История инквизиции

Глава I Церковь

В конце XII века существованию Католической Церкви угрожала страшная опасность, несмотря на то что события последних ста пятидесяти лет сделали ее владычицей всего христианского мира. В истории нет другого примера более полного торжества разума над грубой силой. В эпоху смут и кровавых битв гордые воины должны были склоняться перед служителями алтаря, которые не располагали никакой материальной силой и все могущество которых основывалось на внутреннем сознании верующих. Церковь представляла абсолютную монархию. Спасение всякого верующего зависело от его повиновения Церкви, от его готовности поднять оружие на ее защиту; и это верование в эпоху, когда вера руководила всеми поступками людей, породило духовный деспотизм, подчинивший все воле тех, в чьих руках он находился.

Для поддержания своего положения Церковь нуждалась в централизации власти, которая постепенно и развилась в церковной иерархии. Былой независимости епископа уже не существовало.

Главенство римской кафедры было признано, и она, становясь все более требовательной и могущественной, захватила всемирную юрисдикцию и подчинила своей воле волю епископов. Справедливому и несправедливому, разумному и неразумному велению Папы нужно было подчиняться, так как некому было жаловаться на наместника святого Петра.

В более узких пределах и оставаясь всегда подчиненным Папе, епископ, по крайней мере, в теории, также пользовался абсолютной властью. Смиренный же служитель алтаря был лишь орудием, при помощи которого папские декреты и епископские распоряжения проводились в народ, так как участь всех и каждого зависела от того, кто имел право совершать таинства или отказывать в них верующим. Ответственная за судьбу всего человеческого рода, Церковь должна была иметь средства и организацию, необходимые для выполнения столь высокой задачи. Чтобы руководить совестью верующих, она создала глухую исповедь, которая в рассматриваемую нами эпоху перешла почти исключительно в руки священников. Если же это оказывалось недостаточным, чтобы удержать верующих на праведном пути, то Церковь могла прибегнуть к тем духовным судам, которые были при каждой епископской кафедре. Юрисдикция этих судов была крайне неопределенна, а при желании легко могла стать почти беспредельной. Все вопросы, касающиеся веры, воспитания, брака и наследства, были, по общепризнанному мнению, прерогативой духовных судов, но в жизни человека было сравнительно мало таких вопросов, которые не затрагивали бы его совести, следовательно, не вызывали бы вмешательства духовного суда; на практике это облегчалось еще тем, что все договоры обыкновенно скреплялись клятвой.

Епископ в облачении для мессы. По изображению на миниатюрах XII в.

Забота о сохранении чистоты душ вызывала постоянное наблюдение за действительными или мнимыми заблуждениями каждой отдельной овцы духовного стада, а это, помимо огромного влияния, предоставляло Церкви возможность вмешиваться в частную жизнь человека. И не только самый скромный священник обладал сверхъестественным могуществом, которое ставило его выше окружающих, но даже личность его и имущество были неприкосновенны. Как бы ни были велики его преступления, он не был подсуден светскому суду – рука мирянина не могла коснуться его. Лицо духовного звания было подсудно только своим духовным судам, которые не могли вынести смертного приговора; кроме того, всегда можно было на решение духовного суда принести жалобу верховному судилищу Рима, а подобная апелляция часто была равносильна полной безнаказанности.

В подобном же исключительном положении находилась и недвижимость духовных лиц, которая образовалась из добровольных пожертвований многих поколений набожных мирян и занимала значительную часть наиболее плодородных земель Европы. Кроме того, связанные с этими владениями сеньориальные права включали в себя очень широкую светскую юрисдикцию, которая предоставляла их временным пользователям те же права над личностью, которыми обладали и феодальные сеньоры.

Переносной алтарь XI-XII вв.

Пропасть между мирянами и духовенством стала еще шире, когда для всех служителей алтаря стал обязательным обет безбрачия. Сделавшийся почетным в половине XI столетия и ставший обязательным после упорной столетней борьбы, целибат, резко отделив священников от мирян, всецело закрепил за Церковью ее обширные владения и предоставил к ее услугам бесчисленную армию служителей, честолюбивые стремления которых не выходили за пределы ее интересов. Человек, посвящавший себя служению Церкви, переставал быть гражданином; он не имел ни забот, ни семейных связей; Церковь была для него новым отечеством, и интересы ее были его интересами. А в качестве возмещения того, чего они лишились, служители Церкви получали уверенность в завтрашнем дне и освобождались от всех мелочных забот о хлебе насущном; от них требовалось лишь одно – не выходить из повиновения.

Кроме того, Церковь принимала в ряды своих служителей любого человека, не интересуясь ни его происхождением, ни его социальным положением. В феодальном обществе с его классовыми перегородками возвышение и переход из одного сословия в другое были почти невозможны. Правда, и в Церкви происхождение облегчало доступ к высшим должностям, но все же в ней можно было выдвинуться благодаря энергии и природным дарованиям, несмотря на низкое происхождение. Происхождение Пап Урбана II и Адриана IV точно неизвестно; Александр V был из нищей семьи; Григорий VII был сыном плотника; Бенедикт XII – сын булочника; Николай V – бедного доктора; Сикст IV – крестьянина; Урбан IV и Иоанн XXII были сыновьями сапожников, а Бенедикт XI и Сикст V – сыновьями пастухов. Просматривая церковные летописи, мы видим, что они полны имен людей, которые вышли из низших слоев общества и достигли высших ступеней в церковной иерархии.

Церковные принадлежности XI-XII вв. (футляр для креста и крест).

Таким образом, Церковь постоянно обновлялась притоком свежей крови, и, в то время как скипетры и короны зачастую попадали в руки людей неспособных, слабых, династии которых вырождались, Церковь черпала новые силы из неиссякаемого источника благодаря тому, что двери ее были открыты тем, кому доступ в высшие слои общества через другие сословия был недоступен. Звание священнослужителя было несменяемо; обеты, произнесенные священником, были вечны; монах, вступивший в монастырь, мог выйти из своего ордена только для вступления в орден с более строгим уставом. Итак, воинствующая Церковь была как бы армией, расположившейся лагерем на христианской земле; у нее всюду были аванпосты; она была подчинена суровой дисциплине; все воины ее сражались за одну и ту же идею, были одеты в непроницаемые латы и вооружены грозным оружием, поражавшим не только тело, но и душу. Главнокомандующий подобной армии, приказания которого к тому же воспринимались как веления самого Бога от Португалии до Палестины, от Сицилии до Исландии, мог позволить себе строить и исполнять самые грандиозные и далеко идущие планы.

«Князья, – говорил Иоанн Салисберийский, – получают свою власть от Церкви и суть слуги священнослужителя».

«Самый последний священник стоит дороже любого короля!» – восклицал Гонорий Отенский. - Князья и народы подвластны духовенству, сияние которого выше их сияния настолько, насколько блеск солнца выше блеска луны".

А Папа Иннокентий III заявлял, что власть духовная настолько выше власти светской, насколько душа выше тела; а свою власть и свое значение он ставил так высоко, что провозгласил себя наместником Христа, помазанником Бога, существом, стоящим на полдороге между Богом и человеком, низшим в сравнении с Богом, но высшим в сравнении с человеком, "тем, кто судит всех и не судим никем".

Все средневековые преподаватели учили, что Папа был верховным владыкой всей земли, что он господствовал над язычниками и неверными в равной мере, как и над христианами. Правда, эта столь гордо заявлявшая о себе власть была причиной многих зол, но тем не менее для человечества было счастьем, что в эту дикую эпоху существовала нравственная сила, которая не давала преимуществ ни от рождения, ни по приобретении военной доблести и которая могла призывать к повиновению Божеским законам королей и знатных людей даже тогда, когда призыв этот исходил из уст сына простого крестьянина.

Так, все видели, как Папа Урбан II, француз, происходивший из низших слоев общества, осмелился отлучить от Церкви своего короля Филиппа I за прелюбодеяние, и на глазах всех нравственное начало и вечная правда восторжествовали в ту эпоху, когда для абсолютного монарха все считалось дозволенным.

Однако Церковь для упрочения своего господства должна была принести немало жертв. В течение долгой борьбы, которая вознесла духовную власть над светской, христианские добродетели – смирение, любовь к ближнему и самоотречение – по большей части исчезли. Основные добродетели христианского учения уже не привлекали народные массы, и поэтому их подчинение покупалось обещанием вечного спасения души, которого можно было достичь верой и повиновением, а удерживалось то страхом вечной гибели в потустороннем мире, то боязнью непосредственного преследования при жизни. Обособляясь от светского мира, Церковь обеспечила себя услугами рати, всецело преданной ее делу, но зато, с другой стороны, она породила вражду между собой и народом.

В реальности весь христианский мир разделился на два совершенно различных класса – на пастухов и овец; и нередко, и не без основания, приходила овцам в головы мысль, что их пасут только для того, чтобы короче стричь.

Духовная карьера сулила тщеславному человеку много житейских благ, и это обстоятельство привлекало в ряды служителей Церкви немало способных людей, стремления которых были далеко не духовного характера. Они меньше всего заботились о спасении душ, а больше о неприкосновенности Церкви, о ее привилегиях и о приумножении ее преходящих богатств. Самые высшие должности в церковной иерархии обычно занимались людьми, которые ставили мирские блага выше смиренных идеалов христианства.

Папа Урбан II освещает главный алтарь третьей церкви в Клюни. Париж. XII вв.

Священник в облачении для мессы. По миниатюрам XI в.

Все это было неизбежно при тех условиях, в которых находилось общество в первые столетия средних веков. Нужно было быть ангелом, чтобы не злоупотреблять тем безмерным авторитетом, который приобрела себе Церковь. Движение вверх по иерархической лестнице определялось обычаем, а это вызывало целый ряд злоупотреблений и благоприятствовало им. Чтобы понять, почему население целыми толпами принимало схизму и ересь, вызывая, таким образом, войны, преследования и инквизицию, необходимо бросить взгляд на тех, кто являлся перед народом в качестве представителей Церкви; необходимо знать, к каким последствиям – как в хорошую, так и в дурную сторону – привел духовный деспотизм, который, в конце концов, они направили в свою пользу. В руках людей мудрых и благочестивых этот деспотизм мог бы поднять европейскую цивилизацию на невероятную высоту; в руках же священников эгоистичных и развратных этот деспотизм мог сделаться, как это и случилось на деле, орудием повсеместного гнета, ввергавшего целые народы в пучину отчаяния.

Что касается практики избрания епископов, то нельзя сказать, чтобы она в эту эпоху основывалась на строго выработанных законах. В теории здесь еще придерживались формы избрания духовных руководителей с согласия населения епархии; но на деле избирателями являлись одни только соборные каноники, причем необходимость утверждения результатов выборов королем, полунезависимым феодальным сеньором и Папой часто превращала всю процедуру в пустую формальность, и избрание зависело, смотря по обстоятельствам, или от короля, или от Папы. Обойденные кандидаты все чаще и чаще начинали обращаться с жалобами в Рим как в верховное судилище, и, таким образом, влияние святого престола постепенно возросло настолько, что во многих случаях результаты выборов зависели только от него одного.

На Латеранском соборе 1139 года Иннокентий II применил к Церкви феодальную систему, объявив, что назначение на все духовные должности происходит от Папы на правах ленного владения. Но какие бы правила ни применялись, нельзя было добиться того, чтобы избранные стояли выше своих избирателей. Вступая в конклав, кардиналы давали следующую клятву: "Призываю в свидетели Бога, что я изберу того, кого сочту достойным быть выбранным согласно воле Бога".

Очевидно, этой клятвы было недостаточно, чтобы избранный Папа явился достойным наместником Бога. Таким образом, начиная от самого скромного приходского священника и до самых высших прелатов, все духовные должности могли попасть в руки людей честолюбивых, себялюбивых и суетных. Даже самые требовательные сторонники Церкви должны были считать удачей, если власть оказывалась в руках не самых худших кандидатов. Петр Дамиенский, прося Григория VI утвердить результаты выборов фоссомбронского епископа, знал, что на него нужно наложить епитимью раньше, чем он вступит на епископскую кафедру; но Петр доводит при этом до сведения Папы, что во всей епархии нет ни одного духовного лица, который стоял бы выше него в нравственном отношении; все – эгоисты, все – честолюбцы, все жаждут только повышения, не заботясь об обязанностях, связанных с ним, все горячо желают власти, но никто не думает о налагаемой ею ответственности.

При таких обстоятельствах почти повсеместно была распространена симония[1], со всем проистекающим из нее злом, которое давало себя чувствовать как на избирателях, так и на избираемых.

Насколько глубоко распространилось зло, лучше всего показывает число епископов, на которых были сделаны доносы во время бесплодной борьбы, предпринятой Григорием VII и его преемниками против симонии. По свидетельству Иннокентия III, эту болезнь Церкви нельзя было излечить ни паллиативными средствами, ни огнем. Петр Кантор, причисленный к лику святых, ставит в заслугу известному кардиналу Мартину то, что он отказался от 20-ти ливров, предложенных ему папским казначеем за участие в торжественном Богослужении в день Рождества Христова, так как деньги эти явно были результатом симонии и хищения.

Как неопровержимое доказательство добродетели Петра, сен-хризогонского кардинала, бывшего прежде епископом города Мо, приводится рассказ о том, что он во время только одних выборов отказался продать свой голос, несмотря на предложенные ему 500 серебряных марок.

Светские князья не менее князей духовных были склонны увеличивать свои доходы, злоупотребляя своим правом санкционировать выборы. Не многие из них следовали примеру Филиппа Августа. К последнему, когда освободилось место настоятеля аббатства Сен-Дени, явились приор, эконом и келарь аббатства, и каждый, тайно от других, просил для себя вакантное место и предлагал 500 ливров; Филипп Август взял у них деньги и, как ни в чем не бывало, явился в аббатство и избрал в настоятели простого монаха, скромно стоявшего где-то в углу, причем отдал ему и те 1500 ливров, которые получил от соискателей.

На Руанском соборе 1050 года жестко критиковался пагубный обычай, когда честолюбивые люди всеми правдами и неправдами стараются собрать как можно больше денег, чтобы с их помощью получить от князя и его придворных желаемую епископскую кафедру. Но собор только отмечает зло, не предлагая против него никакого средства. Его непосредственной задачей было дело о нормандских герцогах, а в то же время французский король Генрих I на глазах у всех торговал епископскими кафедрами. Он начал свое царствование тем, что особым эдиктом запретил куплю и продажу какой-либо должности под страхом конфискации имущества и лишения бенефиции; он с гордостью заявлял, что не желает извлекать дохода из своего права утверждать выборы, так как сам он безвозмездно получил от Бога корону, и при этом безжалостно преследовал своих прелатов за симонию. Но с течением времени он смирился с установившимся до него обычаем, как это видно из следующего примера.

Некто Гелинанд, клирик низкого происхождения и человек малообразованный, нашел себе покровителей при дворе Эдуарда Исповедника, где сумел нажить огромное состояние. Оказавшись при дворе Генриха, он заключил с последним соглашение, по которому должен был получить первое освободившееся епископское место, и, таким образом, он сделался епископом в Лане. Преемник Генриха, Филипп I, был известен как самый продажный из всех своих современников, и Гелинанд купил у него, при помощи нажитых в Лане денег, кафедру епископа в Рейме. Можно привести бесконечный ряд подобных поступков, влияние которых на нравственную сторону Церкви действовало крайне отрицательно.[2] Даже и тогда, когда повышение из одной духовной должности в другую не было следствием подкупа, результат бывал одинаково печален. Непотизм[3] был лишь другой формой того же подкупа.

"Если бы, – говорил Петр Кантор, – все те, кто возвысился в силу своих семейных связей, были вынуждены покинуть свои места, то это вызвало бы страшный кризис в Церкви".

Кроме того, постоянно оказывали влияние и другие, еще более низкие мотивы. Филипп I, в наказание за свое сожительство с Бертрадой, графиней Анжуйской, был лишен права утверждать епископов, но среди них не нашлось ни одного, кто помешал бы ему продолжать пользоваться этим правом. В 1100 году особого благоволения короля заслужил турский епископ, который не обращал никакого внимания на тяготевшее над королем отлучение; вскоре после этого епископ, как бы в благодарность, попросил короля, чтобы освободившаяся орлеанская кафедра была предоставлена одному молодому человеку, его любимцу. Пороки этого претендента на епископскую кафедру были известны всем; все звали его Флорой и распевали на улицах любовные песни в его адрес. Многие из духовных лиц Орлеана воспротивились назначению к ним подобного епископа, но их ложно обвинили в различных проступках и изгнали из города; тогда оставшиеся скрепя сердце исполнили волю короля и утешали себя тем, что избрание произошло в день св. Иннокентия.

Правда, время от времени появлялись среди духовенства люди высоконравственные, как, например, Фульберт Шартрский, Гильдеберт Манский, Ивон Шартрский, Ланфранк, Ансельм, св. Бруно, св. Бернард, св. Норберт, но все их усилия восстановить уважение к Церкви и поднять нравственность духовенства ни к чему не привели: зло пустило уже очень глубокие корни, и им оставалось только протестовать и своей личной жизнью подавать благие примеры, следовать которым охотников находилось мало. В эту эпоху грубого насилия голоса смиренных служителей Бога не могли быть услышаны, и высшие церковные звания раздавались людям, искушенным в интригах, или таким, воинственные наклонности которых обеспечивали безопасность их Церквам и вассалам.

Воинственный характер прелатов – явление крайне интересное, и на нем стоит остановиться подробнее. Богатые аббатства и влиятельные епископства, по большей ча сти, были уделами младших членов знатных домов. Благодаря существовавшему в ту эпоху порядку выборов, замещение этих высоких должностей происходило чаще всего из числа людей воинственного духа, нежели из числа односторонних адептов религии. Когда отлучение от Церкви оказывалось не в силах усмирить воинственных вассалов или остановить набеги соседей, на сцену выступала светская власть, представляемая самим же епископом, и крестьянин, отданный на разграбление, не мог отличить разрушений, производимых феодальным бароном, от разрушений, производимых представителем Христа.

Инвестатура епископа королем. С миниатюры X в. Сент-Омерская библиотека.

Готье, епископ Страсбургский, объявил войну своим горожанам за то, что они отказались помочь ему, когда он вмешался в ссору одного вельможи с епископом Мецским. Так как горожане не обратили никакого внимания на отлучение их от Церкви, то епископ храбро напал на них с оружием в руках; тогда они встали под знамена Рудольфа Габсбургского, и война, опустошившая весь Эльзас, закончилась полной победой страсбургцев над епископом, а Рудольф приобрел здесь ту славу, которая обеспечила ему впоследствии императорский престол.

Хроники этой эпохи полны подобных рассказов. Прелаты и бароны одинаково были буйны, одинаково суетны, и бароны безразлично опустошали как церковные, так и светские земли. Благочестивый Готфрид Бульонский, незадолго до крестового похода, доставившего ему иерусалимский престол, с огнем и мечом прошел по богатым владениям аббатства Св. Трона и довел его до полной нищеты. Народ, несший на себе всю тяжесть этих столкновений, считал и баронов и прелатов в равной степени своими врагами; последние были для него даже страшнее первых, так как гнев их обрушивался не только на тело, но и на души их врагов. Таково, в частности, было положение в Германии, где прелаты были одновременно и князьями, и священнослужителями и где такой крупный монастырь, как С.-Галленское аббатство, имел светскую власть над кантонами С.-Галленом и Аппенцелем, пока им не удалось сбросить с себя это ярмо после долгой и опустошительной войны. Историк этого аббатства с гордостью вспоминает военные доблести многих аббатов.

Говоря, например, об Ульрихе III, умершем в 1117 году, он замечает, что этот человек, растративший свои силы в многочисленных битвах, в смерти только нашел себе мир. Все это было неизбежным следствием соединения в одном лице феодального сеньора и христианского прелата. Правда, в Германии примеры были рельефнее, но и здесь повсюду было то же.

В 1224 году епископы Кутанса, Авранша и Лизье удалились из армии Людовика VIII в Туре, попросив короля провести предварительное расследование и установить, обязаны ли епископы Нормандии нести личную службу в королевской армии, и если это подтвердится, то они соглашались вернуться в ряды войска и уплатить штраф за свое отсутствие. В 1225 году епископ Оксерский получил на один год отпуск с военной службы по состоянию здоровья, но в то же время он уплатил за это 600 ливров. В 1272 году мы видим епископов в армии Филиппа Смелого, а в 1303 и 1304 годах Филипп Красивый пригласил епископов и вообще духовных лиц принять участие в его походе во Фландрию.

Когда речь шла об их личных интересах, епископы без всяких уговоров обнажали оружие. Герох фон Рейхерсперг грозно выступает против воинственных прелатов, ведущих несправедливые войны, нападающих на мирные города и наслаждающихся резней; причем прелаты эти избивали пленных, не щадили ни духовных, ни мирян и расходовали церковные доходы не на содержание бедных, а на содержание солдат.

Прелатом такого типа был вермский епископ Лупольд. Он так презирал человеческую жизнь, что брат его однажды обратился к нему со следующими словами: "Ваше высокопреосвященство!

Мы, миряне, крайне возмущены вашим поведением. До принятия епископского сана вы хоть немного боялись Бога, а теперь вы совсем не боитесь Его". На это епископ Лупольд ответил: "Любезный брат, когда мы оба очутимся в аду, то я, если вам угодно, поменяюсь с вами местом". Во время войн между императорами Филиппом и Отгоном IV Лупольд со своими войсками сражался за первого, и, когда его солдаты колебались грабить Церкви, он уверял их, что совершенно достаточно оставить в покое только кости мертвых.

Всем известна история Ричарда Английского и Филиппа де Дре, епископа города Бовэ. Когда этот епископ, равно прославившийся как своей жестокостью, так и своим знанием военного дела, попался в плен, то он обратился с жалобой к Папе Целестину III на то, что плен его является нарушением привилегий Церкви. Папа не одобрил склонности епископа к бранным подвигам, но тем не менее начал хлопотать о его освобождении из плена. Тогда король Ричард послал Папе железную кольчугу епископа при вопросе, предложенном в Библии Иакову: "Посмотри, сына ли твоего эта одежда, или нет?" Папа ничего не ответил на это и взял обратно свое ходатайство.

Немного позднее Феодор, маркиз Монферратский, разбил и взял в плен Аймона, епископа Верчельского. В это время находился в Женеве кардинал Тальяферро, папский легат Арагонии; узнав о святотатстве маркиза, он написал ему грозное послание, на которое тот ответил ему так же, как и король Ричард, причем препроводил к нему шпагу епископа, покрытую свежими еще пятнами крови. Но все же храбрый рыцарь понял, что не ему бороться против папского легата, и он не только освободил епископа, но и вернул ему ту крепость, которая вызвала войну между ними.

Еще поучительнее случай с епископом Веронским, который в 1265 году был взят в плен со всей своей армией Манфредом Сицилийским. В это время Папа Урбан IV энергично проповедовал крестовый поход против Манфреда, которого этот поход должен был лишить не только королевства, но и самой жизни; но тем не менее Папа потребовал освобождения епископа и написал Манфреду, что если он боится Бога, то тотчас же освободит своего пленника. Ответ Манфреда был весьма почтителен, но уклончив; тогда вступивший на папский престол Климент IV добился вмешательства в это дело Иакова Арагонского, и последний оказался ловким посредником: Манфред согласился освободить епископа при условии, что он даст клятву не поднимать оружия против него. Но даже и это условие было принято епископом не без труда. Итак, высшие духовные лица заботились о полной безнаказанности подчиненных им священнослужителей, обвиняемых в насилии, и легко понять поэтому, что прелаты мало были расположены воздерживаться от насилий и восстаний.

Посох аббатов Клервоских. Лиможская работа. Париж. XII в.

Поведение буйных епископов производило такое впечатление на современников, что у верующих сложилось убеждение, будто ни один прелат не может войти в царствие небесное. Огромной популярностью пользовался рассказ о Готфриде Перронском, приоре Клерво, избранном епископом в Турнэ. Когда святой Бернард и Папа Евгений III уговаривали его принять избрание, он бросился лицом на землю и воскликнул: "Если вы меня гоните, то я лучше сделаюсь странствующим монахом, но быть епископом – ни за что!" На смертном одре он обещал одному из своих друзей явиться ему и рассказать о своей загробной жизни. Он сдержал свое обещание и, явившись своему другу во время молитвы, сказал, что он находится среди избранных и что Святая Троица открыла ему, что если бы он принял епископский сан, то был бы среди отверженных. Петр Блуаский, передающий этот рассказ, и Петр Кантор, повторяющий его, по-видимому, глубоко верили в его непреложность, потому что упорно отказывались от епископских кафедр. Немного позднее один парижский ученыйбогослов открыто заявил, что он готов поверить всему, но никогда не поверит, что когда-либо может попасть в селения праведных какой-либо германский епископ, так как все они кроме меча духовного носят еще и меч воина.

Цезарь Гейстербахский объясняет это тем, что было слишком мало людей, достойных епископского звания, и слишком много епископов, недостойных своего звания; при этом он замечает, что бедствия, которые они претерпевали, показывают, что десница Бога не участвовала в избрании их. Трудно найти более живое описание пороков и роскоши духовенства, чем то, которое оставил нам Людовик VII; но тщетно взывал он к Папе Александру III, убеждая его воспользоваться триумфом над Фридрихом Барбароссой и произвести реформу Церкви.

Все свидетельства этой эпохи не оставляют никакого сомнения в том, что прелаты того времени отличались склонностью к хищению и насилию. Они были подсудны только суду Рима; но нужно было дойти до самых крайних пределов отчаяния, чтобы решиться жаловаться на них в Риме; даже и в случае подачи жалобы безнаказанность обвиняемого была более чем вероятна: во-первых, трудно было доказать виновность; во-вторых, дела тянулись бесконечно долго, и, в-третьих, всем прекрасно была известна продажность римской курии.

Правда, когда папский престол занимал энергичный и неподкупный Папа, вроде Иннокентия III, то была еще некоторая надежда добиться справедливости; число судебных дел против епископов во время этого Папы показывает, как широко было рас пространено зло и какие глубокие корни пустило оно. Но даже и при Иннокентии III волокита в делах и явное нежелание Рима выносить обвинительные приговоры епископам служили достаточным основанием, чтобы удерживать недовольных от возбуждения обвинений против епископов, так как обвинения эти легко могли кончиться печально для самих обвинителей.

Печать Папы Евгения III (1145-1153).

Так, в 1198 году Жерар де Ружмон, архиепископ Безансонский, был обвинен своим капитулом в клятвопреступлении, симонии и кровосмешении. Вызванные в Рим обвинители, не отказываясь от предъявленных ими обвинений, не решились, однако, подтвердить свою жалобу, и Папа Иннокентий, приведя евангельский рассказ о блуднице, отпустил архиепископа с миром и ограничился тем, что дал ему совет впредь не грешить. Но поведение архиепископа не изменилось к лучшему, и, в конце концов, в Безансонской епархии религия стала предметом всеобщих насмешек. Жерар продолжал жить с одной из своих родственниц, ремиремонской аббатиссой, и с другими наложницами, из которых одна была монахиней, а другая – дочерью священника; ни одной церкви не освящал он, ни одного таинства не совершал, не получив предварительно крупной платы; лихоимство архиепископа разоряло подвластное ему духовенство, которое жило беднее крестьян и презиралось своими прихожанами. Монахам и монахиням, раз они давали ему взятку, архиепископ разрешал выходить из монастыря и вступать в брак.

Наконец, терпение лопнуло, и в 1211 году была сделана новая попытка удалить архиепископа.

Через год удалось добиться, чтобы он подчинился purgatio canonica, т. е. он должен был представить двух епископов и трех аббатов, которые оправдали бы его на основании клятвенных показаний. Переговоры о характере присяги начались тотчас же и тянулись до 1214 года; наконец, долготерпение горожан истощилось, они поднялись и прогнали своего архиепископа, который удалился в аббатство Бельво, где и умер в 1225 году.

Совершенно таким же прелатом был епископ Туля, Маге Лотарингский. Посвященный в 1200 году, он проявил такие хищнические наклонности, что уже через два года капитул обратился к Папе Иннокентию с просьбой о его смещении, ссылаясь на то, что он довел доходы епископской кафедры с 1000 ливров до 30; но прошло целых десять лет в расследованиях и апелляциях, прерываемых всевозможными проявлениями произвола, прежде чем был смещен епископ. Последний весь ушел в охоту, разврат и пиры; любимой его наложницей была его родная дочь, прижитая им с одной монахиней из Эпиналя, но, несмотря на все преступления, он сохранил в качестве настоятеля в С.-Диэ очень богатую бенефицию. В 1217 году он заказал убийство своего преемника, Рено де Санлиса, а вскоре после того его дядя Тьебо, герцог Лотарингский, случайно встретил его и убил на месте. Вероятно, обычное правосудие было бессильно против подобного человека.

Аналогично с двумя предшествующими дело епископа Ванса. Папа Целестин III временно отстранил его от должности и вызвал в Рим по обвинению в целом ряде преступлений; но епископ не обратил на это ни малейшего внимания и продолжал исполнять свои обязанности. Вступив на папский престол, Иннокентий III в 1198 году отлучил его от Церкви, но и эта мера оказалась недейственной. Наконец, в 1204 году Иннокентий предписал архиепископу Эмбренскому безотлагательно приступить к следствию и отрешить упорствующего епископа, если подтвердятся предъявленные ему обвинения. Но пока все это тянулось, состояние епархии стало крайне плачевным: церкви разваливались и церковные службы совершались лишь в немногих приходах.

В Нарбонне, этом главном очаге ереси, архиепископ Беранже II, побочный сын Раймунда Беранже, графа Барселонского, не жил в своей епархии и даже никогда там не бывал, предпочитая ей Арагонию, где он пользовался богатым аббатством и Леридской епископией. В Нарбонну он был назначен в 1190 году, но не видел ее до 1204 года, хотя и получал с нее огромные доходы, как законные, так и незаконные, от продажи бенефиций и епископских мест. На продаваемые им высшие церковные должности часто попадали люди самого распущенного образа жизни. Состояние провинции было ужасающе по причине, с одной стороны, дурного поведения духовенства, а с другой – смелости еретиков и обостренности партийных раздоров.

Капитель церкви Сен-Пьер в Шовиньи. XII-XIII вв.

В 1200 году Иннокентий III вызвал к себе Беранже и потребовал от него подробного отчета.

Этот вызов был повторен в 1204 году, был повторяем он и еще несколько лет подряд, но все без всякого успеха, так как архиепископ бесконечно тянул время, обращаясь к Папе с жалобой на суд легата. Наконец, в 1210 году Иннокентий предписал своему легату немедленно приступить к рассмотрению дела архиепископов Нарбонны и Оша и, не давая им права на апелляцию, привести над ними в исполнение все, что следует, согласно канонам; но, несмотря на все это, Беранже был отрешен от кафедры только в 1217 году. Весьма вероятно, что он еще многие годы преспокойно делал бы свое дело, если бы папский легат, Арно Ситоский,[4] не пожелал себе его кафедры. Мы смело можем поверить на слово одному писателю XIII века, что дела о смещении прелатов тянулись так долго и добиться удовлетворения было так трудно, что даже наиболее виновные из них жили, не боясь наказания.4 В то время как Папы закрывали глаза на самые возмутительные преступления, епископы позорили себя еще тысячами вымогательств и притеснений, которые стояли под защитой законов, так что жертвы их никоим образом не могли найти правосудия. Вот один рассказ из целого ряда подобных ему, показывающий, насколько доходным считалось место епископа. Один престарелый епископ созвал своих племянников и других родственников и предложил им договориться относительно выбора ему преемника. Они остановились на одном из своих и в складчину собрали значительную сумму на покупку епископской кафедры. К несчастью, лицо, избранное епископом, умерло, не успев вступить в должность, и у постели умирающего собрались его родственники и осыпали его жестокими упреками за то, что он разорил их и что теперь они уже не могут вернуть тех денег, которые заплатили за свою часть епископской кафедры.

Тамплиер в орденском облачении.

Святой Бернар рассказывает, что нередко на епископские кафедры назначались еще дети в возрасте, когда думают только о том, как бы вырваться из-под опеки учителей. Но эти дети быстро становятся наглыми и высокомерными, начинают торговать алтарями и выворачивать карманы верующих.

Выполняя так свои обязанности, епископы лишь следовали примеру Пап, которые или сами непосредственно, или через своих агентов были благодаря своему лихоимству грозой христианских церквей. Арнольд, бывший с 1169 по 1183 год трирским архиепископом, снискал себе огромную популярность тем, что защищал население своей епархии от чрезмерных требований папских нунциев; всякий раз, когда ему сообщали о их приближении, он сам выезжал им навстречу и, богато одаривая их, добивался, чтобы они, к великой радости его собственного стада, не останавливаясь у него, проезжали прямо в соседнюю епархию.

В 1160 году тамплиеры жаловались Александру III, что все их труды в интересах Святой Земли сводятся почти на нет из-за страшного лихоимства папских легатов и нунциев, которые не довольствуются готовой квартирой и содержанием, выделяемыми им по праву, а вымогают еще и деньги.

Папа милостиво предоставил тамплиерам право сокращать аппетиты его послов, за исключением тех случаев, когда ими являлись бы кардиналы.

Еще хуже было, когда приезжал сам Папа. Избранный Папой в Лионе Климент отправился оттуда в Рим через Бордо. По дороге он и его свита так беззастенчиво грабили церкви, что после их отъезда из Буржа архиепископ Эгидий оказался совершенно разоренным и был вынужден ходить ежедневно по своим каноникам и выпрашивать у них крохи из того содержания, которое отпускалось им. Пребывание Папы в богатом приорстве Граммон настолько разорило монастырь, что приор, отчаявшись поправить дела, удалился на покой, а его преемник был вынужден обложить огромными налогами все приписные монастыри.

Англия, после позорного изъявления королем Иоанном покорности, была особенно изнурена папскими поборами. Все богатые бенефиции были розданы иностранцам, которые и не думали жить в них; а между тем суммы, собираемые ими ежегодно с острова, достигали солидной цифры – 70 000 марок, т. е. в три раза превышали доход Церкви.

Всяким протест, всякое сопротивление подавлялось отлучением от Церкви. На Лионском соборе 1245 года был подан адрес от имени английской церкви, где все злоупотребления были указаны в выражениях, правда, малопочтительных, но зато очень энергичных. Однако это ни к чему не привело. Десять лет спустя папский легат Рустан потребовал от имени Александра VI огромную субсидию; на долю одного только С.-Альбанского аббатства приходилось 6000 марок. Тогда лондонский епископ Фульк заявил, что он скорее даст себя обезглавить, а епископ Ворчестерский, Вальтер, заявил, что он даст себя скорее повесить, чем подчинится подобным вопиющим вымогательствам, но их упорство было сломлено. Были предъявлены подложные долговые обязательства, будто бы заключенные ими в итальянских банках на расходы по ведению некоторых дел, возбужденных ими перед римской курией. Чтобы признать эти долги законными, Рим не остановился даже перед угрозой отлучения от Церкви. Когда линкольнский епископ Роберт Гростест увидел, что все его усилия исправить подчиненное ему духовенство не что иное, как пустые мечты, благодаря апелляциям в Рим, где виновные всегда могли откупиться, то он лично отправился к Иннокентию IV, надеясь добиться от него некоторых реформ. Не добившись ровно ничего, он перед самим Папой воскликнул: "О деньги, деньги! чего только не можете вы сделать, в особенности у папского престола в Риме!"

Инициал из Библии Карла Лысого.

Это злоупотребление правом апелляции в Рим началось уже давно; и уже с эпохи Карла Лысого, когда только что было установлено это право, раздаются жалобы на то, что оно деморализует духовенство. Прелаты вроде Гильдебера Мансского, которые искренне старались поднять нравственность духовенства, свидетельствовали, что все их усилия оставались тщетны, и горько жаловались на это. Но жалобы их были почти безрезультатны, хотя, правда, время от времени порядочный Папа, как, например, Иннокентий III, и соглашался уничтожить свою грамоту о помиловании, так как он издал ее, не ознакомившись с подробностями дела, или давал своему прелату право безапелляционного суда. Биограф Иннокентия III воздает ему особую хвалу за то, что он отменил propinae, т. е. дары или приношения, делаемые Папе за получение от него грамот.

Другие Папы, более коварные, старались устроить дело так, чтобы не подрывать доходов своей канцелярии и в то же время не требовать приношений за свои послания. Когда узурпатор Владислав заточил в 1172 году в тюрьму св. Луку, архиепископа Гранского, то последний отказался прибегнуть к помощи посланий об его освобождении со стороны Александра III, сказав, что он не желает покупать свободу ценой симонии.

Но не одними только этими печальными сторонами своего судопроизводства римское судилище сеяло неизгладимое зло в христианских странах. В то время когда феодальные суды были строго ограничены известной территорией, в то время когда судебные функции епископов не выступали за пределы их епархии, так что всякий знал, перед кем ему предстоит держать ответ, всемирная юрисдикция Рима вполне естественно допускала всевозможные злоупотребления. Папа, в своем положении верховного судьи, мог передать, кому ему было угодно, часть своей повсеместно признанной власти; мало того, папская канцелярия не особенно разборчиво раздавала грамоты людям, которым она передоверяла судейские права Папы, подтверждая в то же время, что всякое неисполнение их решения влечет за собой отлучение от Церкви.

Если верить современным свидетельствам, эти грамоты продавались открыто всем, кто мог заплатить за них. По самым глухим углам Европы бродили люди, снабженные папскими грамотами, которыми они беззастенчиво пользовались как неотразимым оружием для вымогательства денег и достижения своих самых низменных целей.

Эти папские грамоты давали тем, кто реально или мнимо владел ими, полную свободу творить беззакония, сводить личные счеты и набивать свои карманы. В довершение всего грамоты эти подделывались в больших количествах; обращаться же в Рим за справками об их подлинности было, само собой разумеется, весьма неудобно. Луций III в 1185 году приказал строго преследовать шайки подделывателей папских грамот, которые действовали в Англии и прибыльное ремесло которых подрывало уважение к грамотам, исходившим действительно от римской курии. Целестин III упоминает о подделывателях, которые были обнаружены в самом Риме; его преемник Иннокентий III, вступив на папский престол, обнаружил новую подобную же мастерскую, которая была завалена работой. Хотя им и были приняты все меры к закрытию этой фабрики, тем не менее торговля ложными грамотами была настолько прибыльна, что даже и этот энергичный Папа не в силах был положить ей конец. До самых последних дней своей жизни он неустанно преследовал подделывателей, но уничтожить их полностью так и не смог.

Примерно в это же время епископ Стефан открыл в своем городе Турнэ шайку подделывателей, которые изобрели даже особый инструмент для подделки папских печатей. Но в глазах народа цена и подлинным и поддельным папским грамотам была одна и та же: и те и другие влекли за собой одни и те же притеснения, вымогательства и насилия.[5]

Таким образом, римская курия была предметом ужаса для всех, кому приходилось с ней сталкиваться. Гильдебер Мансский рисует нам служителей курии торгующими правосудием, затягивающими под тысячью пустых предлогов окончательное решение и забывающими о своих обещаниях, когда истощались средства тяжущихся. "Они понимали, как камень; судили, как бревно; воспламенялись, как огонь; они хитры, как лисица; горды, как вол; прожорливы, как минотавр". Столетие спустя Роберт Гростест открыто говорил Иннокентию IV и его кардиналам, что римская курия – источник всякого бесчестия и что, благодаря ей, звание священнослужителя стало позорным и бесславным во всем христианском мире. Полтора века спустя лучшие знатоки римской курии подтверждали, что в этом отношении она нисколько не изменилась.

Раз сам глава Церкви подавал подобные примеры, то понятно, что и многие епископы пользовались всяким удобным случаем, чтобы стричь свою паству. Петр Кантор, свидетель, достойный полного доверия, говорит о епископах, что они были ловцами денег, а не душ и что к их услугам были тысячи хитроумных подлогов и обманов, при помощи которых они очищали карманы бедных.

"У них три крючка, – говорит он, – на которые они ловят рыбу в мутной воде: во-первых, исповедник, который заботится о душах; во-вторых, диакон, архидиакон и другие духовные лица, которые блюдут интересы прелатов всеми законными и незаконными средствами; и, наконец, сельский священник, при назначении которого принимается во внимание умение обирать бедных и драть с них последнюю шкуру в пользу своего господина". Часто эти должности отдавались на откуп, и право мучить и грабить народ давалось тому, кто больше заплатит.

Сатира на распутных монахов и монахинь.

Многочисленные рассказы и анекдоты показывают, с какой ненавистью относился народ к этим людям. Рассказывают, что один священник проигрался так, что у него осталось только пять су; обезумев от гнева, он закричал, что готов отдать последнее тому, кто научит его нанести Богу самое тяжкое оскорбление. Выигравшим признали одного из присутствовавших, который сказал священнику, что если он желает оскорбить Бога сильнее всех грешников, то пусть он сделается епископским служителем или сборщиком. "Раньше, – продолжает Петр Кантор, – хоть немного стеснялись присваивать себе имущество богатых и бедных, но теперь это делается открыто на глазах у всех посредством всевозможных подлогов и разных новых хитрых способов вымогательства".

"Служители прелатов – не простые пиявки, которые сосут, чтобы быть потом раздавленными; это – винный фильтр, который доставляет прелатам добычу разбоя, а себе оставляет осадок греха".

Эта вспышка честного негодования подтверждает, что главным орудием притеснений и вымогательств в руках епископов было признанное за ними право суда. Правда, немало доходов поступало и от продажи бенефиций, и от законных поборов за всевозможные документы; правда также, что многие прелаты не стеснялись извлекать нечистый доход из безнравственного поведения безбрачного духовенства, взимая с него особый налог, известный под именем cullagium, уплатив который священник мог спокойно жить со своей наложницей. Но несомненно, что главным источником доходов прелатов и главной причиной бедствий народа был духовный суд. Даже и в светских судах штрафы, налагаемые судом, составляли видную часть доходов феодальных сеньоров; а куда более богатая жатва была у церковных судов, в ведении которых были все дела духовные и большая часть дел светских. Так, по словам Петра Кантора, таинство брака сделалось предметом насмешек со стороны мирян благодаря продажности епископских ставленников, которые заключали и расторгали союзы только для того, чтобы наполнять свои карманы. Повод к расторжению брака всегда находили в арсенале запутанных законов, касающихся вопроса о степенях кровного родства.

Папская любовница у врат чистилища. Немецкая карикатура.

Другим богатым источником для вымогательств было отлучение от Церкви. Если какой-нибудь несчастный отказывался подчиниться незаконному требованию, его немедленно отлучали от Церкви, но уже после этого он должен был уплатить не только то, что с него раньше незаконно требовали, но еще и штраф за снятие с него отлучения. Всякое промедление в исполнении решения духовного суда влекло за собой отлучение от Церкви с целым рядом вытекающих отсюда поборов.

Если кому-либо из служителей Церкви представлялось выгодным измыслить какое-нибудь кляузное дело, то пользовались любым, даже самым незначительным поводом, к вящему горю бедного народа. Когда священнику давали бенефицию, то с него брали клятву, что он зорко будет следить за всеми ошибками своих прихожан и устраивать все так, что виновные будут преследоваться и подвергаться наложению штрафов; кроме того, на него возлагалась обязанность следить, чтобы ни одна ссора, ни одна тяжба не оканчивалась миром. Правда, особым декретом было объявлено, что подобные клятвы со стороны священников не имеют никакого значения, но тем не менее епископы продолжали требовать их. В качестве примера злоупотреблений такого рода приводят рассказ о том, как один мальчик, играя, нечаянно убил стрелой одного из своих товарищей. Отец убийцы был человек богатый, и были приложены все усилия не допустить примирения его с отцом убитого мальчика. Батский архидиакон Петр Блуаский, по-видимому, не ошибается, описывая епископских судей как ехидн, превосходящих по своей злобе всех змей и василисков, и называя их не кроткими пастухами овец, а злобными волками, думающими только о грабежах и разбое.

Продажность многих епископских судов была еще более существенной причиной бедствий народа и его неприязненных отношений к Церкви. О характере судебных прений и о характере защиты в этих судах можно составить себе достаточно ясное представление на основании изучения реформы, предпринятой в 1231 году на Руанском соборе. На этом соборе было решено требовать от адвокатов клятву, что они не будут выкрадывать бумаги противника, не будут предъявлять фальшивых документов и не будут выставлять лжесвидетелей. Не выше адвокатов стояли и судьи. Они не останавливались ни перед каким вымогательством, чтобы очистить карманы тяжущихся до последнего гроша, а если их злоупотребления становились чересчур наглядными, то они замещали себя своими подчиненными, которые работали в их интересах.

Голландская сатира на злоупотребление исповедью.

Однажды Андресское аббатство поссорилось с монастырем в Шарру, к которому оно было приписано; последний дал знать аббатству, что он в состоянии истратить перед любым судилищем сто серебряных марок против десяти марок своего противника; и действительно, после десятилетней судебной волокиты, с троекратной апелляцией в Рим, аббатство нажило себе огромный долг в 1400 парижских ливров, причем подробности процесса свидетельствуют о самом беззастенчивом подкупе. Папский двор и в этом служил примером для других; его известность в этом отношении сказалась в похвальном слове, посвященном Папе Евгению III: ему ставят в заслугу, что он прогнал от себя одного приора, который предложил ему золотую марку, лишь бы он принял его дело к своему рассмотрению.

Другой род гнета вытекал из побуждений более возвышенных и давал лучшие результаты, но и он не менее тяжело ложился на бедный народ. Примерно в это время вошло в обычай сооружать Церкви и богатые монастыри, украшенные расписными стеклами и пышной отделкой. Несомненно, эти здания были выразителями горячей веры, но еще в большей степени свидетельствовали они о тщеславии прелатов, которые руководили их постройкой. Восхищаясь этими славными памятниками, мы не должны забывать, сколько ужасных трудов и лишений стоили они рабам и крестьянам.

Петр Кантор утверждает, что здания эти воздвигались на незаконные поборы с бедных, на ужасные барыши от лихвенных процентов, на доходы от обманов и подлогов, которые проделывали quaestuarii, т. е. продавцы индульгенций; он добавляет, что гораздо лучше было бы огромные суммы, истраченные так нерационально, израсходовать на выкуп пленных и на помощь несчастным.

Невозможно было надеяться, чтобы прелаты, подобные тем, которые тогда занимали церковные должности, посвящали себя действительному выполнению своих обязанностей, среди которых на первом месте стояли проповедь и распространение среди верующих основ веры и нравственности. Говорить проповеди было главной обязанностью епископа, который был единственным лицом в епархии, имевшим право проповедовать; приходский священник не был достаточно образован для этого, и церковные правила не позволяли ему выступать с проповедью без особого на то разрешения его непосредственного начальства. Но буйные и воинственные прелаты той эпохи думали совершенно о другом, да к тому же они совершенно не были подготовлены к ведению проповеди.

В 1031 году Лиможский собор выразил желание, чтобы Божье слово проповедовалось народу не только в кафедральных, но и в других церквах, когда Бог вдохновит на это компетентного доктора. Но Церковь продолжала бездействовать до тех пор, пока распространение ереси не показало, что она поступает безрассудно, пренебрегая одним из самых действенных средств воздействия на массы.

В 1209 году Авиньонский собор предписал епископам прилежней и чаще проповедовать, чем раньше; если представлялся к тому случай, то следовало поручать это дело и другим лицам, "честным и скромным". В 1215 году большой Латеранский собор признал, что епископы, отягощенные текущими делами, не имеют времени часто выступать в качестве проповедников, и потребовал от епископов, чтобы они подыскали и содержали за свой счет людей, обязанностью которых было бы разъезжать по епархии и укреплять народ в вере как словом, так и примером. Но эти увещания были гласом вопиющего в пустыне, и поле проповеди оставалось почти всецело в руках еретиков, пока, к великому неудовольствию епископов, не начали своей деятельности монахи-проповедники.

Инквизитор-трубадур Изарн прямо утверждает, что инквизиция никогда бы не распространилась, если бы появились в противовес ей, хорошие проповедники, и что без помощи доминиканцев она бы никогда не достигла своей цели.

Низшее духовенство, в нравственном отношении, не могло стоять выше епископов. Почти все бенефиции зависели от епископов, хотя правом раздачи духовных мест нередко располагали и феодальные сеньоры; этим же правом в известных случаях пользовались и некоторые духовные общества, которые зачастую замещали освобождающиеся места людьми, избираемыми ими для этого в свои почетные члены. Но от кого бы ни зависела раздача духовных мест, на деле выходило почти одно и то же. Буквально все жалуются, что в рассматриваемую нами эпоху бенефиции или продавались открыто, или раздавались по протекции, причем способностями и нравственными качествами кандидата никто не интересовался. Даже сам св. Бернар в 1151 году хлопотал о предоставлении места приора совершенно недостойному молодому человеку, который приходился племянником его другу, оксерскому епископу; правда, после некоторого размышления он почувствовал угрызения совести и отозвал обратно свое ходатайство; это сделать ему было легче потому, что его друг, умирая, оставил своему любимому племяннику только семь церквей.

В том же году он отказал графу Тибо де Шампань в бенефиции, которую этот могущественный вельможа просил для своего сына, в то время еще ребенка; но уже сам факт обращения к св. Бернару показывает, как обычна была тогда раздача бенефиций по протекции, если они не продавались за деньги.

Правда, канонический закон содержал множество прекрасных правил, определявших степень подготовки и нравственные качества кандидатов на духовные должности; но на практике эти правила были мертвой буквой. Папа Александр III с негодованием узнал в один прекрасный день, что ковентрийский епископ имел обыкновение раздавать церкви детям, не достигшим еще десятилетнего возраста; но он ограничился лишь предписанием, чтобы в этих случаях приходы поручались викариям, пока назначенное лицо не достигнет известного возраста, который он определил в четырнадцать лет. Другие Папы, более снисходительные, постановили, что семилетний возраст достаточен для получения простых бенефиций и пребенд.

Что касается злоупотребления при раздаче духовных должностей, то нельзя было ожидать, чтобы римская курия положила этому предел, так как она сама в самых широких масштабах злоупотребляла этим. Целая армия прихлебателей и дармоедов, жившая под ее кровом, зорко наблюдала за богатыми бенефициями по всей Европе, и Папы беспрестанно писали епископам и капитулам, испрашивая места для своих друзей.[6] Подобная система, естественно, должна была вызвать злоупотребление в виде соединения в руках одного лица одновременно нескольких приходов со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тщетно Папы-реформаторы и отдельные соборы издавали постановления, направленные на прекращение этого зла. Тщетно возмущенные моралисты указывали на то, что в этом есть соблазн, подрывающий престиж Церкви и равно гибельный как для блага душ, так и для мирских доходов церквей. Запрещенное каноническими правилами совместительство, как и все злоупотребления, было для римской курии источником дохода; последняя всегда была готова дать свое разрешение, когда владельцы нескольких церквей или приходов выражали опасение, чтобы не было вмешательства в их дела. Можно было этим пользоваться и в политических целях; так, в 1246 году Иннокентий IV ловко использовал разрешение совместительства, разбив тем самым грозившую ему коалицию французских дворян.

Витражи церкви Сеп-Дени и элементы декоративной росписи церкви Сент-Шапель в Париже. XIII в.

Находились даже ученые доктора богословия, которые выступали защитниками этого злоупотребления, как, например, в 1238 году канцлер Парижского университета, известный плюралист, магистр Филипп. Его судьба послужила предостережением для других. Когда он лежал на смертном одре, его друг, парижский епископ Гильом Овернский, убеждал его отказаться от всех бенефиций, за исключением одной, обещая возместить ему все убытки, если он выздоровеет. Филипп отказался последовать его совету, говоря, что ему хочется узнать, действительно ли обладание несколькими бенефициями осуждает на вечную муку. Любознательность схоластика была удовлетворена: вскоре после его смерти благочестивому епископу во время молитвы явился призрак, назвавший себя душой магистра и объявивший, что он осужден на "огнь вечный".[7]

Декоративная отделка стен в церкви Сент-Шапель в Париже.

Набранное таким путем и находящееся под подобными влияниями духовенство, за редким исключением, не было бичом людей, подчиненных его духовному руководству. Бенефиция, купленная за деньги, являлась простым и спокойным местом, из которого следовало извлекать как можно больше доходов, не стесняясь ни лихоимства, ни всевозможных происков; прямые же обязанности христианского пастыря сводились до минимума.

Одним из наиболее частых поводов к недовольству и жалобам был вопрос о десятинном налоге. Эта тяжелая форма налога, делавшаяся просто невыносимой из-за хищничества сборщиков, уже издавна порождала смуты и мятежи; она была главным препятствием в эпоху Карла Великого к обращению в христианство саксов; она же, как мы увидим ниже, вызвала в XIII столетии кровавый крестовый поход против фризов. Во многих местах народ так упорно отказывался платить десятинный налог, что этот отказ рассматривался как проявление ереси. Мы видим, что повсюду вопрос о платеже десятины вызывает страшные ссоры между пастырем и его паствой и порождает бесконечные тяжбы между теми, кто считал себя вправе пользоваться этим налогом. Последнее обстоятельство создало целый ряд особых канонических правил для разрешения этих споров. По словам Карлейля, в тот момент, когда вспыхнула Французская революция, в судебном производстве находилось не менее 60 000 дел, вызванных спорами о десятинном налоге. Первое время доходы от десятинного налога делились на четыре части: одна шла епископу, другая – приходскому священнику, третья – на постройку церквей, четвертая – на бедность. Но в рассматриваемую нами эпоху алчность духовенства была так велика, что епископ и священник брали себе каждый как можно больше, мало оставляя на церкви и ничего не оставляя на бедных.

Той части десятины, которую удавалось вырвать священнику, редко хватало ему на удовлетворение самых необходимых нужд, тем более что он часто вел разгульную жизнь и что его грабили стоявшие выше на иерархической лестнице священнослужители. И вот создается и входит во всеобщее употребление новая форма симонии – торговля таинствами. Широкое поле для всевозможных вымогательств давала исповедь, которая сделалась в это время обязательной и превратилась в монополию священников. Правда, некоторые исповедники недорого брали за таинство покаяния и охотно отпускали грехи за цыпленка или пинту вина; но были и более требовательные.

Эйнгардт, священник в Сеете, сделал, по свидетельству одного современника, строгое внушение одному из своих прихожан, который сознался на исповеди, что во время говенья нарушил пост.

Эйнгардт потребовал с него 18 денье, стоимость 18 заказных обеден о спасении его души. Другой прихожанин, исповедуясь у того же Эйнгардта, признался, что он в течение всего поста не имел сношений с женой, – но и этот подвергся такому же штрафу в 18 денье за то, что упустил случай зародить ребенка, тогда как его прямая обязанность – увеличение народонаселения. Чтобы найти деньги, оба прихожанина должны были запродать на корню весь свой урожай. Случайно сошлись они на базаре и разговорились о причинах штрафа, наложенного на них духовным отцом; тогда они обратились с жалобой на него к декану и в капитул св. Патрокла, и дело получило огласку. Но такие пустяки не могли, конечно, дурно отразиться на карьере Эйнгардта.

Таким образом, каждый шаг священника должен был приносить ему определенный доход. Нередко священник отказывался венчать или хоронить, требуя уплаты денег вперед; даже сами святые тайны давались причастникам тогда, когда они приносили так называемую oblatio. Чтобы понять всю тяжесть этой меры, надо поставить себя на место людей той эпохи, которые все поголовно верили в пресуществление. Петр Кантор был прав, говоря, что современные ему священники были хуже Иуды Искариотского, продавшего тело Христово за тридцать сребреников; они тридцать раз на день продают Его… за один сребреник.

Сводник-монах и крестьянин. Германия. 1523 г.

Кроме того, многие священники преступали правило, по которому, за исключением особо указанных случаев, нельзя было служить более одной обедни в день; желавшие соблюсти внешнюю благопристойность прибегали к остроумной выдумке: повторяя introit, они разделяли одну обедню на целых шесть часов и получали за каждую из них соответствующую oblatio.

Итак, при жизни верующего каждый шаг его подлежал оплате; но жадность духовенства не останавливалась и пред смертным ложем верующего: даже труп христианина представлял известную ценность, и вампиры ссорились из-за него между собой. Часто священник отказывал умирающему в последнем напутствии, от которого зависело спасение души его в загробном мире, если тому не давали за это что-либо из вещей умирающего, хотя бы, например, простыни с его постели. Но весьма вероятно, что последнее злоупотребление не было особенно распространено. Значительно более распространен был обычай пугать умирающих муками вечного огня, если они не оставляли своего состояния по духовному завещанию на благотворительные цели. Всем известно, что значительная часть церковного имущества была собрана именно таким путем и что жалобы на это раздавались с IX века. Уже в 811 году Карл Великий созвал по всей своей империи провинциальные соборы и предложил прелатам вопрос, могут ли они, по чистой совести, называть себя отрекшимися от мирских благ, если все их помыслы направлены только к тому, как бы разбогатеть, если все они сулят одним Царство Небесное, другим – геенну огненную, чтобы отнять наследство у прямых наследников, которые, доведенные до нищеты, часто делаются ворами и преступниками. Шалонский собор в 813 году ответил на это каноном, запрещающим духовенству подобные вымогательства и напоминающим, что обязанность Церкви – помогать бедным, а не грабить их. Турский собор ответил, что он произвел расследование и не нашел никого, кто пожаловался бы на лишение наследства. Реймский собор отделался благоразумным молчанием, а Майнцский собор изъявил готовность возвратить прямым наследникам их имущество, присвоенное таким путем.

"Витраж Карла Великого". Собор Нотр-Дам. Франция.

Однако действие этого вмешательства было непродолжительно; Церковь продолжала приумножать свои богатства, пугая умирающих картинами Страшного Суда, а, в конце концов, Папа Александр III в 1170 году постановил, что имеют силу только те духовные завещания, которые сделаны в присутствии приходского священника.

В некоторых местностях бывали даже случаи отлучения нотариуса от Церкви за то, что он составил духовное завещание в отсутствии священника, причем тело покойника лишали христианского погребения. В оправдание этих злоупотреблений ссылались на то, что эта мера имеет целью помешать еретику оставить свое имущество другим еретикам; но если это так, то зачем же, спрашивается, это применялось и в тех странах, где никогда не было никаких ересей? Раздавались иногда жалобы также на то, что приходские священники обращали в свою личную пользу имущество, завещанное на благотворительные цели.

Даже и после смерти человека Церковь не упускала из виду его душу и извлекала из нее выгоды. Повсеместно был распространен обычай оставлять значительные суммы, чтобы Церковь своими молитвами смягчала муки чистилища; не менее обычны были также приношения на помин души во время самих похорон. Результатом всего этого было то, что даже само предание тела земле было для духовенства крупным источником дохода, и поэтому причт того прихода, в котором жил и умер грешник, не упускал случая, чтобы заявить свои права на его ограбление. Иногда случалось, что какой-нибудь монастырь получал от умирающего в последние минуты его жизни согласие на то, чтобы тело его было погребено в монастыре; но это рассматривалось как серьезное нарушение прав приходской Церкви и было источником многочисленных жалоб, основанных на том, что за погребение и за похоронные обедни была определенная такса.

Уже в V веке Папа Лев Великий в самых резких выражениях осуждал алчность монастырей, которые приглашали людей под сень своей тихой обители в надежде поживиться от их щедрот в ущерб приходского духовенства, которое являлось, таким образом, обманутым в своих законных расчетах.

Вследствие этого Папа Лев пошел на компромисс и издал декрет, согласно которому половина денег, приобретенных таким путем монастырем, должна была поступить в ту церковь, прихожанином которой был покойник, даже в том случае, когда он переступал монастырскую ограду только после своей смерти.

В конце концов приходские церкви объявили, что тело всякого прихожанина составляет их неотъемлемую собственность и что никто не имеет права избирать себе по своему усмотрению место погребения. Потребовалось немало папских указов, прежде чем удалось положить конец этим противозаконным требованиям, но во всех постановлениях Рима за приходскими церквами признавалось право на известную часть суммы – половину, треть или четверть, – завещанной покойником на помин его души. В некоторых местностях приходская церковь предъявляла свои права на получение известной суммы после смерти всякого своего прихожанина; это вызвало даже в 1240 году особое постановление Ворчестерского собора, согласно которому в тех случаях, когда уплата по таксе ввергала вдову и сирот в нищету, Церковь должна была удовлетвориться одной третью имущества умершего, оставляя две трети его семейству. В Лиссабоне все те, кто не завещал Церкви своего имущества, лишались последнего напутствия; обыкновенно эта часть составляла одну треть всего имущества покойника. В других местах существовал обычай, что в пользу священника поступали носилки, на которых приносили в Церковь тело покойного. В Наварре законом была определена плата за упокойную обедню: с крестьян за это брали две меры хлеба; с дворянина-рыцаря – лошадь, военные доспехи и драгоценные камни. Нередко случалось, что эту тяжелую плату вносил король из своих личных средств, как бы желая почтить память доблестного рыцаря. Каких крупных размеров достигала эта плата, видно из следующего случая: в 1372 году Карл II Наваррский уплатил настоятелю францисканского монастыря в Пампелуне 30 ливров, чтобы выкупить лошадь, боевые доспехи и другие вещи, пожертвованные в Церковь во время похорон Масена Сегуина де Бадосталя.

По мере роста и развития популярности нищенствующих орденов споры между ними и белым духовенством из-за покойников становились более жаркими и немало возникало вызывающих соблазн процессов, о которых мы ниже будем говорить подробнее.

Особенно щекотливы были отношения между духовенством и мирянами в вопросах нравственного порядка. Я подробно остановился на этом в другом своем труде, поэтому здесь коснусь этого вопроса лишь вскользь. В рассматриваемую нами эпоху безбрачие духовенства было обязательным в большинстве стран, зависевших от Римской Церкви. Но жестоко ошиблись те, кто, вводя целибат, рассчитывал через это сделать духовенство целомудренным. Ли шенный семейной обстановки, к которой инстинктивно стремится всякий человек, священник вместо законной жены заводил себе наложницу или сразу несколько любовниц. Обязанности священника и исповедника предоставляли ему в этом отношении особые преимущества. Это было настолько общеизвестно, что ни один человек, каясь на исповеди в незаконной связи, не решался назвать имени своей возлюбленной, боясь, чтобы священник не отбил ее у него. Лишь только Церкви удалось сделать целибат обязательным, как мы уже видим, что она повсюду и неустанно старается разрешить неразрешимую задачу – сохранить целомудрие своих служителей.

Монах нищенствующего ордена.

В изучаемую нами эпоху нравственность вообще, и нравственность женщин в частности, стояла не особенно высоко, но все же священник, проповедовавший аскетизм как основной свой обет и в то же время более развратный, чем большинство мирян, не мог поднять в глазах народных масс сан священнослужителя; с другой стороны, случаи с отдельными личностями, где честь и спокойствие семьи становились жертвой сладострастия священника, естественно, вызывали ненависть против духовенства. Были между лицами духовного звания распространены и другие, еще более худшие пороки, и было это не только в монастырях, куда доступ женщинам был строго воспрещен; следует заметить, все это оставалось почти всегда безнаказанным.

Следствием обязательного безбрачия духовенства явилось ложное представление о нравственности, что было великим злом как для светского общества, так и для Церкви. Раз священник не нарушал открыто церковных канонов и не вступал в законный брак, то ему все было простительно. В 1064 году один священник Оранжа был уличен в прелюбодеянии с женой своего отца, и Папа Александр II, который много потрудился над введением целибата, решил, что его не следует лишать права совершать таинства, чтобы он не впал в отчаяние; этому священнику сохранили его сан и лишь перевели его, ввиду немощи плоти, на худшее место. Два года спустя тот же Папа милостиво сложил епитимью, наложенную на одного падуанского священника, обвиненного в кровосмешении со своей матерью; вопрос же о том, оставить или нет этого священника в духовном звании, Папа передал на усмотрение местного епископа. Трудно представить, как развращающе действовали подобные примеры на народные массы.

Но самой главной причиной деморализации духовенства и взаимной ненависти между ним и мирянами была личная неприкосновенность лиц духовного звания и их неподсудность светскому суду, что Церкви удалось сделать основным положением государственного права. Действительно, в эпоху насилий было необходимо в интересах независимости и даже безопасности священников, подчинить их особому специальному суду, но дурное действие этого института не замедлило сказаться в двух направлениях. С одной стороны, легкость, с которой, благодаря purgatio canonica, духовное лицо получало оправдание, и сравнительная незначительность наказаний, в случае обвинения, ослабляли у духовенства чувство страха перед законом. С другой стороны, надежда на относительную безнаказанность привлекала в число служителей Церкви людей совершенно испорченных и порочных; не бросая своих мирских привычек, они вступали в низшие духовные должности и широко пользовались своей неподсудностью светскому суду, подрывая этим всякое уважение к духовному званию и ко всему, с ним связанному.

Попесса Иоанна рожает на улице. Немецкая сатирическая ксилография.

Заступничество Иннокентия III за шлезвигского епископа Вольдемара показывает, что Церковь, опираясь на свои привилегии, выступала на защиту тех, кто менее всего нуждался в помиловании. Вольдемар был незаконным сыном датского короля Канута и поднял вооруженное восстание против царствующего короля Вольдемара II. Восстание было подавлено, и он был заключен в тюрьму. Иннокентий обратился к королю с просьбой освободить епископа, ссылаясь на то, что его заключение в тюрьму является нарушением привилегий Церкви. Вполне понятно, что Вольдемар II задумался снова подвергнуть свое королевство бедствиям междоусобных войн. Тогда Папа умерил свое требование: он удовлетворился тем, что шлезвигский епископ будет отправлен в Венгрию и уже там выпущен на свободу, причем Папа ручался за него, что он не будет более поднимать восстания; но, пересмотрев дело, он перенес его в Рим.

Здесь, несмотря на то, что епископ был незаконнорожденным и, следовательно, не мог быть принят в духовное звание, несмотря на то, что датские послы подтвердили обвинение его в клятвопреступлении, прелюбодеянии, вероотступничестве и растрате церковных денег, Иннокентий, в силу прав и преимуществ Церкви, восстановил его в епископском звании и вернул родовое имение, дав ему еще особую привилегию – избрать себе викария, если он опасается, что в Шлезвиге ему может грозить какое-либо насилие над личностью. В другой раз Иннокентий на вопрос, может ли светская полиция арестовать и препроводить на епископский двор лицо духовного звания, застигнутое на месте преступления, разъяснил, что это возможно только с разрешения епископа, т. е., другими словами, – невозможно никогда.

Н. Мануэль. Вторжение смерти в веселый монастырь.

Рано ли, поздно ли, а то духовенство, которому так любезно обеспечивали возможность делать безнаказанно разные гадости, неизбежно должно было явиться в глазах народа бичом Божиим; и когда мало-помалу в христианских землях наступило царство закона, то вновь учрежденные правительственные суды встретили в преимуществах духовенства большую преграду, чем в притязаниях феодальных сеньоров. Дело обстояло так: если попадался какой-либо негодяй, то он прежде всего старался доказать, что он принадлежит к духовному сословию, что он носит тонзуру и что поэтому он неподсуден светскому суду; с другой стороны, ревностное оберегание церковных прав, а быть может, также и жадность к деньгам побуждали всегда епископских служителей поддерживать подобные заявления и требовать освобождения задержанного. Таким образом, Церковь являлась ответственной за то, что масса преступников, духовных только по имени, гуляла на свободе, безнаказанно разграбляя мирян и совершая всевозможные злодеяния.

Не менее возмутительные злоупотребления порождались также неприкосновенностью церковного имущества. Всякое лицо духовного звания, будь то истец или ответчик, имело право обращаться к духовному суду, а последний, конечно, всегда, даже и неподкупленный, держал его сторону, так что мирянину было почти невозможно найти правосудие в деле с духовным лицом.

Некоторые лица духовного звания скупали у мирян сомнительные деловые обязательства, и духовный суд всегда удовлетворял претензии по ним. Правда, подобная скупка векселей была запрещена соборами, но она была настолько выгодным делом, что уничтожить ее было весьма нелегко.

Другое злоупотребление, вызывавшее горячие сетования, состояло в том, чтобы изводить несчастных мирян, привлекая их одновременно по одному и тому же делу к ответственности перед несколькими духовными судами; каждое судилище в отдельности приговаривало этих несчастных к отлучению от Церкви, от чего можно было избавиться только уплатой крупного штрафа, причем приговоры эти обыкновенно выносились заочно, и судьи не считали даже нужным справляться о том, вручены ли сторонам повестки о явке на суд.

Н. Мануэль. Смерть в веселом монастыре.

Чтобы понять, насколько тяжело ложились на мирян накладываемые таким образом взыскания и наказания, мы должны помнить, что знание юридической стороны дела составляло в то время почти исключительную привилегию духовенства; обладая умом, изощренным в схоластических тонкостях, лица духовного звания всегда могли легко восторжествовать над невежеством и беспомощностью своих случайных противников.

Монашеские ордены были настолько многочисленны и настолько влиятельны, что и на них падает ответственность за все доброе и дурное, что творилось в Церкви. Несмотря на великие услуги, оказанные ими религии и цивилизации, они особенно сильно подверглись развращающему влиянию эпохи, и их добродетели совершенно исчезли. В рассматриваемое нами столетие они постепенно добились признания их неподсудности епископскому суду и передачи их под непосредственный контроль Рима, и это было одной из главных причин нравственного падения монастырей. Кентерберийский архиепископ Ричард горько жаловался Александру III, что исключительное положение монастырей действует развращающе на их внутренний строй; но эти жалобы оставались без всякого последствия, так как контроль Рима над монастырями, умаляя значение епископов, увеличивал косвенно и непосредственно авторитет святого престола, давая ему могущественных союзников в его борьбе против епископов; кроме того, это являлось новым источником доходов римской курии, если верить мальмсберийскому аббату, который открыто говорил, что он получил освобождение от подсудности суду салисберийского епископа при условии ежегодной уплаты Риму одной унции золота.

Монах, торгующий индульгенциями. Средневековая карикатура.

Благодаря этому в большинстве случаев монастыри сделались очагами разврата и мятежей; женские монастыри походили на публичные дома, а мужские обратились в феодальные замки, и монахи воевали против своих соседей не менее свирепо, чем самые буйные бароны. Кроме того, смерть настоятеля, власть которого, само собой разумеется, не была наследственной, часто вызывала между претендентами споры, междоусобные войны и внешнее вмешательство. В подобном споре, возникшем в 1182 году, богатое C.-Тройское аббатство было осуждено мецским и льежским епископами; город и монастырь были сожжены, а жители все перебиты. Смуты тянулись до конца столетия, и когда им был временно положен конец, при условии уплаты денежного штрафа, то несчастные бароны и разоренные крепостные были доведены до полной нищеты, будучи вынуждены занять крупную сумму на оплату назначения к ним честолюбивого монаха.

Правда, не все монастыри забыли, что их богатства создались от щедрот верующих и что это накладывало на них известные обязанности. Во время голода 1197 года аббат Гебгардт, хотя Гайстербахский монастырь и не был еще богат, кормил иногда до 1500 человек в день; еще щедрее оказался главный Геменродский монастырь, который кормил на свой счет до самой уборки хлеба всех бедных округи; в это же время один цистерцианский монастырь в Вестфалии пожертвовал все свои стада и заложил все до последней книги и до последнего церковного сосуда, чтобы кормить голодных, толпами стоявших у его ворот. Приятно при этом засвидетельствовать, что крупные издержки, производимые монастырями в подобных случаях, всегда были возмещаемы новыми приношениями верующих.

Этими примерами обыкновенно пользуются, чтобы до известной степени поднять уважение к монастырям, но не надо забывать, что из монастырей исходило гораздо больше зла, чем добра.

Удивляться тому, что под монастырской сенью укрывалось так много дурного, мы не будем, если примем во внимание, кто давал монашеские обеты. Цезарь Гейстербахский, горячий поклонник цистерцианского ордена, признает непреложным фактом, что худшие монахи выходили из молодых людей, воспитанных в монастырях, и что часто они оказывались вероотступниками. Что же касается людей, вступивших в монастырь в более зрелом возрасте, то мотивы, побуждавшие их отречься от мира, хотя и были разнообразны, но всегда были эгоистичны; таковы, например, болезнь, бедность, рабство, грозящий позор, страх смерти, боязнь ада и искание рая; конечно, от подобных монахов трудно было ждать чего-либо доброго. Цезарь Гейстербахский добавляет при этом, что часто преступники избегали заслуженного наказания, вступая в монастыри, которые становились, таким образом, как бы тюрьмами или домами предварительного заключения. В подтверждение своих слов он приводит рассказ о том, как один барон, приговоренный в 1209 году паладином Генрихом к смерти, был спасен аббатом Шонауским, Даниилом, при условии, что он вступит в цистерцианский орден.

Собор, бывший в 1129 году в Паленсии, прямо постановил, что всякий, кто обольстит женщину или ограбит священника, монаха, богомольца, путника или купца, должен быть изгнан или заключен в монастырь.

Немногим лучше были монахи из тех, кто под влиянием внезапного угрызения совести бросал жизнь, запятнанную преступлениями и насилиями, и удалялся в тихую обитель; эти люди были еще полны сил, и в них бушевали страсти. Хроники полны рассказов о том, как эти энергичные и беспокойные люди, не думая обуздывать свои страсти черной рясой, удивляли мир своими жестокостями и экстравагантными выходками.

В 1071 году Арнуль III Фландрский напал на Монткассель, защищая свои владения от своего дяди, Роберта Фризского. Гербальд, рыцарь, убивший своего сюзерена, впал в раскаяние и отправился в Рим, где, явившись к Папе Григорию VII, умолял его отсечь ему руку в искупление его вины.

Григорий VII согласился и приказал своему главному повару исполнить желание рыцаря; но в то же время он тайно распорядился, что если рыцарь, увидев поднятый топор, отдернет руку, то отрубить ему ее без всякой жалости; но если кающийся не дрогнет, то объявить ему помилование. Гербальд не двинул ни одним мускулом, и Папа, объявив ему, что отныне руки его принадлежат Богу, отправил его в Клюни под начало святого аббата Гуго; гордый рыцарь мирно окончил дни свои смиренным монахом. Но очень часто случалось, что эти необузданные люди, лишь только проходил первый порыв раскаяния, снова возвращались к своим старым привычкам, нарушая тем самым внутренний мир монастырей и безопасность их соседей.

В разношерстных толпах, ютившихся под монастырским кровом, невозможно было соблюдать основной принцип устава св. Бенедикта – общность имущества.

Григорий Великий, в бытность свою аббатом монастыря св. Андрея, лишил последнего напутствия умирающего брата и продержал его душу 60 дней в чистилище за то, что в его одеждах нашли зашитыми три золотые монеты. Но, несмотря на это, немного позднее монахи венского монастыря св. Андрея вынуждены издать постановление, в силу которого всякий монах, пойманный в краже одежды в спальне или чаш и блюд в трапезной, изгонялся из монастыря как святотатец и вор, причем было постановлено – в случае продолжения подобных краж просить вмешательства епископа.

В С.-Тройском аббатстве около 1200 года у каждого монаха был в стене сзади его места в трапезной особый шкафчик, запиравшийся на ключ, куда он по окончании трапезы прятал салфетку, ложку, чашку и тарелку, чтобы они не попали в руки его сотрапезников. В спальне было еще хуже. Кто мог завести себе сундук, тот каждое утро, вставая с постели, запирал в него ночное белье; те же, у кого не было сундуков, постоянно жаловались на кражу белья.

Печальная слава монахов омрачалась еще более из-за огромного числа gyro vagi, sarabaitae и stertzer, бородатых и постриженных бродяг и нищих, которые под прикрытием монашеской рясы проникали во все углы христианского мира, питаясь милостыней и обманами, торгуя поддельными реликвиями и показывая ложные чудеса. Эта язва появилась в Церкви в IV веке, с основанием монашества, и продолжала давить ее. Хотя и среди этих бесприютных встречались люди святой жизни и безупречной нравственности, но тем не менее странствующие монахи повсеместно наводили ужас.

Часто ловили их на месте преступления и тут же, без всякой жалости, творили над ними самосуд. В тщетной борьбе с этим злом Кельнский собор в начале XIII века формально запретил давать кров какому бы то ни было странствующему монаху по всей этой огромной провинции.

Конечно, не было никогда недостатка в серьезных попытках восстановить падающую дисциплину. Один за другим различные монастыри подвергались реформам; но вскоре разврат снова свивал в них свое гнездо. Немало было положено труда на создание новых и более строгих уставов, как, например, уставы премонстрантов, картезианцев и цистерцианцев, цель которых – не допускать в монастыри людей, не имеющих истинного призвания; но по мере того, как росла слава монастыря, щедрость верующих наполняла его земными благами, а с богатством приходило растление. Бывало иногда и так, что скромная пустынь, основанная несколькими отшельниками, все помыслы которых были направлены лишь к одному – снискать вечное блаженство, убить грешную плоть, уйти от мирских соблазнов, – становилась обладательницей святых мощей, чудодейственная сила которых привлекала в пустынь толпы богомольцев и больных, ищущих исцеления. Начинали поступать приношения, и тихая обитель смиренных отшельников превращалась в разукрашенный монастырь; суровые подвиги основателей отходили тогда в область предания, и монастырь наполнялся толпою монахов, помышлявших не о спасении души, а о веселой жизни, монахов, нерадивых к добру и готовых на всякое зло.

Уединенно жили мудрые основатели знаменитого Граммонского приорства, пока оно не стало во главе могущественного ордена. Когда основатель и первый приор, святой Стефан Тьернский, умерший в 1124 году, начал являть чудеса, исцелив разбитого параличом рыцаря и дав зрение слепому, то его простые сердцем сподвижники испугались, что монастырь сделается богатым и получит всемирную известность. Преемник св. Стефана, Петр Лиможский, предстал пред его гробницей и обратился к святому со следующими, полными упреков, словами: "О, служитель Бога! Ты указал нам путь бедности и всегда старался вести нас по нем. Теперь ты хочешь совратить нас с прямого и узкого пути, ведущего к вечному спасению, на широкую дорогу, ведущую к вечной гибели. Ты проповедовал уединение, а теперь хочешь превратить нашу пустынь в место базара и торга. Мы уже достаточно верим в твою святость, она не нуждается в подтверждении. Перестань являть чудеса, ибо этим ты лишишь нас смиренномудрия. Не ищи себе славы ценой нашего спасения; мы требуем этого от тебя, мы ожидаем этого от твоей любви к нам. Если же ты будешь поступать иначе, то мы объявляем тебе во имя данного нами тебе обета послушания, что мы выроем твои кости и бросим их в реку".

Это обращение, одновременно и молитвенное, и угрожающее, оказало желанное действие, и св.

Стефан не творил более чудес до своей канонизации, последовавшей в 1189 году и совершенной приором Жераром с благословения Папы Климента III; из того факта, что Жерар был назначен лично Папой, устранившим двух других соискателей, после того как их раздоры почти совершенно разорили монастырь, мы видим, что страсти и мирское честолюбие проникли уже в ограду святой Граммонской обители, и проявление их в ней сказалось так же печально, как и во всех других местах.[8]

Ввиду полной безуспешности отдельных усилий произвести реформу монашеских орденов, нет особой надобности приводить подлинное свидетельство преподобного Гильберта, аббата Жанблу, который в 1190 году со стыдом признается, что монашество – позор и язва, предмет непристойных насмешек и горьких упреков в устах всех христиан.

Под руками подобных священников и монахов религия, само собой разумеется, стала совершенно отличной от той, которую нам завещали Иисус Христос и апостол Павел. Рассмотрение догматов не входит в план моего исследования, но здесь необходимо вкратце указать некоторые изменения в верованиях и обрядах, чтобы лучше понять отношения между духовенством и народом и выяснить причины религиозных брожений XII-XIII веков.

Догмат оправдания посредством добрых дел – догмат, которому Церковь в значительной степени обязана своим могуществом и богатством, по мере своего развития лишил религию ее духовной жизненной силы, заменив существенное в ней сухим и бездушным формализмом. Это не значит, что люди стали индиферентно относиться к вопросу о будущей судьбе их душ; совершенно напротив: ни в одну еще эпоху, быть может, ужасы ада, блаженство рая, постоянные козни дьявола не занимали так умы людей среди забот повседневной жизни. Но религия во многих отношениях превратилась в грубый фетишизм.

Ученые богословы поучали еще, что добрые дела и подвиги благочестия могут иметь значение тогда только, когда они сопровождаются обращением сердца к добру, раскаянием, искренним желанием пойти по стопам Христа и повести лучшую жизнь; но в эпоху столь грубую и при нравах столь диких гораздо легче было беспокойному грешнику верить, что отпущение грехов можно заслужить повторением известное число раз "Отче Наш" и "Богородица", соединенных с магическим таинством покаяния. Мало того, если сам кающийся не хотел лично заниматься этим, то он мог поручить это одному из своих друзей или близких, и заслуги, приобретенные последним, переносились на него. Когда на Страстной неделе целая толпа молящихся скопом исповедовалась и оптом получала отпущение грехов (проделывать это нерадивые и ленивые священники не считали за грех), то таинство покаяния превращалось в какое-то шаманское чародейство, при котором нисколько не заботились о состоянии души человека.

Еще более выгодным для Церкви и столь же гибельным по своему влиянию на веру и нравственность было сильно в то время распространенное верование, что щедрые пожертвования после смерти на сооружение монастырей или на украшение храмов могли загладить жестокости и грабежи всей долгой жизни грешника; таково же было верование, что служба в течение нескольких недель против врагов Папы заглаживала все грехи того, кто поднимал крест на истребление своих же братьев-христиан. Обычай давать индульгенции, давать отпущение грехов или, вернее, злоупотребление им, – предмет, заслуживающий подробного изучения; здесь же мы ограничимся лишь беглым обзором, ввиду того что нам придется говорить об этом еще в дальнейшем изложении.

Вначале индульгенция была лишь выкупом епитимий, была заменой каким-либо богоугодным делам, например, щедрым дарам Церкви, многим годам покаяния, которые кающиеся налагали на себя, чтобы искупить каждое отдельное прегрешение. В сущности, Гвидо, архиепископ Миланский, прибег к помощи индульгенции уже в 1059 году, когда он, чтобы искупить свое возмущение против святого престола, наложил на себя епитимью на сто лет и откупился от нее ежегодным платежом известной суммы. Полная индульгенция, т. е. отпущение всех грехов, имеет своим прототипом обещание, данное Урбаном II на Клермонском соборе в 1095 году; чтобы поднять христианский мир на Первый крестовый поход, он объявил, что вооруженное паломничество в Святую Землю заменит епитимью за все те грехи, в которых паломники исповедаются и раскаются. Алчность, с которой было принято это предложение Папы, показывает, как дорого ценили возможность освободиться от страха перед адом, не омрачая в то же время всей своей жизни строгостью покаяния. Простота этих формул исчезла в XII веке – в эпоху, когда схоластики выработали сакраментальную теорию и когда вера в чистилище стала всеобщей. В прощении греха различали отпущение вины (culpa) и отпущение наказания (poena); разрешение, данное священником, предоставляло первое и спасало от мук ада, тогда как подвиг покаяния или замена его индульгенцией предоставляли второе и выводили душу из чистилища.

Наконец, появляются умозрения Александра Гальского, принятые Альбертом Великим и св.

Фомой Аквинатом; согласно этому учению, источником индульгенций является сокровищница заслуг Иисуса Христа и Его святых, которые Церковь могла принести Богу взамен покаяния, требуемого от грешника; полное отпущение грехов, т. е. полная индульгенция, содержит в себе довольно значительную долю этих заслуг, достаточную для того, чтобы освободить от наказания за грех, снять poena; частичное отпущение грехов, частичная индульгенция, точно определяет число дней или лет и то покаяние, заменой которого она является. Дальнейшее развитие этой теории гласило, что, черпая из этой сокровищницы, можно было ходатайствовать за души, томящиеся в чистилище, и переводить их, таким образом, в рай.

Учение это долгое время вызывало споры в школах, пока Сикст IV в 1476 году не применил его впервые на практике; после некоторых размышлений оно вскоре было принято всеми богословами.

Следствием этого явилось существенное изменение, касающееся права давать индульгенции. Пока они были простым выкупом покаяния, разрешалось всякому священнику давать их кающимся у него; епископы и даже аббаты могли выпускать общие индульгенции, обращавшиеся по их провинциям. Латеранский собор 1216 года попытался положить предел все учащавшимся злоупотреблениям, полностью лишив аббатов права выпускать индульгенции и сократив в этом отношении права епископов, которые отныне могли давать индульгенции на один год и только во время освящения церкви; во всех остальных случаях максимальный срок для выпускаемых ими индульгенций определялся в 40 дней.

Но когда индульгенция превратилась в плату Богу, взятую из неисчерпаемой сокровищницы заслуг Иисуса Христа, то решили, что эта сокровищница нуждается в особом казначее, каким, естественно, явился Папа. Таким образом, он стал единственным человеком, наделенным правом раздавать индульгенции, что значительно увеличило его авторитет и низвело епископов до положения его доверенных. С мирской точки зрения, значение этого факта для папства было еще крупнее: теперь стало легче поднимать войска на истребление своих врагов и на расширение своих владений, так как многие тысячи воинов стекались под знамена Папы, чтобы получить за участие в крестовом походе полное отпущение грехов.

Кроме того, под знамена Папы всех привлекало то обстоятельство, что крестоносцы ipso facto освобождались от ответственности перед светскими судами и наравне с лицами духовного звания судились только судом духовным. Когда возбуждалось обвинение против крестоносца, духовный судья, под угрозой отлучения от Церкви, вырывал его из рук светского суда, и если он уличался в каком-либо очень крупном преступлении, как например, в убийстве, то тогда ограничивались тем, что у него отбирали крест и судили его так же снисходительно, как судили духовных. В конце концов, это новое злоупотребление было признано светским судопроизводством. Понятно, как притягательно действовала эта привилегия на бесчестных искателей приключений, которых было так много в рядах папских армий. Когда в 1246 году французские крестоносцы совершили целый ряд краж, изнасилований и убийств, Людовик Святой был вынужден довести об этом до сведения Иннокентия IV, и Папа в ответ написал своему легату, что нечего защищать подобных негодяев.

Жан Фуке. Синод в Клермоне. XV в.

Еще более щедрыми бывали обещания Пап, когда затрагивались их личное честолюбие и их личные интересы. Иннокентий IV, проповедуя после смерти Фридриха I крестовый поход против императора Конрада IV, обещал всем участникам похода более широкое отпущение грехов, чем то, которое давалось за поход в Святую Землю, и объявил, что Божественная индульгенция будет распространяться также и на отца и мать крестоносца. Если же крестоносец не хотел или не мог почему-либо исполнить данный им обет, он мог откупиться, уплатив известную сумму, сообразно со своим положением в армии. Таким путем римская курия получила немало денег, которые, как по крайней мере говорили, предназначались на пользу святого дела.

Проповедник Петр Амьенский (Пустынник) напутствует крестоносцев у ворот Иерусалима. Париж. XIII в.

Эта выгодная система, развиваясь постепенно все шире, стала наконец применяться и в самых незначительных ссорах, которые вызывались Папами как хозяевами Папской области. Если Папа Александр IV с успехом применил ее против Эччилино да Романо, то в следующем столетии Папа Иоанн XXII прибег к ней не только при объявлении войны таким грозным противникам, как Маттео Висконти и маркиз Монтефельтре, но даже и для подавления восстаний в маленьких местечках, вроде Осимо и Реканати в Анконской марке, или для усмирения народа даже в самом Риме. Остроумная система, заключавшаяся в том, что отпущение грехов давалось тем, кто поступал в ряды армии крестоносцев, которые затем освобождались за деньги от службы, в конце концов показалась чересчур сложной, и приобретение вечного спасения было упрощено: оно стало прямо продаваться за деньги всем желающим.

Таким путем Папа Иоанн открыл верный источник для приобретения средств на покрытие издержек по своим частным войнам, продавая верующим блаженства загробного мира, причем, чтобы верующим было легче прийти на помощь Церкви и спасти свою душу, он приказал епископам устроить повсюду филиальные отделения по продаже индульгенций. С грустью смотрели епископы, как денежки их прихожан пропадали в бездонном кармане наместника Петра, но тщетно пытались они помешать этому: они уже не были независимыми, и слабые баррикады, возводимые ими, разлетались как дым.

Еще большим злом была рассылка по городам и весям особых продавцов индульгенций, quaestuarii. Иногда они носили с собой мощи, данные им за деньги напрокат какой-либо церковью или каким-либо богоугодным заведением, но чаще вся их поклажа состояла из папских и епископских грамот, уполномочивающих их за определенную сумму давать отпущение грехов. И хотя эти грамоты были составлены умно и ловко, но тем не менее их можно было толковать по усмотрению, и продавцы считали себя вправе не только обещать вечное блаженство живым, но и давать освобождение осужденным, уже томящимся в преисподней. И все это можно было купить за несколько грошей. Уже в 1215 году Латеранский собор горячо восстает против подобных приемов и запрещает брать мощи из церквей; но злоупотребление было настолько прибыльно, что трудно было его искоренить. Вечно нуждаясь в деньгах, Папы и епископы непрестанно раздавали подобные грамоты, и торговля индульгенциями приняла профессиональный характер, причем, естественно, лучше торговали люди более наглые. Мы полностью верим псевдо-Петру Пилихдорфскому, что "безрассудное", но выгодное дело раздачи индульгенций всем без разбора подрывало у большинства католиков даже веру в Церковь. В 1261 году Майнцский собор не мог найти достаточно энергичных выражений, чтобы охарактеризовать вред, наносимый продавцами индульгенций, которые своими мошенническими проделками вызывают к себе всеобщую ненависть, которые тратят полученные ими деньги на грязные кутежи, которые обманывают верующих, а последние, под предлогом, что купили себе отпущение грехов, пренебрегают исповедью. Но все эти жалобы были тщетны, и злоупотребление продолжалось беспрепятственно, пока взрыв всеобщего негодования не нашел себе горячего выразителя в лице Лютера.

Соборы, следовавшие за Майнцским, не менее энергично отзывались об обманах и подлогах этих бродячих распространителей вечного блаженства, которые продолжали блестяще торговать до самой эпохи Реформации. Тассони прекрасно выразил народное убеждение, что торговля индульгенциями была верным источником доходов Церкви на ее расходы по выполнению ее мирских замыслов:

Продажа индульгенций прекрасно характеризует ту отличительную черту религии средних веков, которую можно назвать жречеством. Верующий не имел никогда прямых сношений со своим Создателем и редко имел их со Святой Девой Марией и со святыми представителями пред престолом Бога. Необходимым посредником между Богом и человеком являлся священник, который выставлял себя одаренным особой сверхъестественной силой; давая причастие или отказывая в нем, он мог решать судьбу душ; отслужив обедню, он мог уменьшить или сократить томление души в чистилище; его решения в исповедальной будке определяли даже истинную тяжесть греха. Средства, которые давали ему господство над массой – причастие, мощи, святая вода, святое миро, молитва и заклинание бесов, – превратились в своего рода кумиры, одаренные особой силой, которая не зависела ни от нравственного, ни от духовного состояния тех, кто предлагал их, ни от поведения тех, кому они предлагались. В глазах толпы обряды религии были просто какими-то магическими формулами, которые какой-то таинственной силой служили духовным или телесным нуждам тех, для кого они совершались.

Тысячи рассказов и случаев из этой эпохи показывают, какие глубокие корни пустил рассматриваемый нами фетишизм в умах массы благодаря старанию тех, кому это было выгодно. Автор одной хроники XII века с благоговением рассказывает нам, как в 887 году, когда переносили в Оксер мощи св. Мартина Турского, чтобы спасти их от норманнов, двое калек из Туреня, добывавшие хорошие средства милостыней, решили как можно скорее удалиться, боясь, чтобы мощи святого не исцелили их и не лишили сладкого куска хлеба. К несчастью, они передвигались крайне медленно, так что мощи прибыли в Турень раньше, чем они вышли за пределы провинции, и, к прискорбию своему, они были исцелены.

Горячность, с которой князья и государства спорили за обладание чудодейственными мощами, насилия и обманы, к которым прибегали, чтобы достать себе новые мощи или удержать уже имевшиеся, составляют интересную страницу истории человеческого легковерия и показывают, насколько сильна была вера, что в мощах сама по себе заключается чудодейственная сила, независимо ни от преступлений, которыми обусловлено обладание ими, ни от склада ума их владельцев.

Так, в том случае, о котором мы только что упоминали, Ингельгер Анжуйский был вынужден, испытав все мирные средства, требовать от оксерцев выдачи останков св. Мартина вооруженной силой. В 1117 году мы видим, как некий Мартин, каноник церкви Боминьи в Бретани, выкрал мощи св. Петрока из своей собственной церкви и передал их в С.-Мевеннское аббатство, которое вернуло их только после вмешательства в это дело Генриха II.

Два года спустя после взятия Константинополя, в 1206 году, венецианские дожи ворвались в собор св. Софии и украли оттуда изображение Святой Девы, писанное, по преданию, евангелистом Лукой; несмотря на отлучение от Церкви и запрещение, произнесенное патриархом и скрепленное папским легатом, они не выдали святой иконы.

Один гронингенский купец, во время одной из своих торговых поездок, пожелал получить руку св. Иоанна Крестителя, хранившуюся в одной больнице, и он получил желаемое, подкупив любовницу сторожа, которая заставила своего возлюбленного выкрасть святую руку. По возвращении на родину, купец построил дом и заделал святыню в один из столбов. Под святым ее покровом дела его пошли блестяще, и он в скором времени страшно разбогател.

Но однажды в городе вспыхнул пожар, все бросились защищать свои дома, один только наш купец остался спокоен, говоря, что его дом имеет надежную охрану. Действительно, дом не сгорел, но любопытство жителей было настолько возбуждено, что купец был вынужден признаться, какой чудодейственной силой сохранен его дом. Тогда народ силой отобрал руку святого и перенес ее в церковь, где она проявила много чудес; купец же совершенно разорился.

Подобные суеверия были грубее суеверий римлян, которые, осаждая какой-нибудь город, вызывали в свой лагерь его бога-покровителя. С другой стороны, вошедшее во всеобщее употребление ношение при себе амулетов и святых предметов вполне тождественно с подобным же явлением у язычников. Даже иконы и изображения святых и мучеников обладали таинственной силой; достаточно было, как говорили, взглянуть на образ св. Христофора, чтобы в этот день не захворать и не умереть внезапной смертью:

Чтобы предохранить население от болезней, часто рисовали на наружных стенах церквей огромное изображение святого. Обычай решать жребием, какого святого избрать себе покровителем, совершавшийся торжественно пред алтарем, представляет другое проявление слепого суеверия той эпохи.

Святые Дары пользовались особенно сильным уважением. Во время гонения еретиков, предпринятого в 1233 году в Рейнских провинциях инквизитором Конрадом Марбургским, один осужденный, несмотря на все старания палачей, упорно не загорался, пока один догадливый священник не положил на дрова Святых Даров. Ясно, что чары, охранявшие еретика, были разрушены более сильными, но враждебными ему чарами, так как он тотчас же обратился в пепел.

У этих же самых еретиков был образ сатаны, который давал предсказания; однажды в комнату вошел священник и вынул из-под рясы дароносицу; тотчас же сатана признал себя побежденным и упал на землю. Немного позднее к этому же средству прибег св. Петр Мученик, чтобы обличить обман одного миланского еретика; по вызову этого человека в одной иноверческой моленной являлся черт в виде Святой Девы в сиянии и с Предвечным Младенцем на руках. Это явление, сильно споспешествовавшее ереси, оставалось неоспоримым, пока св. Петр не положил ему предел, явившись перед чертом со Святыми Дарами. "Если, – сказал он, – ты действительно Мать Господа, то поклонись святому телу Его". В одно мгновение ока чорт исчез, оставив по себе невыносимый запах.

Рыцарь, отправляющийся на Восток, принимает у монаха крест и становится крестоносцем. Из манускрипта XIV в. Венеция.

Освященный хлеб имел в глазах народа особую чудодейственную силу; много передавалось рассказов о том, как тяжело были наказаны желавшие сделать из него святотатственное употребление. Один священник, чтобы покорить сердце добродетельной женщины, в которую он был влюблен, сохранил у себя во рту облатку; он был наказан страшной галлюцинацией: ему стало казаться, что он распух так, что не может пройти в дверь; а когда он зарыл святую облатку у себя в саду, то из нее выросло небольшое растение, причем к кресту был пригвожден человек, из которого сочилась кровь. Одна женщина сохранила облатку, которую она должна была проглотить, и положила ее в улей, чтобы остановить появившуюся среди ее пчел эпидемию; тотчас же благочестивые насекомые выстроили вокруг улья целую часовню со стенами, окнами, крышей и колокольней, а внутри ее воздвигли алтарь, на который благоговейно положили облатку. Другая женщина, чтобы спасти свою капусту от гусениц, истолкла облатку в мельчайшие крошки и посыпала ими капусту, и ее тотчас же разбил неизлечимый паралич. Само собой разумеется, Церковь отрицательно относилась к подобному идолопоклонству; но оно было прямым последствием католического учения. Особую силу приписывали и той воде, в которой священник вымыл свои руки после прикосновения к Святым Дарам; этой воде приписывали сверхъестественную силу, но ею запрещали пользоваться, как связанной с колдовством.

Сила этих магических формул, опять повторяю, отнюдь не вытекала из набожности тех, кто к ним прибегал. В доказательство могущества св. Фомы Кентерберийского приводится рассказ об одной даме, которая при всяком удобном случае произносила его имя и даже выучила свою любимую птицу повторять: "Sancte Thoma, adjuva те!" Однажды сокол схватил и понес эту птицу; но как только проговорила она заученную фразу, так сокол упал мертвый, а она невредимо вернулась к своей госпоже.

Употребляя разные чудодейственные средства, мало думали о их святости: бывали такие священники, которые служили литургию в целях волхвования и колдовства; совершая священные обряды, они все время проклинали своих врагов и верили, что это проклятие, так или иначе, вызовет гибель помянутого ими человека. Бывали даже случаи, что служили обедню для того, чтобы сделать более действенным древний способ насылать порчу; верили, что если отслужить десять обеден над восковым изображением своего врага, то он непременно умрет в течение десяти дней.

Даже самой исповедью пользовались как магическим средством, чтобы помешать раскрытию преступления. Так как нечистая сила, естественно, знала о всех совершенных злодеяниях и могла открыть их устами одержимых ею, то поэтому часто пользовались бесноватыми как сыщиками для раскрытия виновных. Но если преступник с полным сердечным раскаянием исповедовался в своем преступлении, то отпущение грехов, данное ему священником, полностью изглаживало его преступление из памяти нечистой силы. Это верование, обычное у обвиняемых, часто руководило ими при даче показаний в суде; ибо даже в том случае, если демон и раскрыл преступление, виновный мог сразу же пойти на исповедь, а затем с уверенностью предстать перед судом и потребовать нового рассмотрения дела.

Можно бы привести бесконечное число подобных примеров, но это только утомит читателя.

Приведенных мною, я думаю, достаточно, чтобы показать, до какой степени упало в рассматриваемую нами эпоху христианство, основанное на язычестве и руководимое недостойным духовенством.

Быть может, меня упрекнут за то, что я сгустил краски, рисуя картину взаимных отношений между дворянством и народом. Не все Папы, конечно, были такими, как Иннокентий IV и Иоанн XXII; не все епископы были жестоки и развратны; не все священники видели свое назначение только в том, чтобы грабить прихожан и соблазнять прихожанок. Во многих епископиях и аббатствах и в тысячах приходов, без сомнения, встречались убежденные прелаты и священники, которые искренне стремились исполнять дело Божие и просвещать словом евангельской истины, насколько это было возможно в атмосфере суеверия эпохи. Но все же зло более бросалось в глаза, чем добро; скромные труженики проходили незамеченными, тогда как гордость, жестокость, сладострастие и жадность других производили глубокое и сильное впечатление. Людям рассматриваемой эпохи, которые относились к окружающему их миру критически и которые были проникнуты более высокими стремлениями, Церковь представлялась такой, какой я ее обрисовал; и мы не должны упускать из виду картину ее нравственного безобразия, если хотим понять те события, которые потрясали тогда христианский мир.

Самый достоверный свидетель положения Церкви в XII веке, святой Бернар, никогда не переставал выставлять напоказ повсеместно господствовавшие в ней пороки. Когда сладострастие, прелюбодеяние и кровосмешение не возбуждали более притупившегося чувства, то спускались еще ниже по пути разврата. "Напрасно, – говорит святой Бернар, – были уничтожены Небесным огнем города долины; враг рода человеческого повсюду разнес их остатки, и их проклятый пепел заразил Церковь. Церковь бедна, ограблена и несчастна, все ею пренебрегают, и она как бы обескровлена. Ее дети думают не о том, чтобы одеть ее, а лишь о том, как бы ограбить ее; они не поддерживают ее, а разоряют; не поднимают, а унижают; не питают стада, а душат и поедают его; устанавливают таксу за грехи и не думают о грешнике. На кого из епископов, – восклицает он, – укажете вы мне, который не предпочитал бы очищение карманов своих духовных овец исцелению их от пороков?" Те же жалобы слышим мы и от современника святого Бернара, Пото Прумиенского. "Церковь, – пишет он в 1152 году, – быстро идет к падению, и ни одна рука не поднимается, чтобы поддержать ее; нет ни одного священника, достойного стать посредником между Богом и людьми и приблизиться к престолу Всевышнего с мольбой о ниспослании Небесной Благодати".

Папский легат, кардинал Генрих Альбанский, не менее энергично выражается в своей энциклике к папским прелатам от 1188 года. "Торжество князя мрака приближается; духовенство развратно, сладострастно, чревоугодливо; священники набирают бенефиции, ходят на охоту, выхаживают соколов, играют, торгуют, враждуют друг с другом и, что хуже всего, служат примером невоздержанности, вызывая тем самым гнев Бога и соблазняя народ".

Примерно в это же время Петр Кантор называет Церковь "по уши погрязшей в мирских сквернах"; по жадности своих служителей, по их небрежности к своим обязанностям она хуже общества мирян, и это грозит ей страшной опасностью. В том же духе выражается и Гильбер Жанблу. Большинство прелатов получают власть не по избранию, а в результате подкупа и расположения князей; они вступают в Церковь не затем, чтобы кормить других, а чтобы кормиться самим; не затем, чтобы служить другим, а чтобы пользоваться самим услугами других; не затем, чтобы сеять, а чтобы жать; не затем, чтобы работать, а чтобы сидеть сложа руки; не затем, чтобы охранять овец от волков, а чтобы самим пожирать их с жестокостью большей, чем волчья. Святой Гильдегард в своих пророчествах противопоставляет мирян и духовенство. "Прелаты, – пишет он, – грабят церкви; их алчность поглощает все, до чего они прикасаются. Их притеснения доводят нас до нищеты и, унижая их, унижают нас… Прилично ли, что люди, носящие тонзуру, командуют большим числом солдат и водят большие армии, чем миряне? Сообразно ли с чем-нибудь, чтобы духовное лицо было солдатом, а солдат был духовным лицом? Бог не заповедал нам, что одни из нас должны иметь сразу и подрясник, и плащ, а другие должны ходить голыми; нет, Он приказал, чтобы одни носили подрясник, а другие – плащ. Оставьте же плащ мирянам, столь необходимый им в миру, а духовенство пусть носит подрясник, потребный ему по сану".

Одной из главных причин созыва Латеранского собора 1215 года было желание исправить недостатки духовенства. Было принято очень много канонов, направленных к искоренению главнейших злоупотреблений, но постановления собора остались мертвой буквой: злоупотребления пустили уже глубокие корни. Четыре года спустя Папа Гонорий III в энциклике, обращенной ко всем прелатам христианского мира, говорит, что он до сего времени все ждал действия постановлений собора, но что, по его мнению, зло в Церкви скорее растет, чем уменьшается. "Служители алтаря хуже животных, роющихся в навозе; слава их – в бесчестии, как слава Содома. Они – ловушка и бич верных. Многие прелаты растрачивают данные им на хранение деньги и разбрасывают по публичным местам церковные средства; они дают повышения людям недостойным, расточают церковные доходы на людей дурных и превращают церкви в тайные притоны для своих родных. Монахи и монахини нарушают обеты, разбивают цепи и делаются такими же презренными, как навоз. Поэтому-то и процветает ересь. Да опояшется каждый из вас своим мечом, и да не щадит он ни брата своего, ни ближайшего родственника!"

О том, какое действие оказало это язвительное воззвание, мы можем составить себе представление по описанию Церкви, сделанному в 1250 году линкольнским епископом Робертом Гростестом в присутствии Иннокентия IV и его кардиналов. На подробностях не стоит останавливаться, но вывод тот, что духовенство – грязное пятно на земле, что это – антихристы и дьяволы, надевшие маску ангелов света и превращающие дом молитвы в притон воров. Когда в 1260 году пассауский инквизитор старался выяснить причины трудного искоренения ереси, он составил длинный список преступлений, обычных среди духовенства, – список, ужасный по мелочи заключающихся в нем подробностей. И если его описание верно хоть немного, то подобная Церковь не могла быть ничем иным, как одновременно политическим, общественным и нравственным бичом.

Таковы свидетельства духовных лиц по занимающему нас вопросу. Чтобы узнать теперь, какими глазами смотрели на духовенство миряне, мы прежде всего приведем слова Гильома де Пюи-Ларанса: "Я скорее пойду в священники, чем соглашусь сделать это". Правда, с таким же презрением относились, в свою очередь, и священники к монахам; по словам Эмерика, аббата Аншенского, священник никогда не вступал в общение с человеком, которого он видел в черной рясе бенедиктинца.

Но народ одинаково презирал и священников, и монахов. Вальтер фон дер Фогельвейде прекрасно выражает отношение народа ко всем духовным, начиная от Папы и кончая приходским священником: "Кафедра св. Петра переживает теперь такое же время, как тогда, когда она была осквернена колдовством Герберта, этот последний приуготовил место в аду только для себя одного, а ныне правящий Папа влачит туда за собой и всех христиан. Зачем медлят громы небесные? Доколе, Господи, продлится Твое долготерпение? Дело Твое обращено в ничто, слово Твое запрещено, Твой казначей крадет Твои небесные богатства, Твои слуги грабят и убивают, и хищный волк стережет Твое стадо".

Не менее горячие жалобы раздаются и на другом конце Европы. Вот как, рядом со многими другими, отзывается о высоких сановниках Церкви, о белом духовенстве и монахах трубадур Раймон де Корне, отвечая как эхо на жалобы поэта Вальтера: "Я вижу Папу, отрешившегося от всех своих обязанностей: он хочет разбогатеть, он не заботится о бедных, которым нет даже доступа к нему.

Вся цель его – собрать побольше сокровищ, заставить других служить себе, сидеть на золототканых материях. Для этого он пускается в крупную торговлю. За хорошую сумму наличными деньгами он раздает епископские кафедры своим приближенным и посылает к нам сборщиков, снабженных открытыми листами на сбор милостыни, и они продают нам отпущение грехов за меру ржи и за деньги… Не выше стоят и кардиналы; повсюду говорят, что с утра до ночи ищут они, где бы заключить какую-нибудь грязную сделку. Вам угодно епископство, а вам аббатство? Так несите же скорее им побольше денег: они дадут вам в обмен на них или красную шапку, или епископский посох. Если вы не знаете ничего из того, что требуется от священника, так это не беда. Знаете ли, не знаете ли, а вы будете получать хорошие доходы. Но смотрите не торгуйтесь; платите, не жалея денег, а то как раз останетесь с носом… А что делают епископы? Они сдирают кожу с богатых настоятелей своих епархий и продают им свои грамоты, скрепленные печатями. Одному Богу известно, когда они отвыкнут от этого. Да они делают дела и похуже! За деньги они постригают первого встречного и наносят, таким образом, вред всем; не только нам, приносимым в жертву этому проходимцу, но и светским судам, которые теряют над ним всякую власть… Клянусь вам, скоро будет больше священников и монахов, чем волопасов. Все падают и подают другим дурные примеры. Эти люди друг перед другом торгуют таинствами и обеднями. Исповедуя добрых мирян, за которыми нет ни одного греха, они налагают на них огромные епитимьи; и с миром отпускают наложниц священников… Конечно, если судить по внешним признакам, монашеские обеты тяжелы и суровы.

Но приглядитесь к ним поближе: поистине, монахи живут вдвое лучше, чем жили в миру под родительским кровом. Они поступают как нищие, которые, прикрываясь лохмотьями, обманывают людей и кормятся за их счет. Вот почему так много бездельников и негодяев поступает в монастыри; вчера у них не было куска хлеба, а завтра их шутовской наряд приносит им изрядный доход, извлекаемый из тысячи фокусов, скрытых у них в мешке".

Подобная религия неизбежно должна была породить ересь, подобное белое и черное духовенство должно было вызвать восстание. И можно только удивляться, что оно появилось так поздно и не было более общим.[9]

Митра немецкого архиепископа XII в. из Бамбергского собора.