История инквизиции

Глава XV Политическая ересь и государство

Светские князья неизбежно должны были следовать примеру Церкви и пользоваться таким действенным оружием, как обвинение в ереси, всякий раз, когда они могли заставить духовенство действовать по их воле.

Таким именно образом после смерти Иннокентия VII в 1406 г., когда в Риме царила анархия, Колонны и Савелли нашли, что лучшим средством избавиться от их врага Базилио Орделаффи было обратиться к посредничеству св. Трибунала. По их настоянию инквизиция схватила Орделаффи и двух его сторонников, Маттео и Меренду. Орделаффи благодаря помощи дочери удалось бежать, и он был осужден заочно. Другие сознались (конечно, после пытки) в ересях, которые им приписывали, были выданы светской власти и достодолжным образом сожжены. Дома их были снесены, и на их месте позднее возникли два новых, в одном из которых жил Микеланджело, а в другом – Сальватор Роза.

Но светские князья гораздо раньше XV века оценили помощь, которую оказывали им ересь и инквизиция в деле осуществления их планов. Уже за сто лет перед этим инквизиционные методы внушили Филиппу Красивому идею самого крупного преступления, запятнавшего средние века, – идею уничтожения ордена тамплиеров.

В 1119 г. Гуго де Пэн (Рауеп), Жоффруа де С.-Адемар и их семь товарищей посвятили себя благочестивой задаче очистить дорогу в Иерусалим от наводнявших ее разбойников и дать таким образом паломникам возможность путешествовать безопасно, и около этого же времени Раймунд дю Пюи основал общину Бедных Братьев Госпиталя Святого Иоанна. Все это открыло неотразимо привлекательное поле деятельности для воинственно-пылких и религиозно-исступленных их современников. Странное соединение монашеской жизни с рыцарством так полно отвечало христианскому идеалу той эпохи, что основанные на этом принципе воинствующие ордены скоро заняли видное место в Европе.

На соборе в Труа в 1128 г. Гуго и его товарищам был дан устав, выработанный, говорят, святым Бернаром, и они получили название Бедных Воинов Храма. Им была присвоена белая одежда, символ чистоты, к которой Папа Евгений III прибавил красный крест; их знамя, Bauseant, составленное из двух равных полотнищ, белого и черного, с девизом Non nobis Domine, вскоре сделалось символом объединения христианских рыцарей. Устав, основанный на правиле строгого цистерцианского ордена, был чрезвычайно суров. Члены были объединены тремя монашескими обетами: послушания, бедности и целомудрия; статуты ордена весьма строго требовали неуклонного исполнения этих обетов. Вступающий должен испрашивать разрешения "сделаться навсегда слугою и рабом "Дома"" и его предупреждали, что с этого дня он бесповоротно лишался свободы. Ему обещали хлеб, воду и бедные одежды ордена; если после его смерти у него находили золото или серебро, то тело его надлежало зарыть в не освященную яму; а если он был уже погребен, то его следовало вырыть. Целомудрие предписывалось не менее строго: запрещено было даже дать поцелуй матери.

Слава ордена быстро распространилась по всей Европе. Самые знатные рыцари, герцоги и князья отрекались от мира, чтобы послужить в его рядах; на состоявшемся вскоре общем капитуле собралось триста рыцарей, не считая братьев-служителей. Их владения росли беспрерывно. В их распоряжение отдавали города, деревни, церкви и дома; доходы от всей этой недвижимости, равно как и сборы от правильно организованного прошения милостыни по всему христианскому миру, поступали гроссмейстеру ордена, жившему в Иерусалиме. Орден едва только был организован, когда в 1133 г. могущественный и воинственный король Арагонии, Альфонс I, прозванный el Batallador, а также el Emperador, так как власть его распространялась на Наварру и на большую часть Кастилии, умер бездетным, оставив свои владения поровну и нераздельно Св. Гробу, Рыцарям Храма и Рыцарям Госпиталя. Воля покойного не была исполнена, но преемник его, Рамиро эль Монхе, обещал рыцарям соответствующее вознаграждение, которое и было им выдано. Филипп Август выказал более благоразумную щедрость: в 1222 г. он оставил каждому из двух орденов без всякого условия по две тысячи марок; кроме того, им должна была быть выплачена огромная сумма в пятьдесят тысяч марок, если они в течение трех лет будут содержать на службе в Св. Земле триста рыцарей. Понятно поэтому, что тамплиеры могли в 1191 г. купить у Ричарда Английского за двадцать пять тысяч марок серебром остров Кипр, который в следующем году они продали за ту же цену королю Иерусалимскому Ги.

Можно также представить, что это стремительное обогащение должно было породить к ним чувство боязни и вражды. В 1179 г. на Латеранском соборе между прелатами и воинствующими орденами возникла горячая ссора, результатом которой было издание декрета, требовавшего от тамплиеров возвращения всех церквей и десятинных сборов, полученных ими за последнее время; в 1186 г. Урбан III определил пределы этого декрета, признав за орденом право на владение всем, полученным в течение десяти лет, предшествовавших собору.[131] Мы видим, что прелаты начали уже завидовать новому институту, и тот антагонизм между нищенствующими орденами и белым духовенством, о проявлениях которого в XIII в. мы упоминали, был на самом деле только повторением враждебного чувства, долго питаемого к воинствующим орденам.

Тамплиер (храмовник) в полном вооружении и орденском плаще. Рисунок XIX в.

Уже с самого начала они сделались любимцами Св. Престола, политика которого стремилась сделать из рыцарей войско, зависящее только от Рима, послушное орудие для распространения папского влияния и для порабощения местных Церквей. Поэтому они были широко награждены привилегиями и неприкосновенностями: их избавили от пошлин на съестные припасы, от десятин и от всяких налогов; их церквам и домам было предоставлено право убежища; сами они пользовались неприкосновенностью личности наравне с лицами духовного звания; они были освобождены от всяких феодальных обязанностей и присяг и были подсудны только одному Риму; епископам было запрещено отлучать их от Церкви и было даже приказано сообщать римской курии все бесконечные вопросы, возникавшие из местных ссор.

После несчастного крестового похода Людовика Святого в 1255 г. было объявлено, что милостыни, подаваемые их сборщикам, дают жертвователям индульгенции, как за поход в Св. Землю . Одним словом, папы не упускали ничего, чтобы помочь развитию ордена и прочно привязать его к кафедре св. Петра.

Рано или поздно раздор между светской иерархией и воинствующими орденами был неизбежен. Тамплиеры жаловались, что прелаты старались их притеснять, что они разными хитростями старались вернуть себе юрисдикцию над ними, которой Папа лишил их; нарушали их право убежища; священники мешали их агентам собирать милостыню, удерживали и перехватывали благочестивые духовные завещания, сделанные в пользу ордена.

Много ссор вспыхивало по поводу погребений, так как до появления нищенствующих орденов и даже позднее знатные часто просили, чтобы отпевание их тела происходило у тамплиеров или госпитальеров. Папы всегда внимательно выслушивали эти жалобы, и благосклонность, которую они проявляли всегда к тамплиерам, лишь усиливала ненависть к ним побежденных прелатов. Но в 1264 г. должен был произойти разрыв между папством и тамплиерами. Урбан IV решил непременно сместить Стефана де Сисси, маршала ордена и наставника Апулии, по всей вероятности, за то, что он отказался помочь крестовому походу, предпринятому против Манфреда.

Получив извещение, приглашавшее его сложить свои полномочия, Сисси смело ответил Урбану, что ни один еще Папа не вмешивался во внутренние дела ордена и что он не сложит своих обязанностей иначе, как по приказанию гроссмейстера, от которого получил их. Урбан отлучил дерзкого; но Сисси нашел поддержку в ордене, который был раздражен, что деньги, собранные на войну в Св. Земле, пошли на кампанию Папы против Манфреда.

В следующем году новый Папа Климент IV снял отлучение, но резко упрекнул рыцарей в неблагодарности, дав им понять, что только одно папство может их защитить против враждебного отношения епископов и князей; по-видимому, эта вражда была делом общеизвестным. Однако орден стоял упорно и вместе с госпитальерами и цистерцианцами отказался платить десятинный налог Карлу Анжуйскому, что не помешало Клименту выпустить много булл, подтверждавших или расширявших прерогативы тамплиеров.[132]

Этот антагонизм между светскими и духовными властями был вполне справедлив. Если, как мы уже видели, нищенствующие ордены быстро утратили энтузиазм самоотречения Доминика и Франциска, то нельзя было надеяться, чтобы тамплиеры, бывшие честолюбивыми и воинственными рыцарями, долго сохраняли аскетические обеты своих основателей.

Уже в 1152 г. гроссмейстер Бернард де Тремеле своим эгоистическим старанием обеспечить за собой добычу от разграбления Аскалона помешал взятию этого города; затем, в 1172 г., дикая жестокость Эвда де С.-Аманд, бывшего тогда гроссмейстером ордена, помешала обращению короля Ассассинов и всего его народа и ускорила таким образом падение Иерусалимского королевства. Готье Man имеет некоторое основание, когда, говоря об этом, приписывает несчастия христиан на Востоке испорченности воинствующих орденов. Мы уже видели из слов, сказанных королем Ричардом Фульку де Нейльи, что в конце столетия с одним именем тамплиеров соединяли уже упрек в гордости.

В 1207 г. Иннокентий III резко отозвался об ордене в послании, полном укоров. Очень часто, говорил он, его апостольский слух возмущался жалобами на поступки рыцарей. Нарушая Божеский закон, позоря Церковь, эти люди с вызывающею надменностью злоупотребляют огромными привилегиями, которые предоставлены им. Они дают свой крест всякому бродяге, который соглашается платить им ежегодно два или три денье, и думают, что подобные служители могут выполнять обязанности духовенства и имеют право на христианское погребение даже тогда, когда над ними тяготеет отлучение от Церкви. Совращенные таким образом демоном, они в свою очередь совращают души верных. Папа не желает долее останавливаться на этих безобразиях и на других, за которые виновные заслуживают лишения привилегий; он предпочитает надеяться, что они сами исправятся.

Сила этих папских нападок объясняется, быть может, тем обстоятельством, что тамплиеры проявляли недостаточно уважения к папским делегатам, вина, о которой упоминается в конце послания. Но среди обвинений упоминается злоупотребление, относительно которого мы имеем и другие достоверные показания.

Хотя статуты ордена устанавливали, что прямая или косвенная покупка права вступления в орден представляла преступление симонии, влекшее за собой исключение соблазнителя и лишение сана для наставника, участвовавшего в этом, тем не менее, несомненно, что много подозрительных людей проникло таким образом в орден. Кроме того, тамплиеры злоупотребляли папскими грамотами и так широко даваемыми им привилегиями, чтобы угнетать и теснить людей, с которыми они приходили в соприкосновение.

В действительности, так как они были подсудны исключительно римской курии во всех делах, кроме обвинения в ереси, то они были вне преследований со стороны всех тех, кто не мог предпринять долгого пути и дорогого и сомнительного процесса. Бедствия, вызываемые этими злоупотреблениями, еще много увеличились, когда был установлен разряд братьев-служителей, которые обрабатывали огромные имения ордена и управляли ими без всякой платы за труды. Всевозможные крестьяне: земледельцы, пастухи, свинопасы, ремесленники, домашняя прислуга – были таким образом приняты в орден и в конце концов составляли в нем девять десятых; правда, они отличались от рыцарей тем, что носили коричневую одежду вместо белой, и жаловались, что их знатные братья относятся к ним с презрением и притесняют их, но в своих сношениях с внешним миром они были настоящими членами ордена, облеченными неприкосновенностью и пользующимися всеми привилегиями, что, конечно, делало их столь же ненавистными в глазах окружающих.[133]

Таким образом, рыцари давали много поводов к внешней вражде и к внутреннему волнению, хотя, по-видимому, должно отвергнуть, как лишенное всякого основания, обвинение их в том, что они в 1229 г. предали Фридриха II неверным, а в 1250 г. – Людовика Святого египетскому султану.

Однако, несомненно, Фридрих имел некоторое основание быть недовольным их поведением во время крестового похода, и он отомстил за себя тем, что изгнал их в 1229 г. из Сицилии и конфисковал их владения; когда немного спустя он призвал их обратно и согласился вернуть им их имущество, он все же удержал значительную часть его. Тем не менее благочестивые пожертвования продолжали увеличивать богатства ордена, хотя владения христиан на Востоке все более и более уменьшались, и население стало приписывать свои постоянные несчастья вражде и зависти между соперничающими орденами тамплиеров и госпитальеров.

Действительно, это страшное соперничество довело в 1243 г. до открытой войны в Палестине к великой радости неверных. Чтобы устранить зло, была предпринята попытка слить воедино эти два ордена и орден тевтонских рыцарей. На Лионском соборе 1274 г. Григорий X тщетно старался добиться слияния трех орденов; противоположные влияния плюс, как говорили, золото тамплиеров были чересчур могущественны, чтобы не одержать победы.

Упреки, которые делались воинствующим орденам, быть может, не были ими вполне заслужены; правда, их постоянные ссоры и вообще своеволие христиан Палестины значительно содействовали падению Иерусалимского королевства, но истинная ответственность за эти неудачи должна скорее падать на папство.

Тысячи еретиков, насильственно ставшие участниками крестовых походов, роковым образом омрачали блеск этих походов. Рвение христианского мира к борьбе с неверными значительно охладело, когда увидели, что папство тратит собранные деньги в интересах своей итальянской политики, а также обращает в ее пользу обеты, данные на покорение Св. Земли; особенно же охладело оно, когда громко на весь мир было провозглашено учение, что частные интересы Св. Престола стоят выше освобождения Гроба Господня.

Раз можно было во всякое время получить спасение, благодаря непродолжительной службе в папских войсках, к тому же в странах не особенно удаленных – или на Везере, или в Ломбардии, – то благочестие, увлекавшее тысячи христиан в пустыни Сирии, находило для себя более легкий и верный путь в рай. Отсюда легко понять, почему в смутное политическое время XIII века недоставало солдат и денег для защиты завоеваний Готфрида Бульонского против несметных татарских полчищ. Мало того, из Св. Земли сделали какое-то место ссылки, куда отправляли всех злодеев Европы, так что латинская колония состояла почти исключительно из отбросов, преступление и бесчинства которых взывали к мщению неба и заслуживали его.[134]

В 1291 г. падение Акры окончательно изгнало христиан с берегов Сирии и вызвало по всей Европе взрыв горести и негодования. Во время этой печальной осады, вызванной изменой крестоносцев, отказавшихся сохранить мир, госпитальеры снискали больше славы, чем тамплиеры. Однако гроссмейстер последних, Вильгельм де Боже, руководивший защитой, пал, храбро отстаивая крест.

После капитуляции и резни его преемник, монах Години, отплыл на Кипр с десятью рыцарями, единственными оставшимися в живых из пятисот тамплиеров, которые выдерживали осаду до последней минуты. И на этот раз, опять не без основания, разнесся слух, что причиной поражения были ссоры между воинствующими орденами. Николай IV спешно послал грамоты королям и прелатам христианского мира и спрашивал их мнение по вопросу о слиянии этих орденов, пользуясь тем, что в 1293 г. в день св. Иоанна должны были отправиться крестоносцы под предводительством Эдуарда I Английского. Один, по крайней мере, благоприятный ответ был получен от Зальцбургского провинциального собора, но Николай умер раньше, чем ответ этот дошел до Рима.

Продолжительное междупапствие, последовавшее за избранием отшельника Петра Морроне, отсрочило исполнение проекта; затем его снова поднял Бонифаций VIII; но потом, несомненно, вследствие ссоры между Папой и Филиппом Красивым, поглотившей все силы первого, проект этот был совершенно заброшен. Общественное мнение эпохи, вероятно, точно отразилось в одном трактате о завоевании Св. Земли, посвященном Эдуарду I. Автор предлагает, чтобы два ордена, своими позорными ссорами вызвавшие к себе презрение всего христианского мира, были объединены в один и ограничены своими владениями на Востоке, которых хватит на их содержание; что же касается их владений на Западе, которые в общем дают до восьмисот тысяч турских ливров, то их следует употребить на крестовый поход. Очевидно, идея, что можно захватить имущество орденов и использовать его лучше, чем они сами, быстро распространялась по христианскому миру.

Печать ордена храмовников.

Орден несколько дискредитировал себя в глазах общества, когда, после сильной оппозиции со стороны приверженцев Гуго де Перо, был избран в 1297 г. гроссмейстером Жак де Моле. Несколько лет упорной войны за возвращение Палестины истощили энергию и средства ордена. Тамплиеры удалились на остров Кипр и вышли из своей бездеятельности только для того, чтобы принять участие в новых ссорах, вспыхнувших на острове, за что Бонифаций VIII упрекал Моле.

Папа решительно утверждал, что эти раздоры были причиной потери Палестины и что крест, если им не будет положен конец, потеряет свое последнее убежище на Востоке, Поступок, совершенный после этого орденом, хотя и не носил официального характера, был таков, что не мог снискать ему симпатий общества. Карл Валуа, злой гений своего брата Филиппа Красивого и своих племянников, женился в 1300 г. на внучке Балдуина II Константинопольского, Екатерине, носившей почетный титул императрицы.

В 1306 г. он решил добиться признания прав своей жены на императорский трон и нашел верного помощника в лице Климента V, который надеялся, что эта попытка не только не ослабит христианства на Востоке, но еще позволит если не вернуть Палестину, то, по крайней мере, привести к повиновению Греческую Церковь. Папа постарался поэтому объединить республики и князей Италии для этого крестового похода против христиан. Карл II Неаполитанский предпринял поход совместно с тамплиерами.

Был снаряжен флот под командой тамплиера Роже, известного своею храбростью и ловкостью.

Этот флот захватил Салоники; вместо того, чтобы деятельно преследовать Андроника II, тамплиеры обратили свое оружие против латинских князей Греции, жестоко разграбили берега Фракии и Морей и вернулись с несметной добычей, возбудив против себя ненависть, которая помогла их падению.

Напротив, госпитальеры снова прославили себя как борцы за Христа, мужественно покорив после четырехлетней войны остров Родос, где им пришлось так долго поддерживать знамя христианства на Востоке. В 1306 г. Климент V вызвал Моле и гроссмейстера госпитальеров Гильома де Вилларе для совещания о новом крестовом походе и о проекте соединения орденов, который так часто поднимался и всегда откладывался. Он просил их ехать, соблюдая как можно большую тайну.

Госпитальер, занятый приготовлениями к осаде Родоса, извинился, что не может приехать, а Моле отправился с большою помпою, со свитою из шестидесяти тамплиеров, и не проявлял никакого желания вернуться в свои восточные владения. Это настроение позволяло опасаться, чтобы тамплиеры не бросили своего традиционного дела; если это подозрение не лишено основания, то какие честолюбивые замыслы заставляли их перенести во Францию свою главную квартиру? Тевтонские рыцари покинули Восток, чтобы основать свое государство среди язычников на северо-востоке Европы.

Были ли подобные замыслы и у тамплиеров и не думали ли они основаться поближе к Риму.[135]

Подобные подозрения не должны были быть основательны для того, чтобы зародиться. Современные историки напрасно потрудились, чтобы приписать тамплиерам проект захватить юг Франции и основать там независимое королевство. Орден очень рано развился в провинциях между Гаронной и Роной; говорили, что он глубоко заражен катаризмом и поддерживает сношения с еретиками, скрывающимися в стране; но это пустые выдумки, лишенные всякого основания. В ордене не было никаких следов катаризма[136]; к тому же мы видели, что в эту эпоху катары Лангедока были окончательно уничтожены, и что инквизиция подчинила эту страну монархии и французскому духу.

Подобный союз не только не укрепил бы ордена, но был бы для него источником слабости, так как тогда против рыцарей поднялась бы вся вооруженная Европа, и если бы на них падала в этом отношении хотя бы малейшая тень, то Филипп Красивый не преминул бы извлечь из нее выгоды.

Нельзя также допустить, чтобы тамплиеры завязали интригу с недовольными среди католического населения Юга; никогда бы Бернар Делисье и каркассонцы не прибегли к слабому Феррану Майоркскому, если бы могли призвать на помощь могущественный орден тамплиеров. Но этот орден, как бы ни было велико число его членов, был совершенно не в состоянии выполнить честолюбивые замыслы, которые приписывали ему, так как он был разрознен и рассеян по всей Европе; невозможность собрать свои силы, будь то для нападения или для защиты, сказалась, когда рыцари сдались почти без сопротивления один за другим в разных странах, где они жили.

Много также преувеличенного во всех рассказах о многочисленности и богатствах ордена.

Трагичные обстоятельства, сопровождавшие его падение, воспламенили воображение современных историков, кото рые естественным образом склонны были преувеличивать контраст между его вчерашним процветанием и сегодняшним падением.

Один анонимный современник говорит, что тамплиеры были настолько богаты и могущественны, что только тайное и внезапное нападение Филиппа Красивого могло достигнуть цели. Другой современник, Виллани, передает, что могущество их и их богатства были неисчислимы.

Позднее оценки эти еще увеличились. Аббат Иоганн Триттенгейм категорически заявляет, что орден тамплиеров был самый богатый из всех монашеских орденов не только деньгами, но и землями, городами и замками по всем странам Европы. Современные историки в своем старании определить эти цифры пошли еще дальше. Мальар де Шамбюр полагает, что в момент их уничтожения их было до тридцати тысяч и что они пользовались доходами в восемь миллионов турских ливров.

Вильк в переводе на современные деньги определяет их доход в двадцать миллионов талеров и утверждает, что в одной Франции они могли выставить армию в пятнадцать тысяч всадников. Цеклер определяет их доход в пятьдесят четыре миллиона франков и насчитывает двадцать тысяч рыцарей.

Даже мелочно-точный Гавеманн невольно принимает невероятную легенду, согласно которой рыцари по своему могуществу и богатству могли соперничать со всеми князьями христианского мира.

Наконец, Шотмюллер говорит, что в одной Франции насчитывалось до пятнадцати тысяч братьев, а во всем ордене их было более двадцати тысяч.

Строгая тайна, облекавшая все дела ордена, низводит все эти цифры до степени простых догадок. Что касается числа рыцарей, то историки не приняли во внимание, что огромное большинство членов состояло из братьев-служителей, которые были не воинами, а пастухами, землепашцами, слугами, обрабатывавшими земли и работавшими в домах рыцарей, причем действительная сила ордена нисколько не увеличивалась от их присутствия.

Сами тамплиеры ставили себе в заслугу, что в течение ста восьмидесяти лет они потеряли в Палестине двадцать тысяч своих братьев, и мы в праве отсюда заключить, что никогда, в отдельный момент времени, общее число рыцарей не превышало нескольких тысяч.

Когда на Вьеннском соборе было объявлено о роспуске ордена, основанием этому послужили более двух тысяч свидетельских показаний; так как показания эти исходили от заключенных, допрошенных во Франции, Англии, Испании, Италии и Германии, то ясно, что общее число тамплиеров должно быть незначительно сравнительно с цифрами, обыкновенно выставляемыми. После падения Акры Кипр был главной квартирой ордена; однако во время массового ареста на острове оказалось только сто восемнадцать членов всех степеней.

Незначительное число подсудимых, выступивших в разных странах, чрезвычайно мало в сравнении с огромной общей цифрой, приводимой обыкновенно хроникерами. Один современник, горячий сторонник папства, выражает горесть, которую причиняют ему справедливо наложенные наказания на пятнадцать тысяч борцов за Христа, и это можно считать приблизительным числом всех членов; если в этом числе мы сочтем пятнадцать сот рыцарей, то мы, вероятнее всего, увеличим, а не уменьшим истину.

Что касается средств ордена, то, по счастью, до нас дошло несколько свидетельств, откуда ясно, что богатства их была страшно преувеличены. Матье Пари установил, что в 1244 г. орден по всему христианскому миру имел девять тысяч замков, тогда как у госпитальеров их было девятнадцать тысяч. Особенно тамплиеры процветали в Аквитании; около 1300 г. в одном счете десятинного сбора в пользу Филиппа Красивого на тамплиеров записано шесть тысяч ливров, столько же на госпитальеров, а на цистерцианцев двенадцать тысяч ливров. В регистрах королевского сборщика от 1293 г. упоминается в Оверни четырнадцать наставничеств тамплиеров, плативших в общем триста девяносто два ливра, тогда как наставничества госпитальеров, числом двадцать четыре, платили триста шестьдесят четыре ливра. Когда в 1298 г. Бонифаций VIII попросил помощи воинствующих орденов для своей войны, имевшей целью истребление фамилии Колонн, он определил контрибуцию с тамплиеров и госпитальеров по десять тысяч флоринов с каждого ордена, между тем как тевтонские рыцари должны были уплатить только тысячу марок.[137] Припомним, что современный историк определяет общий ежегодный доход обоих главных орденов в восемьсот тысяч ливров, большая часть которых, по всей вероятности, принадлежала госпитальерам.

Супрема.

Но благосостояние ордена было более чем достаточно для того, чтобы возбудить алчность королевских хищников; его могущество и его привилегии были достаточно велики, чтобы возбудить недоверие в уме даже менее подозрительного деспота, чем Филипп Красивый.

Было выставлено много хитрых теорий, чтобы объяснить поступок Филиппа; но это равносильно тому, чтобы ставить себе ненужную задачу. Во время ссоры с Бонифацием VIII тамплиеры, хотя их и обвиняли в том, что они тайно, несмотря на королевские запрещения, посылали в Рим деньги, все же поддержали дело Филиппа и подписали акт, одобрявший и подтверждавший Луврский собор, на котором в июне 1303 г. Бонифаций был открыто обвинен в ереси, и одновременно был сделан призыв созвать новый собор, который решил бы вопрос. Отношение между королем и тамплиерами были, между прочим, настолько дружеские, что королевские грамоты от 10 июля 1303 г. показывают, что сбор всех королевских доходов по всей Франции был поручен тамплиеру Гуго де Перо, который впоследствии был избран гроссмейстером ордена. В июне 1304 г. Филипп подтвердил все привилегии тамплиеров, а в октябре издал указ, которым им предоставлялись новые прерогативы и в горячих выражениях восхвалялись их заслуги.

В 1299 г. они дали ему огромную сумму в пятьсот тысяч ливров как вдовью часть его сестры.

Когда в 1306 г. Гюго де Перо потерял две тысячи марок серебром вследствие мошеннического исчезновения флорентийских банкиров Томассо и Ванно Моцци, Филипп быстро вмешался в дело и заставил аббата монастыря св. Антония Эмона, бывшего поручителем банкиров, уплатить деньги.

Когда в своих стесненных финансовых обстоятельствах король выпустил низкопробную монету и вызвал этим волнение в Париже, то он скрылся у тамплиеров, и тамплиеры защитили его от разъяренной толпы. Но сами эти услуги должны были неприятно отзываться на монархе, жаждавшем неограниченной власти и враждебно настроенном в отношении феодальных учреждений, которые он старался конфисковать в свою пользу. Несомненно, тамплиеры не были настолько сильны, чтобы отнять у монархии некоторые провинции и обратить их в независимое владение, но они могли во всякое время создать серьезную опасность в ходе борьбы, предпринятой против крупных феодалов, которых общие интересы и симпатии связывали с рыцарями.

Филипп стремился привести своих сеньоров к повиновению путем расширения королевской юрисдикции, а тамплиеры были подсудны только Св. Престолу; они не были подданными короля; они не были обязаны ему ни повиновением, ни верноподданничеством; Филипп не мог потребовать от них военной службы, как требовал этого от епископов; они же, наоборот, имели право объявлять войну и заключать мир на свой собственный риск, не навлекая ни на кого ответственности; они пользовались полной личной неприкосновенностью лиц духовного звания, и король не имел никаких средств принудить их, как мог это сделать в отношении галликанского духовенства.

Они были освобождены от всех пошлин, податей и налогов; король мог получить от Папы только уступку десятинного сбора. Будучи, таким образом, совершенно независимы от светской власти, рыцари, согласно своим уставам, находились в полном и слепом подчинении своим старшим.

Приказание гроссмейстера было приказанием Бога; ни один из членов не имел права запереть на замок ящик или сундук, выкупаться или пустить себе кровь и даже вскрыть письмо из дому без разрешения командора; всякое малейшее неповиновение влекло за собой потерю одежды и тюремное заключение в цепях со всеми ограничениями, связанными с этим наказанием. Правда, в 1295 г. в ордене проявились симптомы неповиновения, и Бонифацию VIII пришлось вмешаться, чтобы заставить братьев подчиняться их магистру; но эти волнения быстро улеглись. Среди рыцарей повиновение было серьезной обязанностью, еще более строгою, чем подчинение вассала сюзерену. Эта конгрегация воинов была аномалией среди феодального строя; поэтому, когда тамплиеры отказались, по-видимому, от своей воинствующей роли на Востоке, то Филипп, приняв во внимание их богатство и число их членов во Франции, должен был усмотреть в них существенное препятствие к осуществлению своих абсолютических замыслов и озаботиться об избавлении от них при первом удобном случае.

В начале своего царствования он стремился положить конец постоянным приобретениям монашеских орденов и тамплиеров, к которым переходило в собственность постоянно увеличивавшееся число недвижимых имений Церкви; один уже неуспех его стараний в этом отношении должен был укрепить в нем чувство опасности, происходящей отсюда. На вопрос, почему он напал именно на тамплиеров, а не на госпитальеров, можно ответить тем, что, по всей вероятности, причиной этого было то, что тамплиеры были слабее, а кроме того, таинственность, которой они окружали свои обряды, давно уже сделала их подозрительными и вредными в глазах народа.[138]

Вальзингам предполагает, что Филипп, нападая на тамплиеров, имел в виду добиться для одного из своих младших сыновей звания иерусалимского короля, причем в удел ему должны были пойти владения тамплиеров. Подобный проект прекрасно отвечал идеям времени, и результатом его было бы новое вторжение Европы в Сирию. Быть может, это было действительно главным поводом, так как кандидатура Филиппа Длинного на звание иерусалимского короля была выставлена и обсуждаема на Вьеннском соборе; но было ясно, что ни один иностранный государь не позволил бы, чтобы владения тамплиеров в его землях перешли в руки одного из членов честолюбивого Капетингского дома.

Для объяснения поступков Филиппа вряд ли стоит, впрочем, искать других оснований, кроме финансовых. Король вечно сильно нуждался в деньгах для покрытия своих постоянных и огромных расходов по продолжительной войне против фламандцев. Он наложил такие тяжелые подати, что одни из его поданных восстали, а другие были близки к этому. Он выпустил такую низкопробную монету, что заслужил прозвище фальшивомонетчика. Ему оставалось мало источников для отыскания средств, и еще меньше мог он стесняться в этом.

Поток конфискаций в Лангедоке начал уже иссякать; с другой стороны, огромные суммы, доставляемые этими конфискациями в королевскую казну в течение более полустолетия, показали, какую пользу можно извлечь из ловкой кампании против ереси. Филипп только что окончил благополучно финансовую операцию, подобную той, которую он намеревался проделать с тамплиерами: он арестовал всех евреев в королевстве, отобрал у них все имущество, а потом под страхом смерти изгнал их из королевства. Записка, касающаяся рассматриваемых нами проектов и сохранившаяся до сего времени в архиве грамот, показывает, что он рассчитывал также воспользоваться конфискованными имениями тамплиеров. К несчастью для него, как мы увидим ниже, он не принял во внимание, что эти имущества как собственность духовенства были подчинены неотъемлемым правам Церкви.

История о тамплиере-отступнике Скине де Флориан и о злом флорентинце Ноффо Деи, которые, будучи осуждены на смерть, спасли свою жизнь тем, что возвели обвинение на тамплиеров, по всей вероятности, есть плод досужей фантазии современного летописца, повторенный без всякой критики многими другими.[139] Подобное вмешательство было, впрочем, совершенно излишне; странная таинственность, которой тамплиеры облекали свои внешние сношения, естественно, возбуждала любопытство и подозрительность народа. Из всех монашеских орденов одни только тамплиеры совершали прием поступавших в орден в самой глубокой тайне; капитулы происходили на рассвете дня в зале, двери которой строго охранялись; никто из участвовавших в церемонии не имел права говорить о том, что происходило в зале, даже и тамплиеру, не члену капитула, под угрозой подвергнуться изгнанию.

Эти обычаи, неизбежно, должны были породить россказни и разные выдумки, объяснявшие эту таинственность тем, что на этих церемониях совершались такие бесчестные деяния, что их нельзя было отправлять днем. Тамплиеры много страдали от этих подозрений. Когда судьи спросили наставника Оверни, Гумберта Блана, зачем братья, если им нечего было скрывать, все облекали такою таинственностью, он мог ответить только одно – "по глупости". Так, например, бытовало общераспространенное мнение, что неофит должен был целовать заднюю часть своего наставника, и госпитальеры особенно охотно распространяли эту басню. После этого легко понять, что тамплиерам приписывали содомский грех; впрочем, этот грех был очень распространен в средние века, и особенно предавались ему в монастырях. За несколько времени перед этим, в 1292 г., скандал, происшедший на подобной почве, вызвал изгнание многих профессоров и богословов Парижского университета.

Самые смутные слухи ходили об антихристианских обрядах, введенных в орден гроссмейстером, который, попав в плен к вавилонскому султану, получил свободу под условием, что сделает эти обряды обязательными. Рассказывали еще следующую легенду: в первые времена ордена два тамплиера ездили верхом на одной и той же лошади в битве по ту сторону моря; сидевший спереди поручил себя Христу и был тяжело ранен; другой поручил себя тому, кто лучше поможет ему, и остался невредим.

Этот второй был, говорили, демоном, принявшим человеческий образ; он сказал своему раненому товарищу, что если бы он захотел уверовать в него, то могущество и богатство ордена увеличились бы. Тамплиер дал себя совратить, и с этого дня нечестие и заблуждение воцарились в ордене. Мы уже видели, как легко подобные истории принимались на веру не знавшим критики средневековым обществом, как они росли и украшались самыми фантастическими подробностями. Общественность была подготовлена поверить всему, что бы ни стали рассказывать о тамплиерах: достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар.[140]

Министры и агенты Филиппа, Гильом де Ногаре, Гильом де Плевиан, Рено де Руа и Энгерран де Мариньи, были очень пригодны к тому, чтобы оценить представлявшийся случай обогатить королевскую казну; им нетрудно было собрать свидетельские показания, на основании которых можно было бы составить внушительный список преступлений, так как мы уже знаем, как легко было при помощи свидетелей обставить дело так, что Бонифаций VIII оказался виновным в преступлениях не менее ужасных. В данном случае задача была еще легче.

Тамплиеры не могли избежать общей деморализации, которая охватила все монашеские ордены; среди них было немало людей бессовестных, искателей приключений, готовых на всякое преступление, которое сулило им какую-нибудь выгоду. Кроме того, было много старых членов ордена, изгнанных за дурное поведение, которые ничего не теряли, удовлетворяя свое мщение. Было также много отступников, изгнание которых было вопросом времени и которые, если бы их схватили, заслуживали бы тюрьмы; было, наконец, очень много гнусных развратников, всегда готовых, по первому предложению королевских агентов, дать свидетельские показания, какие угодно и о чем угодно. Эти показания внегласно были собраны Гильомом де Ногарэ и в самом строгом секрете хранились в Корбейле под охраной доминиканца Гумберта. Важнее всего и интереснее всего было, конечно, установить обвинение в ереси. В этом деле, чтобы добиться желательного обвинения, необходимо было обратиться за помощью к инквизиции. Общественного мнения, чем бы оно ни объяснялось, было достаточно, чтобы оправдать арест и назначение суда, а раз начиналось дело, то весьма редко случалось, чтобы инквизиционное судопроизводство не добивалось в конце концов доказательств виновности своих жертв. Раз наверху дело было решено, то роковой исход его был вне сомнения: осуждение обвиняемых было неизбежно.

Но исход предприятия зависел от доброй воли Климента V; на деле трибуналы инквизиции, будет ли это святой трибунал или епископская инквизиция, находились под контролем Папы; с другой стороны, общественное мнение настоятельно заявляло, что французские тамплиеры не были одни виновны и что иностранные члены ордена подлежали также наказанию за свои преступления.

Чтобы Филипп мог воспользоваться конфискациями, которые он наметил во Франции, нужно было, чтобы подобные же меры были приняты во всей Европе, а для этого необходимо было содействие Св. Престола.

Позднее Климент объявил, что Филипп сообщал ему свой проект: во всех его подробностях до своего коронования в Лионе 14 ноября 1305 г.[141]; но папские буллы, касающиеся этого вопроса, так полны лжи, что совершенно нельзя основываться на них. По всей вероятности, дурные и позорящие слухи, ходившие об ордене, могли быть предметом некоторых переговоров; но вряд ли Климент заслуживает сделанного ему некоторыми историками упрека, что он просто хотел заманить Моле и Вилларе, когда призвал их к себе в 1306 г. Мне кажется более вероятным допустить, что в данном случае он действовал чистосердечно, и что сам Моле своим неблагоразумием дал ему понять, что он намерен навсегда устроиться во Франции, и этим возбудил подозрение и алчность короля, обратив таким образом в окончательное решение то, что до того времени было только неясным проектом.[142]

Рыцари-тамплиеры. XIII в.

Если предположение это верно, то Филипп недолго носил свой план, и агенты его деятельно и быстро собрали обвинения. Во время своего свидания с Климентом в Пуатье весною 1307 г. Филипп безуспешно пытался добиться от него осуждения памяти Бонифация VIII; не преуспев в этом, он на время оставил это дело и выдвинул обвинения против тамплиеров, но также без непосредственного результата.

Климент вызвал Моле, который явился в сопровождении трех высших сановников ордена, бывших тогда во Франции: наставника Кипра, Рембо де Карон, наставника Аквитании и Пуату, Жофруа де Жонвилль и визитера Франции, Гуго де Перо. Им были сообщены обвинения во всей их непристойной наготе. Климент имел после этого смелость заявить перед лицом всей Европы, что Моле перед своим арестом в присутствии своих подчиненных рыцарей и разных мирян и духовных лиц сознался ему в справедливости этих обвинений; но это – возмутительная ложь. Тамплиеры вернулись в Париж, по-видимому, совершенно успокоенные и убежденные, что они вполне оправдались.

Накануне своего ареста, 12 октября, Моле имел даже честь на погребении жены Карла Валуа, Екатерины, держать шнурок балдахина; по всей вероятности, честь эта ему была оказана, чтобы усыпить всякое подозрение с его стороны. Мало того, 24 августа Климент писал Филиппу, убеждая его заключить мир с Англией; в своем письме он упоминает об обвинениях, выставленных королем против тамплиеров во время их свиданий в Лионе и Пуатье, и о представлениях, сделанных по этому поводу агентами короля. Жалобы эти, писал он, показались ему невероятными и невозможными; но Моле и высшие сановники ордена жаловались на эти несправедливые обвинения, многократно просили расследования и соглашались подвергнуться самым суровым наказаниям, если будет признана их виновность; вследствие этого Климент, по настоянию своих кардиналов, предполагал, по возвращении в Пуатье, начать это расследование, почему и просил короля переслать ему находившиеся в его руках документы.

Очевидно, что до этого времени Климент мало заботился об этом деле и старался, насколько это было возможно, замять его; но у Филиппа в руках были все необходимые средства для достижения цели, и он был уверен, что если Церковь будет вовлечена в это дело, то Климент не будет более в состоянии отказать в помощи. Инквизитор Франции, Гильом Парижский, был в то же время капелланом короля, и поэтому на него можно было рассчитывать. В силу своего служебного положения он обязан был знакомиться со всяким обвинением в ереси и обращаться к содействию светской власти; с другой стороны, его авторитет ставил его выше всяких специальных привилегий и личной неприкосновенности членов ордена. Достойные веры свидетельские показания объявляли тамплиеров еретиками; и брат Гильом только следовал строго букве закона, когда приказал Филиппу арестовать рыцарей, находившихся на его территории, и представить их на суд инквизиции.

Необходимыми условиями успеха были тайна и единство действия. Когда Филипп увидел из письма Климента, что не может рассчитывать на непосредственное сотрудничество Папы, то начал действовать единолично, не теряя ни минуты. Он всегда старался, чтобы все решения делались по приказанию инквизитора, а чтобы оправдать свою поспешность, выдумал, что рыцари собирали свои сокровища и готовились бежать. 14 сентября были посланы к различным представителям короля на всей территории Франции королевские грамоты с приказанием арестовать по просьбе брата Гильома одновременно 13 октября всех членов ордена и наложить секвестр на все их имущество. 20 сентября брат Гильом разослал инквизиторам, доминиканским приорам, субприорам и лекторам циркуляр с приказанием действовать и перечислял преступления тамплиеров, которых, по его мнению, было достаточно, чтобы потрясти землю и разрушить все элементы. Он говорил, что рассмотрел все свидетельские показания и истребовал содействия короля, при этом он ловко добавлял, что Папа был осведомлен об обвинениях, выдвинутых против рыцарей.

В королевских инструкциях приказывалось держать арестованных тамплиеров в строгом одиночном заключении; они должны были являться перед комиссарами инквизиции поодиночке, один за другим; им должна быть прочтена сущность обвинения; им должно быть обещано прощение, если они согласятся признаться и вернуться в лоно Церкви; их должно предупредить, что в случае упорства они будут преданы смерти и что будет применена пытка, чтобы добиться от них сознания. Собранные таким путем показания, скрепленные печатью инквизиторов, должны быть немедленно доставлены королю. Все имущество тамплиеров должно быть немедленно секвестровано и тщательно переписано. Приступая к делу, которое должно было вызвать сильное волнение, нужно было, прежде всего быть в состоянии оправдать его ссылкой на первые признания обвиняемых, и в этом отношении, чтобы добиться желательного результата, не было упущено ничего: ни обещаний, ни угроз, ни насилий.

Все это строго согласовалось с инквизиционной практикой, и результаты оправдали ожидания короля. Благодаря ловкости Ногаре, которому было поручено ведение всего этого дела, аресты были произведены по всему королевству 13 октября на восходе солнца; немногим тамплиерам удалось бежать. Ногаре лично захватил Парижский Тампль, где было арестовано около ста сорока тамплиеров, в том числе Моле и высшие сановники ордена. Богатства ордена перешли в руки короля. Много указаний предвещало эту катастрофу, но тамплиеры плохо знали смелость Филиппа и не сделали ничего для предотвращения удара. Отныне они, безоружные, находились во власти безжалостного трибунала, который сумеет вырвать у них по своему желанию сознание в виновности и предать их на презрение и проклятие всего человечества.

Первой заботой Филиппа было обеспечить себе поддержку общественного мнения и успокоить волнение, вызванное этим неожиданным событием. На другой день, в субботу 14 октября, магистры университета и каноники кафедрального собора были приглашены в собор Парижской Богоматери, где Гильом Ногаре, парижский прево и другие сановники представили изложение преступлений, в которых были обвинены тамплиеры.

На следующий день, в воскресенье 15-го, народ был созван собраться в саду королевского дворца, где доминиканцы и королевские ораторы разъяснили ему дело; подобные же меры были приняты по всему королевству. В понедельник 16-го были посланы королевские письма ко всем князьям христианского мира; в них извещалось об открытии ереси тамплиеров, и князья побуждались прийти королю на помощь в деле защиты веры, следуя его примеру. Тотчас же после этого инквизиция усердно принялась за дело.

С 19 октября по 24 ноября брат Гильом и его помощники отобрали и записали признания ста тридцати восьми узников, арестованных в Парижском Тампле; приемы, применявшиеся ими, были настолько действенны, что все, за исключением трех, сознались, по крайней мере, в некоторых предъявленных им обвинениях. Каковы были эти приемы, об этом, конечно, в протоколах не говорится, ибо мы знаем, что официально сознание всегда составлялось по выходе из комнаты пыток, и жертва обязана была принести клятву, что она сознавалась свободно и без принуждения, не от страха или насилия, хотя несчастный знал, что если он откажется от того, что сказал или что обещал сказать на колесе, то его ждала новая пытка или костер как еретика-рецидивиста.

Те же сцены происходили и по всей Франции, где уполномоченные брата Гильома, а иногда и он сам лично, при содействии королевских чиновников, прекрасно вели это же дело. Кроме того, покладистый Гильом, за недостатком помощников, пригодных для этого серьезного дела, иногда уполномочивал действовать вместо себя королевских чиновников. Сохранилось несколько протоколов допросов, бывших в Шампаньи, Нормандии, Керси, Бигорре, Бокере и Лангедоке; эти документы иногда упоминают о пытке, так что ясно, что к ней прибегали в случае надобности. Но она не всегда была необходима: обещание прощения и угроза костром, соединенные с лишением пищи и строгим тюремным арестом, часто развязывали языки и без пытки, инквизиционное судопроизводство было применено во всей строгости, как это видно из большого числа упоминаемых в регистрах случаев смерти и самоубийства.

В одном только Париже, по свидетельству Понсара де Жизиак, тридцать шесть тамплиеров умерли от пытки; в Сансе, по словам Жака де Сорсиак, двадцать пять умерло от ран и страданий; в других местностях смертность была также значительна. Когда позднее некоторые тамплиеры повторили свои признания перед Папой и кардиналами в консистории, то заявили о том, что их подвергали жестоким пыткам; но это не помешало Клименту в рассказе об этом деле утверждать, что их признания были даны свободно и добровольно. Как полагают, Моле также не избег пытки; его скоро довели до покорности. Его сознание, данное 24 октября, конечно, очень коротко и заключает в себе лишь часть заблуждений, в которых его обвиняли; но от него добились подписи письма, адресованного к братьям; в нем он уведомлял их, что он сознался, и советовал им последовать его примеру, так как и они были введены в то же заблуждение. Лишь только Моле и другие высшие лица ордена были, таким образом, скомпрометированы, то магистров и студентов всех факультетов университета пригласили собраться в Тампле. Несчастные жертвы явились перед этой аудиторией и должны были повторить свои признания, что и было ими исполнено; при этом они добавили, что заблуждения, в которых их обвиняли, господствовали в ордене уже более тридцати лет.

Им были поставлены в вину следующие пять заблуждений: 1) когда вступал неофит, то наставник вел его за алтарь, или в сакристию, или в другое какое-нибудь уединенное место, показывал ему распятие, заставлял три раза отречься от Спасителя и плюнуть на крест; 2) неофита раздевали донага, и наставник три раза целовал его в заднюю часть, в пупок и в уста; 3) затем неофиту говорили, что содомский грех достоин похвалы, и, действительно, этот порок был во всеобщем употреблении в ордене; 4) веревка, которую тамплиеры днем и ночью носили поверх сорочки как символ целомудрия, освящалась тем, что ее обвивали вокруг идола, имевшего форму человеческой головы с длинной бородой, и эта голова, хотя ее знали только гроссмейстер и самые старые члены ордена, почиталась капитулами; 5) священники ордена при совершении богослужения не освящали Святых Даров.

Когда в августе 1308 г. Климент разослал по всей Европе списки вопросов, которые следует предлагать обвиняемым (списки эти были составлены для него Филиппом и заключали, согласно принятому образцу, от восьмидесяти семи до ста двадцати семи вопросов), то были включены во все списки эти пять обвинений, более или менее измененные и дополненные, сообразно с огромным числом сознаний, собранных в промежутке времени. Добавляли, что бесстыдные поцелуи были взаимны и ими обменивались рыцарь, совершавший прием, и неофит; что тамплиеры не верили в Таинство Евхаристии; что на капитулах появлялась кошка, которой братья оказывали поклонение; что гроссмейстер или наставник, председательствовавший на капитуле, имел право отпустить всякий грех; что братьев поучали приобретать имущества для ордена всеми законными и незаконными средствами.

Эти преступления не были, говорили, временными заблуждениями, – это были строго определенные и неизменные правила, установленные в ордене в такую отдаленную эпоху, что ни один из членов не помнил их происхождения. Кроме этого, в упрек ордену ставили таинственность, которою он облекал свои обряды, и небрежность в распределении милостыни. Но все эти обвинения не удовлетворяли еще народного воображения; самые нелепые выдумки, как это часто случалось в делах ереси, находили себе веру у доверчивых людей. Тамплиеры, говорили, согласились выдать Людовика Святого и крепость Акру; они заключили договор с вавилонским султаном, так что, в случае нового крестового похода, все христиане были бы проданы неверному султану. Они присвоили себе часть королевской казны, нанеся, таким образом, большой ущерб королевству. Веревка целомудрия обратилась в кожаный пояс, носимый на голом теле; mabommerie этого пояса было столь могущественно, что тамплиер, пока носил его, не мог отречься от своих заблуждений. Иногда сжигали тамплиера, умершего в ереси, и из его пепла делали порошок, который утверждал неофитов в их неверии. Когда рождался ребенок у девушки, соблазненной тамплиером, его изжаривали, и жир его шел на выделку мази; ею обмазывали идолов, которым поклонялись в капитулах и которым, по утверждению некоторых, приносили человеческие жертвы. Таковы были басни, которые, переходя из уст в уста, должны были вызвать ужас у населения к жертвам короля.

Здесь не будет излишним рассмотреть вечно спорный вопрос о том, был ли орден виновен или нет. Критики на разных основаниях пришли к тому, что стали приписывать тамплиерам заблуждения манихеев и гностиков, а также каббалистические, что до известной степени оправдало бы их печальную участь. Гаммер-Пургсталь хвалился тем, что открыл и установил до тридцати идолов, которым поклонялись тамплиеры, хотя инквизиции, которой помогали клевреты Филиппа, не удалось захватить ни одного идола во время их внезапного ареста. Единственными предметом, походившим на идол, был небольшой металлический ковчежец в форме женской головы, найденный в Парижском Тампле; в нем нашли сохраняемый, как святыня, череп, который считали принадлежащим одной из одиннадцати тысяч дев.[143]

Одного этого факта достаточно, чтобы отвергнуть самое тяжелое обвинение, так как если верить показаниям некоторых обвиняемых, то эти идолы сохранялись в командорстве и их употребляли при всех приемах вновь вступавших в члены.

Что касается других обвинений, которые не допускают подобного материального доказательства, то заметим, что современные теоретики много настаивали на том факте, что правила и статуты ордена были предназначены исключительно для главных членов, чтобы отсюда сделать вывод, что они должны были содержать изъяснение сокровенных тайн ереси. Однако в делопроизводстве нет на это ни одного намека; обвинители никогда не прибегали к тексту статутов, хотя они должны были захватить большое число экземпляров во время внезапного ареста тамплиеров. Молчание обвинения в этом отношении весьма убедительно.

Кроме того, несмотря на все тщание, с которым уничтожали экземпляры статутов тамплиеров, два или три экземпляра сохранились и были опубликованы в наше время. Они дышат аскетическим благочестием, абсолютной преданностью Церкви; многочисленные факты, приведенные на основании их предписаний, показывают, что до времени, непосредственно предшествовавшего разрушению ордена, делались постоянные попытки ввести соблюдение строгого устава, выработанного св. Бернаром и опубликованного собором в Труа в 1128 г.

Против ордена не имеется ни одного материального свидетельства, ни одного внешнего доказательства. Все обвинения основываются исключительно на признаниях, вырванных обещанием прощения и угрозой костра, пыткою, страхом пытки или пыткою косвенною, т. е. строгим тюремным заключением и лишением пищи, приемами, которыми умела так хорошо пользоваться инквизиция – как папская, так и епископская. В дальнейшем рассказе мы увидим, что всякий раз, когда не прибегали к этим приемам, не могли добиться никакого сознания в виновности.[144] Ни один человек, хоть несколько знакомый с уголовной юрисдикцией средних веков, не станет придавать какого-либо значения признаниям, добытым при помощи подобных средств. Дело штедингов показывает, как легко придавали правдоподобность наименее обоснованным обвинениям.

Деятельность Конрада Марбургского показала, как страх смерти и обещание отпущения грехов прекрасно доводили людей самого благородного происхождения до признания в самых гнусных преступлениях. Когда будем изучать преследование колдуний, то увидим, как легко колесо и дыба вырывали у обвиняемых всех классов общества признание, что они принимали участие в шабаше, имели половые сно шения с демонами, наводили порчу, вызывали град, чтобы погубить жатву, и убивали при помощи чародейства людей и животных. Езда ведьм по воздуху верхом на палке метлы, сношения со злыми духами того и другого пола – все эти фантастические обвинения покоятся на свидетельских показаниях такого же достоинства, но гораздо большего веса, чем доказательства, на основании которых осудили тамплиеров: колдунья была уверена, что если она сознается, то ее сожгут, и могла рассчитывать избегнуть костра, если выдержит пытку, тогда как тамплиеру грозила смерть, если он продолжал отрицать свою вину, а сознание обещало ему безнаказанность. Если мы примем эти якобы доказательства вины тамплиеров, то, оставаясь добросовестными и последовательными, не можем отвергнуть доказательств вины колдуний.

Так как все вместе взятые свидетельские показания не имеют, таким образом, никакой внутренней ценности, то единственным приемом для научного изучения дела является необходимость просеять всю массу показаний и определить степень их достоверности по характеру фактов, ими подтверждаемых. До нас дошло несколько сот показаний, собранных во Франции, Англии и Италии.

Чаще всего они говорят против обвиняемых, так как подтверждения невиновности обыкновенно опускались и придавалось больше значения более тяжким свидетельским показаниям. Число этих документов довольно велико и дает достаточно материала, чтобы мы могли оценить по достоинству улики, на основании которых были осуждены тамплиеры; прибавим к этим данным критериум здравого смысла, и мы можем быть уверены, что будем близки к истине.

Прежде всего, мы сталкиваемся с несообразностью, вытекающей уже из характера самого ордена: такое богатое и честолюбивое сообщество, каким были тамплиеры, не могло тайно посвятить себя опасному делу пропаганды новой религии. Если бы им удалось вытеснить христианство, то этот успех не дал бы им ничего положительного, тогда как в случае раскрытия, что было более чем вероятно, гибель их была несомненна. Допустить же, что тамплиеры были последователями частной ереси, равносильно тому, чтобы приписать им духовную экзальтацию и готовность погибнуть мученической смертью; этого можно было ожидать от таких аскетов, как катары или дольчинисты, но только не от ордена, порочная распущенность которого преобладала на деле над всеми остальными интересами. Во-вторых, если бы тамплиеры занимались распространением новой веры на глазах у инквизиции, то они более осмотрительно принимали бы в свой орден посторонних, проявляли бы крайнюю осторожность в приеме членов и открывали бы им тайны только понемногу, по мере того как убеждались бы, что неофиты достойны доверия и готовы принять мученический венец. В-третьих, если бы какая-нибудь новая догма проповедовалась тайно, как нераздельная часть правила, то учения ее были бы точно определены, и обрядовая сторона строго исполнялась бы; вследствие этого свидетели, которые рассказывали о своем вступлении в орден, рассказывали бы одно и то же и представили бы одни и те же подробности.

Ведьма, искушающая двух мужчин. Ксилография. 1531 г.

Чтобы ответить на возражение, основанное на самом характере ордена, нужно было бы иметь совершенно категоричные и согласные между собой свидетельские показания; мы же имеем только признания, вырванные страхом пытки, и нет ни одного из этих мнимых еретиков, который упорствовал бы в веровании, приписанном ему. Далее мы знаем достоверно из этих же свидетельских показаний, что при приеме неофитов не принималось никаких мер предосторожности. Ни один свидетель не упоминает о сроке предварительного испытания, хотя многие дают понять, что им разрешено было вступление в орден при условии полной передачи ордену всего своего имущества. Кроме того, одним из обвинений, на которые ссылались, было именно отсутствие предварительного искуса, тот факт, что кандидаты становились de piano действительными членами; это, по объяснению одного рыцаря из Мас-Де, происходило оттого, что от них требовали немедленной службы против сарацин.

Принимали совершенно молодых людей и даже, вопреки статутам ордена, детей десятиодиннадцатилетнего возраста. Рыцари благородного происхождения, священники, земледельцы, сельские рабочие, домашняя прислуга и ремесленники вступали таким образом в орден, и если верить известным свидетельским показаниям, то все эти люди без всякого различия должны были, под страхом смертной казни или пожизненного тюремного заключения, подвергаться самым ужасным личным унижениям и выполнить отвратительную церемонию, состоявшую в том, чтобы наплевать на крест, или еще хуже, оскорбить эту эмблему, предмет их поклонения и символ их веры! Подобная манера распространять ересь силою в Европе, где действовала инквизиция, и доверять такие страшные тайны детям и людям всякого звания – такая детская и нелепая мысль, что она должна совершенно подрывать доверие к признаниям, в которых мы ее находим.

Достоверность свидетельских показаний не менее сильно подрывается многочисленными противоречиями в подробностях. Обвиняемого допрашивали по целому ряду старательно нагроможденных обвинений; его последовательно просили отвечать на каждый пункт обвинения, так что главная сущность этих, так называемых, признаний была всегда намечена заранее. Если бы обвинения были обоснованы, то ответы были бы более или менее однообразны; но вместо строго определенной веры и выработанного обряда мы имеем перед собой разнообразие, которое могли только выдумать свидетели, старавшиеся придумать истории, способные удовлетворить их палачей. Одни говорили, что им внушали деизм; внушали, что нужно поклоняться только одному Богу неба; другие утверждали, что их заставляли отречься от Бога.657 Обыкновенно упоминаемая формула состояла в отречении от Христа, или Иисуса; но другие говорили, что им предлагали отречься от Господа, или от Profeta, или от Христа, от Девы Марии и святых. Некоторые показывали, что они не могут припомнить, отрекались ли они от Бога или от Христа. Иногда допрашиваемые говорили, что их поучали, что не следует верить в Христа, что это был ложный пророк, пострадавший за свои грехи; но чаще всего ссылались, что таков был устав ордена. То же противоречие встречаем мы и относительно идола, над которым так много потрудилось воображение комментаторов. Одни свидетели клятвенно подтверждали, что этот идол показывали всякий раз, когда принимали неофита, и что поклонение идолу составляло часть церемониала приема; другие показывали, что его вынимали и поклонялись ему только на тайных собраниях капитулов; большинство же показывало, что оно никогда не видало его и никогда ничего о нем не слыхало.

Среди тех, которые говорили, что видели его, с трудом можно найти двух, которые описывали бы его совершенно одинаково – и то благодаря данным обвинения, представлявшим его в виде головы. Иногда голова эта – белого цвета, иногда она – черная, то у нее черные волосы, то с проседью, а то вдруг у нее является длинная седая борода. Одни свидетели видели ее шею и ее плечи, покрытые золотом; один показывал, что это был злой дух (Maufe), на которого нельзя было смотреть без содрогания; другой говорил, что у нее было нечто в роде глаз из карбункулов, освещавших всю залу; один свидетельствовал, что у нее было два лица, а другой, что – три; один показывал, что у нее было четыре ноги: две сзади и две спереди, а другой говорил, что это была статуя о трех головах. То идол этот представляется в виде картины, то в виде раскрашенной металлической бляхи, то в виде небольшой женской статуи, которую наставник держал спрятанной у себя под одеждой и показывал только верующим; иногда это – статуя юноши, высотою в локоть, тщательно сохраняемая среди сокровищ наставничества.

А один свидетель показал, что идол этот не имел человеческой формы, а изображал быка. Иногда его называют Спасителем, иногда Bafomet или Maguineth – испорченное Магомет, – и ему поклоняются под именем Аллаха.

Иногда это – Бог, создатель всего мира, заставляющий цвести деревья и прозябать растения; иногда же это друг Бога, который может ходатайствовать перед ним за молящегося. Иногда идол пророчествует; иногда его сопровождает или заменяет злой дух, принимающий форму черной или серой кошки или ворона и отвечающий на предлагаемые ему вопросы; церемония оканчивалась, как и шабаш ведьм, приходом демонов под видом невыразимо прекрасных женщин.[145]

Подобные же противоречия встречаем мы и в свидетельских показаниях, относящихся к обрядам приема в члены ордена. Подробности, принятые уставом, описаны точно и без всяких противоречий; но когда свидетели доходят до святотатственных обрядов, которые приписывала ордену, они теряются в самых разнообразных фантастических выдумках и дают волю своему воображению.

Обыкновенно сразу требуют, чтобы неофит отрекся от Христа и плюнул на крест; но часто достаточно было какой-либо одной из этих формальностей.662 Иногда одного плевания на крест было недостаточно, надо было еще топтать его ногами или обмочить уриной; некоторые чересчур ревностные свидетели показывали, что тамплиеры ежегодно собирались и исполняли эту церемонию; другие же, вполне подтверждая святотатство обрядов приема, говорили, что ежегодное поклонение кресту в Великую пятницу соблюдалось весьма набожно, согласно предписаниям устава.[146] Обыкновенно показывали, что предметом поругания был совершенно простой крест; но иногда упоминают распятие или изображение распятия в требнике; также обыкновенно служил для этой цели крест, нашитый на плаще наставника; впрочем, довольно было начертить на земле крестообразные линии. Часто от неофита требовали только плюнуть на землю три раза, ничего не говоря и не объясняя, что это является выражением презрения к Христу.

Многие свидетели показывали, что это святотатство совершалось на глазах у всех собравшихся для этого братьев; другие же показывали, что неофита отводили в темный угол, или за алтарь, или в какую-нибудь со всех сторон запертую комнату; иногда церемония происходила в поле, иногда в риге, иногда в лавке бочара, иногда в комнате, где изготовляли обувь. Обыкновенно говорили, что выполнить это святотатство неофита заставлял наставник; но часто это поручалось одному или нескольким братьям-служителям; а один раз лицо, совершавшее это, скрыло свою голову под капюшоном.

Почти всегда этот обряд составлял часть церемонии приема; иногда даже он предшествовал принесению обетов или облачению в орденскую одежду; но обыкновенно он происходил в конце церемонии, когда неофит был уже совершенно подготовлен. Иногда, однако, при случае, эта формальность откладывалась до другого времени, или до другого дня, или еще дальше; два или три раза она была отложена даже на несколько месяцев или на несколько лет.

Некоторые свидетели показывали, что этот обряд составлял часть всякого принятия новых членов; другие показывали, что им самим было предложено исполнять это, но что об этом не поднимали вопроса на тех приемах, на которых они присутствовали. В общем они клятвенно утверждали, что это было одним из правил ордена; но, по словам некоторых других, им объяснили, что это была только шутка; третьи говорили, что им приказывали сделать это устами, а не сердцем. Один из свидетелей показал, что ему предоставили на выбор или отречься от Христа, или наплевать на крест, или обменяться неприличным поцелуем, и они предпочли второе.

Впрочем, свидетельские показания относительно обязательства совершить святотатство также чрезвычайно противоречивы. Во многих случаях неофит освобождался от этого, если только проявлял легкое упорство; но иногда его заключали в темную тюрьму, пока он не уступал Наставник аббатства святого Джеминьяно во Флоренции, Эгидий, сообщил, что он видел, как провели в Рим закованными в цепи двух упорствующих неофитов, которые и погибли там в тюрьме; наставник аббатства Гроссето, Николай Реджино, показал, что неофитов в случае отказа убивали или ссылали на всю жизнь куда-нибудь далеко, например в Сардинию. Наставник Нормандии, Жофруа де Шарней, под присягой показал, что он заставил исполнить это первого неофита, которого ему пришлось принять, но что впоследствии он решительно отказался от этого; почти то же самое показал Ги Дофин, один из высших сановников ордена; наставник же Реймса, Гоше де Лианкур, подтвердил, что он лично всегда требовал выполнения этого обряда; если бы он действовал иначе, то подвергся бы пожизненному тюремному заключению. Визитор Франции, Гуго де Перо, заявил, что в его глазах это было обязательным.[147]

Стоит остановиться еще на другом обвинении, так как оно дает нам новое доказательство бедности улик, собранных с целью погубить орден. Мы говорим о праве, которое присвоил себе наставник, – отпускать на еженедельных капитулах грехи всем собравшимся братьям, и, таким образом, он, будучи мирянином, присваивал себе право священника совершать таинства. Капитулы были религиозными собраниями, на которых присутствующие каялись в своих грехах и получали епитимью и разрешение; это было настолько общераспространено, что один писатель конца XIII в. упрекает три ордена – тамплиеров, госпитальеров и тевтонских рыцарей – в том, что они таким образом присваивают себе священнические обязанности.[148] Вопрос о том, имеет ли значение подобное отпущение грехов, был уже поднят в первой половине столетия Раймундом де Пеннафорте, но остался нерешенным. Обычай этот легко объяснить.

Орден был основан раньше, чем покаяние было признано таинством и поручено священникам; в то время исповедь перед другим лицом не была еще сделана обязательной. Тамплиеры были монашеским орденом, а все монашеские ордены обыкновенно имели ежедневные или еженедельные капитулы, на которых братья каялись в своих грехах; тут на них накладывали епитимию (обыкновенно их тут же бичевали), и они получали отпущение грехов из рук председательствовавшего на капитуле, несмотря на то, был ли он посвящен в духовный сан или нет. В эпоху св. Фомы Аквината это отпущение грехов считалось имеющим значение даже и тогда, когда оно давалось мирянином. В 1317 г.

Астесан принимает это учение, которое позднее оспаривалось различными богословами. Впрочем, старое мнение, что в случае отсутствия священника или вследствие его недостойности всякий мирянин мог выслушать исповедь и дать отпущение грехов, не было еще совершенно уничтожено. Даже и после признания покаяния таинством Фома Аквинат объяснял, что в подобном случае Бог невидимо заменяет священника: отпущение грехов было в известной степени таинственно и давало прощение Бога, но не примиряло кающегося с Церковью.

Устав тамплиеров был основан на уставе цистерцианцев. В его первоначальной простоте, как он был формулирован на соборе в Труа в 1127 г., обязанность выслушивать исповедь и налагать епитимии была всецело возложена на магистра. В новой и более полной редакции, восходящей к середине XIII в., предписывается иметь капитулы всякий раз, когда соберутся вместе более четырех братьев, накануне Рождества, Пасхи, Пятидесятницы и во все воскресные дни, кроме тех, на которые пришлись бы эти три праздника. Эти капитулы должны быть посвящены исповеди и покаянию.

Как последователи Антихриста живут в разврате. Иллюстрация из народной книги "Антихрист".

В сущности, капитулы были исповедальней, и всякий брат раньше, чем войти, должен был испытать свою совесть и подумать, не сделано ли им какого-нибудь нарушения устава, в котором надо покаяться. Так же, как и на монастырских капитулах, его могли осуждать за грехи, в которых он не покаялся. Как бы ни было велико преступление и какое бы тяжелое наказание не влекло оно, как, например, тюремное заключение или изгнание, покарание определял только сам капитул; обыкновенно приговаривали к бичеванию по голой спине; все присутствовавшие должны были молить Бога простить кающегося, которому предлагали с радостью подвергнуться наказанию; греха, а не наказания он должен был стыдиться.

В течение XIII века этот обычай исповеди перед капитулом мало-помалу вышел из употребления в монашеских орденах, между тем как входила во всеобщую практику тайная исповедь перед священником. Виновный избегал, таким образом, стыда раскрывать свои грехи перед своими братьями, а также имел то преимущество, что предоставлял себя на волю исповедника, который мог отпустить ему грехи, наложив очень легкую епитимию.

Так как сущностью таинства покаяния был его добровольный характер, то нужно было сообразоваться с желанием кающегося по вопросу наложения на него наказания; он мог пожелать отбыть наказание за свою вину в чистилище, и вскоре между богословами стало общим местом, что исповедник мог дать отпущение грехов, если только заставил грешника вместо покаяния прочесть всего один раз "Отче Наш". Это было гораздо привлекательней суровой дисциплины капитула; таким образом, тамплиеры следовали примеру других монашеских орденов, и обычай исповеди перед капитулом, по-видимому, почти вышел из употребления. Разрешение, даваемое наставником, сделалось формулой, которая предоставляла отпущение грехов, которые братья скрывали из стыда или из боязни духовного наказания. Три исповеди перед священником в год заменили еженедельные сознания в грехах перед капитулом, и их мог слышать только капеллан ордена.

В этом факте мы можем видеть одновременно одну из причин и одно из следствий все возраставшей деморализации ордена; поэтому этот новый обычай был неблагосклонно принят сторонниками строгого соблюдение устава. Около 1300 г. визитор Франции, Жиро де Вилье, упрекал брата Иоанна де Кальмота в том, что он чересчур легко дает разрешение грехов виновным братьям, но эту вину священник разделял, впрочем, с другими капелланами. Привилегии ордена, говорит визитор, позволяют наставникам давать разрешение грехов в капитулах, и если бы этот обычай удержался, то не было бы в ордене лихоимства и разных других преступлений; теперь же, наоборот, священники продают разрешение грехов и принимают участие в лихоимствах, ведущих орден к гибели. Таким образом, хотя право отпущения грехов наставниками на практике вышло из употребления, тем не менее наставники всегда старались вернуть его; по всей вероятности, на какое-либо подобного рода заявление делает намек Климент V в булле Faciens misericordiam, когда говорит, что Моле перед тем, как его арестовали, в присутствии многих высокопоставленных лиц подтвердил это право. Невозможно, чтобы Климент и ученые доктора Курии не знали, что обычай исповеди перед капитулом был традиционным в монашеских и воинствующих орденах и что такие богословы, как Фома Аквинский, в подобных случаях признавали действительным разрешение грехов, данное светскими лицами. Стараясь убедить христианский мир, что это была ересь, исключительно свойственная тамплиерам, преследователи показали, что они понимали, как шатко было их дело, и были готовы, чтобы добиться своей цели, прибегать ко всяким бесчестным средствам.

Излишне продолжать этот разбор относительно других обвинений, каковы, например, веревка целомудрия, непристойные поцелуи, разрешение предаваться содомскому греху, искажение канонов обедни.[149] Относительно всех этих пунктов мы встречаем непримиримое разногласие, которое видели уже по вопросу об отречении от Христа. Так как свидетели вступили в орден в различное время, одни пятьдесят-шестьдесят лет перед преследованием, а другие едва за несколько месяцев перед этим, и притом вступили в местностях, расположенных на таких крайних пунктах, как Англия и Палестина, то можно было бы думать, что разноречия в свидетельских показаниях могут быть объяснены местными обычаями или эволюцией учения и обряда. Но рассмотрение сознаний показывает, что подобное объяснение неудовлетворительно; невозможно распределить показание на группы по времени или месту церемонии приема; но можно установить весьма поучительную классификацию, если принять во внимание трибунал, перед которым выступали обвиняемые. Этот факт часто дает себя чувствовать в показаниях двухсот двадцати пяти подсудимых, присланных из различных местностей Франции в папскую комиссию и допрошенных в 1310 и 1311 гг. Обыкновенно они старались, чтобы их показания были согласны с теми, которые они дали перед епископской инквизицией, и можно думать, что они, насколько позволяла им память, оставались верны своим первоначальным показаниям; и мы можем легко установить, что более или менее суровое применение строгих мер или согласие между узниками, заключенными в одной и той же тюрьме, породили рассказы, составленные так, чтобы удовлетворить судей. Так, сознания, собранные епископским судьей в Пуатье, отличаются от сознаний, которые сумел вырвать епископ Клермона; можно образовать разные группы из принесших покаяние епископу Монса, архиепископу Санса, архиепископу Тура, епископам Амьена, Родеза, Макона; одним словом, можно образовать столько же групп, сколько было прелатов, участников этой ужасной трагедии.

Еще делает подозрительными все свидетельские показания та особенность, что чересчур велико число свидетелей, которые показали под присягой, что они исповедовались в совершенном ими святотатстве перед священниками и монахами всех орденов, перед епископами и даже перед папскими духовниками и получили от них отпущение греха после наложения, обыкновенно легкой, епитимии, в роде поста по пятницам в течение нескольких месяцев или целого года.[150] В действительности же ни один исповедник не мог отпустить прегрешения в ереси; грех этот был только подсуден папскому или епископскому инквизитору. Исповедник мог сделать только одно – отослать кающегося к какому-нибудь духовному лицу, имеющему право разрешить ему грех, и разрешение в подобном случае сопровождалось бы тяжелым духовным наказанием, которое повлекло бы за собою исключение из ордена. Предположение же, чтобы в течение пятидесяти или ста лет тысячи людей могли быть замешаны в подобную ересь и чтобы факт этот оставался неизвестным, настолько неосновательно, что лишает всякого правдоподобия даже и эти так называемые сознания.

Таким образом, чем внимательнее мы изучаем огромную массу свидетельских показаний, тем более приходим мы к убеждению, что они не имеют значения, и впечатление это усиливается тем фактом, что обвинение никогда не могло получить серьезных показаний, не прибегнув к инквизиционным методам. Если бы тысячи людей должны были против своей воли отречься от своей веры и под давлением страха хранить страшный секрет, то арест явился бы для них освобождением; все они были бы вынуждены облегчить свою совесть и испросить воссоединение с Церковью; и можно было бы в таком случае, не прибегая к пытке, получить все нужные свидетельские показания.

Таким образом, малое правдоподобие обвинения, средства, к которым приходилось прибегать, чтобы подтвердить показания, и разноречие в показаниях, добытых таким путем, позволяют нам сказать, что ни один здравомыслящий человек, зная все подробности, ни минуты не задумается над заключением; и всякий историк по совести должен вынести не "сомнительное" решение, а прямо оправдательный приговор. Предположение же, что в ордене существовали тайные степени и что в них возводились только люди безусловно надежные, не выдерживает никакой критики. Мало того, оно является чистой догадкой, так как не основано ни на каких доказательствах; кроме того, достаточно вспомнить, что почти все кающиеся, земледельцы и рыцари, упоминают святотатства в числе формальностей обряда их приема; допуская, что свидетели обвинения заслуживают веры, мы должны на основании их показаний прийти к выводу, что весь орден поголовно был заражен ересью.

Старуха в борьбе с дьяволом.

Однако, возможно, что есть некоторая доля правды в рассказах о непристойных поцелуях. Мы знаем, что на деле огромное большинство ордена составляли братья-служители, к которым рыцари относились с крайним презрением. Грубые нравы той эпохи могли допустить, чтобы какой-нибудь наглый рыцарь, поднимая плебея до чисто теоретического братства и равенства с собою, приказал нечто подобное с целью подкрепить принцип полного повиновения. С другой стороны, кто решится утверждать, что отдельные члены ордена, разочарованные своим в нем пребыванием, плохо исполняли безвозвратные обеты, которые связывали их, что они под влиянием восточной распущенности, быть может, совершенно утратили всякие религиозные убеждения и поэтому при случае позволяли себе подвергать испытанию покорность неофита и заставляли его плевать на крест одежды, которая сделалась им ненавистной?[151]

Всякий, кто знает бесконечно разнообразную испорченность человеческой природы, всякий, кто знает, каковы были в ту эпоху условия монашеской жизни, допустит возможность подобных поступков, подобных грубых шуток и презрительное подчеркивание своего превосходства. Но наше заключение от этого не изменится: орден, павший жертвой этой ужасной трагедии, был неповинен в преступлениях, за которые пострадал.

В то время, как Филипп хватал свою добычу, Климент, бывший тогда в Пуатье, трудился над делом не менее прибыльным: он посылал по всей Германии сборщиков, уполномоченных собирать со всех доходов духовенства десятую часть на освобождение Св. Земли. Известие об этой решительной и бесповоротной мере, принятой Филиппом, под покровом авторитета инквизитора брата Гильома, в деле, находившемся еще в его рассмотрении, взволновало Папу; прежде всего была задета его гордость, и он почувствовал страшное недовольство, которое, быть может, увеличивалось еще от страха, что он не получит своей части в добыче. Однако он не смел еще отклонить от себя всю ответственность, так как никто не мог предвидеть, каково будет настроение вне Франции.

Колеблясь, таким образом, между чувством злобы и благоразумием, он написал 27 октября 1307 г. Филиппу письмо, в котором жаловался, что король взялся за дело, которое в силу бреве от 24 августа было передано на рассмотрение Папы. Благоразумно умалчивая о вмешательстве св. трибунала, которое придавало характер законности всему делопроизводству, Климент нашел другой повод к возбуждению встречной жалобы: он заметил королю, что тамплиеры подлежали не суду короля, а суду Св. Престола, и поэтому Филипп совершил тяжелое неповиновение, арестовав их и захватив их имущество, которое он немедленно должен передать кардиналам, посланным по этому делу. Это были Беранже де Фредоль, кардинал С.-Нереи и Ахилеи, и Стефан де Сюиси, кардинал С.-Кириако (оба француза и оба креатуры Филиппа, попавшие в кардиналы только благодаря его влиянию, поэтому Филиппу удалось легко прийти с ними к соглашению).

Хотя дело и пытки продолжались без всякого перерыва, Климент письмом от 1 декабря выражал королю радость, что он передал дело в руки Св. Престола; затем, в письме от 23 декабря, Филипп заявил, что он не имел ни малейшего намерения вторгаться в права Церкви, но в то же время не желает отказываться от своих. Он говорил, что передал тамплиеров кардиналам; что же касается имущества арестованных, то им будут управлять отдельно, и оно не будет смешано с имуществом Короны. Злоба Климента была так хорошо смягчена, что 22 ноября, еще до окончания судебных дел в Париже, он издал буллу Pastoralis praeeminentiae, обращенную ко всем князьям Европы. В ней Папа говорил, как действовал Филипп по просьбе инквизитора Франции, чтобы предать тамплиеров суду Церкви; как высшие лица ордена сознались в преступлениях, в которых их обвиняли; как он сам, Климент, допрашивал одного из них, бывшего у него на службе, причем он все обвинения признал правильными. В заключение Климент приказывал всем государям следовать примеру Филиппа, держать арестованных в тюрьме и секвестровать их имущества от имени Папы и под условием его решения. Если орден будет признан невинным, то его имущество будет возвращено ему, в противном же случае оно будет употреблено на освобождение Св. Земли.[152] Это был бесповоротный акт, предрешавший судьбу тамплиеров, как мы увидим это ниже при изучении роли в этом деле князей христианского мира вне Франции.

Таким образом, Филипп принудил Климента принять участие в этом деле. Папа должен был начать расследование, и эта миссия, порученная им старанию инквизиции, могла привести только к падению ордена.

Обеспечив себя с этой стороны, король велел деятельно начать допросы арестованных на всей территории своего королевства. Он пользовался услугами чрезвычайно энергичных агентов, как это видно из случая с двумя немецкими тамплиерами, которые были арестованы, когда возвращались к себе на родину и были выданы инквизитору Меца, Тура и Вердена. Один из них был священник, другой – брат-служитель; инквизитор в своем отчете сообщает Филиппу, что он не допрашивал брата-служителя, так как последний был очень болен; оба они показали, что все, происходившее в ордене, было чисто и свято.

Допросы тянулись в течение всей зимы 1308 г., когда Климент совершенно неожиданно прервал их. Относительно повода к этому вмешательству выставлено немало предположений; быть может, он думал, что обещания, данные Филиппом относительно имущества тамплиеров, не будут, повидимому, исполнены и что Св. Престолу следовало снова подтвердить свой авторитет. Каковы бы ни были его соображения, он прекратил власть инквизиторов и епископов Франции и присвоил себе все дело, ссылаясь на то, что неожиданность ареста, произведенного без его ведома, хотя он был так близко и его так легко было спросить, возбуждает в нем серьезные подозрения; эти подозрения не были уничтожены допросами, протоколы которых доставлены ему и которые могут только возбудить к себе недоверие. Папа позабыл, что он сам в ноябре перед лицом всего христианского мира заявил о своей вере в справедливость обвинения. Все делопроизводство было так хорошо налажено в руках инквизиции, что неожиданное вмешательство Папы грубо остановило его.

Филипп не мог сдержать своей ярости; он написал Папе полное негодования письмо. Папа, писал он, совершил великий грех; даже сами Папы, замечает он, могут впадать в ересь. Климент виноват перед всеми прелатами и инквизиторами Франции; он дал тамплиерам такие надежды, что они отказываются от своих сознаний: таково, в частности, дело Гуго де Перо, имевшего честь обедать вместе с кардиналами-делегатами.

Очевидно, завязывалась какая-то интрига. Климент колебался, не зная, куда выгоднее примкнуть, но был счастлив явиться в глазах Филиппа в роли необходимого помощника. Король прежде всего выказал желание укрепить свою независимость и отстоять свою юрисдикцию; он запросил мнение университета, представив на его обсуждение семь вопросов, редактированных так хитро, что можно было надеяться, что его планы будут одобрены. Но богословский факультет дал 25 марта 1308 г. единственный ответ, какой он мог дать. Светский суд имеет право рассматривать преступление ереси только по просьбе Церкви и только после того, как она выдала ему еретика; в случае надобности, светская власть имеет право арестовать еретика, но только для того, чтобы выдать его духовному суду; тамплиеры, хотя и воины, были, тем не менее, монахами и, как таковые, не были подсудны светскому суду; если некоторые из них не произнесли еще формально обетов, то, действительно, они еще не монахи, но установить это может только одна Церковь; подозрений, которые породили свидетельские показания против всей конгрегации, достаточно, чтобы оправдать следствие над орденом; так как против всех членов имелись серьезные подозрения, то следует принять меры, чтобы братья, не доведенные еще до сознания, не могли совратить других; наконец, следует хранить имущество тамплиеров, чтобы употребить его на те цели, для которых оно дано ордену. Что касается способа управления этим имуществом, то следует принять тот способ, который лучше будет отвечать этим целям.

Потерпев с этой стороны поражение, Филипп решил оказать другим образом еще более сильное давление на Климента. Он обратился с воззванием к послушным ему епископам и созвал народное собрание, которое должно было состояться в Туре 15 апреля и решить совместно с ним вопрос о тамплиерах.

Уже в 1302 г. на Парижском собрании он дал место третьему сословию; в течение своей ссоры с Бонифацием VIII он узнал, как дорого стоит поддержка буржуазии, поэтому он и теперь пригласил городские общины, положив, таким образом, основание Генеральным штатам. После некоторого промедления собрание состоялось в мае.

В пригласительных грамотах Филипп перечислил преступления тамплиеров как факт уже установленный; для их подавления должны выступить не только оружие и закон, но и дикие звери и все четыре стихии. Он высказал пожелание, чтобы его подданные совместно трудились в этом благочестивом деле, и приказал каждому городу выбрать двух ревностных в вере депутатов. Хотя дворяне питали тайные симпатии к осужденному ордену, тем не менее было нетрудно добиться от собрания, созванного при подобных условиях, почти единодушного мнения, что тамплиеры заслуживают смерти.

В виде другой подготовительной меры 25 мая вызвали Моле и других четырех главных лиц ордена явиться перед собранием, в котором заседали инквизитор Гильом Парижский, ректор университета, канцлер и официал Парижской Церкви, шесть магистров богословия и разные другие духовные сановники. Моле от имени своих товарищей повторил признание относительно обычая отрекаться от Христа и плевать на крест; тогда его заставили подписать и скрепить своей печатью письмо, адресованное всем тамплиерам Франции: в нем он освобождал их от обязанности сохранять тайну и приказывал им, в силу обета послушания, сказать всю правду инквизитору или епископским судьям.

После этого, по словам протокола этого собрания, Моле просил отпущения грехов, прощения и снисхождения для себя и для своих товарищей, обещая подчиниться всякому духовному наказанию, которое наложат на него, и повиноваться всем приказаниям Церкви.

Укрепив себя таким образом со всех сторон, Филипп в конце мая выехал из Тура и отправился к Клименту в Пуатье, сопровождаемый большой свитой, среди которой были его братья, его сыновья и его советники. Переговоры по поводу дела были долгие и горячие. Филипп через своего оратора, Гильома де Плезиан, утверждал, что тамплиеры были признаны виновными и что их необходимо тотчас же наказать; Климент припомнил свои старые обиды и жаловался, что столь серьезное дело, зависящее исключительно от Св. Престола, было начато не по его инициативе. Конгрегация, подобная ордену тамплиеров, имела повсюду в Европе могущественных друзей, влияние которых в Курии было очень сильно; поэтому Папа находился под влиянием многих и различных недоразумений сообразно с тем, какая партия брала перевес. Но в глазах всей Европы он бесповоротно связал себя буллою от 22 ноября; единственным вопросом был вопрос об условиях, на которых он предоставит делу идти своим порядком во Франции, возвратив инквизиции отнятую от нее власть.

Переговоры велись очень резко, тем не менее удалось прийти к соглашению. Так как Климент сохранил за собою право окончательного приговора, то надо было сделать подобие расследования.

Из тюрем Парижа было извлечено семьдесят два тамплиера, чтобы подвергнуться допросу самого Папы и коллегии кардиналов, чтобы старейшины Церкви могли утверждать, что они лично признали обвиняемых виновными. Правда, Климент мог бояться очной ставки с Моле и главными сановниками ордена, которых он лично предал; с другой стороны, нельзя было произвольно пренебречь подобными людьми. Поэтому под предлогом болезни их оставили в Шиноне близ Тура, между тем как остальные обвиняемые продолжали свое путешествие в Пуатье. С 28 июня по 1 июля они подверглись торжественному допросу пяти кардиналов, друзей Филиппа, назначенных вести это дело.

Официальный отчет этих допросов показывает, как тщательно были выбраны люди, предназначенные судьбой сыграть роль в этом позорном эпизоде трагедии.

Одни из свидетелей явились добровольно из числа лиц, выступивших из ордена или желавших уйти из него; другие же, чувствуя над собой страшную угрозу наказания за отречение от своих первоначальных слов, подтвердили показания, данные ими перед инквизицией и вырванные зачастую пыткою. Затем 2 июля они были представлены перед полной консисторией, где перед Папой повторилась та же сцена.

Таким образом, папская юрисдикция была признана, и в своих последующих буллах Климент мог представляться, что он знает дело, и утверждать, что обвиняемые добровольно и без всякого принуждения сознались в своих заблуждениях и смиренно просили отпущения грехов и воссоединения с Церковью.

Вот условия договора, заключенного между Климентом и Филиппом: тамплиеры должны быть выданы Папе, но от имени последнего их должен держать под стражей король; дело их должно быть рассмотрено епископами разных епархий, к которым по особой и настоятельной просьбе короля будут присоединены инквизиторы; но Моле и наставники Востока, Нормандии, Пуату и Прованса будут предоставлены суду Папы; конфискованное имущество должно быть выдано комиссарам, назначенным Папою и епископами; к этим комиссарам король тайно добавит избранных им уполномоченных; но Филипп должен дать письменное удостоверение, что употребит это имущество исключительно на нужды Св. Земли.

Климент объявил, что осуждение ордена как духовной конгрегации является настолько серьезным вопросом, что решить его невозможно без участия вселенского собора; собор этот решено было созвать в октябре 1310 г. Представителем Папы был назначен кардинал Палестрины, которому были поручены тамплиеры, но он вскоре избавился от этого, передав своих пленников королю при условии, что их будут держать по указанию Церкви. Климент выполнил роль, предназначенную ему заключенным условием, и 5 июля вернул инквизиторам и епископа отнятые права и предоставил им суд в этом деле. В то же время каждому епископу Франции было приказано взять себе в помощь двух членов кафедрального капитула, двух доминиканцев и двух францисканцев и начать дела разных тамплиеров епархии; причем инквизиторам было позволено принять, если они захотят, участие в деле, но было запрещено предпринимать какие-либо меры против ордена в его целом; всем гражданам было приказано под страхом отлучения от Церкви арестовывать тамплиеров и выдавать их инквизиторам или епископским чиновникам; Филипп предоставил двадцать экземпляров королевских грамот с приказанием выдать королевским делегатам все движимое и недвижимое имущество ордена.[153]

Хотя Климент в своих буллах, обращенных ко всей Европе, и заявлял, что Филипп выказал свое бескорыстие, вернув все имущество тамплиеров, однако по этому поводу возникла долгая борьба, которую и та, и другая сторона вела с одинаковой ловкостью. Дело это не заслуживает подробного изучения; мы увидим, как хитростью Филипп в конце концов выиграл и сохранил за собой права, от которых он притворно отказался.[154]

Когда соперничавшие власти пришли, таким образом, к соглашению относительно своих жертв, то преследование поднялось с новой энергией. Моле и высшие лица ордена, очутившиеся с ним в Шиноне, были задержаны там до половины августа, когда прибыли для снятия с них допроса кардиналы С.-Нереи и Ахилеи, С.-Кириако и С.-Анджело. 20 августа три прелата уведомили Филиппа, что 17-го и в последующие дни они допросили гроссмейстера, магистра Кипра, визитера Франции и наставников Нормандии и Пуату. Обвиняемые подтвердили свои прежние показания и смиренно просили отпущения грехов и воссоединения с Церковью, которое и было дано им: к королю обратились с просьбой простить их.

Отметим здесь два пункта, которые проливают свет на возмутительную двойственность всего этого дела. 12 августа, за пять дней перед тем, как начат был допрос, папские буллы пространно излагали уже его результат, утверждая, что сознания были даны свободно и добровольно! Мало того, когда в ноябре 1309 г. папская комиссия прочла эту буллу Моле, то он был поражен, услышав, какое приписывали ему сознание, и, перекрестившись два раза, выразил пожелание, чтобы Господь Бог позволил применить к таким вероломным людям обычай сарацин и татар, ибо народы эти обезглавливали или разрубали на двое всякого, кто так искажал истину. Он добавил бы еще несколько слов, если бы креатура Филиппа, Гильом де Плезиан, притворявшийся другом тамплиеров, не представил ему, каким опасностям подвергал он себя, отрекаясь таким образом от своего сознания. Моле ограничился только тем, что попросил дать ему время собраться с мыслями. 12 августа Климент выпустил целую серию булл, устанавливавших характер судопроизводства, которое следовало применить в данном случае, и свидетельствовавших, что он был вполне готов выполнить обязательства, принятые им на себя при заключении условия с Филиппом. Булла Faciens misericordiam, обращенная к прелатам христианского мира, подробно излагала наказ, которому следовали до этого времени относительно обвиняемых, и добровольное сознание их в своих преступлениях; прелатам повелевалось присоединиться к инквизиторским комиссарам, назначенным Папою, вызвать к себе тамплиеров и начать розыск против этих подсудимых. Затем должны быть созваны провинциальные соборы, где должна быть установлена личная виновность или невиновность отдельных рыцарей, причем местные инквизиторы имеют право участвовать во всем делопроизводстве. Мало того, результат розысков должен быть поспешно переслан Папе. К этой булле было присоединено длинное и мелочное перечисление пунктов, относительно которых следовало допрашивать обвиняемых; перечень этот был выработан в Париже королевскими чиновниками. Все это должно было быть обнародовано на народных языках в приходских церквах.

Булла Regnans in coelis, обращенная к князьям и прелатам, воспроизводила повествовательную часть предшествующей буллы и оканчивалась созывом вселенского собора, который должен собраться в Вьенне 1 октября 1310 г. Он должен решить участь ордена, обсудить вопрос об освобождении Св.

Земли и принять необходимые меры для реформы Церкви. Во второй булле Faciens misericordiam, помеченной 8 августа, Папа обращался к тамплиерам, ко всем вместе и к каждому в отдельности, формально вызывая их явиться на собор лично или выслать своих доверенных, чтобы дать ответ по поводу обвинений, возведенных на орден; кардиналу Палестрины, которому поручено было наблюдать за ними, было приказано привести на собор Моле и наставников Франции, Нормандии, Пуату, Аквитании и Прованса, чтобы они лично услышали решение.

Это показывало строгое соблюдение требований законного судопроизводства, и способ, которым позднее сумели от него отделаться, является одним из самых противных моментов всего этого дела. Наконец, были еще и другие буллы, в которых выражалась забота о вознаграждении папских комиссаров и инквизиторов и приказывалось подвергнуть общему секвестру все имущество тамплиеров до окончания процесса, чтобы в случае обвинения сохранить это имущество для Св. Земли.

Значительная часть этого имущества, говорил Папа, была уже захвачена и присвоена незаконным образом, и всем владельцам было предложено вернуть это имущество под угрозой отлучения от Церкви. Все должники ордена должны расплатиться; всякий, кто знал о подобных долгах или скрытом имуществе, обязан был сообщить об этом. Эта серия булл была дополнена 30 декабря еще новой, которую надлежало прочесть во всех церквах; в ней Папа объявлял тамплиеров подозреваемыми в ереси, приказывал поэтому арестовывать их и передавать епископским судьям, запрещал князьям и прелатам давать им убежище и оказывать им помощь или покровительство под угрозой отлучения от Церкви и интердикта. В то же время была издана другая булла к князьям христианского мира, приказывавшая им схватить всех еще не арестованных тамплиеров.[155]

Таким образом, по всей Европе было предпринято преследование тамплиеров; не были забыты даже такие отдаленные страны, как Ахайя, Корсика и Сардиния. Большое число специальных инквизиторов, которых потребовалось назначить, вызвало некоторую потерю времени.

Из переписки по этому вопросу между Филиппом и Климентом мы видим, что эти инквизиторы, в сущности, были избраны королем Во Франции дело было быстро поставлено на ноги: после каких-нибудь шести месяцев отсрочки тамплиеры оказались переведенными из инквизиторских судов, импровизированных братом Гильомом, в епископские суды, организованные Климентом.

Вскоре во всех епархиях епископы проявили полную деятельность. Довольно любопытный факт, что некоторые из них не знали наверное, имели ли они право применять пытку; они просили указаний у Климента, который ответил, что они должны руководствоваться писаным законом, и, таким образом, разрешил их сомнения. В папских инструкциях говорится, что это делопроизводство касается только тех тамплиеров, которые не прошли через руки брата Гильома и его комиссаров, но, по-видимому, это различие соблюдалось не строго. Климент торопил дело, не заботясь особенно о форме, и уполномочил епископов действовать вне пределов их епархий, не обращая особого внимания на то, откуда родом обвиняемые. Ясно, что единственной целью, которая имелась при этом в виду, было вырвать от обвиняемых сознания, достаточные для того, чтобы подготовить почву для провинциальных соборов, которые надлежало созвать для произнесения окончательных решений.

Тем, которые уже сознались, не было, конечно, основания отрекаться.

В 1310 г. Жан де Кошиак предъявил тамплиерам перед папской комиссией письмо, написанное Филиппом де Вохе и Жаном де Жамвиль, которым Папа и король поручили стеречь узников. Эти тамплиеры были заключены в Сансе в то врелля, когда епископ Орлеанский отправился в этот город, чтобы допросить их, так как Санская архиепископия была тогда вакантна. Сторожа предупреждали обвиняемых, что тот, кто отречется от сознаний, принесенных перед los quizitor, будет сожжен как еретик-рецидивист. Вохе, вызванный комиссией, признал печать своею, но не признал себя автором письма; комиссия благоразумно остановилась на этом. Большинство обвиняемых, приведенных в комиссию, весьма открыто старалось согласовать свои показания со сделанными ими ранее перед епископами, и отсюда ясно, что они прекрасно знали, какой опасности подвергали они себя в случае разногласия в показаниях.

С теми, кто отказался сознаться, было поступлено по усмотрению епископов и их помощников.

Реестры этих судов погибли, и мы вынуждены основываться почти исключительно на словах некоторых свидетелей, которые случайно упомянули перед папской комиссией о своих прежних испытаниях. Но дело, которое велось епископом Клермонским, позволяет думать, что с ними не всегда поступали чересчур грубо. Епископ допросил 69 тамплиеров; из них сорок сознались, а остальные двадцать девять отказались признать существование в ордене какого-либо порока. Тогда прелат собрал их всех и разделил на две группы. Упорствующие заявили, что они настаивают на своих словах, и умоляли, если они позднее сознаются под страхом пытки, или тюрьмы, или другого какого-либо наказания, не верить их показаниям и не обвинять их в этом; и мы нигде не видим, чтобы после этого их вынуждали сознаться. Что же касается других, то их спросили, имеют ли они сказать что-либо в свою защиту или готовы выслушать приговор по их делу; они единогласно ответили, что не хотят защищаться и не желают слушать приговора, но предают себя милосердию Церкви. Каково было это милосердие, мы увидим ниже. Не все, конечно, епископы были так кротки, как епископ Клермонский; но дошедшие до нас отрывки показаний, сделанных перед комиссией, не позволяют нам всегда различить действие епископских судов от действия судов инквизиторов, уполномоченных братом Гильомом. Нескольких примеров будет достаточно, чтобы показать, как во время этих судопроизводств добивались показаний против ордена.

Земледелец Жан де Ромпрей заявил, что он не знает ничего дурного, что происходило бы в ордене, хотя и сознался в противном перед епископом Орлеанским после троекратного применения пытки. Брат-служитель Роберт Вижье также отрицал обвинение после того, как признал их справедливыми в Париже перед епископом Невера под влиянием жестокой пытки, от которой, как сказали ему, умерло трое его товарищей, Готье, Генрих и Шантелуп.

Священник Бернар де Вадо подвергся пытке огнем; ему так сильно прижигали подошвы ног, что через несколько дней у него выпали пяточные кости; в доказательство он представил их обломки. Девятнадцать братьев родом из Перигора сознались перед епископом Периге после пытки и лишения пищи; одного из них в течение шести месяцев держали на хлебе и воде, без обуви и только в одной рубашке. Гильом д'Эрре, явившись по вызову епископа Сентского (Saintes), отверг все обвинения; но после того, как его посадили на хлеб и на воду и пригрозили пыткой, он подтвердил, что у тамплиеров был обычай отрицать Христа и плевать на крест; перед комиссией он отрекся от этих своих показаний. Фома Пампелунский, под влиянием много раз повторявшейся пытки, которой он подвергся в С.-Жан д'Анжели, подтвердил сознание Моле; затем, посаженный на хлеб и на воду, он сознался перед епископом Сента (Saintes) в том, что обычай плевать на крест действительно существовал, и вообще дал показания, от которых отрекся перед комиссией.

Можно привести еще много показаний, данных некоторыми обвиняемыми, которые имели мужество пойти на мученическую смерть, грозившую тем, кто отрекался от своих первоначальных слов. Зная, какой страх испытывали эти несчастные, лишенные друзей и защиты, мы не можем строго порицать тех, кто уступил; но тем более должны мы удивляться твердости тех, которые устояли перед пыткой и не побоялись костра, защищая орден.

Чувство, которое вообще испытывали эти бедные люди, высказал Аймон де Барбара, которого три раза пытали и который девять недель просидел на хлебе и воде. Он с грустью заявил о том, что выстрадал он физически и духовно; но добавил, что, сидя в тюрьме, он все же не хотел отречься от своего показания. Какие тяжелые нравственные муки испытывали эти несчастные, видно из дела наставника Мойсака Жана де Кормель: приведенный в комиссию, он колебался и не хотел описать церемонии своего собственного приема в орден, заявив, что он не видел ничего дурного в обряде приема братьев; но воспоминание о пытках, которым он подвергся в Париже, пытках, стоивших ему четырех зубов, лишило его мужества, и он просил дать ему время собраться с мыслями. Ему дали отсрочку до другого дня; когда он явился вторично, то сила духа его сломилась, и он сознался во всех странных преступлениях, в которых обвиняли орден. Ему задали вопрос, советовался ли он с кем-нибудь; он ответил отрицательно и сказал, что просил священника отслужить для него обедню Святому Духу, чтобы Господь открыл ему, что он должен делать.

Эти немногие примеры проливают свет на задачу, над которой работали все французские епископы в течение конца 1308 г. и в 1309 и 1310 гг. Все это дело имело, впрочем, в виду только личность членов ордена; участь имущества тамплиеров должна была зависеть от решения, которое будет вынесено над орденом как над целой конгрегацией. Для этого Климент назначил день, когда орден должен был явиться перед Вьеннским собором в лице своих старшин и представителей, чтобы защитить себя и выставить мотивы против его уничтожения.

Так как члены ордена и рыцари были рассеяны по разным тюрьмам Европы, то это было делом совершенно невозможным; нужно было найти какой-нибудь исход, чтобы, по крайней мере, теоретически они были представлены, хотя бы и для того, чтобы выслушать уже готовый приговор.

Вследствие этого буллою от 12 августа 1308 г. Папа образовал под председательством архиепископа Нарбоннского комиссию, которой было поручено вызвать к себе всех тамплиеров Франции и переслать протоколы их допросов к нему в Рим. Затем другие буллы, изданные в мае 1309 г., приказывали комиссии приступить к занятиям и сообщить о положении дела Филиппу. 8 августа 1309 г. комиссары собрались в аббатстве св. Женевьевы и циркулярами, адресованными к архиепископам королевства, вызвали всех тамплиеров явиться перед ними в первый присутственный день после св.

Мартина; сам орден должен был явиться на Вьеннский собор через своих старшин и уполномоченных, чтобы выслушать приговор, который будет угоден Богу.

В назначенный день, 12 ноября, комиссары собрались снова, но ни один тамплиер не явился. В течение целой недели они ежедневно заседали; они соблюдали форму, объявляя через сторожа, что если кто-нибудь пожелает явиться от имени ордена или отдельных его членов, то комиссия готова благосклонно выслушать его; но этот вызов остался без отклика. При рассмотрении ответов прелатов нашли, что они плохо выполнили свою миссию. Очевидно, Филипп с пренебрежением относился ко всему этому делу и не был расположен поддерживать его. 18 ноября епископу Парижа было послано несколько решительное мнение, объявлявшее ему, что комиссары должны действовать не против отдельных личностей, а против всего ордена, что не следует никого принуждать являться, но надо предоставить это желающим. Тогда епископ 22 ноября явился в комиссию, и произошел обмен взаимными извинениями и объяснениями; особая бумага, посланная Филиппу де Вохе и Жану де Жамвиль, назначенным Папой и королем охранять узников, предписывала этим чиновникам соблюдать строгое послушание. Однако задача представляла еще больная затруднение. 22 комиссары были тайно уведомлены, что в Париж прибыло несколько лиц, одетых в светское платье, с целью защищать орден, и что они заключены в тюрьму. Они тотчас запросили Жана де Плюблаве (Plublaveh), прево Шателе, который заявил, что он арестовал по приказанию короля семь человек, которых приняли за переодетых тамплиеров; но подвергнув двух из них пытке, прево убедился, что здесь произошла ошибка. Хотя это дело не имеет большего значения, но показывает нам, какому строгому контролю король решил подвергать действия комиссии.

Однако комиссии удалось добиться явки на суд Якова де Моле, Гуго де Перо и еще нескольких братьев, арестованных в Париже. Моле заявил, что он недостаточно развит и образован, чтобы быть хорошим защитником ордена, но что он будет презирать себя, если не попытается сделать этого. Он в тюрьме и без денег; весь наличный капитал его равняется четырем денье, и единственный советник его – это простой брат-служитель; он просил как милости, чтобы ему дали помощника и советника, дабы он мог выполнить свое дело защиты ордена. Комиссары напомнили ему, что дела о ереси не подчиняются законным формам и что в них не допускается адвокатов, и предупредили его, каким опасностям он подвергает себя, выступая в защиту ордена после признания справедливости обвинений. Они были настолько милостивы, что прочли ему его сознание в том виде, в каком представили его кардиналы, допрашивавшие его в Шиноне; когда он выразил свое негодование и удивление, то Гильом де Плезиан, которому, по-видимому, было поручено королем следить за ходом дела, дал ему, как известно, дружеский совет, который сковал молчанием уста тамплиера. Моле попросил время на размышление; когда он явился снова, то очутился перед лицом Гильома де Ногарэ, который был готов воспользоваться всяким промахом.

Коронование Папы.

Из папских грамот, с содержанием которых его ознакомили, Моле узнал, что Папа оставил за собой право лично самому судить его и других высших лиц ордена, и поэтому просил, чтобы ему позволили без всяких проволочек предстать перед судом Папы. Таким образом, раскрылось все вероломство этой коварной комбинации: высшие лица ордена были отделены от остальных обвиняемых, так что Моле, Гуго де Перо и Жофруа де Гонвиль, обольщенные надеждой, что будут судимы особым судом, подло бросили своих учеников.

Что касается ответов братьев перед комиссией, то все они по существу были тождественны с заявлением Жеро из Ко, который сказал, что он был простым рыцарем, не имел ни лошади, ни оружия, ни земель, что он не знает, как защищать орден, и поэтому не может взять на себя этой задачи.

В это время Филипп, без сомнения, убедился, что действия комиссии не представляют никакой опасности; он перестал противодействовать ей и любезно предложил ей свое содействие. 28 ноября епископам было послано новое срочное предписание, которое грозило им папским гневом, если они будут продолжать небрежно относиться к своим обязанностям. Действие этой угрозы увеличивалось еще приказом, данным Филиппом тюремщикам, допускать епископских судей к заключенным тамплиерам; одновременно с этим бальи получили приказание отправить под сильным конвоем тех тамплиеров, которые пожелают защищать свой орден.

Новый вызов был сделан на 5 февраля 1310 г. Около 5-го начали стекаться тамплиеры, почти все сгорая от нетерпения выступать на защиту ордена. Число их было так велико, что комиссия не знала даже, куда их разместить. Наконец, 28 марта сто пятьдесят шесть защитников ордена было собрано в саду епископского дворца, где комиссары объяснили им, зачем их созвали, и посоветовали им выбрать из своей среды шесть, восемь или десять лиц, которые действовали бы в качестве уполномоченных; более их не будут собирать, и комиссия начнет свои работы 31-го; но уполномоченным, избранным тамплиерами, будут разрешены свидания со всеми заключенными в разных тюрьмах, и, таким образом, они будут в состоянии сговориться с обвиняемыми относительно способов защиты.

Невозможно было, чтобы эта смешанная толпа людей могла придти к решению, толпа, лишенная своих вождей, собранная неожиданно и не имевшая возможности, вследствие разнообразия языков и наречий, сговориться между собой. Многие из них не решались действовать без приказаний гроссмейстера, так как устав ордена строго запрещал подчиненным всякую личную инициативу. Комиссары, казалось, по-видимому, искренно желали вести дело правильным путем; 31-го они наконец приказали своим нотариусам посетить тамплиеров в домах заключения и сообщить комиссии о желаниях и решениях обвиняемых. На эту формальность ушло много времени; донесения нотариусов после их ежедневного обхода тюрем довольно печальны.

Несчастные узники пребывали в отчаянии от невозможности принять участие в деле. Огромнейшее большинство их заявило, что орден был чист и свят, но не знало, что делать в отсутствие старших членов ордена. Все умоляли, часто бросаясь даже в ноги посетителям, чтобы их снова допустили до причастия. Многие просили, чтобы им дали возможность умереть в Св. Земле; другие изъявляли желание пригласить капеллана на те скудные гроши, которые отпускались им; некоторые просили увеличение даваемого им содержания, некоторые просили одежды, чтобы прикрыть свою наготу. Они горячо просили о невозможном, ходатайствуя, чтобы им прислали опытных и сведущих людей, которые могли бы дать им совет и явились бы от их имени на суд, так как сами они люди простые, неграмотные, заключенные в тюрьму и неспособные действовать; они просили также, чтобы была гарантирована безопасность свидетелям, так как всем тем, кто уже сознался, пригрозили костром, если они откажутся от своих первоначальных показаний.

Докладная записка, подданная 4 апреля заключенными у аббата Тирона, освещает нам, как дурно обходились с ними. Они подтверждают, что орден был чист, и заявляют, что готовы защищать его, насколько это возможно для людей, закованных в цепи и проводящих ночи в темных могилах.

Они жаловались на недостаток отпускаемых им денег; из двенадцати денье, получаемых ими в сутки, они должны платить три денье за кровать; за пользование кухней, столовым и носильным бельем два су шесть денье в неделю; два су за то, что с них снимают и опять надевают оковы, когда они являются в суд; восемнадцать денье в две недели за стирку белья; четыре денье в день за дрова и свечи; наконец, шестнадцать денье на собор Богоматери. Очевидно, что тюремщики без всякой совести эксплуатировали этих несчастных.[156]

Результатом всего этого было то, что 7 апреля девять делегатов представили от имени всех записку, в которой говорилось, что заключенные не могут выбрать уполномоченных без разрешения гроссмейстера и конвента; во всяком случае, они готовы, каждый порознь и все вместе, защищать орден и просили разрешения присутствовать на соборе или разборе дела, где бы оно ни было назначено. Они заявляли, что обвинения – ужасная и неправдоподобная ложь, выдуманная отступниками и беглецами, которых пришлось исключить из ордена за их преступления; все это сплетение лжи скреплено пытками тех, кто отстаивал истину, и поощрением клеветников обещаниями или наградами. Удивительно, говорили они, видеть, как оказывается доверие людям, совращенным мирскими благами, и в то же время в нем отказывают людям, которые приняли мученический венец, или тем, которые живы еще и, верные делу своей совести, вытерпели и ежедневно терпят в своих темницах так много мук, скорби и несчастий.

Принимая во внимание страх, охвативший всех, они просили, чтобы на допросы братьев не допускался ни один мирянин или влиятельный человек и чтобы им было гарантировано покровительство, так как принесшим сознание ежедневно грозили костром в случае отречения. В своем ответе комиссары слагали с себя всякую ответственность за дурное содержание и обхождение и обещали похлопотать, чтобы с узниками обращались хорошо, строго следуя указам кардинала Палестрины, данным Папою страже тамплиеров. Гроссмейстеру, добавляли они, было предложено защищать орден, но он отказался принять на себя эту задачу, ссылаясь на то, что право суда над ним сохранил за собой сам Папа.

Дав, таким образом, тамплиерам призрачную возможность защищаться, комиссары принялись собирать свидетельские показания. Они назначили четырех уполномоченных тамплиеров, Рено де Провенс (Provins), наставника Орлеана, Петра Булонского, прокурора ордена перед римской курией, и рыцарей Жофруа де Шамбонне и Бертрана де Сартиж, присутствовать при принесении свидетелями присяги и действовать, смотря по обстоятельствам дела; однако эти лица не были официально допущены в качестве адвокатов ордена. 13 апреля четыре депутата подали новую докладную записку, в которой, упомянув предварительно о пытках, при помощи которых были вырваны у подсудимых сознания, они подтвердили как общеизвестную вещь, что для получения свидетельских показаний тамплиерам были представлены скрепленные королевской печатью грамоты, в которых им обещалась свобода и пожизненная пенсия и сообщалось об окончательном уничтожении ордена.

Этот протест, очевидно, имел в виду подготовить почву к тому, чтобы подорвать доверие к свидетелям обвинения, – единственное средство, которым, как известно, располагала защита в инквизиционном процессе; с этой же целью четверо уполномоченных просили также сообщить им имена всех свидетелей. Они не смели требовать копии свидетельских показаний, но горячо настаивали на сохранении их в тайне, чтобы предотвратить опасность, которой могло бы подвергнуть свидетелей их опубликование. После вынужденного перерыва на праздник Пасхи продолжали до 9 мая собирать свидетельские показания, в общем враждебные ордену и исходившие от свидетелей, без сомнения, тщательно выбранных.

В воскресенье 10 мая комиссары были неожиданно собраны по просьбе Рено де Провенс и его товарищей, пожелавших сообщить им поразительную новость. Санский собор, поспешно собранный в Париже, постановил преследовать всех тамплиеров, выступивших на защиту ордена. Многие из этих защитников раньше уже сознались, и они геройски поставили на карту свою жизнь в тот день, когда, заявив категорически о чистоте ордена, отреклись от своих показаний. Поэтому четыре тамплиера обратились к комиссарам с просьбой оказать им покровительство, так как решение собора должно было роковым образом отразиться на ходе дела. Они требовали apostoli и просили, чтобы их личности, их права и их орден были переданы контролю Св. Престола и чтобы им даны были время и деньги, необходимые для поддержки апелляции. Кроме того, они просили комиссаров предложить санскому архиепископу не предпринимать никаких мер, пока не будет окончено производимое расследование. Они выражали также желание, чтобы их отправили с одним или двумя нотариусами заявить свой протест прелату, так как они не могут найти ни одного легиста, который написал бы им подобное заявление. Комиссары, поставленные в страшное затруднение, совещались до позднего вечера, затем призвали тамплиеров и сказали, что они всем сердцем сочувствуют им, но что у них связаны руки, так как епископ и собор действуют в силу полномочий, данных им Папою.

В расчеты Филиппа не входило, чтобы орден мог заставить выслушать своих защитников. Это неожиданное собрание приблизительно шестисот членов ордена, после того как озаботились отделить от них их старшин, и подготовительные работы по защите, выработанные накануне собора, показывали сопротивление, которое король решил уничтожить в зародыше со своей обычной, ничем не стесняющейся, энергией. Момент был благоприятный, так как после долгих усилий ему удалось добиться от Климента предоставления архиепископской кафедры в Сансе (Париж был санским викариатом) брату министра Энгеррава, Филиппу де Мариньи, человеку, безусловно преданного ему.

Новое назначение вступило в силу 5 апреля. Буллою Faciens misericordiam предписывалось, чтобы немедленно по окончании епископских расследований были созваны провинциальные соборы для суда над братьями по своему усмотрению. Король, благодаря своим архиепископам, был хозяином положения. Провинциальные соборы были сразу созваны: Санский в Париже, Реймский в Санлисе, Нормандский в Пон де д'Арк, Нарбоннский в Каркассоне, и устроили внушительную демонстрацию, которая должна была раз и навсегда прекратить всякие попытки идти против воли короля. Не стали терять времени на то, чтобы придать делу законный характер, так как по каноническому закону еретики-рецидивисты осуждались, не будучи выслушанными. 11-го Санский собор открылся в Париже; и уже 12-го комиссары, когда они еще были заняты собиранием свидетельских показаний, получили приказание сжечь в тот же день пятьдесят четыре человека из числа тех, кто выступил на защиту ордена. Они были осуждены как еретикирецидивисты за то, что отреклись от своих первоначальных признаний.

Комиссары тотчас же послали на собор папского стража тамплиеров Филиппа де Вохе и орлеанского архидиакона Ами просить отсрочки. Вохе и много других лиц, говорили комиссары, утверждают, что тамплиеры, умершие в тюрьме, под клятвой вечной гибели своей души подтвердили перед смертью, что обвинения, возведенные на тамплиеров, ложны.

Далее комиссары говорили, что Рено де Провенс и его товарищи обратились к ним с жалобой на собор; приведение в исполнение предположенных казней серьезно помешает отправлению комиссарами своих обязанностей, так как со вчерашнего дня свидетели от страха лишились рассудка и не в состоянии давать показаний. Посланные вбежали в залу заседаний собора, где их приняли с презрением; им ответили, что невозможно, чтобы комиссия дала им подобное поручение.

Пятьдесят четыре мученика были посажены на телеги и отвезены на поле, соседнее с монастырем св. Антония, где их предали мучительной смерти на медленном огне. Отказавшись от всех предложений прощения за новые сознания, они мужественно встретили смерть и этим, по словам современника, подвергли свои души большой опасности быть осужденными на вечную гибель, так как зрелище это дало народу ложную веру в их невинность.

Собор продолжал свои работы и через несколько дней после этого сжег еще четырех тамплиеров, чтобы все, если найдутся еще желающие защищать орден, знали, какая участь их ожидает. Собор велел вырыть и сжечь кости бывшего казначея ордена Жана де Турн; сознавшиеся и подтвердившие свои признания были воссоединены с Церковью и выпущены на свободу, а те, кто упорно отказывался сознаться, были осуждены на пожизненное тюремное заключение. Меры эти были более человечны, чем обычные в инквизиционном судопроизводстве; но эта снисходительность была в интересах королевской политики. Через несколько дней после этого Реймский собор в Санлисе сжег девять других жертв; в Пон де д'Арк сожгли троих; другие были казнены в Каркассонне.[157]

Эти жестокие меры дали ожидаемый результат. Когда на другой день парижских казней, 13 мая, комиссия открыла свое заседание, то первый свидетель, которого ввели, Эмери де Виллье, бросился, бледный от страха, на колени и, ударяя себя в грудь и протягивая руки к алтарю, призывал смерть и вечные муки на свое тело и душу, если не скажет правды; затем он заявил, что обвинения, возведенные на орден, ложны, хотя под пыткой он и признал часть их истинными. Накануне он видел, как проехали его пятьдесят четыре товарища в позорных колесницах к костру, и тогда он почувствовал, что не может более выносить этого испытания и что он готов сознаться перед комиссарами или перед всяким другим во всем, что только потребуют от него, даже и в том, что он убил Господа Иисуса Христа. В заключение он заклинал комиссаров и нотариусов не сообщать только что сказанного им тюремщикам или королевским чиновникам, так как тогда его сожгут, как тех пятьдесят четырех.

Затем другой свидетель, допрошенный раньше, Жан Бертран, умолял комиссию сохранить в тайне его показание в виду опасности, угрожавшей ему. При виде подобных картин комиссия сочла более благоразумным временно прекратить свои заседания, пока не пройдет этот охвативший всех страх. Она собралась снова только 18-го для того, чтобы напрасно потребовать от санского архиепископа освобождения Рено де Провенс, выступившего перед судом собора. Петр Булонский был также схвачен по приказанию собора, и комиссия больше не видала его. Много тамплиеров, пожелавших выступить защитниками ордена, поторопились отступить; была оставлена по необходимости всякая попытка заставить Вьеннский собор выслушать тамплиеров. Принимал ли Климент какоелибо участие в этом вмешательстве, положившем конец работам его комиссии, мы с уверенностью сказать не можем; скорее, можно сомневаться в этом; но достоверно, что он не сделал ничего, чтобы вернуть своим комиссарам их власть. Его индифферентное отношение делает его участником в преступлении, которое выдало на ужасную смерть несчастных, взятых им под свою защиту. 4 апреля буллою Alma Mater Климент отложил Вьеннский собор с октября 1310 г. на октябрь 1311 г., так как дело о тамплиерах потребовало больше времени, чем рассчитывали. Комиссии, следовательно, нечего было торопиться, и она приостановила свои заседания до 3 ноября. Члены ее запоздали собраться, и заседания ее возобновились только 17 декабря. Тогда явились Гильом де Шамбонне и Бертран де Сартиж и заявили, что они не могут действовать от имени ордена без помощи Рено де Провенс и Петра Булонского. Комиссия сообщила им, что оба их товарища торжественно отказалась защищать орден, вернулись к своим первоначальным признаниям и осуждены Санским собором на пожизненное тюремное заключение. Петру, впрочем, удалось бежать. Комиссия предложила тогда этим двум рыцарям, что она разрешит им присутствовать при принесении свидетелями присяги и делать возражения; но они заявили, что не имеют права на это, и удалились.

Таким образом, ордену было отказано во всякой защите; дальнейшие действия комиссии по этому делу состояли в собирании ex parte свидетельских показаний обвинения. Комиссары заседали до июня, выслушивая внимательнейшим образом всех свидетелей, которых приводили к ним; но так как эти свидетели выбирались Филиппом де Вохе и Жаном де Жамвиль, то, очевидно, было предусмотрено, чтобы показания их могли убедить судей. Впрочем, большинство свидетелей было воссоединено с Церковью после сознания, отречения и отпущения грехов, так что они не принадлежали более к ордену, который они предоставили его судьбе. Из большего числа тамплиеров, отказавшихся сознаться, весьма немногие были допущены в комиссию; и те, которые были выслушаны ею, попали только случайно.

Некоторые обвиняемые также имели мужество отказаться от показаний, данных ими перед епископами; но за изъятием этих редких исключений все показания были враждебны ордену. С другой стороны, часто бывало, что свидетели, допущенные до принесения присяги, никогда не выступали для дачи показаний, и это не было простой случайностью, так как в этом числе был и Рено де Провенс.

Наконец, 5 июля комиссия закончила свои работы и без всяких замечаний переслала свои протоколы Клименту,[158] как документы для тех материалов, которые должны были осветить решение Церкви, собранной на собор в Вьенне.

Раньше, чем приступить к последнему акту трагедии, разыгравшейся в Вьенне, следует вкратце упомянуть о мерах, принятых против тамплиеров за пределами Франции. На уведомление, посланное Филиппом 16 октября, английский король Эдуард II ответил 30 октября; король и его совет относились к этому делу чрезвычайно внимательно. Они были крайне удивлены: все дело было так возмутительно гнусно, что с трудом можно было верить ему, и поэтому король, чтобы получить более точные сведения, послал своего сенешаля в Ажан.

Убеждения Эдуарда были так тверды и его желание оказать поддержку ордену так горячо, что он писал 4 декабря королям Португалии, Кастилии, Арагонии и Неаполя, что источником обвинений должны быть алчность и зависть; он просил этих монархов не слушать клеветы и не предпринимать ничего без зрелого размышления из опасения, чтобы орден, известный своею чистотою и благородством, не подвергся притеснениям раньше, чем законным порядком не будет доказана его виновность. Он пошел еще дальше и ответил 10-го Клименту, что слава чистоты и верности учению Церкви, которою пользовались английские тамплиеры, не позволяет ему без новых доказательств поверить враждебным им слухам. Он советовал Папе выступить против клеветы, распространяемой людьми завистливыми и злыми. Однако через несколько дней после этого он получил буллу, изданную Климентом 22 ноября, и уже не мог более сомневаться в фактах, подтвержденных Папою перед лицом всего христианского мира. Он поторопился повиноваться предписаниям буллы.

Уже 15 декабря были выработаны и разосланы всем шерифам Англии подробные приказания об аресте всех тамплиеров 10 января 1308 г., причем была приложена инструкция о секвестрации и администрации конфискованных имений. 20-го такие же указы были посланы всем английским властям в Ирландии, Шотландии и Валлисе. Быть может, на этот неожиданный поворот оказала влияние предполагавшаяся поездка Эдуарда в Булонь, где он должен был жениться на дочери Филиппа Красивого, Изабелле.

Согласно распоряжению короля аресты были произведены, но тамплиеры не были заключены в тюрьмы, а сделаны пленниками на честное слово в ожидании вмешательства Св. Престола. Повидимому, ни Церковь, ни государство не были расположены взять на себя почин преследований.

Отсрочка затянулась, так как папские инквизиторы Сикар де Лавор и аббат де Ланьи, хотя и получили папские указы 12 августа 1308 г., выехали только в сентябре г.; охранные грамоты, скрепленные по их желанию королем 13 сентября, свидетельствуют, что они только что прибыли в Англию. Тогда повсюду был послан указ арестовать еще не арестованных тамплиеров и собрать их в Лондон, Линкольн и Йорк, где они будут допрошены; епископы этих кафедр должны были присутствовать при выполнении всех формальностей. Подобные же указы были посланы в Ирландию и Шотландию, куда для ведения дела инквизиторы назначили своих делегатов.

Очевидно, нелегко было заставить чиновников исполнить свой долг, так как 14 декабря пришлось приказать всем шерифам схватить тамплиеров, которые разъезжали по стране в светских одеждах; кроме того, в марте следующего года и еще в январе 1311 г. шериф Йорка получил замечание за то, что выпустил на свободу обвиняемых, порученных его караулу. Очевидно, обвиняемые пользовались расположением народа.

Сожжение тамплиеров. Со средневекового изображения.

Наконец, 20 октября 1309 г. папские инквизиторы и лондонский епископ собрались в епископском дворце, чтобы начать допрос тамплиеров, собранных в Лондоне. Все подсудимые, допрошенные по очереди относительно каждого пункта многочисленных обвинений, подтвердили невиновность ордена. Тогда были введены свидетели, не принадлежащие к ордену, и в огромном большинстве заявили, что они также убеждены в невинности ордена; некоторые, впрочем, повторили неясные слухи и сплетни, которые были распространены в народе, благодаря таинственности внутренних обрядов ордена. Инквизиторы были поставлены в страшное затруднение: они находились в стране, где закон не допускал применения пытки, а без ее помощи они были не в состоянии довести до конца дело, вызвавшее их приезд. Не зная, что делать, они обратились наконец к королю и добились от него приказа на имя стражи арестованных позволять инквизиторам и епископским судьям обращаться с личностями заключенных, как они найдут нужным, "согласно с церковным законом".

Ужасная испорченность этой эпохи дала имя церковного закона позорным злоупотреблениям, перед которыми еще отступал закон гражданский!

По-видимому, были сделаны затруднения или со стороны тюремщиков, или со стороны епископских судей, так как указ был повторен 1 марта 1310 г., а затем 8 марта; на этот раз потребовали от упрямых чиновников объяснения причин их неповиновения указу.

Однако до 24 мая не было получено ни одного серьезного показания, которое вознаградило бы затраченные усилия, хотя допросы продолжались всю зиму и всю весну. 24-го же трое арестованных беглецов были доведены средствами, которые легко себе представить, до признания во всем, чего от них хотели; и, конечно, из этих показаний было извлечено все возможное.

Наконец Клименту надоело видеть, что дело тянется так долго. 6 августа он написал Эдуарду; он узнал, писал он, что король запретил применение пытки как противоречащее законам королевства и что, таким образом, инквизиторы, лишенные оружия, не могли добиться признаний.

Никакой закон, никакой обычай не должны ограничивать каноны, касающиеся дел этого рода; советники и чиновники Эдуарда, виновные в том, что помешали таким образом действиям инквизиции, подлежат наказанию, полагающемуся за такое великое преступление. Королю же Папа советовал подумать, отвечает ли его настоящее направление его достоинству и его интересам. Ему было обещано отпущение грехов, если он согласится изменить свое направление. Это, по всей вероятности, самая курьезная продажа индульгенций, о которой история сохранила нам воспоминание!

Одновременно с этим подобные же грамоты были посланы всем английским епископам, которым папа делал выговор за то, что они не устранили препятствий, как обязаны были это сделать.

После этого Эдуард снова 26 августа подтвердил указом, что епископам и инквизиторам предоставляется право применять церковный закон; это распоряжение подтверждалось 6 и 23 октября, 22 ноября и 28 апреля 1311 года. В последних предписаниях короля слово "пытка" было уже прямо произнесено; но монарх озаботился отметить, что он действует так из уважения к Святому Престолу. 18 августа 1311 г. такие же предписания были посланы шерифу Йорка.

Таким образом инквизиции удалось на этот раз основаться в Англии; но, очевидно, инквизиционные методы были чересчур противоположны духу нации и не могли дать обильных плодов. Несмотря на следствие, тянувшееся более 18 месяцев, не удалось установить виновности тамплиеров.

Удалось добиться только одного, что на провинциальных соборах, бывших в Лондоне и Йорке весною и летом 1311 г., обвиняемые сознались, что на них падало настолько "тяжелое" подозрение в ереси, что они не могут оправдаться при помощи законной purgatio; поэтому они просили прощения, обещая подчиниться всякой епитимии, которая будет на них наложена. Некоторые из них соглашались также на известное отречение. Соборы постановили, чтобы эти тамплиеры были рассеяны по различным монастырям, где они должны были выполнить наложенные на них епитимии, в ожидании, пока Св. Престол не решит судьбы ордена.

Таково было окончательное решение относительно тамплиеров, принятое в Англии. Им великодушно назначили по четыре денье в сутки на жизнь; магистру Англии, Вильгельму де ла Мор, назначили два шиллинга; после его смерти эта пенсия перешла к наставнику Оверни, Гумберту Блан, который во время арестов был, к счастью для себя, в Англии. Все это показывает, что рыцарей не считали преступниками; Вальзингем, впрочем, свидетельствует, что тамплиеры в монастырях, куда их разослали, подавали пример набожности и строгой жизни. В Ирландии и Шотландии розыск не дал никаких улик против ордена; ограничились только тем, что тщательно собрали все слухи и басни, сообщаемые посторонними свидетелями.[159]

Как только известие об арестах, произведенных во Франции, достигло до Лотарингии, наставник де Вилленкур приказал братьям сбрить бороду и снять свою одежду, освободив, таким образом, их неофициально от обета послушания. Герцог Тибо с успехом следовал политике уничтожения, принятой Филиппом. Много тамплиеров было сожжено, и герцог присвоил себе большую часть их имущества.

Относительно того, что произошло в Германии, до нас дошли лишь отрывочные сведения. Тевтонский орден являлся местом, где могли находить себе удовлетворение рыцарские инстинкты немецких сеньоров, так что число тамплиеров этой страны было значительно ниже числа тамплиеров Франции. Судьба их была менее трагична и сравнительно мало обратила на себя внимание составителей хроник. Один летописец сообщает, что они были уничтожены с согласия императора Генриха в наказание за их дружеские сношения с сарацинами в Палестине и в Египте и за приготовления, которые они делали с целью основать свое государство среди христиан.

Их мнимая ересь произвела весьма умеренное впечатление на общественное мнение. Впрочем, меры, принятые против них, чаще всего зависели от личных отношений к ним князей-прелатов, управлявших огромными архиепископиями. Первым выступил против них Бурхард III Марбургский.

После одной поездки к римскому двору, вызванной в 1307 г. желанием получить pallium, он вернулся в мае 1308 г. с приказанием арестовать всех тамплиеров своей провинции; так как он раньше уже был дурно расположен к ним, то он охотно повиновался. В его провинции было только четыре монастыря тамплиеров; он наложил свою руку на них и на их обитателей, что вызвало длинный ряд довольно темных ссор, во время которых епископ Гальберштадский отлучил его от Церкви; но отлучение это было немедленно снято Климентом; мало того, он поднял целую войну тем, что сжег наиболее упорных тамплиеров, и родственники погибших жертв причинили ему, в свою очередь, немало неприятностей. Еще в 1318 г. госпитальеры жаловались Иоанну XXII, что тамплиеры продолжают владеть большею частью своего имущества.

Согласно с политикой, которой следовал Климент во всем этом деле, булла Facieas misericordiam, изданная в августе 1309 г. и посланная немецким прелатам, сохраняла за Папой суд над великим наставником Германии.

Повсюду, кроме Магдебурга, на настоятельные приказания буллы обратили мало внимания. 30 декабря того же года Климент писал, без большего, впрочем, успеха, герцогу Австрийскому, приказывая ему арестовать всех тамплиеров, живших в его владениях; в то же время он дал епископам Майнца, Трира, Кельна, Магдебурга, Страсбурга и Констанца специальное инквизиторское полномочие, чтобы они вели преследования каждый в своей епархии, между тем как аббата из Крудачьо послал действовать в качестве инквизитора в остальной части Германии, приказав прелатам выдавать ему на содержание ежедневно по пяти флоринов золотом.

Крупные архиепископы решили приступить к делу только в 1310 г.; но результаты их трудов были невелики. Впрочем, в 1310 г. трирский и кельнский архиепископы уступили свои инквизиторские полномочия Бурхарду Марбургскому за обладание имуществом и землями тамплиеров; Климент утвердил эту передачу, предписав Бурхарду действовать как можно энергичнее. Относительно же лично самих тамплиеров началось следствие в Трире: было допущено семнадцать свидетелей, в том числе три тамплиера; дело кончилось оправданием подсудимых. Майнцский архиепископ Петр, навлекший на себя недовольство Климента тем, что передал своим суффраганам папское полномочие относительно имущества тамплиеров, был в конце концов, вынужден созвать 11 мая 1310 г. провинциальный собор. Неожиданно явился без всякого приглашения командор Грумбаха вильдграфринграф Гуго Сальм в сопровождении двадцати вооруженных рыцарей. Сначала испугались какойнибудь бурной стычки. Архиепископ спросил у Гуго, какое заявление ему желательно сделать; тамплиер подтвердил невиновность ордена: братья, преданные огню, упорно отвергали обвинения, и истина их отрицаний была засвидетельствована тем фактом, что огонь пощадил крест их плащей; вера в это чудо имела огромное влияние на общественное мнение.

В заключение тамплиер обращался с жалобой к будущему Папе и всей Церкви, и архиепископ во избежание беспорядков принял этот протест. Узнав об этих событиях, Климент приказал снова собраться собору и исполнить свой долг. Приказание Папы было исполнено. Вильдграф Фридрих Сальм, брат Гуго Сальма и магистр рейнской провинции, предложил подвергнуться испытанию раскаленным докрасна железом, но это было найдено бесполезным. Было допрошено 49 свидетелей, в том числе тридцать семь тамплиеров; все они подтвердили под присягой невиновность ордена. Двенадцать свидетелей, не принадлежавших к ордену тамплиеров, были знатные люди, и все они красноречиво показали в пользу ордена.

Почтенный священник Иоанн показал, что во время голода, когда цена меры пшеницы поднялась с трех су до тридцати трех, тамплиерской монастырь в Мостере ежедневно кормил тысячу людей. Результатом был оправдательный приговор. Папа, весьма недовольный этим, приказал Бурхарду Марбургскому взять это дело в свои руки. Весьма вероятно, что Бурхард охотно повиновался этому, но мы не знаем, какой успех имел он. Архиепископ Петр продолжал прилагать старания окончить дело миром; и когда на другой день Вьеннского собора он должен был выдать госпитальерам имущество тамплиеров, то потребовал от новых собственников подтверждение условия, в силу которого обитель Топфштадта, если Папа восстановит орден, должна быть возвращена ее старым хозяевам.[160]

В Италии тамплиеры были немногочисленны, и Папа мог там легче руководить делом их уничтожения. В Неаполе воззвание Эдуарда II осталось без отклика. Анжуйская династия была настолько тесно связана с папством, что не задумываясь последовала приказаниям Папы, и когда экземпляр буллы Pastoralis praeeminentiae, изданной 21 ноября 1307 г., был получен Робертом, герцогом Калабрийским, сыном Карла II, то он немедленно приступил к делу. Указ арестовать тамплиеров и секвестровать их имущество был тотчас же разослан по всем провинциям, подчиненным неаполитанской короне. Филиппу, младшему сыну Карла, герцогу Ахайи и Румынии, было тотчас же предложено строго выполнить во всех владениях Леванта папские предписания. 3 января 1308 г. должностные лица Прованса и Форкалькье получили приказ произвести аресты 13-го числа того же месяца. В этих округам орден насчитывал много членов, но, по всей вероятности, большинство их бежало, так как арестовано было только сорок восемь, которые, как думают, были судимы и казнены, хотя из одного документа мы видим, что Альберт де Блака, наставник Эи С.-Мориса, заключенный в тюрьму в 1308 г., занимал еще в 1318 г. с согласия госпитальеров командорство в С.-Морисе. Движимое имущество тамплиеров было разделено между Папой и королем; земли же были отданы госпитальерам. В собственно Неаполитанском королевстве инквизиторы, как можно было предполагать, не встретили помехи и могли, благодаря своим обычным приемам, собрать желанные свидетельские показания; это видно, по крайней мере, из нескольких отрывочных документов, относящихся к папской комиссии, посланной в 1310 г. собрать улики против ордена вообще и, в частности, против Оддо де Вальдрик, великого наставника Апулии. То же можно сказать и о Сицилии, где, как мы уже видели, Фридрих Арагонский ввел инквизицию в 1304 г.

Для Папской области мы имеем несколько более полные сведения о конце дела; но мы не знаем ничего о том, что происходило во время арестов: несомненно, что в областях, непосредственно подчиненных Клименту, приказания буллы 22 ноября 1307 г. были исполнены буквально, что все члены ордена были арестованы и что были применены известные меры, чтобы вырвать у них признания. Когда была послана в Париж папская комиссия, чтобы дать ордену время подготовиться к защите в виду Вьеннского собора, то поторопились послать в другие места подобные же комиссии, вооруженные инквизиторскими полномочиями. До нас дошел отрывок донесения, составленного епископом Сутри, Джакомо, и магистром Пандольфо ди Сабелло, которые получили инквизиторские полномочия на всю Папскую область. Хотя документ этот, к сожалению, не полон, тем не менее он дает нам возможность увидеть, какая действительная цель скрывалась под показным делом этих комиссий.

В октябре 1309 г. инквизиторы начали свои работы в Риме; никто не явился перед ними, хотя они вызывали не только всех членов ордена, но и всех, кто мог бы пролить свет на это дело. В декабре они явились в Витербо, где сидело в тюрьме пять тамплиеров, отказавшихся выступить на защиту своего ордена. В январе 1310 г. мы видим их в Сполето, где они не нашли ни тамплиеров, ни свидетелей. В феврале они перебрались в Ассизи и приняли новые меры: они приказывали приводить к ним всех тамплиеров и их покровителей; то же проделали они в марте в Губбио, но новая мера и здесь не имела успеха. В апреле они вызвали в Аквиле свидетелей, чтобы только узнать, владеют ли тамплиеры какой-нибудь церковью в Абруццо; но даже сам наставник госпитальеров не мог дать им по этому вопросу никаких указаний. Тогда собрали всех местных францисканцев, но они не могли сказать ничего дурного об ордене. Через несколько дней после этого инквизиторы придумали в Пенне новый порядок: они пригласили явиться перед ними всякого тамплиера или постороннего, кто только пожелает защищать орден.

На этот раз открыли двух тамплиеров, которых неоднократно вызывали явиться лично и которые отказались выступить в защиту ордена. Одного из них, Готье Неаполитанского, простили, так как не были вполне уверены, принадлежал ли он к ордену тамплиеров; что касается второго, по имени Чекко, то его привели к инквизиторам, и он рассказал им об идоле, сохранявшемся для поклонения верных в одном из наставничеств Апулии. В мае комиссии удалось захватить в Киети еще одного тамплиера, сознавшегося в отрицании от Христа, в почитании идолов и в других преступлениях.

Около 23 мая они возвращались в Рим и рассылали новые вызовы с таким же успехом, как и в первый раз. На следующей неделе они снова были в Витербо. Они решили добиться показаний от пяти заключенных в тюрьме в этом городе, но последние еще раз велели сообщить им, что никто из них не желает явиться перед инквизиторами или взять на себя защиту ордена. Им было послано пять вызовов, на которые было получено столько же отказов; но с инквизиторами шутки были плохи.

Они приказали привести к себе четырех из арестованных и средствами, о которых нетрудно догадаться, развязали им языки. С 7-го по 19 июня они заняты были отбиранием показаний от своих жертв, которые сознались в том, что они отрекались от Христа, плевали на крест и т. д. и вообще показали свободно и без принуждения все, что надобно. 3 июля инквизиторы были уже в Альбано и по обыкновению послали вызовы, но 8-го их посланный вернулся и сказал, что не мог найти ни одного тамплиера ни в Камлании, ни в Приморской области; столь же бесплодным было заседание в Веллетри 16-го числа.

На другой день они вызвали других свидетелей; явилось восемь духовных лиц, но они не могли ничего сказать. После этого в Сеньи комиссары допросили пять свидетелей, которые не показали ничего против тамплиеров. Та же неудача сопровождала их в Кастель-Фаджоле и в Тиволи; но 27-го числа к ним был приведен в Паломбару из Пенны Готье Неаполитанский; разумеется, более уже не могло быть сомнений в его принадлежности к ордену. На этот раз упорство инквизиторов было вознаграждено разоблачением многих подробностей относительно еретических обрядов. На этом кончается отчет. Это энергичное расследование, веденное в течение девяти месяцев на таком обширном пространстве, кончилось только открытием восьми тамплиеров и семи свидетелей, показавших против ордена! Если мы допустим даже, что некоторым тамплиерам удалось остаться незамеченными, то и тогда этот документ свидетельствует, как и дальнейшее делопроизводство в Италии, что число тамплиеров на полуострове было весьма незначительно.

В других местах полуострова булла, обнародованная Климентом в 1307 г. и приказывавшая архиепископам начать расследование, по-видимому, исполнялась не особенно строго.

Первой мерой, о которой мы находим упоминание, был приказ, данный в 1308 г. инквизитором Ломбардии, братом Оттоном, о выдаче трех тамплиеров подесте Казале. Надо было, несомненно, дать новый толчок преследованию. В 1309 г. архиепископ Пизы, Джованни, был назначен папским нунцием с полномочием вести дело в Тоскане, Ломбардии, Далмации и Истрии с жалованием по восемь флоринов в день, которые следовало взыскивать с имущества тамплиеров. В Анконе фанский епископ допросил одного тамплиера, который ни в чем не сознался, и девятнадцать других свидетелей, показания которых не могли дать материала для обвинения; в Чезене в Романии архиепископ Равенский и епископ Римини допросили двух тамплиеров, которые подтвердили невинность ордена.

Архиепископ, бывший папским инквизитором по делу тамплиеров Ломбардии, Тосканы, Тревизанской марки и Истрии, распространил свои розыски на большую часть Ломбардии, но, по-видимому, большого успеха не имел.

По всей Италии были разосланы папские грамоты, в которых инквизиторам вменялось в обязанность разыскивать имущество тамплиеров; архиепископы Равенны и Пизы были назначены администраторами этого имущества, которое было сдано в аренду и доходы с которого должны были поступить Клименту. Райнальдо Равеннский симпатизировал тамплиерам и от него нельзя было ждать достаточно энергичных действий.

В 1309 г. он созвал в Болонье синод, на котором сделали вид, что принялись за дело, но без всякого результата: когда в 1310 г. прибыл в Равенну с папскими буллами его викарий Бонинконтро, то Райнальдо не скрыл своего расположения к обвиняемым; но в конце концов ему все же пришлось начать действовать. 25 ноября 1310 г. он выпустил объявление, возвещавшее, что Папа приказал собраться провинциальным соборам для допроса тамплиеров и суда над ними. Согласно с этим предписанием архиепископ созывал провинциальный собор, который должен был собраться в Равенне в январе 1311 г., и он предлагал инквизиторам представить свидетельские показания, собранные при помощи пытки.

Собор собрался и обсуждал дело, не придя ни к какому заключению. Другой собор был созван на 1 июня в Болонье, но затем его перенесли в Равенну и отложили до 18 июня. На этот раз епископам было приказано привести под надежной стражей всех тамплиеров их епархий, так что 19 июня перед собором предстало семь тамплиеров. Собор предложил им принести присягу, допросил их seriatim относительно всех обвинений, перечисленных Папою, и получил единодушное отрицание вины. Тогда спросили собор, следует ли подвергнуть обвиняемых пытке; ответ, несмотря на протесты двух участвовавших в заседании доминиканцев, был отрицательный. Было решено, что ввиду близости Вьеннского собора виновные не будут отосланы к Папе, а подвергнутся purgatio. Собравшись, однако, на другой день, собор пересмотрел свое первое решение и единогласно постановил простить невиновных и наказать виновных; к числу невиновных он отнес тех, которые, сознавшись под страхом пытки, отреклись потом от своих признаний, а также тех, которые отреклись бы от своих слов, если бы могли не бояться нового применения пытки.

Что касается ордена в его целом, то собор высказался в том смысле, чтобы его пощадили, если невиновные окажутся в нем в большинстве, а виновные будут вынуждены отречься и понести наказание в самом ордене. Кроме семи рыцарей, среди обвиняемых было еще пять братьев; им приказали оправдаться 1 августа присягою семи соприсяжников в присутствии болонского епископа Уберто.

До нас дошли две из этих purgationes; по всей вероятности, всем подсудимым удалось выполнить эту формальность. Неудивительно, что Климент пришел в негодование от этого нарушения всех инквизиционных обычаев и приказал отправить рецидивистов на костер. По-видимому, это приказание не было исполнено, так как епископ Бини утверждает, что в Италии не был сожжен ни один тамплиер. Мало того, собор, назначая делегатов на Вьеннский собор, велел им стоять против уничтожения ордена, если не будет установлена его общая испорченность.

Для Тосканы и Ломбардии Климент дал особое полномочие инквизиторов архиепископу Пизы, Джованни, епископу Флоренции, Антонию, и канонику Вероны, Петру Джудичи. Им было приказано начать розыски как относительно отдельных братьев, так и относительно всего ордена.

Они собрали во Флоренции собор в сентябре 1310 г., а затем по настоянию Папы в сентябре и октябре 1311 г. Они не остановились ни перед чем, широко применили пытку и таким образом собрали, как мы увидим ниже, известное число свидетельских показаний, благоприятных обвинению, которые поторопились переслать Клименту. Венеция отсрочила великодушно неизбежное уничтожение ордена, и когда наступил этот роковой день, там не произошло никаких бесполезных жестокостей.

Кипр было главною квартирой ордена; здесь была резиденция маршала Айма д'Озилье, главы тамплиеров в отсутствии гроссмейстера. Здесь также собирался Конвент, или решающее собрание.

Папская булла, в которой приказывалось арестовать тамплиеров, была получена на острове только в мае 1308 г., и нечего было думать произвести арест тайно и внезапно, так как тамплиеры знали уже о том, что произошло во Франции. Число врагов их было велико вследствие участия, которое они приняли в политических распрях эпохи; только через них регент Амори Тирский мог добиться власти. Он поторопился повиноваться предписаниям, полученным из Рима, однако не без некоторого страха, так как тамплиеры сначала приняли оборонительное положение. Но сопротивление для них было невозможно, и через несколько недель они покорились; имущество их было секвестровано, сами они были арестованы на честное слово; в таинствах им отказано не было.

Подобное положение продолжалось два года; затем, в апреле 1310 г., аббату из Але и старшему священнику из Риети Томассо в качестве папских инквизиторов было поручено начать расследование как относительно отдельных братьев, так и всего ордена вообще, при помощи епископов Лимиссо и Фамагосты. Следствие началось 1 мая и тянулось до 15 июня, когда дело было сразу оставлено, несомненно, вследствие волнения, вызванного убийством регента Амори. Все тамплиеры острова, числом семьдесят пять, и пятьдесят шесть других свидетелей были надлежащим образом допрошены по всем многочисленным пунктам обвинения. Единодушное отрицание виновности, выказанное всеми тамплиерами, и их смелое утверждение чистоты ордена показывают, что пытка не была применена. Но еще более ясно выступает их невинность из показаний, данных посторонними свидетелями, духовными лицами всех степеней, вельможами и горожанами; хотя многие из них были политическими врагами обвиняемых, тем не менее все они решительно показали в пользу ордена. По словам некоторых из этих свидетелей, им были известны только факты, делавшие честь ордену. Все подробно говорили о милостивой щедрости ордена; некоторые остановились на горячей ревности, с которой тамплиеры выполняли свои религиозные обязанности. Один или два свидетеля упомянули о подозренияхвозведенных в народе таинственностью, окружающей заседания капитулов и прием неофитов; доминиканский приор Никозии повторил слухи, принесенные его собратьями из Франции после арестов тамплиеров, а приор госпитальеров Симон де Сарезариис сказал, что он получил от своих корреспондентов подобные же сведения; но не подлежит никакому сомнению, что на Кипре, где тамплиеров знали лучше, чем где-либо в другом месте, к ним чувствовали симпатию не только друзья, но и враги, и особенно все те, кто долгое время был с ними в близких отношениях; никто не поставил в вину ордену никакого преступления, пока виновность его не была так беспричинно подтверждена буллами Папы.

Когда все эти данные были сообщены Клименту, он был крайне недоволен. В августе 1311 г., видя приближение Вьеннского собора, он спешно послал строгие приказания по двергнуть тамплиеров пытке и получить от них нужные сознания. Чем окончилась эта попытка, нам не говорит ни один документ.

Подготовка к пытке огнем. Иллюстрация к "Истории инквизиции" М. де Фереа. XIX в.

Письмо, посланное Филиппом королю Арагонскому, Якову II, 16 октября 1307 г., сопровождалось письмом доминиканца бр. Ромео де Брутера, который писал, что он лично присутствовал при сознании Иакова Моле и многих других обвиняемых. Тем не менее Яков, подобно Эдуарду II, ответил 17 ноября горячей похвалой тамплиеров своего королевства и отказался арестовать их, пока не получит положительных улик их виновности или приказаний, исходящих от самого Папы.

Через два дня он писал Клименту, спрашивая его совета и прося его указаний; но Климент ответил только 3 января 1308 г. Он указывал Якову на предписание от 22 ноября и обещал ему, если он последует им, вечное блаженство. Но Яков начал действовать раньше получения этого ответа; когда он получил 1 декабря 1307 г. посланную с нарочным буллу 22 ноября, то сразу перестал колебаться.

Епископ Валенсии Рамон и епископ Сарагоссы Хименес де Луна находились в это время как раз при дворе, и король приказал им произвести тщательное расследование о тамплиерах каждому в своей епархии. Одновременно с этим инквизитору Арагонии, брату Хуану Льотгеру, было предложено уничтожить ересь. Так как ожидали некоторого сопротивления, то 3 декабря были разосланы королевские грамоты, в которых приказывалось немедленно арестовать всех членов ордена и секвестровать их имущество. Инквизитор издал указы, вызывавшие тамплиеров явиться на суд перед его трибуналом в доминиканском монастыре в Валенсии, чтобы изложить свою веру; всем местным чиновникам запрещалось при этом оказывать помощь обвиняемым.

Равным образом Яков созвал на 6 января 1308 г. собор прелатов для обсуждения дела совместно с инквизитором. Но даже и это рвение не удовлетворило нетерпения Климента; в грамоте от 22 января Папа говорит, что враг рода человеческого ослабил рвение короля в послушании приказаниям Св. Престола, и приказывает ему, не колеблясь, делать свое дело. Настойчивость Климента вызывалась скорей его нетерпением, чем мягкостью Якова.

Было произведено много арестов; некоторые из братьев сбрили себе бороды, сняли свои одежды и успели скрыться; другие пытались бежать морем, захватив с собою большую часть своего богатства, но буря выбросила их на берег, и они были арестованы. Но большинство рыцарей заперлось в своих замках. Рамон Са-Гвардиа, наставник из Mac-Де в Руссильоне, действуя в качестве наместника командора в Арагонии, укрепился в Миравете; другие заняли крепости Аскон, Монтсо, Кантавиеха, Вилель, Кастельот и Чаламера. 20 января 1308 г. они были вызваны явиться на Таррагонский собор; они отказались, и Яков обещал прелатам употребить все силы государства, чтобы привести этих мятежников. Но задача оказалась далеко не из легких. Все светские сеньоры, за исключением графа Ургельского, виконта Рокаберти и епископа Гирона, обещали свое содействие; но тамплиеры пользовались симпатиями всего населения. Много молодых людей хороших фамилий стало на их сторону и присоединилось к ним в их замках; что же касается массы населения, то оно без всякой охоты повиновалось приказанию поднять оружие против них. Рыцари защищались мужественно. Первою сдалась на капитуляцию крепость Кастельот в ноябре месяце; немного спустя Са-Гвардиа, запертый в Миравете, получил от короля и не принял ультиматум, которым тамплиерам разрешалось выйти из крепости с оружием и удалиться группами по двое и по трое в назначенные для них места; они не имеют права удаляться со своих мест жительства на расстояние, в три раза большее полета стрелы из лука, и будут получать на свою жизнь щедрое содержание; король же, со своей стороны, попросит Папу, чтобы он приказал епископам и инквизиторам ускорить дело. 18 октября Са-Гвардиа обратился с воззванием к папскому вице-канцлеру Арнольду Фонфруа, а 22 октября к самому Клименту. Он выставлял заслуги ордена перед верой; много рыцарей, плененных сарацинами, томилось в темницах в течение двадцати или тридцати лет, тогда как отречение от веры сразу дало бы им свободу и богатство; даже в данную минуту 70 тамплиеров терпят это тяжелое испытание. Сами по себе они готовы явиться на суд Папы или защищать свою веру против обвинителей с оружием в руках, как это подобает рыцарям, но у них нет ни прелатов, ни адвокатов, чтобы защищать их дело в суде, – это дело Папы.

Миравет был уже вынужден сдаться на капитуляцию, когда Климент 5 января 1309 г. решил ответить на воззвание Са-Гвардиа; он ловко заявлял, что так как тамплиеры передали себя и свое имущество в его руки, то он послал, в качестве специального комиссара для приема всего этого, Бертрана, приора монастыря св. Кассиана в Безье. Остальные крепости тамплиеров скоро должны были уступить; только крепости Монтсо и Чаламера держались твердо до июля. Миссия Бертрана не была удачна. Ему было приказано передать в руки короля самих обвиняемых и их имущество, а взамен этого он должен был получить от короля расписки, достодолжным образом скрепленные королевской печатью; но Яков не был расположен отказываться от своих прав на захваченное имущество.

Он сослался на то, что большая часть этого имущества происходила от короны и что ему очень дорого стоили осады; он соглашался обещать только одно, что в случае, если собор уничтожит орден, он возвратит имущество, сохранив право короны на вознаграждение. Что касалось самих тамплиеров, то здесь король был более сговорчив: 14 июля он послал своим вигье приказ выдать узников инквизиторам и епископам по их первому требованию.

В 1310 г. Климент послал в Арагонию, как и в другие места, папских инквизиторов, специально уполномоченных вести дело. Эти лица встретили те же затруднения, что и их товарищи в Англии, так как в Арагонии закон не признавал пытки. В 1325 г. кортесы протестовали против применения этого метода и против инквизиционного судопроизводства как нарушающих установленные свободы страны; король принял протест и обещал, что пытка будет применяема только к фальшивомонетчикам и то только в том случае, если последние будут иностранцами или бродягами. Однако против тамплиеров инквизиторы действовали, как только могли. По их просьбе король июля 1310 г. приказал своим бальи заковать узников в цепи и обращаться с ними более строго.

Тогда вмешался Таррагонский собор и потребовал, чтобы обвиняемых держали под строгим караулом, но чтобы не заставляли их страдать, так как виновность их еще ничем не доказана и дело их не решено еще окончательно. Вследствие этого король 20 октября приказал предоставить им полную свободу внутри замков, в которых они были заключены, взяв с них обещание, что они не убегут, так как в противном случае будут признаны еретиками.

Этот прием не мог доставить инквизиторам необходимые свидетельские показания, и Климент 18 марта 1311 г. потребовал, чтобы обвиняемые были выданы "монаху-пытателю", который подвергнет их пыткам, согласно с канонами; он предложил Якову оказать ему серьезное содействие, так как до сего дня дело доведено только до "тяжелого подозрения".

Сначала это жестокое приказание не было исполнено. В мае тамплиеры умоляли короля понудить архиепископа Таррагоны рассмотреть их дело на имеющемся открыться соборе. Яков обратился по этому поводу к архиепископу, но без всякого результата. В августе он приказал заключить их в оковы и подвергнуть строгому тюремному заключению. Очевидно, представители Папы теряли терпение: приближалось время открытия Вьеннского собора, а все еще не были удовлетворены желания Папы, требовавшего свидетельских показаний против обвиняемых. Наконец, накануне открытия собора, король уступил Папе. 29 сентября он издал указ, предписывавший Гумберту де Капдепонт, одному из королевских судей, присутствовать на суде; приговор должны были вынести Педро де Монтклюс и Хуан де Слотгер вместе с епископами Лериды и Вича, специально назначенными для этого Папой. До нас не дошло никаких подробностей о следствии; но, очевидно, не поскупились на пытку, так как королевская грамота от 3 декабря приказывает приготовить лекарства для тех тамплиеров, которым понадобится оно после применения пытки или вследствие болезни. Наконец, в марте 1312 г., таррагонский архиепископ потребовал, чтобы представили обвиняемых на его провинциальный собор, который вот-вот должен был собраться; король согласился, но они не пришли ни к какому заключению, несомненно, потому, что продолжались еще заседания Вьеннского собора.

Когда было объявлено Климентом уничтожение ордена, и судьба членов его была предоставлена решению поместных соборов, то 18 октября 1312 г. состоялся в Таррагоне собор, чтобы решить этот давно ожидавший решения вопрос. Тамплиеры явились на собор и подверглись строгому допросу. 4 ноября состоялось публичное объявление приговора; он был оправдательный; несмотря на все заблуждения, преступления и клеветы, возведенные на подсудимых, они были объявлены вне всякого подозрения; никто не смел нападать на их честное имя. Ввиду уничтожения ордена совершенно не знали, что делать с этими людьми; после долгого обсуждения постановили, чтобы они жили в тех епархиях, где находились их владения, и получали содержание соответственно доходам с их конфискованных земель. Это решение было приведено в исполнение. Когда имущество тамплиеров перешло в руки госпитальеров, то на них перешло и это обязательство. Роспись денег, выдаваемых в силу этого постановления госпитальерами тамплиерам в 1319 г., позволяет заключать, что к тамплиерам относились щедро и что они получали все, что им следовало.

Яков I Майоркский не мог противиться давлению, которое производили на него Филипп Красивый и Климент. Его маленькое королевство состояло из Балеарских островов, графств Руссильона и Серданьи, сеньории Монпелье и некоторых других разбросанных владений, которыми он пользовался по милости своего могущественного соседа. Поэтому он тотчас же повиновался папским буллам от 22 ноября 1307 г. В конце того же месяца все тамплиеры, находившиеся в его владениях, были арестованы и заключены в тюрьмы. Единственное наставничество Руссильона находилось в Мас-Де, одной из самых сильных крепостей страны; здесь заперлись вместе все тамплиеры, числом двадцать пять человек; среди них находился и наставник Рамон Са-Гвардиа, храбрый защитник Миравета, который после своей капитуляции был вытребован королем Майорки и добровольно явился присоединиться к своим братьям. О том, что произошло на островах, мы ничего не знаем, кроме простого факта ареста; но за тем, что происходило на континенте, мы можем проследить довольно точно.

Пытка огнем. Иллюстрация к "Истории инквизицию М. де Фереа. XIX в.

Руссильон входил в состав епархии Эльна, викарной Нарбоннской архиепископии. 5 мая 1309 г. архиепископ послал епископу Эльна, Району Коста, список главных пунктов обвинения, а также папскую буллу, в которой приказывалось произвести розыск. Добродушный епископ, по-видимому, не выразил большой готовности повиноваться; ссылаясь на свое нездоровье, он отложил дело до января 1310 г., когда, согласно полученным предписаниям, он пригласил двух францисканцев и двух доминиканцев и совместно с ними и двумя из своих епископских каноников приступил к допросу арестованных.

По-видимому, пытка не была применена, так как все обвиняемые за все долгое время допросов единогласно в существенном подтвердили чистоту и благочестие ордена; их капеллан в доказательство представил требник приема в орден, написанный на народном языке и начинавшийся словами: Ouan alcun proom requer la compaya de la Mayso. С гордым негодованием они отказались верить, что гроссмейстер и высшая братия ордена признали истинность обвинений; но если это действительный факт, то эти изменники нагло соврали и были, по выражению одного из них, демонами в образе человека. Что касается пояса целомудрия, то один брат-служитель, скромный крестьянин, объяснил, что братья не только доставали его всюду, где это казалось им удобным, но что, если случайно при полевых работах он разрывался, то его тотчас же заменяли сплетенным тростником. Все показания, дополненные кратким замечанием, подтверждавшим точность протокола, были препровождены 31 августа 1310 г. епископом Рамоном Папе. Этот результат никоим образом не мог удовлетворить Климента.

В марте 1311 г. Папа послал строгие приказы о применении пытки, которые, несомненно, были выполнены, так как ризничий Майорки, Жан Бургундский, был назначен Климентом инквизитором против тамплиеров Арагонии, Наварры и Майорки. Несомненно, в этих трех государствах были применены одни и те же меры. После Вьеннского собора довольно любопытный спор возник по этому поводу между архиепископами Таррагоны и Нарбонны. Первый из этих прелатов был так же, как и епископ Валенсии, папским хранителем имущества тамплиеров в Арагонии, Майорке и Наварре. Он, повидимому, думал распространить, пользуясь случаем, свою юрисдикцию и на тамплиеров Руссильона, и 15 октября 1313 г. объявил Рамона Са-Гвардиа прощенным и невинным, приказал ему жить так же, как и его собратьям, в Мас-Де на пенсию в триста пятьдесят ливров и на доход от садов и виноградников; другим тамплиерам были назначены разные пенсии от тридцати до ста ливров, а в сентябре 1315 г. архиепископ Нарбоннский Бернар приказал Гильену, преемнику епископа Рамона, привести на созванный им провинциальный собор всех тамплиеров, содержащихся в тюрьмах Таррагонской епархии, и одновременно с этим представить документы, относящиеся к делам этих тамплиеров, чтобы можно было решить участь обвиненных.

Король Яков I умер в 1311 г., но его сын и наследник Санче вмешался в это дело и заявил, что Климент поручил ему охрану тамплиеров и что он не выпустит их из своих рук без приказания Папы. Папский престол был тогда свободен, и на избрание нового Папы в скором времени рассчитывать нельзя было. Король добавлял, что если тамплиеров надо будет наказать, то только он может их судить на своем суде и, чтобы защитить свою юрисдикцию, обратился с воззванием к будущему Папе и к ближайшему собору. Мера эта имела полный успех: тамплиеров оставили в покое. Из списка пенсий, выплаченных в 1319 г., мы видим, что из двадцати пяти тамплиеров, допрошенных в 1310 г. в Мас-Де, десять уже умерло; остальные вместе с одним братом, присоединенным к ним позднее, получали в общем девятьсот пятьдесят ливров в год. Равным образом, король Санче получил от Климента бреве, которым тамплиеры Балеарских островов отдавались под контроль епископа Майорки, Гильена де Вилланова, склонного, по-видимому, обращаться с ними милостиво. В списке пенсий за 1319 г. упоминаются еще девять тамплиеров, получавших в общем в год триста шестьдесят два ливра десять су.

В 1329 г. оставалось в живых еще девять тамплиеров, получавших пенсион из доходов наставничества в Mac-Де, хотя большинство из них удалилось к себе домой: по-видимому, их не заставляли жить строго в определенном месте. В это время имя неукротимого Рамона Са-Гвардиа уже не встречается. Тамплиеры угасали один за другим, и в 1350 г. оставался только один – Беренжер дес Коль.[161]

В Кастилии, по-видимому, не было принято никаких мер до тех пор, пока не была послана прелатам изданная 12 августа 1308 г. булла Faciens misericordiam; она приказывала действовать прелатам совместно с доминиканцем Эмериком де Навас, имевшим инквизиторские полномочия. Фердинанд IV потребовал от магистра Кастилии Родриго Яньеса выдачи всех замков, принадлежащих тамплиерам. Но Яньес вместо того, чтобы исполнить это приказание, отправился к вдовствующей королеве Марии де Молина и предложил ей эти замки. Она посоветовалась с Фердинандом и с его согласия приняла предложение Яньеса. Но за это время Яньес вступил в переговоры с братом короля, инфантом Филиппом, находившимся тогда в Галисии и готовым поднять восстание. Тамплиер отдал ему четыре замка под условием, что он предложит королю от имени тамплиеров следующее: если будет начат против тамплиеров суд перед епископами, то все замки будут до истечения двух недель отданы королю; если же король не согласится устроить суд над тамплиерами, то Филипп и орден соединятся вместе для самозащиты. Королевская власть в Кастилии пала очень глубоко вследствие беспорядков во время малолетства Фердинанда; восстания и мятежи были постоянны, и тамплиеры, отдав себя под защиту принца крови, могли, по крайней мере, рассчитывать на почетные условия.

После некоторого промедления донья Мария прибыла в Леон, где к ней присоединился Филипп; она показала ему папские грамоты, в которых приказывалось заключить тамплиеров в тюрьму, а имущество их конфисковать, и дала ему понять, что он совершает преступление, беря на себя защиту людей, отлученных от Церкви и обвиненных в ереси. В то же время она обещала, что Фердинанд даст им аудиенцию перед прелатами королевства, и Филипп уступил перед этими доводами.

Яньес был вызван и, увидя, что Филипп оставил его, позволил ему передать королю четыре замка и обязался передать и остальные. За отсутствием инквизиции тамплиеры были судимы надлежащим образом епископами. Однако с делом нисколько не торопились; только 15 апреля 1310 г. архиепископ Толедский Гонзало и епископ Лиссабонский Хуан, в качестве инквизиторов, назначенных Климентом, вызвали тамплиеров явиться на суд 27 мая в Медину-дель-Кампо. В вызове были поименованы только восемьдесят шесть лиц, остальные же тамплиеры были вызваны все вместе, без указания их имен; но в Медине допросили тридцать тамплиеров и трех посторонних свидетелей, показания которых были благоприятны для ордена. Один священник под присягой показал, что он исповедовал многих тамплиеров перед смертью, а также братьев, смертельно раненных неверными, и все они были вполне хорошими католиками. Розыски, произведенные лиссабонским епископом в Медине Сели и в Оренсо, также не дали ничего особенного. До нас дошло только одно судебное решение – приговор, объявленный Саламанкским собором в отношении провинции Компостелло: все тамплиеры были единогласно оправданы; строгие указы, изданные Климентом в следующем году, повелевавшие применять пытку к обвиняемым, по-видимому, не были исполнены. Когда орден был закрыт, то большинство тамплиеров продолжало вести примерную жизнь. Многие из них удалились в горы и окончили дни свои как строгие отшельники; после их смерти тела не поддавались тлению, свидетельствуя, таким образом, о святости их жизни.[162]

Португалия в церковном отношении принадлежала к провинции Компостелло, и лиссабонский епископ, которому было поручено произвести следствие по делу ордена, не мог найти никаких улик против них. Участь португальских тамплиеров была исключительно счастливая, так как король Динис, в благодарность за услуги, оказанные ими во время войны его с сарацинами, основал новый орден Иисуса Христа, или de Avis, который был по его просьбе утвержден Иоанном XXII в 1318 г.

Тамплиеры и их орден укрылись в этом верном убежище; командор и много наставников сохранили свое положение, и новый орден был простым продолжением старого.

Однако Климент видел, что приближался день открытия заседаний Вьеннского собора. До этого времени не удалось получить против тамплиеров ни одной серьезной улики за пределами Франции, где епископы и инквизиторы были орудием безжалостной воли Филиппа. Быть может, вначале Климент был невольным соучастником короля, но дело зашло уже так далеко, что он не мог отступить. Для нас совершенно неважно, получил ли он часть добычи, как это думали многие из его современников; он сам связал себя в глазах всей Европы буллою от 22 ноября 1307 г., в которой подтверждал виновность тамплиеров; он громко повторил эти утверждения и в своих последующих прокламациях, в который внес массу подробностей, не допускавших ни отречения, ни рассуждения; таким образом, он сам являлся перед судом всего христианского мира одновременно со своими жертвами; если собор оправдает тамплиеров, то это будет осуждением Папы. Климент был не судьей, а стороною, и инстинкт самосохранения заставлял его уничтожить своих врагов, не стесняясь при этом никакими средствами. Тем не менее, по мере приближения дня собора, беспокойство его росло, и он отовсюду старался собрать свидетельские показания, которые оправдали бы его, подтвердив ересь ордена.

Мы уже видели, как заставил он Эдуарда ввести пытку в суды Англии, до того времени не имевшие на себе этого грязного пятна, и как удалось ему подвергнуть пытке обвиняемых в Арагонии вопреки свободам страны. Это были образчики целого ряда булл, быть может, самых гнусных из всех, когда-либо исходивших от представителя Бога. От Кипра до Португалии князья и прелаты получили приказания вырвать сознания пыткой; в некоторых местностях, говорил Климент, эта формальность была неблагоразумно упущена и не применена; следовало исправить эту ошибку! Каноны требовали, чтобы в подобных случаях лица, отказывавшиеся сознаться, были переданы в руки "монаха-пытателя" и чтобы их заставили с уважением относиться к истине. В своем рвении он писал даже своему легату в Родосе, приказывая ему отправиться на Кипр и лично убедиться в полученных результатах. Собранные таким путем показания следовало без всякой проволочки отправить в Рим.

Мы никогда не узнаем, сколько мучений вызвали эти бесчеловечные указы. Палачи не довольствовались тем, что пытали обвиняемых, еще не подвергавшихся пытке; в своем слепом рвении увеличить число показаний они вытаскивали из темниц тех, кто уже подвергался пытке, и снова пытали их с удвоенной жестокостью, чтобы получить от них новые, еще более нелепые сознания.

Так были допрошены в 1310 г. тринадцать тамплиеров во Флоренции, и некоторые из них сознались. Повинуясь новым приказаниям Папы, инквизиторы собрались вторично в сентябре 1311 г. и начали новый ряд допросов. Шесть обвиняемых не выдержали и дали совершенно удовлетворительные показания относительно поклонения идолам, кошкам и т. п.; но семь других упорно утверждали, что орден невиновен. Инквизиторы показали, что они прекрасно поняли желания Климента, и представили ему только шесть признаний. Что же касается семи других братьев, то они сказали, что эти люди были допрошены достодолжным образом, но не показали ничего, заслуживающего внимания, так как это были братья-служители или члены, только что принятые в орден; однако в других местах братья-служители дали самые тяжелые и самые ценные показания. Очевидно, Климент знал, кого он выбирал, когда поручил епископу Пизы руководить этим расследованием. До нас дошел еще другой пример результатов той ярости, с которой Климент, во что бы то ни стало, старался собрать веские показания для собора. Нимский епископ держал заключенными в замке Алэ тридцать три тамплиера, которые были уже допрошены, причем некоторые дали сознания, от которых потом отказались. Когда Климент приказал повторить пытку, то четверо из этих обвиняемых уже умерли, а двадцать девять, оставшихся в живых, были в августе 1311 г. извлечены из своих темниц.

Некоторые уже подверглись пытке три года тому назад, тем не менее, допрошены были снова все, и от них получили такие именно показания, которые были нужны, особенно признания в поклонении демону.

Несмотря на всю эту гнусность, Папа и король должны были пустить в ход все свое влияние, чтобы добиться от упрямого собора одобрения того, что весь христианский мир открыто считал самым высшим беззаконием. Знаменательный факт: акты этого собора будто бы выкрадены из папского архива; и историку приходится восстанавливать работы этого собора по некоторым упоминаниям современных составителей хроник и по папским буллам, в которых приводятся решения. Католики оспаривали даже право на признание этого собора вселенским; на нем, однако, заседало триста епископов, прибывших из всех государств Европы; председательствовал сам Папа и на нем, неизвестно как, был принят свод канонических законов.[163]

Первым вопросом, предложенным обсуждению собравшихся отцов, была просьба Климента, настаивавшего на осуждении ордена без выслушивания его членов. Как мы уже видели, Папа торжественно вызвал орден явиться на собор в лице своих старших членов и представителей; он приказал кардиналу Палестрине, которому было поручено надзирать за ними, привести их для этого; он образовал специальную комиссию, которая должна была выслушать пожелавших взять на себя защиту ордена и согласиться с обвиняемыми относительно выбора делегатов; но он ничем не выразил своего протеста, когда Филипп грубо и нагло прервал действия комиссаров. Теперь заседания собора открылись, и высшие лица ордена не были приведены на него. Вопрос этот был чересчур щекотлив, чтобы его можно было подвергнуть рассмотрению всех собравшихся отцов; поэтому устроили частное собрание, на которое были приглашены прелаты, избранные среди народностей, пославших своих представителей, – Испании, Франции, Италии, Венгрии, Англии, Ирландии и Шотландии, чтобы обсудить вопрос с Папою и кардиналами.

В один ноябрьский день, когда это собрание слушало чтение донесений, присланных инквизиторами, неожиданно явились семь тамплиеров и выразили желание выступить в защиту ордена от имени тысячи пятисот или двух тысяч братьев-изгнанников, скитавшихся в горах Лионской провинции. Вместо того чтобы принять и выслушать их, Климент велел немедленно заключить их в тюрьму. Климента особенно беспокоило опасение, чтобы эти несчастные, доведенные до отчаяния, не сделали какого-либо покушения даже на его жизнь, так что он принял соответственные меры предосторожности и посоветовал сделать то же Филиппу. Подобное отношение не могло уменьшить тот стыд, который испытывали прелаты, видя, что требовали от них под предлогом, что промедление, вызванное спорами, вредно отзовется на интересах Св. Земли; когда приступили к голосованию, то оказалось, что только один итальянский епископ и три французских прелата (архиепископы Санса, Реймса и Руана, сжегшие на костре тамплиеров-рецидивистов) решились подписаться под позорным осуждением ордена, не выслушав его представителей. Собор имел полное право колебаться. В Германии, Италии и в Испании провинциальные соборы торжественно заявили, что они не нашли ничего преступного ни в ордене, ни среди отдельных его членов. В Англии тамплиеры сознались только в том, что их обвиняли в ереси. Франция была единственная страна, где удалось собрать полные признания виновности. Если допустить даже, что некоторые отдельные лица были действительно виновны, то они уже понесли заслуженное наказание, и ничто поэтому не давало собору права осудить без правильного суда такой славный член воинствующей Церкви, как великий орден тамплиеров.[164]

Тщетно Климент увеличил старания привлечь собор на свою сторону. Ему удалось только протянуть споры до февраля 1312 г.; в это время Филипп, созвавший собрание трех государств в Лионе, недалеко от Вьенны, прибыл на собор в сопровождении Карла Валуа, трех своих сыновей и свиты достаточно большой для того, чтобы внушить прелатам уважение к королевской власти. До последней минуты Филипп оставался верен своей политике, освященной в Туре и состоявшей в запугивании Церкви угнетением ее со стороны светских властей, как это видно из королевского указа, посланного 14 марта сенешалю Тулузы. Указ этот предлагал сенешалю собрать специальную подать на уплату издержек делегатов, посланных этим городом последовательно в Тур, Пуатье, Лион и Вьенну "по делам веры или тамплиеров". Поднялись горячие споры. Филипп ловко выдвинул вперед вопрос об осуждении за ересь Бонифация VIII, дело, которое в предшествовавшем году он обещал оставить.

Невозможно было принять к рассмотрению эту просьбу короля, не затронув вопроса о законности кардиналов, назначенных Бонифацием, и в том числе о законности назначения самого Климента.

Давление, оказанное королем и Папой, сломило в конце концов упорство, и отцы собора решительно разрубили гордиев узел. 22 марта Климент представил тайной консистории, составленной из кардиналов и прелатов, буллу Vox in excelso, в которой он признавал, что собранные улики не оправдывали с канонической точки зрения окончательного осуждения ордена, но объявлял, что орден запятнал себя таким скандалом, что ни один честный и порядочный человек не может уже вступить в него. Кроме того, добавлял он, всякое промедление повлечет за собой лишь расхищение земель тамплиеров, и этим самым будет нанесен ущерб интересам Св. Земли; вследствие всего этого Св. Престол должен был объявить предварительно уничтожение ордена. 3 апреля открылась вторая сессия собора, и булла была публично объявлена на нем. Климент защищал ее, доказывая, что она необходима, чтобы умилостивить "его дорогого сына, короля Франции". Общественное мнение не ошибалось, думая, что несправедливое решение было принято по приказанию Филиппа. Таким образом, орден после стольких жестокостей и страданий, перенесенных им, был уничтожен, хотя его и не признали виновным.

Почти несомненно, что собор благодушно принял это разрешение затруднения. Члены ордена, как таковые, были естественно освобождены от всякой ответственности. Они поняли, что с орденом было поступлено чересчур некрасиво, чтобы интересы папской политики не потребовали доведения несправедливости до конца.[165]

Немедленно после этого возник вопрос об имуществе тамплиеров. Вопрос этот вызвал долгий и довольно горячий спор. Сначала было предложено много разных проектов; но в конце концов Клименту удалось добиться передачи этого имущества госпитальерам. Быть может, и неправда, что последние щедро оплатили свое вмешательство, но таково было господствующее мнение той эпохи, и оно прекрасно показывает, какое уважение питали к ним современники. Вышедшая 2 мая булла Ad providam объявляла, что хотя до сего дня делопроизводство и не позволило законным образом уничтожить орден, но он бесповоротно уничтожен папским распоряжением и предан "вечному запрещению"; всякий, кто пожелает вступить в него или примет его одежду, ipso facto подвергается отлучению от Церкви. Св. Престол вступит во владение имуществом ордена и передаст его госпитальерам св. Иоанна в Иерусалиме, за исключением имущества, находящегося в Кастилии, Арагонии, Майорке и Португалии.

Уже с августа 1310 г. Иаков Арагонский старался повлиять на своих братьев-королей, чтобы они соединились с ним для совместной защиты их прав перед папским двором; и хотя он и уклонился от поездки на собор, куда приглашал его Климент, чтобы он лично представил свои основания, тем не менее три короля позаботились о том, чтобы мнения их были энергично поддержаны перед отцами собора. В других местах всем, кто захватил и держал имущество, принадлежавшее раньше тамплиерам, было приказано, несмотря на их общественное положение, до истечения месячного срока передать их госпитальерам под угрозой отлучения от Церкви. Эта булла была послана всем князьям и прелатам; последним, кроме того, было приказано энергично требовать возвращения имущества, применяя в случае надобности отлучение и интердикт.

Жгучий вопрос об имуществе тамплиеров был, таким образом, решен; второстепенное затруднение, касавшееся вопроса о судьбе самих обвиняемых, обошли тем, что отправили тамплиеров на их провинциальные соборы, за исключением высших членов ордена, суд над которыми св. Престол оставил за собой. Всем беглецам было предложено явиться до истечения года к их епископам, которые должны допросить и судить их; всякое уклонение от суда ipso facto повлечет за собой отлучение от Церкви, а кто в течение года будет находиться под отлучением и не испросит разрешения, того будут считать еретиком.

Общие указания предписывали поступать с нераскаявшимися и рецидивистами со всею строгостью закона. Дело тех, кто даже под пыткой отказался сознаться в своих заблуждениях, представляло такую задачу, которую не могла разрешить вся мудрость собора; их передали провинциальным соборам, чтобы они поступили с ними согласно с канонами. В отношении тех, кто сознался, строгость законов должна быть смягчена великодушными мерами кротости; они будут размещены по старым домам ордена или по монастырям, причем следовало строго наблюдать, чтобы число их под одной кровлей не было велико; им будут выдавать приличную пенсию из доходов от имущества ордена. Но уничтожался весь интерес к делу, раз отчуждались земли ордена.

По-видимому, за исключением соборов Таррагоны и Нарбонны, о которых мы уже говорили, немногие соборы занялись судом тамплиеров. Много их умерло в тюрьмах в самом ужасном положении; некоторые из так называемых рецидивистов были сожжены; другие, как нищие, бродили по Европе; третьи, наконец, едва-едва снискивали себе дневное пропитание ручным трудом. В Неаполе Иоанн XXII (любопытная вещь) приказал в 1318 г. поддерживать их доминиканцам и францисканцам. Когда некоторые из них захотели жениться, то Иоанн XXII объявил, что их обеты связывают их навсегда и что всякий брак будет незаконным, и, таким образом, он признал, что принятие их в орден было совершено правильно и законно. Он признал их верными католиками также тем, что разрешил им вступать в другие ордены. Так поступило много тамплиеров, особенно в Германии, где участь их была менее тяжела, чем где-либо в другом месте, и где их приняли к себе госпитальеры, согласно постановлению, принятому на конференции во Франкфурте-на-Майне в 1317 г. Последний наставник Бранденбурга, Фридрих фон Альфенслебен, вступил в орден госпитальеров, сохранив свое звание. Мало того, симпатии германского населения обеспечили тамплиерам столь крупный доход, что госпитальеры находили для себя тяжелой его уплату. В 1318 г. Иоанн XXII запретил давать бывшим тамплиерам такую пенсию, которая позволяла бы им копить деньги или жить роскошно; они должны были получать только самое необходимое продовольствие и одежды, полагавшиеся монахам.

Оставалось решить судьбу Моле и других высших членов ордена, суд над которыми Климент оставил за собой лично; мы знаем, что таким приемом ему удалось вдохнуть им эгоистические надежды и добиться того, что они оставили своих братьев. Достигнув этой дели, Папа, по-видимому, забыл о томившихся в ужасном заточении; только 22 декабря 1313 г. назначил он комиссию из трех кардиналов, Арно де С.-Сабина, Николая де С.-Евсевия и Арнальдо де C.-Приска, рассмотреть их дело и вынести или осуждение, или наложение епитимии, сообразной с их преступлениями, а также назначить им из доходов ордена такую пенсию, которую эти прелаты найдут соответствующей. Кардиналы отложили свой суд до 19 марта 1314 г.; в этот день на эшафоте, выстроенном перед собором Богоматери, заняли места Моле, магистр Нормандии Жофруа де Шарне, визитор Франции Гуго де Перо и магистр Аквитании Годфруа де Гонвиль, извлеченные из темниц, где они томились почти целых семь лет, чтобы выслушать приговор, вынесенный кардиналами совместно с санским архиепископом и разными прелатами. Сообразно с теми преступлениями, в которых сознались обвиняемые, на них строго, согласно с законами, была наложена епитимия в виде пожизненного тюремного заключения.

Дело считали уже оконченным, когда вдруг, к великому неудовольствию прелатов и к великому удивлению толпы, поднялись Моле и Жофруа де Шарне и заявили, что они совершили не те преступления, в которых их обвиняли, а позорную измену своему ордену, чтобы спасти свои собственные головы. Орден был чист и свят; обвинения, возведенные на него, – ложь, их признания также ложны. Не медля ни минуты, кардиналы выдали обоих дерзких парижскому прево и пошли совещаться. Затруднение их продолжалось недолго. Узнав об этом, Филипп пришел в страшную ярость.

Короткое совещание его совета решило дело. Каноны предписывали сжигать еретиков-рецидивистов без всякого процесса; рецидив был ясен, и поэтому нечего было ждать, чтобы папская комиссия вынесла формальный приговор.

В тот же день на закате солнца воздвигли костер на одном маленьком острове на Сене, Острове Евреев, близ дворцового сада. Там на медленном огне были сожжены Моле и Шарне, до самого последнего момента отказывавшиеся от всех предложений милости в обмен на отречение. Они с такой силой духа перенесли казнь, что заслужили у народа славу мучеников; их пепел был с благоговением собран как святыня; и только современный апологист Церкви заявил, что их мужественная покорность провидению вполне свидетельствовала о том, что они были борцами сатаны. Смертью своей они одержали победу над своим гонителем и оправдали себя перед историей в том малодушии, с которым покинули на произвол судьбы несчастных, доверившихся их охране. Гуго де Перо и магистр Аквитании не были настолько мужественны, чтобы последовать их примеру; они подчинились епитимии и умерли медленной смертью в своих темницах. Наставника Кипра Рембо де Карона, по всей вероятности, избавила от костра смерть.[166]

Так как через месяц с небольшим после этого умер Климент в страданиях от ужасной болезни (lupus), а через восемь месяцев погиб от несчастного случая на охоте и Филипп, имевший от роду всего сорок шесть лет, то, естественно, эти два события породили легенду, что Моле позвал Папу и короля на суд Божий. Подобного рода рассказы были очень распространены в народе, чувство справедливости которого было оскорблено всем этим делом. Даже далеко, в Германии, в смерти Филиппа видели справедливое наказание за уничтожение тамплиеров; рассказывали, что Климент проливал на своем смертном ложе слезы, вызванные угрызениями совести за три великих преступления, совершенные им: отравление Генриха VI, уничтожение тамплиеров и осуждение бегинов и бегинок. Один современный итальянский историк, благосклонно расположенный к Папе, извиняется, повторяя рассказ об одном осужденном и скитавшемся тамплиере, который, будучи приведен в Неаполь к Клименту, смело высказал ему многое в лицо, был осужден на костер и в пламени вызвал Климента и Филиппа явиться до истечения года на суд Бога; и это предсказание сбылось чудесным образом. Все подобные рассказы показывают настроение народа и его глубокую симпатию к мученикам.[167] Впрочем, если во Франции по причинам, которые легко понять, общественное мнение высказывалось сдержанно, то повсюду в других местах все открыто приписывали уничтожение тамплиеров ненасытной жадности Филиппа и Климента. Даже и в самой Франции общественное мнение склонялось в пользу жертв. Годфруа Парижский доходит, конечно, до крайних пределов храбрости, когда пишет:

Доминиканец Петр де ла Палю, один из самых выдающихся богословов своего времени, проявил исключительное мужество, подкрепленное высоким чувством долга, когда в самый разгар преследования он явился перед папской комиссией, заседавшей в Пари же, и заявил, что он присутствовал при многих допросах, во время которых некоторые обвиняемые сознались в возведенных на них обвинениях, тогда как другие отрицали их; он подтвердил, что в его глазах отрицания заслуживают больше веры, чем сознания.[168]

Со временем убеждение в их невинности окрепло. Боккаччо принял их сторону. Св. Антонин Флорентинский, исторические работы которого имели большое влияние на общественное мнение XV в., полагал, что уничтожение тамплиеров было вызвано завистью к их богатствам; народные писатели вообще приняли эту точку зрения. Даже сам Райнальд колеблется и придает равное значение доказательствам обеих сторон; Кампи ручается, что в Италии в XVII ст. очень многие считали тамплиеров святыми и мучениками. Наконец, около середины XVIII в. известный ученый Дюпюи предпринял реабилитацию Филиппа Красивого в работе, которая по богатству собранного в ней материала необходима и для современного историка. После него Гюртлер в своей "Истории тамплиеров" оказался не в состоянии прийти к положительному выводу. Затем вопрос этот рассматривался с равных сторон с горячностью, которой, по-видимому, суждено оставить эту юридическую драму в числе постоянно спорных тайн истории.

Как бы то ни было, Филипп добился того, чего желал. С конца 1307 г. финансовые затруднения его заметно уменьшились. Во-первых, он освободился от обязанности платить по займу пятьсот тысяч ливров, сделанному им у тамплиеров; затем в его руки попали огромное имущество и всевозможные ценности, в которых он никогда не отдавал отчета. Он потребовал уплаты всех долгов, сделанных ордену, и до 1322 г. его преемники занимались еще взысканием их. Тамплиеры организовали крупный денежный обмен между Востоком и Западом, и надо думать, что Филипп знал, как следует применять закон об уплате долгов, сделанных осужденными еретиками. Хотя он и сделал вид, что желает отдать Папе земли тамплиеров, однако он сохранил их за собой до самой своей смерти и собрал вперед все доходы с них. Он захватил даже, несмотря на все протесты Эдуарда, земли Пени, принадлежавшие английской короне, и потребовал выдачи замков, построенных на английской территории, пока Климент не добился от него отречения от них. Он даже наложил свою руку на большой монастырь тамплиеров в Париже, полудворец, полукрепость, одно из лучших зданий эпохи в архитектурном отношении, и только смерть вырвала из его рук эту добычу.

Когда в 1312 г. Вьеннский собор с согласия Филиппа присудил имущества тамплиеров госпитальерам, причем в августе сам Филипп формально утвердил это решение, то Климент послал ему в декабре несколько писем, прося его помочь найти имущество, расхищенное отдельными лицами.

Король должен был обещать свое содействие; однако в июне 1313 г. Климент упрекал его в том, что он отказал предоставить великому наставнику госпитальеров Альберту де Шатонев право управлять имениями как своего ордена, так и французских тамплиеров. В 1314 г. общий капитул госпитальеров дал полное право Леонардо и Франческо де Тибертис вступить во владение всеми имениями тамплиеров, обещанными ордену госпитальеров. Из состоявшегося в апреле постановления парламента видно, что эти имения были переданы госпитальерам по особому ходатайству Филиппа и что король поручил их Леонардо де Тибертис; но была сделана ограничительная оговорка, что эти имения обложены податями на содержание тамплиеров, заключенных в тюрьму, и на расход по ведению дел.

Это решение было растяжимо как в отношении размера сумм, так и срока, назначенного для уплаты.

Если бы Филипп прожил дольше, то, по всей вероятности, не пришли бы к окончательному сведению счетов. Но госпитальеры были счастливы окончить, наконец, в 1317 г., это дело, передав Филиппу Длинному все права на доход от недвижимости, которые корона держала в своих руках десять лет; что же касается движимости, то было заключено соглашение, по которому она оставалась в руках короля. Госпитальеры приняли также на себя обязанность уплачивать все расходы, связанные с содержанием заключенных в тюрьмах тамплиеров, отчего им приходилось терпеть всевозможное лихоимство и вымогательство со стороны королевских чиновников.[169]

Впрочем, это не было еще окончательное сведение счетов; Карл Красивый и после этого требовал еще уплаты. Мало того, дядя короля, Карл Валуа, выставил требования, которые следовало удовлетворить; старания вернуть земли и имущество, захваченные частными лицами, продолжались еще долго.

Обыкновенно все согласны, что этот великодушный дар земель тамплиеров скорее разорил госпитальеров, чем обогатил. Была какая-то невероятная сатурналия грабежа. Всякий – король, вельможа или прелат, который только мог наложить свою руку на какую-либо часть этих беззащитных имений, не упускал сделать это; поэтому, чтобы вернуть эти захваченные незаконно имения, надо было уплатить крупные суммы или владельцу, или его сюзерену.

В 1286 г. в орден тамплиеров вступил маркграф Отто Бранденбургский и обогатил его несметными земельными владениями. Маркграф Вальдемар захватил эти земли и вернул их только в 1322 г., да еще передача их госпитальерам была скреплена только в 1350 г., когда они согласились уплатить пятьсот серебряных марок. В Чехии много вельмож взяли и сохраняли имения, принадлежавшие ордену; рыцарственный король Иоанн владел, говорят, более чем двадцатью замками, и отдельным тамплиерам удалось сохранить некоторые из них, которые они даже завещали своим наследникам. Монашеские ордены не отставали и захватывали себе свою часть добычи; доминиканцы, картезианцы, августины, целестины – все фигурируют среди наследников разграбленного имущества. Даже благочестивый Роберт Неаполитанский заслужил, чтобы Климент напомнил ему об отлучении от Церкви, которое он навлек на себя за то, что не вернул имений тамплиеров в Провансе.

Впрочем, Роберт послал тайно приказ своему сенешалю отнюдь не отдавать этих имений архиепископам Арля и Эмбрена, присланным для этого Папой, и раньше чем согласиться окончательно на принудительную выдачу этих имений, он извлек из них все, что мог. Быть может, госпитальеры были более счастливы на Кипре, чем в других местах, так как когда папский нунций, родосский епископ Петр, обнародовал буллу 7 ноября 1313 г., то владения тамплиеров были, по-видимому, уступлены ордену без всякого спора. Даже слабый Эдуард II Английский робко пытался сохранить имения тамплиеров. 25 февраля 1309 г. Климент велел ему передать их папским комиссарам, посланным для этого; но Эдуард, кажется, не обратил большого внимания на этот приказ.

Мы видим, как после Вьеннского собора, 12 августа 1312 г., он выражал свое удивление приору госпитальеров, утверждая, что он старается в силу мнимых папских грамот захватить эти имения к явному ущербу достоинства короны. Значительная часть их была отдана в аренду или передана недостойным любимцам Эдуарда, и поэтому король, насколько мог, отказывался от всякого их возвращения. Когда пришлось уступить, он проявил крайнюю низость, приказав 24 ноября составить нотариальный акт, в котором он протестовал против этой меры и заявлял, что он согласился единственно из боязни неприятностей, которые отказ мог навлечь на монарха и королевство. Он приказал обложить эти земли крупными налогами на содержание оставшихся в живых тамплиеров; но сомнительно, чтобы приказ этот строго соблюдался; ему, однако, удалось получить с госпитальеров сумму в сто ливров за лондонский монастырь тамплиеров. В 1317 г. пришлось вмешаться Иоанну XXII, чтобы заставить силою вернуть захваченные имения людей, которые продолжали еще владеть некоторыми из них.[170]

На Пиренейский полуостров не распространялись постановления буллы, предписывавшей передачу госпитальерам имений тамплиеров, и дело осталось на благоусмотрение Климента. Что касается королевства Майорки, то Папа выразил свою волю в 1313 г., передав королю Санчо II владение движимостью и приказав ему уступить недвижимое имущество госпитальерам под условием, что этот орден примет на себя миссию, прежде лежавшую на тамплиерах. Но это вмешательство Папы не избавило госпитальеров от необходимости вступить в торг с королем Санчо. Владения тамплиеров на острове Майорка были переданы им только в феврале 1314 г., причем они обещали ежегодно вносить в казну одиннадцать тысяч су и уплачивать содержание в размере 22 500 су из побочных доходов, вычисленных с того дня, когда была сделана передача. Все доходы, полученные до этого времени, оставались в пользу короны. До нас не дошло ни одного документа, по которому мы могли бы судить о том, что произошло на континенте; несомненно, и там было что-либо подобное. Кроме того, пенсии, назначенные тамплиерам, в течение долгого времени ложились тяжелым бременем на земельную собственность.

В Арагонии были менее расположены выполнить желания папства. Постоянные войны против сарацин сохранили воспоминание об услугах, оказанных тамплиерами, и там более ясно понимали, какую пользу можно было извлечь из какого-нибудь нового ордена, преданного народным интересам; а госпитальеры не отвечали этому, так как они всецело были преданы Св. Престолу. Тамплиеры принимали большое участие во всех походах, которые раздвинули границы королевства. Они были верными помощниками монархии как в совете, так и на поле брани; когда Яков I попал во власть Монфора, то своим освобождением он был обязан только им; они занимали первые ряды в славных походах, которые дали этому королю имя Conquistador.

Петр III и Яков II имели так много оснований быть им благодарными, и Яков, после того как принес их в жертву, естественно пожелал употребить их имения на основание какого-нибудь нового ордена, от которого он мог бы ожидать таких же выгод; но Климент хлопотал о госпитальерах и оставался глух к неоднократным ходатайствам короля. Но со вступлением Иоанна XXII дела приняли более благоприятный оборот; в 1317 г. уполномоченному короля Видалю де Вилланово удалось получить от Папы буллу, разрешавшую учреждение ордена Nuestra Senora de Montesa, присоединенного к ордену Калатравы, откуда были взяты его первые члены. Целью нового ордена должна была быть защита берегов и границ Валенсии от пиратов и мавров; земли тамплиеров в Арагонии и Каталонии перешли к госпитальерам, но новый орден получал в Валенсии все владения как тамплиеров, так и госпитальеров, за исключением недвижимости в пределах самого города и на милю от него по радиусу. В 1319 г. были окончены все подготовительные работы: новый орден был организован, и гроссмейстером был избран Гильен де Эриль.[171]

В Кастилии хищение началось рано. За два с половиною года до осуждения ордена, 15 июля 1309 г., королевские грамоты объявляют, что Фердинанд IV продал ордену Алькантары за сто тридцать тысяч мараведи замок тамплиеров и местечко Капича, а также Альморчон и Гарлитас, с условием, что если орден тамплиеров будет восстановлен или Папа не пожелает передать имущество королю, то он при возвращении имений вернет полученные им деньги. Это, по всей вероятности, образчик многочисленных сделок, воспоминание о которых не сохранилось, так как мы знаем другой факт, который еще более ярко освещает хищность монарха. Из одного документа от 13 февраля 1312 г., также предшествовавшего окончательному решению Вьеннского собора, мы видим, что Васко Фернандес, магистр тамплиеров в Португалии, купил у магистра Алькантары Гонзало Переса дом в Валльетасе в Португалии за пятьдесят тысяч турских ливров. Фердинанду удалось захватить Васко и заставить Переса уплатить ему пятьдесят тысяч ливров, в получении которых он дал ему расписку по форме, обещав ему, что его не будут беспокоить по этому делу. Не прошло еще года, как король Фердинанд умер, оставив после себя наследником своего двухлетнего сына Альфонса XI.

Во время анархии, сопровождавшей регентство, мало думали об исполнении папских указов, и корона сохранила большую часть земель, конфискованных у тамплиеров, между тем как вельможам и городам удалось удержать свою часть вдоль всей границы. Некоторые владения были отданы орденам Сантьяго и Калатравы; госпитальеры же получили весьма немного. После полувекового перерыва была сделана новая попытка: в 1366 г. Урбан V приказал, чтобы до истечения двухмесячного срока все имения тамплиеров были переданы госпитальерам; но можно думать, что на это приказание не было обращено большого внимания. Однако авиньонский антипапа Климент VII утвердил в 1387 г. некоторые обмены имений, перешедших от тамплиеров, обмены между орденом госпитальеров, с одной стороны, и Сантьяго и Калатравы, – с другой.[172] Мы знаем, что Кастилия всегда особенно была независима от папства. В Португалии, как мы видели выше, все вообще имения были переданы ордену Иисуса Христа.

В Морее, где владения тамплиеров были значительны, Климент уже 11 ноября 1310 г. заявил свои права на владение ими, приказав своим администраторам, патриарху Константинополя и архиепископу Патраса, дать взаймы герцогу Афинскому Готье де Бриен все собранные суммы и все имеющие поступить в следующем году.

Таким образом без всякой борьбы была уничтожена Конгрегация, которая считалась самой гордой, самой счастливой и самой сильной в Европе. Никто не осмелился бы напасть на нее, если бы инквизиционное судопроизводство не дало в руки людей, ловких и мало стеснявшихся, необходимые средства, чтобы облечь в законную форму простой грабеж. Если я уделил сравнительно очень много места рассказу об этой трагедии, то в свое извинение я могу сослаться на то, что она прекрасно показывает, как ненадежно было положение всякого, как бы ни было высоко его положение, когда против него возбуждали обвинение в ереси, и обвинение это поддерживал могущественный св. трибунал.

Дело ученого богослова Жана Пти не представляет особого исторического интереса; но о нем следует упомянуть как о примере обвинения в ереси, служившем оружием в политической борьбе и бывшем настолько растяжимым, что оно позволяло называть ересями преступления, которые трудно было подвести под обыкновенный суд.

В царствование Карла VI королевская власть во Франции была лишь слабой тенью власти. Частые приступы безумия делали короля неспособным управлять, а ссоры принцев крови, мятежных и честолюбивых, вызывали в королевстве настоящую анархию. Особенно сильное соперничество существовало между братом короля, герцогом Людовиком Орлеанским, и его двоюродным братом Иоанном Бесстрашным Бургундским.

Общество той эпохи привыкло уже ко всякому проявлению насилия, тем не менее оно было очень взволновано, когда по приказанию Иоанна Бесстрашного герцог Орлеанский был убит на одной из парижских улиц, – убийство это было отомщено только в 1419 г., когда топор Таннеги дю Шатель расплатился за старую ненависть на мосту Монтере. Сам Иоанн Бесстрашный считал нужным найти какое-нибудь оправдание своему кровавому поступку; он обратился за помощью к Жану Пти, который прочел перед королевским двором рассуждение под заглавием Justificatio Duds Burgundiae, в котором он доказывал, что Иоанн действовал правильно и заслуживает признательности короля и народа. Составленный в условном схоластическом стиле трактат этот не был простым памфлетом, а заключал в себе доказательства, построенные на общих принципах. По любопытному совпадению лет около трехсот перед этим другой Иоанн Малый (Johannes Parvus), известный более под именем Иоанна Салюсберийского, самый выдающийся представитель цивилизации своей эпохи, в одной чисто отвлеченной работе доказывал, что тирана следует убить без всякой жалости.

По словам нашего Жана Пти, "всякий подданный или вассал может и должен совершенно справедливо убить тирана каким бы то ни было способом, в частности хитростью, несмотря ни на какую присягу или договор, не ожидая решения или приказа суда". Кончалось это смелое положение определением понятия тирана: тираном называется тот, кто старается обманом, магией или коварством лишить короля его верховной власти. Что же касается подданного или вассала, то это человек, вдохновленный привязанностью к своему королю, которого монарх должен любить и вознаграждать. Нетрудно было найти в Свящ. Писании примеры в подтверждение этого положения: таково убийство Зимри Финеасом или убийство Олоферна Юдифью; но Жан Пти пустился в спорную область, заявив, что св. Михаил не дожидался приказаний Бога и был вдохновлен только своей природной любовью к Нему, когда поразил сатану вечною смертью, за что получил самую высшую признательность на Небе.

Это не была простая защитительная речь адвоката, так как трактат был издан на народном языке и пущен в продажу. Иоанн Бесстрашный должен был сильно содействовать распространению этого трактата, который, несомненно, укрепил и без того уже убежденных людей. Эта книга погибла бы во мраке забвения, если бы лет через шесть после этого партия арманьяков, вернувшись к власти, не отыскала трактата Жана Пти, чтобы сделать из него оружие против бургундцев. Сам автор за несколько лет перед этим умер и, таким образом, избежал суда по обвинению в ереси; тем не менее в ноябре 1413 г. в Париже собралось национальное собрание для рассмотрения девяти положений, извлеченных из трактата. Епископ Парижский Жерар и инквизитор бр. Жан Поле просили магистров богословия университета высказать свое мнение; посоветовавшись, ученые торжественно осудили положение. Собор с неутомимой мелочностью разбирал этот вопрос в течение двадцати восьми заседаний; наконец, 23 февраля 1414 г., вынес решение, осуждавшее на сожжение эти девять положений как грешащие против веры и нравственности и явно соблазнительные. Решение это через два дня было достодолжным образом приведено в исполнение на эшафоте перед собором Богоматери в присутствии большой толпы, в назидание которой Бенуа Женсьен подробно изложил, как велика была осужденная ересь. Иоанн Бесстрашный принес жалобу на это решение Св. Престолу, и Иоанн XXII поручил трем кардиналам – Орсини, Аквилеи и Флоренции – рассмотреть дело и составить донесение. Таким образом, дело Жана Пти сделалось вопросом европейским; но, несмотря на вмешательство Папы, королевский указ от 17 марта приказывал всем епископам королевства сжечь осужденные положения; такое же точно приказание издал 18 марта университет; 4 июня другим королевским указом повелевалось обнародование решения; 4 декабря университет явился к королевскому двору и произнес речь по этому поводу; наконец, 27 декабря Карл VI послал письмо на Констанцский собор, прося отцов собора присоединиться к осуждению. Очевидно, из дела старались извлечь все, что возможно.

Когда 4 января 1415 г. в соборе Парижской Богоматери состоялось так надолго отложенное торжественное погребение герцога Орлеанского, канцлер Герсон произнес перед королем и двором речь, смелость которой возбудила всеобщие толки. Если верить ей, то правление герцога Орлеанского много лучше правления всех, следовавших за ним; само собой разумеется, проповедник не требовал смерти герцога Бургундского, но он просил унижения и смирения Иоанна Бесстрашного; было основание сжечь положения Жана Пти; но были еще меры, которые следовало принять, и Герсон брался поддержать это положение против всякого желающего.

Таково было настроение ума Герсона, когда он прибыл на Констанцский собор в качестве представителя галликанской Церкви. В своей первой речи, произнесенной им на соборе 23 марта 1415 г., он настойчиво требовал осуждения девяти положений. Дело Иоанна XXII, осуждение Виклефа, причастие под обоими видами и обсуждение дела Яна Гуса поглотили на долгое время внимание собора, и в отношении девяти положений меры были приняты только 15 июня. За это время Герсон нашел себе союзника в лице знатного поляка. Иоанн фон Фалькенберг написал памфлет, в котором он применял доказательства Жана Пти к убийству польских князей; архиепископ Гнезненский без труда добился от Парижского университета осуждения этого труда, а польский посланник присоединил свои усилия к усилиям Герсона, чтобы добиться осуждения обеих книг. 15 июня епископ Познанский Андрей Ласкарис предложил избрать комиссию, которая произвела бы расследование по поводу новых ересей. Имени Жана Пти не было произнесено, но все поняли, что вопрос шел об осуждении положений французского богослова, так как против был подан только один голое, а именно Мартином, епископом Арраса и послом Иоанна Бесстрашного. Этот прелат заявил, что единственной целью обвинителей было напасть на герцога, его повелителя; кроме того, он возражал против назначения кардинала Петра д'Айльи, который участвовал в комиссии кардиналов Орсини, Аквилеи и Флоренции, между тем как итальянское правительство избирало двух представителей, а духовенство Франции, Англии и Германии каждое назначало по четыре комиссара. 6 июня после объявления своего решения по делу Гуса собор осудил как еретическое и соблазнительное положение Quilibet tyrannus, которое было, в сущности, первым из девяти положений, осужденных в Париже. Но это не удовлетворило французов, желавших полного подтверждения приговора Парижского университета.

В течение тридцати месяцев заседаний Герсон непрестанно старался добиться желанного подтверждения. Он утверждал, что ереси Жана Пти были более тяжелые, чем ереси Гуса и Иеронима, и горько порицал собор за то, что он не довел до конца своего благочестивого дела. Борьба и спор велись бесконечно по поводу обращений, шедших, с одной стороны, от Карла VI и университета, с другой – от герцога Бургундского. Иоанн фон Фалькенберг был заключен в тюрьму; но нельзя было добиться, чтобы собор пошел дальше этого; в конце концов дело угасло само собой.

В настоящее время трудно понять, почему этот спор принял в глазах современников такое значение. Позднее Герсону приходилось выслушивать насмешки и упреки за то, что он внес подобный вопрос на обсуждение такого собрания, как Констанцский собор; он оправдывался, ссылаясь на то, что он действовал согласно инструкциям короля, университета и галликанской Церкви, в лице ее представителей от Санской провинции. Кроме того, он уверял, что, видя рвение, проявленное собором в осуждении учений виклефитов и в сожжении Гуса и Иеронима, он был настолько легкомыслен и неправ, что предполагал, что отцы собора должны проявить себя столь же ревностными в осуждении еще более опасных ересей Жана Пти. Для нас интереснее всего, какое влияние оказало все это дело на судьбу самого Герсона. После роспуска собора канцлер не посмел, вернувшись во Францию, выдать себя мщению герцога Бургундского; он с радостью принял предложение герцога Австрийского Эрнеста, пригласившего его к себе, и выразил свою признательность в хвалебной поэме. В свое же отечество он никогда не проникал далее Лиона, где один из его братьев был монахом в целестинском монастыре и где он зарабатывал себе на жизнь в качестве школьного учителя до самой своей смерти, последовавшей 14 июля 1429 г.

Историческая критика давно бы уже доказала мифический характер мимолетного явления Жанны Дарк[173], если бы показание друзей и врагов, подкрепленные подлинными документами, не дали нам возможности освободить ее чудесную историю от легендарных подробностей, в которые ее облекли. Для нас история Жанны Дарк представляет тот специальный интерес, что она лишний раз показывает нам, как легко можно было применить инквизиционное судопроизводство в политических целях.

В 1429 г. французская монархия, казалось, была бесповоротно осуждена на гибель. В поколении, выросшем среди ужасных раздоров во время царствования полупомешанного короля Карла VI, партийный дух заменил верность трону или отечеству; верноподданные были известны под именем арманьяков, а не под именем сторонников Карла VII, а бургундцы предпочитали господство иностранца владычеству своего наследственного монарха. Париж, несмотря на ужасные потери и бедствия, причиненные войной, с радостью подчинился англичанам из расположения к герцогу Бургундскому, союзнику завоевателей. Жанна Дарк показывала, что в ее родной деревне Домреми на границе Лотарингии был только один бургундец и что она хотела бы, чтобы ему срубили голову; но Домреми и Вокулер был единственным центром арманьяков в Северо-Восточной Франции, и дети часто вступали с молодыми бургундцами из Марэ в битвы, с которых они возвращались домой ранеными и в крови.

Даже смерть победоносного Генриха V, последовавшая в 1423 г., не остановила, по-видимому, успехов Англии. При ловком регентстве герцога Бедфордского, брата покойного короля, поддерживаемого такими военачальниками, как Салисбюри, Тальбот, Скельс и Фальстольф, молодому Генриху VI, казалось, было предназначено судьбою занять французский престол своего деда Карла VI согласно с договором, заключенным в Труа. Битва при Вернейле в 1424 г. была новым Азанкуром. Одна только провинция Дофине потеряла на поле брани триста рыцарей, и если бы не верность земель, присоединенных после альбигойских крестовых походов, то Карл VII был бы с этой минуты королем без королевства. Отброшенный к югу от Луары, он получил насмешливое прозвище Roi de Bourges. Непостоянный и нерешительный, управляемый недостойными любимцами, он не знал, отступать ли ему к югу и основаться ли ему окончательно в горах Дофине, или искать себе убежища в Испании или Шотландии. Его последней оборонительной линии на Луаре в 1429 г. грозила серьезная опасность от осады Орлеана. Он был не в состоянии освободить осажденных; в течение пяти месяцев город геройски сопротивлялся, а затем граждане, доведенные до отчаяния, послали славного рыцаря Потона де Ксентрайль принести их верноподданичество герцогу Бургундскому. Герцог охотно принял бы это предложение, но ему нужно было испросить согласие на это своего английского союзника, а Бедфорд с презрением отказал, не желая, как сказал он, рубить кустарник, чтобы другой поймал птицу. Осада продолжалась еще два месяца; весною 1429 г. всякое дальнейшее сопротивление казалось бесполезным; Карлу не оставалось ничего иного, как позорно отступить и отправиться в ссылку.

Таково было безнадежное положение французской монархии, когда энтузиазм Жанны Дарк воспламенил мужество, которое погасил беспрерывный ряд неудач, пробудил верность в подданных короля, заглушенную партийным духом, сделал из религии средство возбуждения патриотизма и заменил отчаяние доверием. Конечно, очень редко появляются в истории люди, которым дано влиять на судьбу целого народа; быть может, этот счастливый удел никогда еще не выпадал на долю души более смиренной и, по-видимому, менее слабой выполнить его.[174]

Жанна родилась 6 января 1412 г. в маленькой хижине в Домреми на границе Лотарингии и Шампани;[175] ей не исполнилось еще семнадцати лет, когда она смело взяла на себя роль освободительницы своего Отечества. Ее родители, честные крестьяне, дали ей воспитание сообразно с ее общественным положением; само собой разумеется, она не умела ни читать, ни писать, но знала наизусть "Отче Наш", "Богородицу" и "Верую"; она пасла коров и хорошо шила; во время своего процесса она хвасталась, что ни одна руанская женщина или девушка не шила лучше ее. Благодаря своим сельским занятиям она была девушкой рослой и сильной, энергичной и настойчивой. Впоследствии рассказывали, что она могла в течение шести дней и шести ночей не снимать лат, и передавали чудесные истории о том, как легко она обходилась без пищи, перенося в битвах и нападениях самые изнурительные труды. Таким образом, над ее сильным телосложением господствовала еще более энергичная нервная система, которая к тому же легко приходила в возбуждение. Ее решительная самоуверенность сказалась в тот день, когда один честный гражданин Туля задумал жениться на ней, причем родители девушки были на его стороне. Получив отказ, влюбленный прибег к закону, по всей вероятности, с согласия стариков Дарк, и вызвал Жанну на суд в Туле, чтобы заставить ее выполнить обещание, которое она, по его словам, дала ему. Жанна бесстрашно явилась на суд, присягнула, что не давала никакого обещания и была освобождена от своего безрассудного искателя.

В тринадцать лет она стала впадать в экстаз, и ей стали являться видения. Прежде всего ей явился архангел Михаил в сопровождении св. Екатерины и св. Маргариты, нарочно посланных Богом, чтобы охранять Жанну и пектись о ней. Иногда являлся к ней архангел Гавриил и давал ей советы. Жанна считала себя орудием Божеской воли и движения своей собственной пылкой души принимала за веления свыше. Она дошла до того, что по собственному желанию призывала божественных советников и получала от них наставление во всякую трудную минуту. Ее судьи усиленно настаивали на старом буке, росшем около Домреми и известном под именем Дерева Дам или Дерева Фей; около него журчал ручей, славившийся своей чудодейственной силой. Пережиток поклонения деревьям и источникам оставался еще в годовых праздниках, когда деревенские молодые девушки собирались вокруг бука, танцевали, пели и вешали венки на его ветви; но Жанна, всегда бывшая с девушками, обыкновенно сохраняла свои венки, чтобы убрать ими алтарь Богоматери в соседней церкви. Со дня первого появления ей небесных посланников Жанна дала обет девства. Она верила, что она избрана и предназначена для какой-либо Божеской миссии, для чего нужно было пожертвовать всеми земными привязанностями. Рассказывая своим судьям, что ее родители сошли почти с ума от горя после ее ухода, она добавила, что если бы у нее было сто отцов и матерей, то она всех бы их оставила, чтобы выполнить свою миссию. Это внутреннее сосредоточение, по всей вероятности, отражалось и на лице ее, так как многие летописцы сообщают, что ни один человек не мог взглянуть на нее похотливым оком.

Вначале ее небесные руководители приказывали ей только вести себя хорошо и принадлежать к Церкви; но когда она начала понимать безнадежное положение государства и стала разделять горячие желания эпохи, то, естественно, наставление чисто нравственного характера изменились, и голоса стали приказывать ей принести освобождение доведенному до отчаяния народу. В своих экстазах она чувствовала себя избранным орудием; наконец, Голоса, как она обыкновенно называла их, стали слышаться ей по несколько раз в неделю и побуждали ее пойти во Францию снять осаду Орлеана. Она боялась открыть свою миссию родителям; но они знали, по-видимому, о ее намерении, так как за два года до ухода Жанны отец ее, Жак Дарк, видел во сне, что она ушла с солдатами, и сказал своим сыновьям, что если бы он предполагал, что сон его может сбыться, то он предпочел бы, чтобы они утопили Жанну или сам утопил бы ее.

С этого дня за ней стали внимательно следить; но настояния ее небесных советников обратились в упреки; они находили, что она медлит последовать их наставлениям, и она не могла более откладывать. Она выпросила себе разрешение пойти повидать дядю своего Дени Лаксар и убедила его тайно завязать ей сношения с Робертом де Бодрикур, который занимал от имени короля замок Вокулер, расположенный по соседству. Ее Голоса предсказали ей, что она получит два отказа, но что третья попытка увенчается успехом; и предсказание это исполнилось. Храбрый рыцарь сначала посоветовал дяде наказать молодую девушку, но в конце концов дал убедить себя и обещал исходатайствовать у короля разрешение послать Жанну ко двору. По всей вероятности, она в это время получила славу вдохновенной пророчицы, так как, пока ожидали ответа короля, герцог Лотарингский, бывший тогда больным, призвал к себе Жанну, и она объявила ему, что если он желает выздороветь, то должен примириться со своею супругою. Разрешение короля пришло; Бодрикур дал Жанне костюм и шпагу, доставил ей скромный конвой из одного рыцаря и пяти вооруженных людей и умыл себе руки.

Эта маленькая группа людей пустилась в путь 13 февраля 1429 года; путешествие было долгое и опасное; надо было в суровую зиму проехать сто пятьдесят миль по враждебной стране. Уже один тот факт, что Жанне и ее спутникам удалось достигнуть цели поездки в одиннадцать дней, был в глазах народа своего рода чудом, в котором ясно сказалось божеское покровительство. 24 февраля они прибыли в Шинон, где находился Карл со своим двором; здесь Жанна должна была встретить новые препятствия. Правда, некоторые рассудительные люди видели в ней, говорят, осуществление пророчества Мерлина: Descendet virgo dorsum sagittarii et flores virgincos ohscurabit; другие утверждали, что приход ее был предсказан Сивиллой и преподобным Бедой; третьи же спрашивали у нее, нет ли в ее стране леса, называемого le Bois-Chenu так как старинное пророчество предсказывало, что из этого леса Bois-Chenu должна выйти молодая девушка, одаренная чудесною силою. Она наполнила их радостью, сказав им, что этот лес находился только в одной мили от дома ее родителей. Но люди, полагавшиеся только на одно человеческое знание, покачивали головами и считали безумием ее мнимую миссию. Однако дело короля было настолько безнадежно, что намерения Жанны были найдены достаточно серьезными, чтобы подвергнуть их рассмотрению. Прелаты и доктора богословия, юристы и государственные люди в течение целого месяца допрашивали молодую девушку; все они один за другим были пленены ее простотою, ее жаром, ее убежденностью и тонкостью ее ответов. Но всего этого было еще мало. В Пуатье заседал парламент Карла, а также университет, представленный несколькими богословами, бежавшими из Парижского университета, перешедшего на сторону англичан. Жанна была отправлена в этот город, где ее в течение трех недель мучили бесконечным допросом. В то же время производили тщательное расследование о ее прошлой жизни; все эти розыски установили, что добрая слава ее вполне справедлива и что она достойна доверия. Предложили Карлу, чтобы он попросил ее подтвердить каким-либо знамением, что она действительно посланница Бога; но она отвергла это, объявив, что небесная воля желает, чтобы знамение это явилось под Орлеаном, а не где-либо в другом месте. В конце концов, в официальном заключении, составленном крайне благоразумно, говорилось, что ввиду ее честной жизни и достойного похвалы поведения, ввиду также ее обещания подтвердить знамением под Орлеаном свою миссию, король не должен ей мешать отправиться туда; надлежало отвести Жанну в Орлеан под надежной охраной, так как отвергать предложение молодой девушки, не имеющее в себе ничего дурного, было бы оскорблением Св. Духа и могло бы лишить милости и помощи Бога.[176]

Два месяца прошло в этих предварительные работах; кончался апрель, и не было еще принято никакого решения. Приготовляли обоз для доставки в Орлеан съестных припасов, и Жанне было поручено сопровождать этот обоз. Согласно повелениям Голосов, Жанна приказала сделать себе знамя, на котором на белом фоне был изображен между двух ангелов Христос, поддерживающий мир; это знамя, бывшее всегда во время битвы в первом ряду и считавшееся залогом победы, в конце концов заподозрили в том, что оно было делом колдовства. Жанне был назначен эскорт, стража, но, по-видимому, она никогда не принимала на себя официального начальства; однако она предполагала вступить в кампанию как посланная Богом и сочла нужным сначала послать вызов врагу. 18 апреля она послала четыре письма – одно Генриху VI и три других – регенту Бедфорду, начальникам войск, собранных под Орлеаном, и английским солдатам этой армии; она требовала возвращения ключей от всех городов, занятых во Франции врагом; она изъявляла готовность заключить мир, если англичане оставят страну и уплатят вознаграждение за бедствия, принесенные их вторжением; в противном же случае она, в силу повеления, полученного ею от Бога, выгонит их из Франции после вооруженного нападения на них, подобного которому мир не видал тысячу лет. Эти послания страшно удивили всех в английском лагере. Слух о прибытии Жанны распространился; о ней говорили как о колдунье; все, кто верил в нее, считались еретиками; Тальбот громко говорил, что если она попадет к нему в руки, то он сожжет ее живою, и люди, принесшие ее письма, избегли подобной участи только благодаря Дюнуа, командовавшему в то время Орлеаном и пригрозившему мщением.[177]

Через двенадцать дней обоз отправился под начальством Жиля де Ре и маршала С.-Север.

Жанна обещала, что по дороге не будет встречено никакого сопротивления, и вера в нее значительно увеличилась, когда исполнилось это предсказание. Хотя обоз следовал от английской линии осады на расстоянии одного или двух полетов стрелы и было потрачено много времени на переправу через Луару стад и съестных припасов, предназначенных для города, тем не менее враг не сделал ни одного нападения.

То же было, когда 4 мая прибыл в Орлеан другой обоз к великому удивлению французов и негодованию парижан, которые издали следили за событиями и не могли понять онемения, охватившего, по-видимому, английские войска. Жанна с нетерпением ждала подкреплений и настаивала на том, чтобы немедленно были приняты наступательные действия против осаждающих. Не посоветовавшись с ней, в тот день сделали атаку на передовое укрепление англичан на другом берегу Луары.

Предание рассказывает, что Жанна, спавшая в это время, вскочила с криком, что режут ее людей, и, не застегнув даже, как следует, своей брони, вскочила на лошадь и галопом пронеслась через ворота, ведущие к полю битвы. Атака была начата плохо; но лишь только прибыла Жанна, ни один англичанин не мог более нанести раны французу, и укрепление пало.

Видения Жанны Дарк.

На другой день происходили горячие схватки. 6-го Жанна была ранена в ногу капканом, а 7-го – в плечо стрелою; но после ожесточенного сопротивления все английские укрепления на левом берегу Луары были взяты, а гарнизон их перебит или пленен. Английские потери определялись цифрою в шесть или восемь тысяч человек, тогда как французы потеряли не более сотни. 8-го англичане сняли осаду и так быстро перешли в отступление, что бросили больных и раненых, артиллерию и запасы. Французы, возбужденные победой, горели желанием преследовать англичан, но Жанна воспротивилась этому. "Оставьте их бежать, – говорила она, – нет на то воли Господа, чтобы они были разбиты сегодня; вы встретитесь с ними в другой раз". Ее нравственное влияние было в это время настолько сильно, что ее послушались. Настроение духа врагов изменилось столь чудесно, что если до прихода Жанны двести англичан, говорили, обращали в бегство пятьсот французов, то теперь двести французов могли разбить пятьсот англичан.

Сам Монстрле, хотя и мало расположенный к Деве, признавался, что после освобождения Орлеана ни о ком не говорили так много, как о Жанне, хотя она и была окружена такими славными рыцарями, как Дюнуа, Лагир и Потон де Ксентрайль. Регент Бедфрод в своем донесении английскому совету видел в этой катастрофе только проявление Божеского гнева, ниспосланного в наказание солдатам за тот постыдный страх, который внушала им "ученица и порождение демона, называемая Девою, которая пользовалась чародейством и колдовством" – caused of unlyefulle doubte that theihadde ofa Desciple and Lyme of the Feende called the Fucelle that used fals Fnchauntements and Sorcerie.

He только, доносил он, английские войска потерпели значительный урон и пали духом, но и враг ободрился и собирает сильное войско.

При том хроническом истощении, в котором находилась тогда королевская казна, для Карла было нелегко извлечь выгоду из этого неожиданного успеха; но народный энтузиазм был возбужден, и можно было найти войско для продолжения кампании. Д'Алансон был послан с армией прогнать врага из долины Луары; он взял с собою Жанну. Суффольк укрепился в Жаржо, но крепость была взята, и английский военачальник попал в плен со всеми своими людьми, не погибшими в сражении.

Недостаток в деньгах заставил вернуться в Тур, где Жанна энергично настаивала, чтобы Карл отправился короноваться в Реймс. Она постоянно утверждала, что миссия ее состояла в том, чтобы освободить Орлеан и доставить королю корону; она заявляла, что дни ее сочтены и что не следует пренебрегать советами ее Голосов. Но благоразумие взяло верх; поняли, что прежде всего необходимо уничтожить английское владение в центральных провинциях. Был предпринят новый поход. Был осажден и взят Божанси, а 18 июня битва при Пате до известной степени вознаградила за поражения при Азанкуре и Вернейле. После слабого сопротивления англичане обратились в бегство. Две тысячи пятьсот из них осталось на поле битвы, много попало в плен, в том числе Тальбот, Скельс и другие видные лица.

Таким образом, не много более чем в шесть недель все выдающиеся английские военачальники были убиты или взяты в плен, за исключением Фальстольфа, которого Бедфорд наказал за бегство в битве при Пате тем, что лишил ордена Подвязки. Войска врагов были рассеяны и пали духом, ореол их был уничтожен. Нет ничего удивительного, что во всех этих событиях одна из партий видела руку Бога, другая – руку демона. Даже нормандский летописец П. Кошон говорит, что англичане оставили бы французскую землю, если бы регент согласился на это, и что они были разбиты настолько, что один француз мог обратить в бегство трех англичан.

Письмо, посланное герцогу Миланскому одним из придворных Карла VII через три дня после торжества при Пате, описывает чудеса предшествующих недель и показывает, какова была слава Жанны, с какой быстротою легенда о ней облекалась плотью. Во время рождения Девственницы, говорится в письме, жители деревни были преисполнены радости, сами не зная почему; петухи в продолжение двух часов били крыльями и пели не похоже на обычный петушиный крик. Затем в письме описывались в преувеличенных выражениях видения Жанны, ее личные доблести и ее выносливость. Ей было приписано все: освобождение Орлеана, взятие Жаржо, Мегуна на Луаре, Божанси и невероятная удача при Пате; ей принадлежала инициатива, она вела армию, она одержала все победы; в письме нет упоминания ни об одном военачальнике. Мало того, говорили, что она предсказывала уже освобождение Карла Орлеанского, находившегося в плену у англичан в течение пятнадцати лет, и что она послала врагу предложение выдать пленника.

Отныне нельзя было более сомневаться, что Жанною руководило непосредственное вдохновение Бога. 25 июня в Гиене обсуждался вопрос о том, что предпринять; и хотя советники Карла стояли за то, чтобы взять Шарите и изгнать врага из Берри и Орлеанской провинции, король уступил настояниям Жанны, и было решено идти на Реймс. Предприятие это казалось сумасшедшим; город Реймс находился во враждебной стране; дорога преграждалась крепостями, а у короля не было достаточно средств, чтобы набрать и содержать армию или приобрести осадные орудия. Но энтузиазм обратился в горячку, человеческое благоразумие считалось недостатком веры. Лишь только распространился слух о намерениях короля, отовсюду стали стекаться добровольцы; некоторые дворяне, не имевшие средств купить вооружение и лошадь, с радостью шли в ряды простых солдат и лучников.

Любимец короля Ла Тремуйль, боясь потерять расположение Карла, настоял на том, что отказались от помощи толпы добровольцев; без него, по словам современников, можно бы было легко собрать армию, достаточную для того, чтобы прогнать англичан из французской земли. Эти полчища, плохо организованные, отправились в путь. Оксер, хотя в нем и не было гарнизона, отказался открыть свои ворота, но доставил провиант. Жанна хотела осадить город, но король продолжал свое движение к Реймсу по настоянию, как говорят, Ла Тремуйля, получившего от города взятку в две тысячи ливров.

Труа был занят сильным отрядом англичан и бургундцев; нельзя было оставить позади себя подобную грозную крепость, и армия в течение пяти или шести дней стояла лагерем под стенами, которых не могла разрушить за недостатком артиллерии. У солдат не было ни денег, ни съестных припасов; всю пищу их составляли хлебные колосья и бобы, собранные в полях. Положение было отчаянное; военный совет, по предложению реймского архиепископа канцлера Рено де Шартр, предложил отступление. Призвали Жанну, которая заявила, что город сдастся до истечения двух дней. Эта отсрочка была дана ей, и она тотчас же принялась собирать материал для устройства траншей и велела навести несколько маленьких кулеврин. Город, охваченный внезапным ужасом, изъявил желание сдаться; гарнизону разрешили выйти, и город покорился.

Когда Жанна вступила в Труа, к ней явился один монах, по имени Ричард, которому население поручило допросить ее. Достойный монах, не зная наверное, была ли она послана небом или адом, приближался к ней с осторожностью, прыская вокруг себя святою водою и усиленно осеняя себя крестным знамением; наконец Жанна засмеялась и попросила его идти безбоязненно, так как она не намерена улететь. Этот брат Ричард был известным доминиканским проповедником, недавно вернувшимся из путешествия в Иерусалим; в апреле он своим красноречием произвел сильное впечатление в Париже.

С 16 по 26 апреля он ежедневно проповедовал перед толпой от пяти до шести тысяч слушателей, и речи его произвели столь сильное впечатление, что в один прекрасный день на улицах была зажжена целая сотня костров, в которые мужчины бросали карты, кости и игральные столы, а женщины свои украшения и безделушки. Жанна приобрела такое безграничное влияние над этим монахом, что он посвятил себя на служение ей и следовал за ней во всех ее походах, употребляя все свое красноречие на то, чтобы уничтожать в людях не грехи, а неверность Карлу. Когда парижане узнали об этом, то снова вернулись к картам и игральным костям назло монаху. Они даже променяли на красный крест Бургундии небольшие свинцовые медали с именем Иисуса, которые роздал им Ричард. Среди страстей той эпохи религия обеим партиям служила лишь средством для выражения их партийного духа.

Поход на Реймс был рядом последовательных триумфальных этапов. Шалон на Марне выслал на расстояние полдня пути от города депутатов, которые изъявили покорность города и принесли присягу на верность. Из Сесо (Septsaux) гарнизон бежал, а население с восторгом приняло своего короля, между тем как герцоги Лотарингии и Бара присоединились к нему с довольно сильными отрядами. В Реймсе от имени герцога Бургундского начальствовал сеньор Савез, один из самых храбрых рыцарей своего времени; но граждане были напуганы приближением Девственницы, слух о чудесах которой дошел до них и поразил их воображение. Они высказались за Карла, и Савез должен был бежать. Карл вступил в город 16 июля и был принят с радостью. На другой день, в воскресенье 17 июля, он был коронован королем Франции. Во время церемонии Жанна стояла около алтаря, держа в руках свое знамя. Позднее ее судьи высказали уверенность, что она держала знамя в соборе для того, чтобы оно произвело тайное влияние, которым оно было одарено, и они с любопытством расспрашивали ее об этом Она на это ответила просто: "Оно несло бремя, оно заслужило и честь".

Жанна имела полное право утверждать, что ее миссия окончилась. Немного более чем в три месяца она сделала королем человека, готовившегося бежать из Шинона; теперь льстецы ему давали уже имя Победоносца. Еще несколько месяцев подобных успехов, и Карл будет прочно восстановлен на своем престоле. Никто не сомневался, что приобретенные результаты были залогом целого ряда последовательных побед.

Вступили в переговоры с герцогом Бургундским с целью убедить его бросить англичан. За несколько недель перед этим Жанна писала ему, умоляя его присутствовать при короновании; в день церемонии она послала ему другое письмо, призывая его вернуться в верноподданничество. В несколько дней Бове, Санлис, Лан, Суассон, Шато-Тьерри, Провенс, Компьен и другие места признали Карла королем и приняли королевские гарнизоны. Повсюду было ликование; население возвращалось к своему повелителю с порывами заразительной восторженности. Когда Карл проходил, то крестьяне собирались толпами и со слезами на глазах благословляли его и благодарили Бога, что наконец-то засияла заря мира. Все видели в этой перемене счастья дело рук Жанны. Кристин Пизанский, писатель той эпохи, сравнивает ее с Эсфирью, Юдифью, Деборой, Гедеоном и Иосией; Моисей не выше Жанны. В составленном в это время молебствии имеется молитва, в которой говорится, что Бог освободил Францию рукою Девственницы. Один бургундский летописец передает, что все французские солдаты видели в ней Божьего посла, чтобы изгнать англичан. Даже позднее, когда энтузиазм улегся, Томассин, передающий официально голые факты в работе, посвященной Людовику XI, не задумываясь говорит, что из всех знамений, в которых Бог проявлял свою любовь к Франции, не было никогда более великого и более чудесного, чем появление Девственницы. Своим восстановлением королевство было обязано только Жанне, и не явись освободительница, оно могло бы погибнуть: так низко пало оно. Ее считали и по другим вопросам оракулом Бога. Граф Арманьяк обратился к ней за разрешением вопроса, которого из трех Пап надо признать; она ответила, что разрешит с помощью Царя всего мира сомнения графа, когда освободится от треволнений и забот войны. Если нельзя не сознаться, что ее исключительная судьба помутила ей разум до того, что она писала грозные послания гуситам, то не забудем, с другой стороны, что она всегда оставалась милостивой и доброй в отношении бедных и униженных. Она охраняла их, насколько могла, от ужасов войны, укрепляла их и поддерживала, и они проявляли свое поклонение перед ней и признательность к ней, целуя ее руки, ноги и одежду, что немного позднее ее безжалостные судьи не постыдились поставить ей в вину.[178]

Но, по-видимому, Жанна не занимала в королевской армии определенного положения и не начальствовала. Правда, Кристин говорит о ней, как об известном начальнике:

Но надо думать, что положение ее среди солдат было основано исключительно на нравственном влиянии, которое ей доставили ее чудесные подвиги и вера в божественность ее миссии. Карл выразил ей признательность щедрыми дарами. Жанна была одета великолепно; к услугам ее были даны знатные девушки, дворецкий, пажи, лакеи. У нее было пять боевых коней и семь или восемь рабочих лошадей, и когда она была взята в плен, то у нее было десять или двенадцать тысяч франков, сумма, как она сказала своим судьям, достаточно ничтожная, чтобы ее можно было носить с собой на войне. На другой день после коронования Карл, по просьбе Жанны, предоставил Домреми и Гре особую привилегию, освободив их от всяких налогов, и этой милостью они пользовались до самой революции; затем, в декабре 1429 г., он без всякой просьбы возвел в дворянское достоинство семью Дарк и ее потомство, дав ей герб – две лилии, пересеченные мечом на лазуревом фоне, и предоставил потомкам право именоваться Du Lis. Все это было лишь слабым вознаграждением за услуги, совершенные Жанною; тем не менее судьи возвели это в особую вину своей жертве.[179]

Вся Европа была приведена в движение этим чудесным явлением. Не только государственные и военные люди с удивлением следили за странными превратностями войны, но и ученые и богословы разделились во взгляде, была ли Жанна орудием сил небесных или адских духов; повсюду спорили и писали в защиту того и другого мнения. В Англии, само собой разумеется, все единогласно разделяли народное верование, которое Шекспир вложил в уста Тальбота, приписывая победы "колдуньи" страху, который внушала она, а не силе ее оружия:

Действительно, Жанна наводила на врагов такой панический страх, что когда в мае 1430 г. был поднят вопрос об отправлении Генриха VI в Париж для получения короны, то офицеры и солдаты, назначенные сопровождать его, дезертировали и скрылись; в декабре, когда уже Жанна сидела в руанском замке и когда было предпринято путешествие, произошли те же беспорядки; понадобилось издать новый указ шерифам, повелевавший им арестовывать людей, которые дезертировали ежедневно, подвергая таким образом великой опасности личность короля и существование французского королевства.

Впрочем, вопрос не считали окончательно решенным и его подкрепляли, прибегая к помощи схоластической логики. До нас дошло несколько сочинений подобного рода, приписываемых Герсону, и по ним мы можем судить о характере сомнений, смущавших ученых того времени. Была ли Жанна женщиной или призраком? Следует ли смотреть на ее действия, как на божественные или как на "фитонические" и призрачные? Если действия эти являются результатом сверхъестественных причин, то происходят ли они от добрых духов или от злых? Самым серьезным затруднением для защитников Жанны было то, что она носила мужскую одежду и коротко остриженные волосы; это было несомненной уликой против нее, послужившей одним из мотивов к ее осуждению.

Чтобы выйти из затруднения, нужно было признать, что Ветхий Завет запретил женщинам носить мужской костюм, но что это запрещение, вполне правильное, не имело безусловного значения при Новом Завете; причиной этого затруднения было единовременное желание оградить нравы и благопристойность; надо было принимать во внимание обстоятельства и намерения и приходить к заключению, что божеский закон не мог запретить мужскую одежду и вооружение воина Жанне, женщине мужественной и воинственной. Подобным же образом оправдывали и ношение ею коротких волос, хотя это и было запрещено апостолом Павлом.[180]

В течение нескольких недель, следовавших за коронованием, Жанна была в апогее своей славы. Беспрерывный ряд успехов показал, что она действительно была послана Богом. Она спасла государство; никто не сомневался, что завоеватель в самом непродолжительном времени будет прогнан из Франции. Весьма возможно, что она объявляла, как говорили о ней, что задача ее исполнена, и что она хотела бы вернуться к своим родным, чтобы пасти их стада, как она это делала раньше.

Ввиду последующих событий летописцы должны были создать или принять этот рассказ, чтобы поддержать теорию о божественном вдохновении Жанны.

Во время своих неудач под Парижем и Шарите Жанна естественно должна была прийти к убеждению, что попытки эти не удались, потому что они были предприняты против воли Голосов, тем не менее все свидетельствует, что и в это время она верила в свой успех. Так, например, в письме, писанном из Реймса в день коронования, лицом, по-видимому, хорошо осведомленным, говорится, что армия готовилась на другой день выступить в Париж и что Девственница не сомневалась в том, что приведет город к повиновению. Она отнюдь не могла считать свою миссию оконченной, так как она уже в самом начале объявила о своем намерении освободить Карла Орлеанского и так как перед своими судьями она заявила, что у нее было намерение вторгнуться в Англию, чтобы освободить пленника или самой захватить достаточно пленных, чтобы заставить врага согласиться на обмен. Ее Голоса обещали ей успех, и если бы она не попалась в плен, то она окончила бы эту задачу в три года.[181]

Как бы то ни было, но с этого дня ее оставило удивительное счастье, сопровождавшее ее первые шаги. Смены успеха и поражения показывают, что либо французы утратили первый пыл своего энтузиазма, либо англичане, освободившись от панического страха, решились во что бы то ни стало сломить адские силы. Бедфорду удалось выставить внушительную армию при помощи кардинала Бофора, уступившего ему (как говорят, за крупную сумму) четыре тысячи крестоносцев, набранных в Англии против гуситов. Англичане загородили дорогу к Парижу; три раза обе армии, почти равные по численности, сталкивались лицом к лицу, но Бедфорд умел каждый раз ловко выбирать укрепленную позицию, на которую Карл не осмеливался напасть, так как человеческое благоразумие явно сменило смелую уверенность, которой отмечен поход к Реймсу. Интриги партий, окружавших Карла VII, сказались в попытке отступить к Луаре, оказавшейся излишней после падения Бре на Сене; когда придворные потерпели неудачу в своем нападении на англичан, охранявших переправу через реку, то эта неудача вызвала радость у Жанны, у герцогов Бурбонского и Алансонского и у парии, враждебной Ла Тремуйлю. Карл принужден был остаться на севере от Луары. Около конца августа Бедфорд, опасаясь вторжения в Нормандию, отправился в эту провинцию, оставив, таким образом, открытой дорогу к Парижу. Карл прошел до С.-Дени, который взял без всякого сопротивления 25 августа.

7 сентября сделана была попытка захватить врасплох Париж при помощи друзей, находившихся в нем; так как эта попытка не имела успеха, то 8 сентября атаковали всеми силами ворота С.-Гоноре, но вода внутреннего рва оказалась глубокой, а крепостная артиллерия делала свое дело; после пяти или шести часов ожесточенной битвы осаждающие были отброшены, потеряв пятьсот человек убитыми и тысячу ранеными. Как всегда, Жанна сражалась в первом ряду, пока не упала, раненная в ногу стрелой; рядом с ней был убит ее знаменоносец. Позднее она говорила, что ее Голоса не советовали ей предпринимать эту попытку, но что она увлеклась рыцарским духом армии; это утверждение выдумано современными ей свидетелями. В письме своем к графу Арманьяку Жанна обещает ему ответить на его вопрос, когда у нее будет свободное время в Париже; отсюда ясно, что она надеялась взять город.

С этого времени Жанна познала превратности судьбы, причем злая судьба все более и более брала перевес над счастливой. В С.-Пьер-ле-Мустье былой энтузиазм придал волонтерам силу, и они пошли на приступ так легко, как будто они взбирались по лестнице; но это было лишь первым актом осады Шарите, кончившейся полной неудачей. На этот раз Жанна опять объяснила неудачу тем, что дело было начато без приказания Голосов.

Открыто говорили, что Ла Тремуйль послал ее испытать счастье с недостаточными силами и отказал ей в необходимом подкреплении. Во время зимы она находилась в Ланьи, где произошло небольшое событие, послужившее позднее основанием обвинения ее в колдовстве. Одна женщина родила ребенка, который казался мертвым; родители, боясь, что новорожденный будет погребен без крещения, отнесли его в церковь, где он находился три дня, не подавая никаких признаков жизни.

Городские девушки собрались в церковь для молитвы, и Жанна присоединилась к ним. Вдруг ребенок, казалось, ожил, вздохнул три раза, был наскоро окрещен, а затем умер и был похоронен на кладбище. Чудо это было приписано Жанне, а позднее оно послужило обвинением против нее. По всей вероятности, к этому же времени относится и рассказ о лошади епископа Санлиса. Жанна взяла ее для личного пользования; затем, видя, что лошадь не годится ей, она отослала ее обратно епископу и, кроме того, велела отдать ему двести золотых салю (золотой салю равнялся двадцати двум парижским су). Во время процесса из этого вывели тяжелое обвинение; это показывает нам, с какой жадностью собирали и употребляли против нее самые незначительные случаи из ее военного прошлого.

В начале весны 1430 г. герцог Бургундский пришел на помощь своим английским союзникам, подняв сильную армию, чтобы взять обратно Компьен. Деятельность Жанны не ослабевала. Во время пасхальной недели, около половины апреля, она находилась в траншеях Мелена, где ее Голоса возвестили ей, что она будет взята в плен до Иванова дня, но больше ничего не сказали.

В конце месяца она напала на бургундцев во время их похода при Пон-д'Эвеке вместе со своим старым товарищем по оружию Потоном де Ксентрайль; она потерпела поражение. Тогда она вступила в отчаянную борьбу со сторонником бургундцев Франкетом Аррасским, который попался в плен со всею своею шайкою; этот начальник шайки был весьма известный разбойник. Городские власти Ланьи потребовали его на суд и после двухнедельного расследования казнили его, как вора и убийцу. На Жанну взвели ответственность в этой смерти, и это было одним из самых сильных обвинений, выставленных против нее. Около 1 мая Компьен был обложен. Эта осада должна была быть решительным событием всей кампании, и поэтому Жанна поспешила на выручку. 5-го, до рассвета, ей удалось войти в город с подкреплением. Было решено сделать после полудня того же числа вылазку, которою начальствовала Жанна, как обыкновенно, вместе с Потоном и разными другими офицерами. Она напала на лагерь знаменитого рыцаря де ла Туазон д'Ор, Болдона де Нуаелль, который, несмотря на неожиданность нападения, оказал мужественное сопротивление. С соседних линий пришли на помощь Болдону другие войска, и исход битвы некоторое время был неопределенен. Отряд в тысячу англичан, остановившийся на пути к Парижу, чтобы помочь Филиппу Бургундскому, бросился между французами и городом в тыл армии Жанны. Девственница отступила и старалась вывести своих людей невредимыми; но в то время как она прикрывала отступление, она не могла отнять обратно укреплений и была взята в плен Батардом Вандомским, офицером Иоанна Люксембургского, графом де Линьи. Естественно, говорили об измене, но мнение это не обосновано. Потон был также взят; просто эта была одна из случайностей войны.

Велика была радость в английском лагере, когда узнали, что страшная Девственница попалась в плен. Англичане и бургундцы предались ликованию; по свидетельству очевидца, бургундца Монстреле, пленение Жанны казалось более ценным, чем подкрепление в пятьсот вооруженных людей, так как не было ни одного офицера, ни одного военачальника, который внушал бы такой страх, как она. Солдаты толпами окружали помещение Девственницы в Мариньи; сам герцог Бургундский навестил ее и имел с нею короткое свидание. Тотчас же поднялся вопрос, кому должна принадлежать пленница. Как военнопленная, она принадлежала Иоанну Люксембургскому; в ту эпоху, когда за пленных давали выкуп, пленные представляли богатство. Согласно обычаям того времени Генрих VI, как глава Лиги, имел право потребовать себе выдачи всякого главнокомандующего и всякого князя, уплатив взявшему его в плен десять тысяч ливров. Это была весьма важная прерогатива, так как во время войн Эдуарда III Бертран дю Гесклен был выкуплен за сто тысяч ливров; коннетабль де Клиссон освободился за такую же сумму, а в 1429 г. герцог Алансонский купил себе свободу за двести тысяч крон. Но французское казначейство находилось в столь печальном состоянии, что нелегко было собрать сумму в десять тысяч ливров.

Тем не менее англичанам было безусловно необходимо забрать в свои руки Жанну не только для того, чтобы помешать французам выкупать ее, но и для того, чтобы уничтожить ее колдовство, осудив ее духовным судом. Для этого совершенно подходящим орудием была инквизиция. Жанна открыто считалась колдуньей; а как таковая, она была подсудна инквизиции, которая имела право пожелать познакомиться с ее преступлениями. Вследствие этого, через несколько дней после ее пленения, викарный инквизитор Франции Мартин Бидьон официально потребовал освобождения пленницы, а Парижский университет написал герцогу Бургундскому два письма, советуя ему предать Жанну скорому суду и наказанию из боязни, чтобы врагам герцога не удалось освободить ее. Мы уже видели, как низко пала в эту эпоху французская инквизиция в сравнении со своим былым значением. Иоанн Люксембургский не имел никакого желания выдать безвозмездно свою драгоценную добычу. Тогда прибегли к другому средству. Компьен, где Жанна была взята в плен, принадлежал к епархии Бове. Граф-епископ Бове Пьер Кошон, хотя был родом француз из Ремуа, был горячим сторонником англичан, а его ни на что не обращавшая внимания жестокость возбудила против него позднее страшную ненависть даже его партии. Он был прогнан со своей кафедры год тому назад, когда население принесло присягу на верность Карлу под влиянием успехов Жанны; поэтому можно было заранее предвидеть, что он не питал особого расположения к Девственнице. Ему предложили потребовать к себе пленную, чтобы судить ее в силу епископской юрисдикции; но даже и он отступил перед этим позорным делом и отказался действовать, пока, по крайней мере, ему не будет доказано, что он обязан сделать это. Быть может, обещание епископии Лизье, которая была дана ему впоследствии и вознаградила его услуги, помогло убедить его; между тем, старались смягчить его сомнения, обратившись к авторитету Парижского университета. 14 июля университет послал письма Иоанну Люксембургскому, напоминая ему, что он рыцарской присягой обязался защищать честь Бога, католическую веру и святую Церковь. По делу Жанны по всей Франции распространялись слухи о ее идолопоклонстве, о ее заблуждениях, лжеучениях и бесчисленных дурных поступках; дело не терпело отлагательств, инквизиция формально предъявила свои права на суд над пленницей, и выдачи Жанны настойчиво требовал епископ Бове, также предъявивший на нее права; все прелаты-инквизиторы были судьями в вопросах веры, и все христиане, каково бы ни было их общественное положение, должны были повиноваться этим судьям под страхом испытать на себе всю строгость законов. Наоборот, выказав немедленно полное послушание, Жанна могла снискать себе милость и любовь Бога и способствовать возбуждению веры. Заручившись такими данными, Пьер Кошон не терял более ни минуты. Он тотчас же выехал из Парижа в сопровождении нотариуса и представителя университета и 16-го представил свое поручение герцогу Бургундскому, стоявшему лагерем под Компьеном; он также послал лично от себя повестки герцогу, Иоанну Люксембургскому и Батарду Вандомскому, требуя от них выдачи Жанны, чтобы он мог судить ее по обвинению в колдовстве, идолопоклонничестве, в призывании демона и других преступлениях против веры. Он выражал готовность немедленно начать дело совместно с инквизитором и докторами богословия для поднятая веры и назидания тех, кого совлекла эта женщина. Он предлагал, кроме того, выкуп в шесть тысяч и пенсию Батарду Вандомскому от двух до трех сот ливров; если эта сумма будет найдена недостаточной, то она будет увеличена до десяти тысяч ливров, хотя Жанна и не была такой крупной особой, чтобы король имел право дать за нее такой большой выкуп; если князья потребуют того, то уплата будет обеспечена известными гарантиями.

Герцог переслал эти письма Иоанну Люксембургскому, который согласился продать свою пленницу за предложенную сумму. Бедфорд должен был созвать штаты Нормандии и назначить особый налог, чтобы собрать нужную сумму. Наконец, 20 сентября деньги за Жанну были внесены, и она освободилась из плена.

Во время всех этих проволочек Карл VII, к своему вечному стыду, не сделал ничего, чтобы спасти женщину, которой он был обязан короной. В течение долгого дела, возникшего после этого, он даже не просил Евгения IV или Базельский собор перенести дело на их суд, между тем как в столь серьезном деле было бы трудно отказать ему. Несомненно, последние услуги Жанны не были столь блестящи, как первые; быть может, Карл признал, что она была только простая женщина; быть может, также он успокоил свою совесть тем, что если Жанна была действительно посланницей Бога, то можно было положиться на Бога, который выведет ее из этого испытания. Кроме того, партия мира при дворе, имевшая во главе своей любимца короля Ла Тремуйля, отнюдь не желала, чтобы героиня получила свободу, и слабый и себялюбивый монарх предоставил Жанну ее судьбе, как двадцать лет спустя он бросил Жака Кер.

Между тем, Жанна под сильной охраной – из боязни, чтобы она не ускользнула при помощи какого-либо чародейства, была переведена из Мариньи в замок Болье, а отсюда в замок Боревуар. В этой последней тюрьме Жанна возбудила к себе сострадание владелицы Боревуара и фрейлины Люксембургской, тетки Иоанна. Последняя написала своему племяннику письмо, полное горьких упреков, когда узнала, какой договор заключил он с англичанами. Обе дамы попытались убедить Жанну надеть женское платье.

Очевидно, их доброе отношение произвело на нее довольно сильное впечатление, так как впоследствии она заявила, что она переменила бы платье из любви к этим дамам скорее, чем ради какой-либо другой женщины во Франции. Но ее мятежную энергию раздражало это долгое тюремное заключение; два раза она пыталась бежать. Раз ей удалось запереть в свою камеру своих стражников, и она убежала бы, если бы тюремщик не заметил ее и не схватил. Затем, когда она узнала, что будет выдана англичанам, то с отчаянья бросилась с высоты своей башни в ров. Ее Голоса запретили ей это, но она заявила, что предпочитала смерть плену в руках англичан; впоследствии ей поставили в вину эту попытку на самоубийство. Ее подняли в бессознательном состоянии, но она не умерла; ее ожидала более ужасная судьба, и она быстро оправилась. Она имела полное право оплакивать свое выздоровление, когда ее везли в Руан закованную в цепи и заключенную в тесную темницу, где грубые стражники наблюдали за ней день и ночь. Говорят даже, что она с оковами на запястьях рук, на талии и на лодыжках ног была заключена в железную клетку, нарочно для этого сделанную. Она была выдана Церкви, а не светским властям, и ее должны были запереть в церковную тюрьму, но англичане купили свою добычу и оставались глухи ко всем требованиям. Охрана пленницы была поручена Варвику, и он не хотел никому доверить ее.

Пьер Кошон не торопился начать свое бесславное дело. Прошел целый месяц; в Париже были недовольны этою медленностью. Столица, всецело стоявшая на стороне англичан, питала против Жанны особую ненависть не только за то, что Девственница обещала своим солдатам во время осады разрушить город и перебить жителей, но и за то, что успехи Жанны вызвали, в ожидании господства короля, нечто вроде блокады, от которой парижане много страдали. Эта ненависть сказалась устами докторов университета, которые уже с самого начала преследовали Жанну с неутомимой жестокостью. Недовольные тем, что благодаря их вмешательству пленница была выдана англичанам, они послали 21 ноября П. Кошону письма, в которых упрекали его за ту медленность, с которой он приступал к делу; в то же время они писали английскому королю, прося его, чтобы дело разбиралось в Париже, где легко можно бы было найти много ученых богословов. Однако Кошон еще колебался.

Быть может, ознакомившись с данными, на которых ему приходилось основывать преследование, он увидал их слабость, чего не могли заметить люди, ослепленные духом партии. Быть может, он был занят собиранием сведений о всех мелочах из жизни Жанны, как это видно из его допросов, свидетельствующих о поразительном знакомстве с мельчайшими фактами, на которых можно было основать обвинение.

Кроме того, надо было соблюсти некоторые предварительные формальности. Юрисдикция Кошона имела силу, так как обвиняемая была взята в плен в епархии Бове; но прелат в то время был изгнан из своей епархии, и, мало того, от него требовали, чтобы он вел дело не только в другой епархии, но даже в другой провинции. Архиепископство Руанское было вакантно, и Кошон прибег к следующему средству: он обратился к членам капитула с просьбой разрешить ему устроить заседания духовного суда в пределах их судебного округа. Просьба была любезно удовлетворена, и епископ выбрал собрание экспертов, которые бы приняли участие в деле в качестве асессоров. Университет послал ему большое число таких экспертов, причем все расходы приняло на себя английское правительство; но труднее было найти соучастников среди прелатов и докторов самого Руана. На одном из первых заседаний Николай Гуппеланд прямо заявил, что ни Кошон, ни другие судьи, принадлежащие к партии, враждебной Жанне, не имеют права заседать, тем более что обвиняемая была уже допрошена архиепископом Реймса, которому подчинена была епархия Бове.

Эти слова обошлись Николаю дорого: его заключили в руанский замок и грозили изгнанием в Англию и потоплением. Его друзьям удалось в конце концов добиться его освобождения. Все приглашенные принять участие в судилище скоро убедились, что малейшее проявление расположения к обвиняемой навлекало на них мщение англичан; нашли нужным подвергать штрафу всякого, кто пропустит заседание. В конце концов было собрано достаточно богословов и юристов; насчитывалось от пятидесяти до шестидесяти членов, среди которых были такие люди, как аббаты Фекампа, Жумьежа, С.-Катерины, Кормейля, Прео, приор Лонгвилля, архидиакон и казначей Руана и другие видные лица. 3 января 1431 г. были изданы королем грамоты, повелевавшие выдавать Жанну Кошону всякий раз, когда явка ее будет необходима; всем королевским чиновникам было приказано помогать епископу по первому его требованию. Как будто виновность Жанны была уже установлена, и в грамотах перечислялись ереси и злодеяния обвиняемой, а в заключение многознаменательно говорилось, что если Жанна будет оправдана, то ее не следует выпускать на свободу, но надо отдать под охрану короля.

Однако Кошон только 9-го собрал своих экспертов, в этот момент в числе только восьми, и представил им все, сделанное им по делу до сего времени. Судьи решили, что собранных улик недостаточно и что надо произвести дополнительное следствие; они протестовали также, но безуспешно, против содержания Жанны в гражданской тюрьме. Немедленно были приняты меры для производства новых расследований. Николая Байльи уполномочили отправиться собрать подробности относительно детства Жанны; он привез сведения, вполне благоприятные для обвиняемой; Кошон уничтожил его донесение и отказался уплатить расходы по поездке. Приняли инквизиционную систему, состоявшую в том, чтобы заставить самое обвиняемую выдать себя. Один из членов судилища, Николай д'Уазелер, переоделся в светское платье и был допущен в камеру Жанны. Он притворился лотарингцем, заключенным в тюрьму за верность Карлу VII, и, таким образом, снискал себе доверие пленницы, которая привыкла с ним говорить совершенно откровенно. Затем Варвик и Кошон, сопровождаемые двумя нотариусами, спрятались в соседней камере, перегородка которой была просверлена, между тем как Уазелер заставлял Жанну говорить о своих видениях. Но хитрость не удалась; один из нотариусов, мало знакомый с инквизиционным делопроизводством, заявил, что подобный прием незаконен, и смело отказался участвовать в нем. Тогда каноник Бове, Жан Эстиве, исполнявший обязанности обвинителя, испробовал то же средство, но также безуспешно.[182]

Только 19 февраля были готовы обвинительные пункты, и их можно было представить членам судилища, но тогда возникло новое затруднение. До сего дня среди членов трибунала не было представителя инквизиции; было признано, что это делает недействительным все делопроизводство. Инквизитором Франции был брат Жан Граверан; он в 1424 г. назначил своим викарным в Руан брата Жана ле Метр. Очевидно, ле Метр не сочувствовал делу и держался в стороне; но без него обойтись нельзя было, и на заседании 19 февраля было решено позвать его вместе с двумя нотариусами принять участие в дебатах и выслушать чтение обвинений и свидетельских показаний. Говорят, прибегли даже к угрозам, и ле Метр преодолел свое отвращение. После полудня состоялось другое заседание, на котором он уже присутствовал; и когда ему предложили действовать, то он изъявил свою полную готовность, если только его полномочия признаются достаточными.

Сомнение, представленное им, было замечательно остроумно, Ле Метр был, правда, инквизитором Руана; но Кошон, в качестве епископа епархии, входившей в состав другой провинции, принял юрисдикцию Бове в "чужой провинции"; ле Метр не знал, имеет ли он право принять участие в деле. Его сомнения были разрешены только 22-го; а в ожидании этого времени, когда Граверан пришлет ему более широкое полномочие, он согласился присутствовать на заседаниях для успокоения своей совести и для того, чтобы все делопроизводство не оказалось недействительным, как это легко бы могло быть в глазах всех, если бы дело велось без участия инквизиции. Наконец, 12 марта он получил от Граверана, извинявшегося, что он не может явиться лично, особое полномочие, позволявшее ему председательствовать вместе с Кошоном в трибунале. Приговор был вынесен от имени их обоих, – и услуги ле Метра были достодолжным образом оплачены англичанами. 21 февраля обвинитель Жан Эстиве потребовал явки и допроса пленницы. Раньше, чем ввели Жанну, Кошон объяснил собранию, что она настойчиво все время просила у него разрешения выслушать обедню, но что он, принимая во внимание преступления, в которых она обвинялась, и мужское платье, которое она носила, отказал ей в удовлетворении ее просьбы. Судьи одобрили этот прием судить о деле уже наперед, и Жанна была введена в залу суда в ножных оковах. Она горько жаловалась на эту жестокость. Мы уже видели, что даже тамплиеров расковывали, когда водили на допрос. Но Жанна только номинально находилась во власти трибунала, и Кошон принял на себя ответственность за эту крайнюю меру, применение которой, по его словам, оправдывалось ее неоднократными попытками бежать. Жанна заметила, что она имела право искать возможности бежать, так как не связала себя честным словом. Тогда Кошон позвал английских солдат, сопровождавших пленную, и доставил себе удовольствие, заставив их поклясться, что они будут караулить ее; несомненно, это было сделано только из пустого тщеславия, чтобы показать свою власть над ними.

Излишне разбирать во всех подробностях допросы, которым подвергали Жанну; допросы эти тянулись в течение трех месяцев; перерыв был сделан только с 18 апреля по 11 мая ввиду тяжкой болезни обвиняемой. Невежественная крестьянка, ослабленная муками жестокого тюремного заключения и вынужденная ежедневно отвечать на ловкие коварные вопросы, придуманные отборными судьями, никогда не теряла ни присутствия духа, ни чудесной ясности ума. Ей расставляли ловушки, которые она угадывала верным инстинктом. На нее дождем сыпались вопросы, которые затруднили бы школьных богословов; с полдюжины ожесточенных спорщиков нападали на нее одновременно и прерывали ее ответы; беспорядок по временам достигал таких размеров, что нотариусы заявляли, что они не в состоянии ничего понять. Ответы Жанны тщательно рассматривались, а затем после полудня ей снова предлагали их в другой форме; но всегда обвинители обманывались в расчетах. В течение всего ряда этих допросов она проявила удивительное соединение простоты, ловкости, хладнокровия и твердости, – одним словом, такие качества, которые сделали бы честь старому профессиональному дипломату. Она отказалась принести присягу, отвечать без оговорок на все вопросы, которые будут ей предлагаемы, и откровенно заявила: "Я не знаю, о чем вы будете меня допрашивать; быть может, вы будете допрашивать меня о таких вещах, о которых я не желаю говорить". Она соглашалась отвечать на всякий вопрос, касающийся ее веры и обвинений, вызвавших предание ее суду, но на все другое она отвечать не будет. Когда озлобление Кошона выходило из границ, то она оборачивалась к нему и кротко говорила: "Вы называетесь моим судьей; я не знаю, судья ли вы мой в действительности; поберегитесь судить несправедливо, так как вы подвергаете себя большим опасностям; я вас предупредила, так что если Господь Бог накажет вас, то я, по крайней мере, исполнила свой долг". На вопрос, был ли голый святой Михаил, когда являлся ей, она отвечала: "Неужели вы думаете, что у Бога нечем одеть своих ангелов?" Когда она рассказывала о своей беседе со св. Екатериной о результате осады Компьеня, у нее вырвалось одно выражение, которое дало ее судье надежду поймать ее впросак; он перебил ее вопросом, сказала ли она: "Допустит ли Бог так зло погибнуть жителям Компьеня"? Но она спокойно поправила судью, повторив: "Что? Допустит ли Бог погибнуть добрым жителям Компьеня, которые выказали себя такими верными в отношении своего повелителя?" Она не могла знать, что всякая попытка освободиться от духовного суда была самым черным грехом; однако, когда, испытывая ее, ей предложили следующий коварный вопрос: "Убежит ли она, если к этому представится удобный случай", – она ответила, что если бы дверь была открыта, она ушла бы, хотя бы для того только, чтобы убедиться, угодно ли Господу, чтобы она бежала. Когда ей предательски предложили устроить торжественную процессию, чтобы умолить Бога лучше направить ум ее, она кротко ответила, что желала бы, чтобы все добрые католики молились за нее. Когда ей угрожали пыткой и предупредили, что палач уже готов, она просто сказала: "Если вы пыткой вырвете у меня признания, то я заявлю, что они получены насилием". Таким образом, перенося ужас своей темницы и крики залы допросов, где иногда целая дюжина бешеных судей сразу нападала на нее, она ни разу в течение этих долгих и печальных недель не пала духом.

Жанну поддерживало ее состояние постоянного экстаза, которое само подкреплялось видениями, являвшимися ей днем и ночью, непреклонным убеждением, что она избрана Богом и действует по вдохновению свыше, и покорностью, с которой она вперед принимала волю Господню. Повидимому, в тюрьме порывы экстаза стали случаться с ней чаще, чем прежде. Ее небесные посетители приходили к ней по ее зову и разрешали ей опасные вопросы. Часто она отказывалась отвечать на допросе раньше, чем спросит у своих Голосов, может ли она раскрыть то, что от нее требовали; а затем на следующем заседании она объявляла, что ей разрешено говорить. Ответы Голосов явно менялись согласно с ее нравственным настроением. Иногда ей казалось, что она слышала о своем скором торжественном освобождении; иногда же Голоса советовали ей не бояться мученической смерти, так как она приведет ее в рай. Когда она сообщила своим судьям об этом последнем откровении, то ей был предложен коварный вопрос, уверена ли она в своем личном спасении; она ответила, что она так уверена, что попадет на Небо, как будто уже находится там Тогда ее спросили, считает ли она себя неспособной совершить грех. Инстинктивно она оставила эту опасную почву. "Я не знаю ничего об этом; я имею веру в Бога".

Наконец в одном важном пункте судьям удалось поставить ее в затруднение. Ее предупредили, что если она совершила какой-либо поступок, противный вере, то она должна подчиниться решению Церкви. Для нее Церковь была представлена Кошоном и его судилищем; покориться этим людям значило признать, что вся жизнь ее была обманом, что ее сношения со святыми и ангелами были посещением демонов, что сама она – колдунья, достойная костра, избавить от которого ее может только снисходительность ее преследователей. Она изъявила желание подчиниться Богу и святым, но это, сказали ей, – Церковь торжествующая и небесная, она же должна подчиниться Церкви воинствующей и земной, в противном случае она является еретичкой, и ее следует выдать светским властям для сожжения. Пользуясь ее невежеством, судьи поставили вопрос в более ясной форме.

Когда ее спросили, не хочет ли она подчиниться Папе, она могла сказать только одно: "Отведите меня к нему, и я отвечу ему". Наконец, ее довели до того, что она согласилась повиноваться Церкви, если только Церковь не прикажет ей сделать что-либо невозможное; когда же ей предложили определить это "невозможное", она сказала, что это значит отказаться исполнить то, что повелел ей Бог, и отрицать истинность того, что она подтвердила о своих видениях. Об этом она не хотела отвечать никому, кроме Бога.[183]

До 27 марта вопросы носили вполне подготовительный характер. После этого начался настоящий процесс Жанне прочли длинный список обвинений, основанных на данных, собранных расследованием. Между экспертами возник довольно горячий спор, но в конце концов решили, что она должна отвечать на обвинение seriatim и немедленно, что она и сделала с обычными ей ясностью и неустрашимостью, отказавшись от адвоката, которого предлагал дать ей Кошон. Последовали разные допросы; затем болезнь Жанны прервала дебаты; когда она выздоровела, то 12 мая двенадцать членов трибунала собрались у Кошона, чтобы решить, следует ли ее подвергнуть пытке. По счастью, этот позор не коснулся ее. Один из судей стоял за применение пытки для того, чтобы посмотреть, как говорил он, возможно ли привести ее в подчинение Церкви; другой судья, шпион Николай Уазелер, милостиво советовал пытку, как спасительное лекарство для обвиняемой; остальные девять полагали, что пытка не нужна, так как дело и без того ясно; Кошон, по-видимому, воздержался от голосования. В это время тайный комитет, выбранный Кошоном, свел все пункты обвинения к двенадцати. Эти двенадцать обвинений, хотя и грубо противоречивших истине, были признаны вполне доказанными и подтвержденными сознанием; они легли в основание последующих решений и окончательного приговора. Мы уже видели на деле Маргариты ла Порет, как парижская инквизиция вместо того, чтобы созвать собрание экспертов, представила университету письменное донесение касательно, так сказать, доказанных обвинений; университет высказал свое мнение условно, с оговоркой, если донесение было точно; но это постановление, как мы знаем, равнялось приговору. В настоящем деле сослались на этот прецедент; копию пунктов обвинения послали пятидесяти восьми ученым экспертам, а также руанскому капитулу и Парижскому университету, с просьбою высказать свое мнение в определенный день. Из всех, к кому обратились за советом, выше всего стоял авторитет университета, и письма королевского совета и епископа Бове были доставлены ему особой делегацией. Зная направление университета, мы можем смело считать эту предосторожность излишней, но тот факт, что прибегли к ней, показывает, как слабо было обосновано все обвинение. Университет ради формы тщательно обсудил дело и поручил богословскому и юридическому факультетам выработать решение, которое было одобрено 14 мая и отправлено в Руан.

Члены суда собрались 19 мая, чтобы выслушать ответ университета; затем приступили к голосованию. Некоторые высказались за немедленную выдачу Жанны светской власти, что было строго согласно с формальным инквизиционным судопроизводством; но другие члены трибунала, несомненно, находили чрезмерной смелую претензию считать пункты обвинения за проступки, в которых Жанна созналась. Более гуманное предложение одержало верх; было решено еще раз выслушать Жанну; было постановлено прочесть ей пункты обвинения и решение университета и вынести окончательный приговор, сообразно с тем, что она скажет в свою защиту. Поэтому 23 мая она снова была приведена на суд. Краткое резюме документа, прочтенное ей, пошлостью многих пунктов обвинения и преступным характером, который им придавали, показывает, что виновность Жанны была предрешена заранее. Университет, как это он делал всегда, предусмотрительно добавил, что решение его должно иметь силу только в том случае, если пункты обвинения доказаны должным образом; но на эту оговорку не обратили никакого внимания, и на Жанну смотрели так, как если бы она признала обвинения справедливыми и уже подверглась формальному осуждению.

Видения ангелов и святых. – Эти видения были признаны суеверными, исходящими от злых духов и дьявола.

Чудесное знамение, данное ею Карлу; корона, принесенная св. Михаилом. – Установив противоречия между разными показаниями Жанны по этому поводу, признали, что вся история эта – пустая выдумка, что это дело тщеславное, лживое, гибельное и посягающее на достоинство ангельской Церкви.

Утверждение, что она узнавала святых и ангелов по тем наставлениям и ободрениям, которые они давали ей; вера в эти явления как в веру Христову. – Основания, приведенные обвиняемой, недостаточны, а ее вера безрассудна; сравнивать упование на эти явления с упованием на Иисуса Христа есть заблуждение в вере.

Предсказание будущих событий; утверждение, что она могла при посредстве Голосов узнавать незнакомых людей. – Суеверие и чародейство, тщеславное утверждение и пустое хвастовство.

Ношение мужской одежды и коротких волос; принятие Святых Тайн в таком виде под предлогом, что так приказывает Бог. – Богохульство, оскорбление таинств, нарушение божеского закона, Священного Писания и канонических постановлений; и поэтому Жанне сказали: "Ты запятнана преступлением против веры, ты виновна в простом хвастовстве и подозреваешься в идолопоклонстве; ты сама осуждаешь себя, не соглашаясь носить одежды твоего пола и следуя обычаям язычников и сарацин".

Выставление на своих письмах имени Иисуса, имени Марии и знака креста; угроза, если не послушаются ее писем, показать в битве, на чьей стороне действительное право. – "Ты убийца и бесчеловечная, ты ищешь пролития крови; ты мятежница и ведешь к тирании; ты хулишь Бога, Его повеления и откровения".

Самовольный уход из дома, доведший ее отца и мать почти до сумасшествия от горя; обещание, данное Карлу, восстановить его королевство, и все это по повелению Бога. – "Ты была зла к своим родителям, ты нарушила повеления Бога, приказывающие почитать родителей. Ты произвела соблазн, ты возвела хулу на Бога, ты погрешила в вере и дала своему королю обещание безрассудное и тщеславное".

Прыжок с башни Боревуар в ров и предпочтение смерти плену в руках англичан, несмотря на запрещение Голосов. – Малодушие, отчаяние и стремление к самоубийству; говоря, что Бог простил эту вину, "ты допустила заблуждение в вопросе о свободной воле человека".

Заявление, что св. Екатерина и св. Маргарита обещали ей рай, если она сохранит свое девство; уверенность в этом и утверждение, что если бы она была в состоянии смертного греха, то эти святые не являлись бы ей. – "Ты заражена заблуждением, затрагивающим христианскую веру".

Утверждение, что св. Екатерина и св. Маргарита говорили по-французски, а не по-английски, так как они не принадлежали к партии англичан; заявление, что, узнав о том, что Голоса расположены к Карлу, она перестала любить бургундцев. – Безрассудное богохульство на этих святых, нарушение повеления Бога, сказавшего: "Люби своего ближнего".

Почитание небесных посетителей и вера в то, что они посланы Богом, не посоветовавшись по этому вопросу с лицом духовным; такая же уверенность в этом, как вера в Христа и в Его Страсти; отказ открыть без повеления Бога, какое чудесное знамение было дано Карлу. – "Ты идолопоклонница, ты призывала демонов, ты заблуждаешься в вере; ты безрассудно дала запрещенную клятву".

Отказ повиноваться приказаниям Церкви, если приказания эти противоречат мнимому повелению Бога, и отрицание суда воинствующей Церкви. – "Ты схизматичка, ты придерживаешься мнений, несогласных с истиной и авторитетом Церкви и до настоящего дня гибельно заблуждаешься в вере Бога".

Магистр Пьер Морис, прочтя этот необыкновенный документ, принялся уговаривать Жанну с возмутительным выражением расположения к ней, называя ее: "Жанна, дорогой друг мой", и горячо настаивая при помощи логических доказательств, чтобы она подчинилась суду Церкви; в противном случае душа ее, несомненно, будет осуждена, а телу ее грозит большая опасность смерти. Она с твердостью ответила, что если даже костер зажжен и палач готов бросить ее в пламя, то она все равно не изменит ни одного слова из своих прежних показаний. Ничего не оставалось другого, как велеть ей явиться на другой день, чтобы выслушать окончательное решение.[184] 24-го на кладбище С.-Уана были закончены приготовления к аутодафе. Костер был готов получить свою добычу; на двух помостах находились кардинал Бофор и разные высокопоставленные лица; на третьем помосте поместился Петр Кошон, Жан ле Метр, Жанна и магистр Гильом Эрар, который произнес обычную речь. В порыве своего красноречия оратор воскликнул, что Карл VII – известный еретик и схизматик, но Жанна прервала его: "Говорите обо мне, а не о короле; он – добрый христианин!" Она оставалась твердой до чтения приговора об ее "освобождении", в эту же минуту она уступила бесконечным увещаниям, смешанным с угрозами и обещаниями, которыми надоедали ей с вечера предшествовавшего дня, и заявила, что готова покориться. Ей дали прочесть формулу отречения и, после некоторых препирательств, она позволила водить ее рукой, чтобы вывести изображение креста, заменявшее ее подпись. Затем произнесли другой, заготовленный заранее приговор, которым на нее налагалось обычное наказание – пожизненное тюремное заключение на хлеб и воду. Тщетно умоляла она, чтобы ее отправили в церковную тюрьму. Если бы даже Кошон и пожелал исполнить эту просьбу, то не имел бы на это права; и он приказал солдатам, отвести ее в ее камеру.[185]

Англичане, естественно, были взбеше ны, увидев, что добыча ускользнула от них. Они могли судить Жанну коротким светским судом за колдовство и сжечь ее без всяких проволочек; но чтобы получить в свои руки пленную, им нужно было обратиться к духовным властям и инквизиции, а они очень мало знакомы были с судопроизводством по делам ереси и не знали, что инквизиционное судопроизводство было основано на желании спасти душу, а не погубить тело. Когда они увидели, какой оборот принимало дело, то весьма сильно были взволнованы тем, что казалось им насмешкой над ними. Смерть Жанны была в их глазах политической необходимостью, и вот жертва, бывшая в их власти, ускользнула от них. Духовные, несмотря на всю проявленную ими рабскую покорность, были осыпаны угрозами, даже были вынуты шпаги из ножен, и судьям с большим трудом удалось живыми и невредимыми выбраться с кладбища С.-Уана.

После полудня Жан ле Метр и многие члены трибунала навестили Жанну в ее камере, объяснили узнице кротость Церкви и признательность, с которой следовало принимать ее приговор; они советовали ей отречься от своих откровений и безумия, так как, если она снова впадет в заблуждение, то нельзя будет рассчитывать на какое-либо снисхождение. Она смирилась; когда члены трибунала стали настаивать, чтобы она надела женское платье, то она согласилась; платье было принесено, и она переоделась; мужская же одежда была уложена в мешок и оставлена в камере.

Что произошло после этого, не было никогда хорошо освещено. Рассказы мало правдоподобны и противоречивы; несомненно, все это чистая выдумка, и истина погребена в руанской тюрьме. Само собой разумеется, ее жестокие стражники, взбешенные, что она не попала на костер, должны были обращаться с ней отвратительно грубо; быть может, как говорили, они доходили даже до того, что били ее, таскали за волосы и грозили изнасилованием, так что в конце концов она поняла, что только мужская одежда могла защитить ее. Быть может также, как сообщают другие рассказы, ее Голоса упрекали ее в трусости, так что она в конце концов решилась опять надеть свое старое платье. Быть может, наконец, Варвик, с целью заставить ее впасть вторично в преступление, приказал ночью украсть у нее женское платье и таким образом заставил ее опять надеть мужской костюм. Хоть факт, что мужскую одежду оставили у нее под руками, а не унесли из камеры, показывает, по крайней мере, желание заставить Жанну надеть ее снова. Как бы то ни было, но дня через два или три после того, как она надела женское платье, ее судьям сообщили, что она опять впала в грех и сняла одежды своего пола. 28 мая судьи поспешили в тюрьму, чтобы проверить факт. Несвязность ее ответов на их вопросы показывает, как сильно подействовали на нее ужасные испытания, перенесенные ею. Вначале она просто признала, что она снова надела свое старое платье; затем она сказала, что это платье для нее удобнее, так как приходится жить среди мужчин; никто не заставлял ее совершить это, но она отрицала, что клятвенно обещала не надевать своей обычной одежды. После этого она говорила, что надела мужскую одежду потому, что не сдержали данного ей слова: ей обещали, что она выслушает обедню, получит Св. Дары и будет освобождена от оков. Она предпочитает смерть жизни в цепях.

Если бы она была допущена к обедне и если бы с нее сняли оковы, то она во всем повиновалась бы приказаниям Церкви. Она слышала свои Голоса после отречения; ее святые сказали ей, что она подвергла себя осуждению своим отречением ради спасения жизни, так как отреклась только из-за боязни огня. Голоса были голосами св. Екатерины и св. Маргариты, которых Бог посылал к ней; от этого она никогда не отрекалась, а если отрекалась, то соврала. Она предпочтет смерть вечному плену; но если судьям ее угодно, то она опять наденет женское платье; что касается остального, то она не знала ничего.

Эти бессвязные противоречия, эти вопли угрызения совести и отчаяния, столь отличные от ее былой неустрашимой уверенности, показывают, что тюремщики сделали свое дело, что душа и тело несчастной выстрадали больше, чем могли вынести. Судьи вполне удовлетворились. Жанна была сознававшаяся рецидивистка; Церкви не оставалось ничего более, как выдать ее светской власти.

Поэтому на другой день, 29 мая, Кошон собрал всех наличных членов суда, объявил им, что Жанна снова впала в заблуждения, надев опять свой мужской костюм и утверждая, по внушению демона, что ее Голоса снова вернулись. Вопроса об ее участи не могло и быть. Она была рецидивистка, и возник только спор о следующей подробности процедуры: следует ли прочесть ей ее отречение раньше, чем выдать ее в руки светской власти. Большинство высказалось за соблюдение этой формальности; но Кошон и ле Метр находили ее лишней.

На другой день, 30 мая, на восходе солнца были посланы в тюрьму брат Мартин д'Адвеню и разные другие духовные лица, чтобы сообщить Жанне, что она будет сожжена в этот же день утром.

Несчастная так перепугалась, что бросилась на пол, рвала себе волосы и испускала потрясающие крики; затем, несколько успокоившись, она сказала, что этого никогда не случилось бы, если бы она была помещена в церковную тюрьму, показав, таким образом, что жестокость тюремного заключения заставила ее снова вернуться к своему отречению. Она исповедовалась перед д'Адвеню и выразила желание причаститься. Не зная, что делать, он послал спросить совета у Кошона, который разрешил удовлетворить просьбу Жанны; Св. Дары были принесены в тюрьму с обычной торжественностью. Ошибочно полагали, что это означало признание невиновности осужденной; в действительности же закон предписывал никогда не отказывать в причастии рецидивисту, просившему его в последнюю минуту; уже тот факт, что осужденный, предварительно исповедавшись, просил причастия, свидетельствовал о раскаянии виновного и его желании вернуться в лоно Церкви.[186]

Помост для проповедника и костер были устроены на площади Старого Рынка. Жанну везли среди волнующейся толпы, заполнявшей улицы; говорят, что в это время жалкий шпион Николай Уазелер пробился через толпу и ряды стражи и вспрыгнул в колесницу, чтобы испросить прощения у Жанны, но раньше, чем она успела простить его, англичане сбросили его с колесницы и убили бы его, если бы Варвик не подоспел к нему на помощь и не спас ему жизнь, дав ему возможность покинуть город. Николай Миди произнес с помоста свою речь, прочли приговор об "освобождении", и Жанна была передана в руки светской власти. Кошон, ле Метр и другие духовные лица сошли с помоста; бальи Руана принял осужденную из их рук и велел отвести ее на место казни и сжечь. Говорили, что отсутствие приговора светского суда было нарушением закона; но на деле, мы знаем, эта формальность была излишней, в особенности когда дело шло о рецидивисте. На голову Жанны надели бумажную митру со словами: "Еретичка", "Рецидивистка", "Вероотступница", "Идолопоклонница", и ее повели на костер.

По одним рассказам, она испускала крики и вопли, так что тронутая толпа проливала слезы; по другим, она была полна покорности провидению, совершенно спокойна, и ее последнее дыхание отлетело в молитве. Когда огонь уничтожил ее одежды, то раздвинули охваченный пламенем хворост, чтобы толпа могла видеть обгорелый труп и, таким образом, убедиться, что Жанна была женщиной. Удовлетворив любопытство зрителей, обратили тело в пепел, который бросили в Сену.[187] Теперь тем, кто играл роль в этой трагедии, оставалось только оправдать себя, очернив свою жертву и распустив ложные слухи по поводу процесса Судьи, очевидно, понимали, что хотя они и прикрылись парижским университетом, тем не менее на них падает огромная ответственность, так как они получили от короля письма, вполне защищавшие их поведение; государь обязывался лично принять участие во всяком преследовании, которое только возникнет против них перед Папою или вселенским собором. Регентство прекрасно понимало, что ему нужно оправдаться в глазах всей Европы, и им были разосланы от имени Генриха VI ко всем государям и епископам письма, в которых рассказывалось, какие бесчеловечные жестокости совершала Жанна до того дня, когда Бог, сжалившись над страданиями народа, не позволил взять ее в плен. Хотя она за свои преступления могла быть наказана и светским судом, тем не менее ее выдали Церкви, которая поступила с ней кротко и благосклонно и после ее сознания милостиво наложила на нее епитимию в виде тюремного заключения; но гордость ее резко сказалась; она снова впала в свои заблуждения и в свое безумие; тогда она была выдана в руки светской власти и, чувствуя приближение конца, созналась, что духи, которых она призывала, были ложь и обман, что ее демоны обманули и осмеяли ее; в конце концов, она была сожжена в присутствии народа.

Эта официальная ложь ничего, однако, не стоит в сравнении со слухами, которые вероломно распространяли о Жанне. Честный парижский буржуа, сообщая о казни Жанны в своем дневнике (Journal), перечисляет преступления, вызвавшие обвинения, примешивая к действительным пунктам обвинения другие, бывшие отголоском ложных выдумок, которые легко пускались в доверчивый народ. Если верить ему, Жанна имела привычку, разъезжая верхом, размахивать палкою, которою она жестоко била людей, не нравившихся ей; во многих странах она безжалостно убивала мужчин и женщин, не оказывавших ей повиновения; однажды, когда ей грозило оскорбление, она бросилась с высоты башни и не ушиблась; она хвасталась, что может, если захочет, вызвать гром и произвести разные другие чудеса. Однако буржуа признавал, что даже в Руане многие воздавали ей честь за то, что она приняла мученическую смерть за своего законного повелителя.[188] Очевидно, понимали, что своею ужасной смертью она достойно увенчала свою миссию и что симпатия к ней, возбужденная ее испытаниями, продолжала свое дело, пробуждая народное сознание.

Спустя с лишком месяц, 4 июля, в Париже была сделана попытка подавить это движение растущей симпатии: заставили одного доминиканского инквизитора, по всей вероятности Жана ле-Метра, произнести слово. Проповедник долго распространялся о злых делах Жанны и о милосердии в отношении к ней ее судей. Уже с четырнадцатилетнего возраста она носила мужскую одежду, и ее родители убили бы ее, если бы не боялись греха. Увлекаемая демоном, она покинула их, и с этого дня она жила резнею христиан, упиваясь кровью и огнем, пока над ней не совершилась казнь. Она отреклась от своих заблуждений; на нее тогда наложили в виде епитимии четырехлетнее заключение в тюрьму на хлебе и воде, но она не могла снести это и один день, так как в своей тюрьме она заставляла служить себе, как важной даме. Здесь явился ей дьявол с двумя демонами и, боясь потерять ее, сказал ей: "Нечестивое создание, из страха снявшее мужскую одежду, ободрись, мы защитим тебя от всех людей!" Она тотчас же разделась и надела опять свой мужской костюм, который она предварительно спрятала в соломенном тюфяке своей постели; она так сильно верила в сатану, что заявила, будто раскаивается в том, что сняла свою обычную одежду.

Жанна Дарк на костре.

Убедившись, что она упорно остается в своем заблуждении, магистры университета выдали ее в руки светской власти для сожжения; когда она увидала, что ей угрожает смерть, то позвала себе на помощь демонов; но, как осужденная, она никакими заклинаниями не могла вызвать их к себе. Тогда она начала понимать свое преступление, но было уже слишком поздно. Почтенный проповедник добавил, что было четыре зловредных создания подобного рода. Трех уже схватили; это – Девственница, Перонна и подруга последней; четвертая находилась в партии арманьяков; она называлась Екатериной де ла Рошель и говорила, что она, раз Св. Дары освящены, распознавала самые сокровенный тайны Господа.

Эти последние слова намекают на разных подражательниц Жанны. Впечатление, произведенное Девственницей на народ, должно было неизбежно заставить некоторых женщин, из обмана ли, из доброй ли воли, начать подражать ей. Перонна была уже старая женщина, родом из Бретани. 30 марта 1430 г. она вместе со своей подругой была взята в плен при Корбейле и приведена в Париж. Не ограничиваясь утверждением, что Жанна была вдохновленной свыше, она клялась, что Бог часто является и ей самой, является Он в человеческом образе, одетый в белое платье и красный плащ, и приказал ей помочь Жанне; она созналась, что получила причастие два раза в один день, и дал ей ее брат Ричард в Жаржо. Обе женщины были судимы университетом; младшая отреклась, но Перонна держалась твердо и была сожжена 3 сентября. Екатерина де ла Рошель также была одной из покровительствуемых бр. Ричардом; она была очень сердита на Жанну, которая отказалась помочь ей. Она пришла к Девственнице сначала в Жаржо, а затем в Монфокон в Берри, говоря, что ей каждую ночь являлась белая женщина, одетая в золотую парчу; видение сказало ей, что король даст ей лошадей и трубачей и чтобы она отправилась по всем городам, объявляя, чтобы всякий, кто имеет деньги или сокровища, сносил свои богатства, чтобы уплатить солдатам Жанны. У Жанны было достаточно здравого смысла, чтобы не согласиться на подобное предложение. Она посоветовала Екатерине вернуться домой к мужу и детям и спросила совета у своих Голосов, которые открыли ей, что вся эта история безумие и ложь. Однако Девственница написала королю, сообщая ему об этом, и согласилась на предложение Екатерины, обещавшей ей показать свою ночную посетительницу. В первую ночь Жанна заснула, а проснувшись, узнала, что видение являлось во время ее сна; тогда она выспалась днем; однако, хотя она и бодрствовала всю ночь, Белая Дама ей не являлась. В деле Екатерины было, вероятно, более обмана, чем действительного энтузиазма; тем не менее она, повидимому, ускользнула от инквизиции.

Во время заключения Жанны в тюрьме ее место было занято крестьянином, называемым то Пастурелем, то Гильомом Берже (Пастух). Этот человек утверждал, что божеские откровения приказали ему вооружиться, чтобы поддержать дело короля. Он доказывал истинность своей миссии, показывая стигматы, которые были у него, как у св. Франциска, на руке, на боку и на ноге, и снискал себе, таким образом, доверие. Потон де Ксентрайль, старый товарищ Жанны по оружию, верил ему и брал его с собою в своих смелых походах. Но карьера Гильома была непродолжительна. Он участвовал в походе, предпринятом в Нормандию под предводительством маршала де Буссак и Потона, когда отряд был захвачен врасплох и рассеян Варвиком. Потон и Берже были взяты в плен и торжественно отведены в Руан. На процессе Жанны англичане познали медленность инквизиционного делопроизводства и поэтому предпочли более короткий способ. Несчастного пророка вывезли на Сену и утопили без всякого суда. Его влияние распространялось на очень небольшой круг, чтобы стоило делать из него пример другим.

Так погибла Жанна Дарк; но настроение умов, созданное ею, было недоступно нападениям епископов и инквизиторов. Мало того, это убийство на законном основании оказалось бесполезным преступлением.

В 1435 г. Аррасский договор отделил Бургундию от английского союза, и завоевание Генриха V, одно за другим, вырывались из слабой руки его сына. Когда в 1449 г. Карл VII вступил во владение Руаном, то приказал тотчас же начать расследование об обстоятельствах процесса, так как с достоинством короля Франции было несовместимо, что он был обязан престолом осужденной и сожженной Церковью колдунье. Но не настал еще тот день, когда светская власть могла бы отменить инквизиционное решение, и попытка была оставлена. В 1452 г. была предпринята другая попытка руанским архиепископом д'Эстутвиллем; но хотя он и был кардиналом и папским легатом и хотя он соединился с французским инквизитором Жаном Брегалем, он мог только собрать несколько свидетельских показаний. Необходимо было вмешательство Папы для пересмотра дела о ереси, рассмотренного инквизицией. Чтобы добиться этого вмешательства, мать и два брата Жанны обратились с апелляцией в Рим, в качестве прямых жертв обвинения.

Наконец в 1455 г. Калликст III назначил комиссарами, чтобы принять и рассмотреть их жалобы, архиепископа Руанского, епископов Парижа и Кутанса и инквизитора Жана Брегаля. Изабелла Дарк и ее сыновья выступили с жалобами на Кошона и ле Метра, и дело было ведено на их счет. Кошон уже умер, а ле Метр не явился на суд; по всей вероятности, он нашел убежище у своих доминиканских братьев, так как его не могли найти.[189] Хотя Парижский университет не был участником в деле, тем не менее были приняты тысячи предосторожностей, чтобы пощадить его, и постоянно напирали на лживый характер двенадцати пунктов обвинения, представленных на его заключение; в окончательном решении озаботились подтвердить ложность этих пунктов и приказали уничтожить их юридической власти. В сущности, можно спросить, были ли эти пункты более ложны, чем все донесения, которые обыкновенно инквизиторы представляли на решение экспертов? Наконец, 7-го июля 1456 г. было вынесено решение, благоприятное челобитчикам; было объявлено, что на них не падает никакого бесчестия и что весь процесс признается не имеющим значения; было приказано обнародовать это решение в Руане и во всех городах королевства; должны были состояться торжественные процессии на места отречения и казни; на последнем месте должен был быть воздвигнут крест, чтобы увековечить память о мученической смерти Жанны. Крест этот, реставрированный в наши дни, высится еще на этой руанской площади, как свидетельство действительности инквизиции в качестве орудия самых худших замыслов политики.