве. Оно сказалось в то время, когда старый порядок вещей уже падал, когда уже начинали выходить из употребления старые варварские обычаи – ордалии, судебные поединки и денежные пени; когда, под влиянием римских законов, вырабатывалось новое право, и когда юрисдикция феодального сеньора быстро поглощалась все увеличивающейся юрисдикцией короля.

Вся судебная система европейских государств была на пути полного изменения, и счастье будущих поколений зависело от характера новых учреждений. И если при этой реформе были почти исключительно приняты худшие заблуждения императорского судопроизводства, а именно инквизиционный процесс и пытка; если были устранены все гарантии римского права против злоупотреблений и допускались всякие беззакония; если, наконец, эти возмутительные приемы привились и в течение пяти столетий оставались отличительной чертой уголовного судопроизводства Европы, – то мы без всякого колебания можем объяснить это только тем, что все это получило высокую санкцию Церкви. Поддерживаемые ею, эти приемы проникли всюду, куда проникла инквизиция. Наоборот, большинство народностей, не испытавших инквизиции, сохранило свои прадедовские обычаи и самостоятельно развило их, вводя, таким образом, новые обычаи, которые нам кажутся, конечно, очень суровыми, но где мы, по крайней мере, не встречаем, к счастью, жестоких мер, которыми отличалось уголовное судопроизводство в странах, знакомых с инквизицией.

Это, быть может, самое ужасное зло среди многих других, порожденных инквизицией: до конца XVIII века в большей части Европы инквизиционное судопроизводство, развившееся в целях уничтожения ереси, сделалось обычным методом, применявшимся в отношении всех обвиняемых. В глазах светского судьи обвиняемый был человеком, стоящим вне закона, виновность его всегда предполагалась, и из него надо было во что бы то ни стало, хитростью или силой, вырвать признание. Так же относились и к свидетелям. Узник, сознавшийся под пыткой, подвергался новым пыткам, чтобы он выдал "других преступников", которых он мог знать. Равным образом, инквизиция ввела в обычный суд преступление "подозрения"; если не удавалось обличить обвиняемого в преступлении, которое приписывалось ему, то его можно было наказать как подозреваемого, причем наказание предоставлялось усмотрению судьи. Как назвать всю эту, порожденную инквизицией, систему, которая до последнего столетия отдавала несчастных и беззащитных на произвол жестоких судей? Она кажется настоящим изобретением дьявола, и сэр Джон Фортескью не преувеличивал, называя ее "Дорогой ада".[130]

Очищение церкви от идолопоклонничества. Цюрих. 1524 г.