История Израиля. От Войны за независимость до Шестидневной войны. Том 3

Образование, наука и культура

Экономический прогресс в Израиле сочетался с ростом интеллектуального потенциала его населения. Успехи школьного образования привели, с одной стороны, к появлению большого количества хорошо подготовленных абитуриентов. С другой стороны, развитие промышленности и торговли, расширение административных и военных структур увеличило потребность в образованных кадрах, как это происходило в Европе и Соединенных Штатах.

В первые годы существования государства монополия на высшее образование принадлежала Техни-ону в Хайфе и Еврейскому университету в Иерусалиме. Первое из этих учебных заведений готовило специалистов в области химической технологии, ядерной физики, авиационной инженерии и вычислительной техники. В 1975 г. в Технионе училось около 10 тысяч студентов; профессорско-преподавательский состав насчитывал 1300 человек. Еврейский университет в Иерусалиме мог похвастаться известными в научном мире медицинским, зубоврачебным, фармацевтическим, сельскохозяйственным, библиотечным факультетами, отделением социальных наук и педагогическим институтом. В 1975 г. здесь училось 17 тысяч студентов, штат преподавателей вырос до 2200 человек. Престиж, которого добился Еврейский университет в области гуманитарного образования, породил даже некий "академический империализм”, и уже в 1949 г. иерусалимцы подчинили себе доселе автономную Школу права и экономики в Тель-Авиве, превратив ее в одно из отделений ведущего университета страны.

Тель-авивский муниципалитет недолго мирился с этими посягательствами. В 1956 г. он основал свой собственный университет. Какое-то время о нем мало что было известно в академическом мире. Но в 1963 г. его президентом стал динамичный выходец из Соединенных Штатов доктор Джордж Вайз, с приходом которого началась эпоха впечатляющего роста. В результате уже через десять лет число студентов в новом университете достигло 10 тысяч, а его академический штат составил 2 тысячи человек. Здесь можно было получить степень в области медицины, искусств, археологии, биологии, математики, прикладных наук; двадцать восемь научно-исследовательских институтов при Тель-авивском университете вели работы в таких сферах, как криминалистика, городское и региональное развитие, ближневосточная политика. В гуманитарных областях молодой университет стал постепенно теснить своего иерусалимского "соперника”. В борьбе за академический престиж оба эти университета, в свою очередь, имели серьезного конкурента в лице Научно-исследовательского института им. X. Вей-цмана в Реховоте. Руководимый напористым профессором Меиром Вейсгалом, этот институт быстро завоевал репутацию одного из ведущих центров естественнонаучных исследований во всем мире. К 1975 г. в нем насчитывалось девятнадцать отделений, включая школы прикладной математики, ядерной физики, рентгеновской кристаллографии, спектроскопии, органической химии, полимеров, биофизики, микробиологии и генетики. К тому времени здесь открылась аспирантура, где готовились к защите диссертаций двести будущих докторов наук.

Хотя и не в той же "весовой категории”, но столь же быстро развивались и другие новосозданные высшие учебные заведения. Один из них, Университет им. М. Бар-Илана[41], основанный движением Мизрахи в 1955 г., специализировался в области иудаистики, общественных, естественных и юридических наук, философии, истории и культуры восточных евреев и истории ишува.

Хайфский и Беер-шевский университеты, поначалу действовавшие под эгидой Еврейского университета, обрели в начале семидесятых годов полную автономию. Количество студентов в них было невелико, академический штат малочислен, а научная база узка, но рост населения в прилегающих районах гарантировал им быстрый рост в самом недалеком будущем.

Появление такого количества высокообразованных специалистов обусловило в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов бурное развитие израильской науки и техники. Особенно впечатляющими были достижения в области использования атомной энергии. Почти сразу же после обретения независимости Бен-Гурион поручил ученым страны срочно изыскать альтернативные источники энергии — ведь Израиль был практически лишен обычных топливных ресурсов. В 1956 г. было принято решение построить атомный реактор в Нахаль-Сорек. В июне 1960 г. он вошел в строй и стал главным центром исследований и подготовки специалистов, который использовали все научные заведения стра-ни, в особенности Институт им. X. Вейцмана. В 1964 г. в северном Негеве, вблизи Димоны, был открыт второй экспериментальный реактор, использующий уран и тяжелую воду. Оснащенный хорошо оборудованными лабораториями, он также стал крупным исследовательским центром. Представлялось, однако, что еще долгое время оба реактора будут использоваться только для научных исследований, так как даже в конце семидесятых годов атомные электростанции все еще оставались экономически невыгодными для Израиля.

Разумеется, усилия государства в сфере науки и культуры не были направлены только на прагматические цели. Развитию изобразительного искусства в стране положил начало в 1906 г. скульптор Б. Шац, основатель Школы искусств и ремесел Бецалель[42] (с 1969 г. — Академия художеств и прикладного искусства Бецалель), в которой преподавали известные живописцы Ш. Гиршенберг, Ш. Бен-Давид, графики Э.М. Лилиен, А. Пан. После первой мировой войны возобновились контакты ветеранов израильской живописи И. Зарицкого, Н. Гутмана, М. Шеми, И. Падди со своими зарубежными коллегами. Возобновились и многочисленные выставки в Тель-Авиве и Иерусалиме. В тридцатые годы в Эрец-Исраэль прибыло много художников-иммигрантов, представлявших почти все направления тогдашнего европейского изобразительного искусства. С 1933 г. заметное влияние на развитие пластических искусств стали оказывать бежавшие из нацистской Германии и преподававшие в Школе Бецалель И. Будко, М. Ардон, И. Ашхейм, Я. Штейнхарт, М. Сима, их ученики Р. Бамбергер и Я. Пинес, а также венские графики А. Тихо и Л. Кракауэр. Другие мастера-иммигранты нашли свое место в киббуцах, где одновременно преподавали в художественных школах и продолжали создавать собственные произведения. В пятидесятых годах возникли поселения художников в Цфате и деревня художников в Эйн-Ход. Помимо Школы Бецалель была основана Школа живописи и скульптуры Хистадрута в Тель-Авиве, художественные училища в других городах. И хотя вторая мировая война и Война за независимость на время прервали творческие связи израильских мастеров с коллегами в западном мире, уже в пятидесятые годы они восстановились в полном объеме.

Общенациональное увлечение живописью могло сравниться разве что со страстью израильтян к музыке. Уже в 1936 г. Симфонический оркестр Эрец-Исраэль (ныне Израильский филармонический оркестр) дал свой первый концерт под управлением посетившего страну Артуро Тосканини. Усиленный известными европейскими музыкантами, репатриировавшимися в тридцатые годы, и местными талантливыми исполнителями, он выдвинулся в ряды первых мировых оркестров. В середине пятидесятых годов он разместился в просторном современном зале в Тель-Авиве. Иерусалим и Хайфа имели свои симфонические оркестры и обеспечили их первоклассными аудиториями. Рамат-Ган стал местом пребывания весьма популярного Израильского камерного оркестра. Все эти ансамбли давали концерты перед переполненными залами. Израильский молодежный симфонический оркестр несколько раз завоевывал первые места на престижных международных конкурсах. Ведущие музыкальные школы — Академии музыки и танца им. С. Рубина в Иерусалиме и Тель-Авиве, консерватории "Шула-мит” и "Бет левиим” — не имели отбоя от желающих в них поступить.

Трудно, в сущности, назвать такую область культуры, которая не получила бы энергичной поддержки государства. Еще одним примером этого может служить израильский театр. Долгие годы его символом была "Табима”, ивритский театральный коллектив, некогда основанный в Москве и с 1932 г. обосновавшийся в Эрец-Исраэль. В 1958 г. "Табима” была официально признана в качестве израильского национального театра и получила свое собственное здание в Тель-Авиве. С 1969 г. правительство субсидирует деятельность "Табимы”. Ничуть не уступает, а возможно, и превосходит ее в популярности Камерный театр, основанный Йосефом Мило в 1944 г. Он был задуман как авангардный театр, который будет ставить "значимые современные пьесы”. В 1961 г. Камерный перебрался в просторное удобное помещение, а восемь лет спустя был превращен в муниципальный театр Тель-Авива. В начале шестидесятых открылись городские театры в Хайфе, Иерусалиме и Беер-Шеве. Все они, а также детские кукольные театры и Государственный детский и молодежный театр получают дотации от государства и муниципалитетов. А уж поддержка публики им обеспечена. Поданным ЮНЕСКО, Израиль в 1965 г. вышел на первое место в мире по количеству театральных посещений и ежегодному числу спектаклей на душу населения.

Если евреев всегда называли "читающим народом”, то израильтяне не посрамили этой репутации. В 1975 г. в стране выходили 24 ежедневные газеты — из них 13 на иврите и 11 на других языках. Независимо от политической ориентации, общий уровень этих изданий был достаточно высок. Кроме того, выпускалось около 400 журналов, в том числе 300 на иврите. Израиль занял второе место в мире по числу печатных изданий на душу населения — почти 2 тысячи книг ежегодно, включая переводные. Культурные нужды граждан обеспечивали около 70 издательских фирм. В 1975 г. в стране действовала почти тысяча библиотек с общим фондом 9 миллионов экземпляров. Этот феномен отражал, с одной стороны, растущее материальное благополучие израильтян, а с другой — традиционную тягу евреев к культуре как компенсацию за ограничение в других областях. Конечно, в Израиле этих ограничений не могло быть, но существовала изоляция, вызванная жизнью в маленькой стране с враждебным окружением, далекой от мировых центров культуры, недоставало развлечений и просто бытового комфорта. Как следствие этого, израильтяне искали возмещения в духовной жизни.

Новая ивритская литература

Уже в двадцатые годы ивритская литература достигла высокой степени совершенства. Ее классики, жившие в большинстве своем в Эрец-Исраэль, продолжали творить и после провозглашения независимости. Главные достижения молодого государства в области литературы принадлежали таким заслуженным мастерам, как Аврахам Шленский, Ицхак Ламдан, Шин Шалом, Натан Альтерман, Лея Гольдберг, Ури Цви Гринберг, Хаим Хазаз и Шмуэль Иосеф Агнон. Глашатаи великих свершений Альтерман, Ламдан и Гринберг продолжали свои эпические саги о героизме и самопожертвовании халуцим. Но в стихах Леи Гольдберг, вероятно, самой широко читаемой израильской поэтессы, сохранилась и лирико-романтическая традиция.

Родившаяся в 1911 г. в Кенигсберге, Лея Гольдберг была одной из первых евреек своего времени, учившихся в светской ивритской гимназии. Затем она продолжила образование в Берлине и Бонне и со временем защитила докторат по философии. В 1935 г. она переселилась в Тель-Авив и примкнула к литературной группе "Яхдав”, которую возглавлял Шленский, оказавший Гольдберг помощь в подготовке к изданию ее первого сборника стихов. Поэзия Гольдберг, несмотря на ее смысловую символику, представилась читателям ясной и простой. Она разительно отличалась от прежней ивритской поэзии с ее тяжеловесными библейскими аллегориями. Преимущественно романтическая по образному строю, как и у многих других современников, ее поэзия была стилистически скупой и подчеркнуто сдержанной. Стихи Леи Гольдберг пользовались такой любовью, какой не знал ни один другой писатель того времени. Ее коллега, ведущий израильский поэт молодого поколения Иехуда Амихай вспоминал впоследствии, что во время Войны за независимость повсюду возил с собой истрепанную книжечку ее стихов "Ми-бейти ха-яшан” ("Из моего старого дома”).

Кроме эпоса и лирики, сохранилась и старая еврейская традиция вдумчивого отношения к ценностям диаспоры, включая и те, которые сионизм явно отвергал. Так, например, творчество Шмуэля Йосефа Агнона (Чачкеса), родившегося в 1888 г. в Галиции, было проникнуто напряженной атмосферой южнороссийского местечка с его хасидским "двором”[43] и погруженными в мессианские мечтания обитателями. Свои лучшие произведения Агнон создал после переселения в двадцатых годах в Эрец-Исраэль. Сугубо индивидуальный стиль писателя лишен пышности и приподнятости, но внутренний ритм повествования исполнен сдержанной мощи. Агнон искусно пользовался всеми выразительными средствами иврита — от Библии и ее многочисленных комментариев и Талмуда до кабалы и хасидского фольклора. Сюрреалистический гротеск органически сливается с нехитрым рассказом, фантастика — с бытом. Агнон мастерски выразил смятение современного еврейства в пору крушения вековых устоев, борьбу старого и нового начал. Его творчество было по заслугам оценено Нобелевским комитетом, присудившим ему в 1966 г. самую почетную в мире премию по литературе.

Начиная с тридцатых годов Агнон все больше внимания в своем творчестве уделяет еврейскому ишуву в Эрец-Исраэль. Быт современного Израиля он описывает архаическим языком и пропитывает повествование субъективной символикой. В основе многих произведений этого периода — неразрешимый конфликт между интеллектуальным наследием диаспоры и сионистским прагматизмом строителей еврейского государства. В понимании Агнона сионизм был благородной, но неудачной затеей, хотя и прежняя жизнь, со всем ее прошлым величием, безвозвратно уходила в небытие.

Определенная амбивалентность в отношении к наследию диаспоры и к сионистскому "ренессансу” прослеживается также в творчестве Хаима Хазаза, писателя на одиннадцать лет моложе Агнона, но во всех отношениях принадлежавшего к тому же литературному поколению. Хазаз, выросший в маленьком украинском местечке, бежал из России после деникинских погромов, жил в Константинополе и Париже, а в 1932 г. осел в Иерусалиме. Для всех произведений Хазаза — будь то рассказы двадцатых годов об украинском местечке в пору октябрьского переворота, или повести тридцатых о жизни евреев в подмандатной Палестине, или сороковых — об общинах йеменских евреев в Сане и Иерусалиме — характерно апокалиптическое настроение. Каждый поступок его героев приобретает космическое значение. Дело в том, что для Хазаза любое мессианское движение — коммунизм, религиозное подвижничество и даже сионизм — несло в себе семена потенциальной трагедии. Это его мироощущение особенно отчетливо проявилось в произведениях о жизни йеменских евреев. Не будучи в силах, по эмоциональным причинам, писать об уничтожении европейского еврейства, Хазаз вместо этого обратился к йеменитам, сделав их выразителями своего видения истории. Как ни удивительно, эта маленькая экзотическая община оказалась в центре его творчества последнего периода, ибо будучи тесно спаянной и глубоко погруженной в лоно еврейской традиции, она находилась на начальных стадиях модернизации и потому — внутренней дезинтеграции. Но хотя Хазаз был более оптимистичен в отношении сионизма, чем Агнон, он в конце своей жизни тоже пришел к необходимости осмыслить проблему еврейской государственности в экзистенциальном контексте. Оба эти гиганта современной ивритской литературы воспринимали разрыв связей с культурным наследием диаспоры как нечто немыслимое.

"Поколение Палмаха”

Молодое поколение израильских писателей — тех, кто прошел Войну за независимость и трудные годы экономического кризиса, — мало чем напоминало писателей и мыслителей раннего ишува. Их предшественников отличала почти фанатическая увлеченность поиском смысла жизни, абсолютной истины, всеобъемлющей системы, закономерностей истории — очень еврейская черта. Типично еврейским было также убеждение пионеров-поселенцев, что существует один и только один (в зависимости от их политической ориентации) путь возрождения еврейского народа — согласно социалистической, ревизионистской или религиозной идеологии. В противоположность этому, израильские писатели послевоенной эпохи, жившие очень трудно, вынужденные постоянно искать источники заработка, чтобы как-то сводить концы с концами, склонялись к более утилитарному мировоззрению. Они проявляли куда меньший интерес к высоким материям и относились к любой идеологии как к пустому набору громких фраз. Совершенно по-другому относились они и к диаспоре. Лишенные сантиментов, эти молодые люди не ввязывались в споры, не отрицали и не утверждали — они попросту были равнодушны к галуту и его наследию.

Конечно, эти успевшие повоевать израильтяне были евреями. Но они были израильскими евреями — и многие из них никогда не видели родины своих отцов. Это решающим образом сказывалось на всей их интеллектуальной деятельности. Для них образование Израиля раз и навсегда решило еврейский вопрос. У них не было ни времени, ни терпения заниматься мучительными размышлениями о еврейской судьбе. Такое безоговорочное отрицание диаспоры и всех ее проблем проявилось еще до 1948 г. в виде так называемого "движения ханаанцев” (кнааним). Оно было создано группкой циничных молодых бунтарей, которые спародировали разрыв всех связей с евреями диаспоры, провозгласив себя "аборигенами Ближнего Востока”, некой особой "ханаанской расой” и обрушившись с насмешками на галутную "еврейскость” и синагогальный иудаизм своих отцов. Культурные истоки "новой нации” они искали в языческих цивилизациях Древнего Востока, в особенности в цивилизации ханаанских племен, населявших Эрец-Исраэль до возникновения иудаизма.

То же отрицание прошлого, хотя и в менее карикатурных формах, было свойственно литературным представителям послевоенного поколения — тем, для кого иврит был родным языком, а Израиль — естественной средой обитания. Расплывчатый термин "поколение Палмаха” (дор ха-Палмах) объединил таких разных прозаиков, как Изхар Смилян-ский, Моше Шамир, Ахарон Мегед, Игал Мосинзон, Натан Шахам, поэтов Иехуду Амихая, Амира Гиль-боа, Ицхака Шалева, Аббу Ковнера, Хаима Гури, Тувию Рибера, Гарми Чарны и Хиллела Омера. Их разрыв с литературой прошлого был очевиден во всем, даже в стилистике. Амихай, самый влиятельный из этих молодых поэтов, писал свободным стихом, в приглушенно-разговорных тонах. Как и Гильбоа, Шалев и прочие, он отвергал цветистый и порой напыщенный стиль прежней традиции Шленского — Альтермана. Та же сдержанность и прямота, открытость жаргонным выражениям и арабизмам была характерна и для нового поколения романистов.

Но принципиальным отличием литературы "поколения Палмаха” была ее тематическая новизна. Этим молодым писателям Израиль уже не представлялся конечной целью еврейской истории, а просто элементом их бытия. Они воспринимали этот факт на фоне опыта Войны за независимость. В сущности, их литература и родилась-то 31 мая 1948 г., в самый разгар боев, когда в Камерном театре была поставлена инсценировка романа 27-летнего Моше Шами-ра "Ху халах ба-садот” ("Он шел по полям”). То была история киббуцного паренька Ури, родители которого развелись, когда он был мальчиком. Типичный сабра (уроженец Израиля), Ури тщательно маскирует свои истинные чувства, когда заводит роман с молодой иммигранткой из Польши, до прибытия в киббуц пережившей ужасы гетто. Призванный войной, Ури торопливо покидает киббуц, чтобы присоединиться к своему отряду, и грубо отвергает мольбу возлюбленной остаться еще на несколько дней; он не удосуживается даже выслушать ее признание, что она ждет от него ребенка. Вскоре после этого он гибнет в отчаянной вылазке добровольцев. Пьеса не была лишена композиционных слабостей. Но важным ее достоинством было глубокое проникновение в образ нового израильтянина, правдивый показ его внутреннего мира. Иммигранты прежнего поколения, с их европейской, сформированной в диаспоре ментальностью, впервые увидели урожденного израильтянина — смелого, сильного, грубоватого, отвергающего родительский авторитет, и главное — глядящего сверху вниз на все, что "отдает галутом”, и кроме того, презирающего сионизм в его приподнято-эпическом толковании.

Пьеса Шамира ознаменовала начало новой тенденции в ивритской литературе. Изхар Смилянский (С. Изхар), родившийся в Палестине в 1916 г., довел это сомнение в достоинствах прежнего стиля и старых сионистских ценностей до крайнего предела. В своем главном произведении, двухтомном романе "Ямей Циклаг” ("Дни Циклага”), опубликованном в 1958 г., он описал неделю из жизни подразделения, сражающегося за стратегическую высотку в Негеве во время Войны за независимость. Использование приема "потока сознания”, впервые введенного в Израиле Ури Цви Гринбергом, позволило Изхару проникнуть во внутренний мир своих персонажей и до мельчайших деталей проследить коллизию между личными устремлениями и чувством долга перед коллективом. Изхаровские солдаты ведут себя подобно любым другим солдатам, жадно предвкушая свои отпуска, жалуясь на трудные обязанности и временами пытаясь их избежать. Мало кого из них вдохновляют высокие слова и избитые лозунги. Они довольно скептически оценивают свои личные качества, ценности молодого государства, разочарованы переменами, происходящими в стране, растущим разрывом между идеалом и действительностью. Герои Изхара высмеивают сионистскую риторику, называя ее "жерновом на шее”. Этот роман с большой достоверностью выразил безоглядное "иконоборчество” поколения Пал-маха, его нетерпимость к демагогии, его беспощадную самооценку.

Духовный кризис

Ни одна проблема не воспринималась послевоенным поколением столь остро, как проблема израильских арабов. В этом плане одним из важнейших событий, разрушивших эгалитарные претензии Израиля, было происшествие в Кфар-Касеме, где в самом начале Войны за независимость 43 арабских рабочих были убиты израильскими солдатами за нарушение комендантского часа. Правительство попыталось предать этот эпизод забвению, но широкая кампания в прессе и Кнесете вынудила его привлечь виновных к суду. Три офицера были приговорены к продолжительному тюремному заключению. Однако суд высшей инстанции принял их апелляцию, счел наказание слишком суровым и резко сократил его сроки. Вскоре президент принял решение о "частичном помиловании” виновных. Позже комитет за освобождение заключенных сумел добиться зачета трети срока, и в 1960 г., отсидев всего три года, все обвиняемые были освобождены. "Наша искренность, наша гуманность и наше мужество подверглись испытанию, — возмущенно писал по этому поводу редактор литературного журнала "Нер”, — и оказались недостаточными…” Изхар Смилянский гневно обвинял печать и религиозно-интеллектуальную элиту в "заговоре молчания”.

На самом деле в Израиле было очень мало таких писателей, которые пытались бы обойти как эти события, так и более ранние проявления несправедливости по отношению к палестинским арабам. Напротив, большинство из них были задеты этой несправедливостью до самых глубин своей художественной совести и стремились дать своим чувствам соответствующее выражение. Сам Изхар, например, в своем нашумевшем произведении "Сиппур Хир-бет-Хиза” ("Рассказ о Хирбер-Хизе”) беспощадно обнажил моральную коллизию, в которую попадает израильский солдат, участвующий в выселении жителей арабской деревни. Это было настолько резкое самообвинение, что когда в 1949 г. в печати появилось продолжение рассказа, названное "Ха-шавуй” ("Пленник”), военные власти предприняли безуспешную попытку запретить эту публикацию, ссылаясь на законы чрезвычайного положения. В то же время Моше Шамир в своей автобиографической повести "Хайяй им Ишмаэль” ("Моя жизнь с Измаилом”) настаивал: "Мы не обусловили абсорбцию миллиона евреев из арабских стран требованием изгнания хотя бы одного араба из пределов Израиля, — и продолжал: — Правда в том, что присутствие арабов на земле Израиля всегда воспринималось нами как естественная особенность этой страны, с которой мы должны — и можем — считаться”.

И действительно, молодым израильтянам в любом случае было легче понять арабов, чем их родителям. Они выросли среди них. Они не были вооружены вывезенными из Европы изощренными приемами, позволяющими объявить любое проявление арабского национализма несущественным или искусственно инспирированным. Соответственно, их чувство вины было неподдельным и жгучим. Смилян-ский, Мегед, Шамир и другие представители их поколения отказывались трактовать арабо-израильский конфликт в терминах "справедливости” или "несправедливости”. В первом романе молодого киббуцника Амоса Оза "Маком ахер” ("Другое место”) арабские противники были настолько вписаны в мифологический пейзаж, что в каком-то смысле составляли неотъемлемую часть окружающей природы. Оз явно пытался рассказать не только о реальной осаде какого-то киббуца, а имел в виду все государство, осажденное, окруженное разгневанным арабским большинством, которое нельзя ни устранить, ни игнорировать. В более позднем и получившем поразительную популярность романе "Михаэль шели” ("Мой Михаэль”) Оз язвительно изобразил женщину, одержимую воспоминаниями об арабских двойняшках, с которыми она ребенком играла в довоенном Иерусалиме. Теперь эти двойняшки возвращаются к ней в ее кошмарах, врываются в ее дом, насилуют и пытаются убить. Вплетая тему арабского террора в общую схему мифологического противостояния, Оз опять-таки давал выражение напряженному, пусть и подсознательному, ощущению своих сверстников, что смерть, подстерегающая их, неумолима и возмездие — столь же фундаментальная составная часть ближневосточного пейзажа, как сами арабы.

Этот страх и эту тревогу попросту нельзя было изгнать из сознания. Аврахам Иехошуа, уроженец Иерусалима и современник Оза, говорил о том же, что и его коллега, хотя и в более сдержанных тонах. В рассказе "Мул ха-яарот” ("Перед лицом лесов”) некий выпускник университета нанимается сторожить лес, чтобы там, в одиночестве, закончить дипломную работу о крестовых походах (намек на постоянно проводимую арабами аналогию между сионистами и крестоносцами). Лес, который он охраняет, посажен на месте бывшей арабской деревни, разрушенной в ходе боев 1948 г. Один из жителей деревни, немой старик, все еще живет в лесу, присматривая за хижиной лесника. Поначалу студент-сторож напрягается изо всех сил, пытаясь добросовестно выполнять свои обязанности. Но постепенно становится понятным, что он подсознательно ждет, даже хочет, чтобы в лесу вспыхнул пожар. Поэтому, когда араб поджигает лес, студент молча поощряет его, захваченный видением давно исчезнувшей деревни, теперь воскресающей как птица-феникс. Нет, послевоенное поколение решительно не хотело, чтобы ошибки прошлого стерлись из памяти народа.

Не могло оно равнодушно пройти и мимо того нараставшего и уводившего в тупик прагматизма, который овладевал израильским обществом. Страх военного поражения и экономические тяготы, быть может, и смягчились к концу пятидесятых годов, но образ жизни по-прежнему оставался провинциальным — как по масштабу, так и по амбициям (Амос Оз блестяще выявил его приземленность в "Михаэль шели”). После Синайской кампании клаустрофобия усилилась. Люди чувствовали себя как-то устроившимися, быть может, — даже в большей безопасности, и именно поэтому стали задумываться над будничной скудостью своего существования. Их тревожили ориентализация и бюрократизация общества, эрозия идеализма, а больше всего — отсутствие новых горизонтов.

Парадоксально, но настроение во вполне зажиточном Израиле середины шестидесятых годов было более унылым, чем в нищей стране 1956 г. Отбрасывая прежние ценности и идеалы, общество не могло найти им замену. Еврейское государство было построено — стоило ли и впредь жертвовать еврейским универсализмом ради израильского национализма? Государство, созданное для того, чтобы привлекать евреев всего мира, стало их терять. Шоком для израильского общества стал не только отказ алжирских евреев переселиться в "страну обетованную”, но и тот факт, что в 1966 г. число людей, эмигрировавших из Израиля, превысило число иммигрантов.

Литература конца пятидесятых — начала шестидесятых годов отразила это национальное уныние. Ее герои снова и снова обнаруживали нежелание жертвовать своей жизнью ради идеалов, которые казались обанкротившимися, — они предпочитали искать свой "главный шанс”. Этот сдвиг ценностей проявился в растущем меркантилизме, в разительном упадке деловой морали, в резкой агрессивности личностных контактов и не в последнюю очередь в эрозии семейной ячейки. Шамир, Мегед и Изхар изображали разнузданное потребительство, бурлящее под спудом недовольство выходцев из стран Востока в целом ряде пьес и рассказов, посвященных также бесстыдному обогащению получателей немецких репараций, превращению самоотверженных киббуцников в карьеристов, разочарованию и десоциализации лишенных руководства восточных иммигрантов. Потрясенные этими противоречиями, а возможно, и процессом Эйхмана, который возродил в народе чувство вины перед погибшими и выжившими в Катастрофе, писатели нового поколения начали искать новые духовные ориентиры в обращении к своим еврейским корням. В их произведениях все более ощущалось настойчивое желание во всей полноте воспринять и понять исчезнувшие ценности мирового еврейства. Такой поворот был бы совершенно немыслимым для ''поколения Пал-маха” начала и середины пятидесятых годов.